Страница:
Донья Элеонора де Гусман родила королю Альфонсо восьмерых сыновей и одну дочь, и всех их король щедро наделил замками и поместьями. Двое первенцев Элеоноры, близнецы Энрике и Фадрике, были на два года старше законного инфанта Педро, а Тельо – на год. Фадрике уже в десятилетнем возрасте был назначен великим магистром ордена Святого Якова (Сант-Яго), а Энрике получил титул графа Трастамарского и был единственным из незаконнорожденных детей короля, кто официально именовался не бастардом, а сыном Альфонсо XI.
Этот тщедушный, но далеко не глупый юноша воспринимался окружающими как преемник отца на королевском троне, и кастильянос (включая самого короля и Элеонору де Гусман) на людях обращались к Энрике не иначе, как «ваше высочество». Его постоянно видели рядом с Альфонсо XI: в военных походах, на приемах иностранных послов (причем Энрике сидел возле отца на «малом» троне), на охоте, на всенародных празднествах, в церкви… О законном сыне короля, подрастающем инфанте Педро, никто не вспоминал, в том числе его родной отец.
Все знали, что Альфонсо XI даже не соизволил приехать в Бургос, чтобы хотя б из приличия поздравить свою венчанную супругу, Марию Португальскую, с рождением ребенка. Не прибыл он и на крестины своего сына, лишь прислал Марии свое повеление назвать мальчика Педро.
Но это был еще не предел унижений.
Сразу же после крестин своего законного сына Педро король Альфонсо приказал Марии Португальской вместе с грудным младенцем удалиться в пустующий королевский замок в Севилье и никогда не покидать пределов города.
С раннего детства Педро с увлечением занимался боевыми искусствами, верховой ездой и много и прилежно учился: история, латынь, география, математика, астрономия были его любимыми науками. Еще он пристрастился к рыбной ловле и часами просиживал с удочкой на берегу Гвадалквивира. Разумеется, инфант с удовольствием ездил бы и на охоту, но такой возможности у Педро просто не было.
Но вскоре такая возможность представилась. Мария Португальская, обиженная и озлобленная на мужа, то и дело меняла любовников. И вот, когда Педро исполнилось семь лет, ее очередным избранником стал прославленный адмирал дон Алонсо де Тенорио.
Страстный любитель охоты, дон Алонсо постоянно брал с собой на травлю зверей и птиц своего тринадцатилетнего сына Хуана и за компанию Педро, сына своей любовницы – Марии Португальской. Мальчики сразу и на всю оставшуюся жизнь стали лучшими друзьями. Педро же был просто счастлив: наконец-то у него появился достойный товарищ, с которым можно было говорить на любые темы, вести мудреные диалоги на латыни, спорить об истории, изучать географические карты…
Поначалу разница в возрасте – целых шесть лет! – сказывалась в отношениях друзей, но с годами все как-то выровнялось. Инфант Педро стремительно взрослел и мужал, он был намного сильнее дона Хуана, значительно выше ростом и поумнее.
К тому же инфант рано приобрел печальный житейский опыт: пренебрежение со стороны отца (да и матери, увлеченной очередным любовным приключением) уже в раннем возрасте превратило дона Педро в закоренелого циника. Старший по возрасту дон Хуан попал под моральное влияние юного инфанта.
Они стали практически неразлучны. Их не поссорил даже тот злосчастный день, когда Педро рассек Хуану лицо камнем…
Прошли годы. Адмирал Алонсо де Тенорио погиб в морском сражении, и новым фаворитом опальной королевы стал пятидесятилетний Жуан Альфонс Альбукерке, тоже, как и она, выходец из Португалии, королевских кровей. Поступив на службу к Альфонсо XI (теперь он именовался на кастильский лад: дон Хуан Альфонсо д’Альбукерке), он проявил такую энергию, выдержку и знание политики и экономики, что Альфонсо XI быстро сделал его канцлером.
Король знал о любовной связи Альбукерке с Марией Португальской, но лишь посмеивался: его это устраивало. С одной стороны, Альфонсо XI получил «компромат» на своего канцлера и в любой момент мог им воспользоваться, с другой – его законная жена уже не выглядела в глазах людей невинной овечкой, ведь о ее связи с Альбукерке, в отличие от прошлых интрижек, знали все.
Новоиспеченный канцлер с первых дней пребывания в должности видел свою главную задачу в том, чтобы хоть как-то сбалансировать противоестественную ситуацию, которая заключалась в наличии двух королев: формальной (Мария Португальская) и фактической (Элеонора де Гусман). Во всяком случае, Альбукерке был единственным человеком из высшего руководства Кастилии, кто искренне поддерживал несчастную, обделенную во всех правах королеву Марию. Он постоянно докладывал своей любовнице о делах при дворе, о планах Альфонсо XI, прекрасно понимая, что рискует при этом головой.
Альбукерке все время метался между Вальядолидом и Севильей со своей обычной охраной в сотню всадников. Месяца три назад он привез известие, которое повергло Марию Португальскую в длительную депрессию.
– Милая Мария, – сказал Альбукерке, присев рядом с королевой и взяв ее за руку, – у меня дурные вести.
– О Пресвятая Дева! – возвела очи к небесам брошенная венценосным супругом женщина. – Ну, какое еще страдание изобрел для меня этот развратник?
Альбукерке вздохнул и быстро заговорил:
– Его величество король Альфонсо твердо решил лишить своего законного сына Педро всех прав на кастильский престол и объявить наследником бастарда Энрике.
Мария выдернула свои пальцы из руки канцлера и резко поднялась.
– Что? Да как же это возможно?
Все эти годы она жила одной лишь надеждой, что когда-нибудь Альфонсо XI будет убит в очередном походе против мавров, на естественную смерть этого никогда не болевшего здоровяка рассчитывать не приходилось. Его зарубят, зарежут, пронзят копьем или стрелой, затопчут лошадьми, ему размозжат голову палицей… И тогда Педро станет королем, а она, Мария Португальская, – регентшей. И ее месть Элеоноре де Гусман будет такой жестокой, что заставит содрогнуться всю Кастилию и сопредельные государства.
И вот она слышит, что эта ее единственная мечта никогда не сбудется!
– Это невозможно, – простонала королева Мария и с мольбой посмотрела на Альбукерке.
– К сожалению, возможно, – снова вздохнул канцлер. – Для короля возможно все. Дело за малым: объявить ваш брак расторгнутым и обвенчаться с Элеонорой де Гусман. И тогда наследником по всем династическим законам становится Энрике – ведь он старше Педро.
Мария Португальская не находила слов…
Канцлер Альбукерке говорил сущую правду: именно так и собирался поступить король Альфонсо. Но сначала он решил отобрать у неверных Гибралтар, чтобы положить его к ногам своей будущей законной супруги, Элеоноры де Гусман, родившей ему уже девятого ребенка.
Опальная королева Мария посмотрела на ввалившегося в каминный зал Альбукерке и побледнела.
– Боже! Мой бедный Хуан Альфонсо! – всплеснув руками, королева кинулась к канцлеру.
Вид его был ужасен. Измятый, расстегнутый плащ, подбитый горностаем, непокрытая голова (и это в такую-то погоду!), грязные сапоги из дорогой кожи, иссиня-бледное лицо с дрожащими губами… На ладонях бурые пятна высохшей крови. А в запавших от бессонницы глазах – смесь тревоги и… торжества!
– Что случилось? Что? – с совсем не королевским достоинством потрясла канцлера Мария Португальская.
В ответ Альбукерке молча показал глазами на инфанта дона Педро, угрюмо наблюдавшего за этой сценой.
– Ну! Говорите же, наконец! – бросил инфант, и королева Мария кивнула канцлеру.
Тот, покачав головой, сдался.
– Дона Мария, ваше величество… – начал Альбукерке, но осекся: на него смотрели полные гнева глаза инфанта.
– И вы, ваше… высочество, – запинаясь, добавил канцлер. Дон Педро милостиво улыбнулся. – Есть сведения, что король Альфонсо заболел чумой в своем лагере под Гибралтаром. Это не окончательный диагноз врачей, но симптомы… Лихорадка… Бубоны… Все сходится!
– Благодарю Тебя, всемилостивый Боже! – взвыла королева Мария.
Она затараторила, путая кастильские слова с португальскими:
– Сколько ему осталось? День? Два? Он не успеет! Он не успеет расторгнуть наш брак и обвенчаться с этой шлюхой…
– Недомогание началось у короля в пятницу, – обстоятельно заговорил канцлер. – Вы ведь знаете, что в свите его величества постоянно находится мой надежный человек. Он сразу же пустился в путь и вчера ближе к вечеру был у меня. Выслушав его донесение, я помчался к вам, сюда, в Севилью. Прикажите расставить моих людей в засадах на всем пути от лагеря короля до Севильи. Приготовить подставы для смены лошадей. Вы и дон Педро первыми узнаете о кончине короля. Если, конечно, он действительно заразился чумой.
– Да-да, конечно, – стискивая пальцы, кивала Мария Португальская, пребывая в каком-то сомнамбулическом состоянии. – Конечно, засады, подставы…
Дон Альбукерке умолчал о пренеприятном происшествии, случившемся с ним на выезде из Вальядолида. Дело в том, что отвыкший от длительной верховой езды да к тому же порядком поизносившийся телесно канцлер решил ехать в Севилью в карете, запряженной двенадцатью одномастными лошадьми – цугом. Так быстрее, ведь можно не останавливаться на отдых в каждой харчевне.
Это была самая первая карета на всем Пиренейском полуострове: обитая мягкой кожей изнутри, с неким подобием рессор, которые, по идее, должны были смягчить тряску.
Но эта единственная в королевстве карета была хоть и красивой снаружи и комфортабельной внутри, однако технически оставалась еще очень несовершенной и совершенно неприспособленной к быстрой езде по разбитым лесным дорогам. И потому она очень скоро перевернулась на всем ходу. Альбукерке позорно вывалился наружу и разбил грудь о придорожный камень. Проклиная все на свете, он не стал заниматься неопасной раной и помчался дальше верхом в сопровождении нескольких всадников. По дороге они восемь раз меняли лошадей. И вот он сидит здесь, в унылом королевском замке Севильи…
– Вот что еще, – продолжил канцлер самодовольно, – я распорядился вызвать сюда архиепископа Толедо, примаса всей Кастилии дона Гомеса де Манрике. Святой отец прибудет с минуты на минуту – якобы для того, чтоб возглавить шествие в честь Семаны Санты. Он всенародно провозгласит дона Педро королем, как только мы получим известие о смерти Альфонсо. Тем самым мы поставим бастардов и Элеонору де Гусман перед свершившимся фактом.
Внезапно Мария Португальская и Хуан Альфонсо д’Альбукерке обнаружили, что инфанта дона Педро нет в каминном зале королевского замка Севильи.
Глава 7
Глава 8
Этот тщедушный, но далеко не глупый юноша воспринимался окружающими как преемник отца на королевском троне, и кастильянос (включая самого короля и Элеонору де Гусман) на людях обращались к Энрике не иначе, как «ваше высочество». Его постоянно видели рядом с Альфонсо XI: в военных походах, на приемах иностранных послов (причем Энрике сидел возле отца на «малом» троне), на охоте, на всенародных празднествах, в церкви… О законном сыне короля, подрастающем инфанте Педро, никто не вспоминал, в том числе его родной отец.
Все знали, что Альфонсо XI даже не соизволил приехать в Бургос, чтобы хотя б из приличия поздравить свою венчанную супругу, Марию Португальскую, с рождением ребенка. Не прибыл он и на крестины своего сына, лишь прислал Марии свое повеление назвать мальчика Педро.
Но это был еще не предел унижений.
Сразу же после крестин своего законного сына Педро король Альфонсо приказал Марии Португальской вместе с грудным младенцем удалиться в пустующий королевский замок в Севилье и никогда не покидать пределов города.
С раннего детства Педро с увлечением занимался боевыми искусствами, верховой ездой и много и прилежно учился: история, латынь, география, математика, астрономия были его любимыми науками. Еще он пристрастился к рыбной ловле и часами просиживал с удочкой на берегу Гвадалквивира. Разумеется, инфант с удовольствием ездил бы и на охоту, но такой возможности у Педро просто не было.
Но вскоре такая возможность представилась. Мария Португальская, обиженная и озлобленная на мужа, то и дело меняла любовников. И вот, когда Педро исполнилось семь лет, ее очередным избранником стал прославленный адмирал дон Алонсо де Тенорио.
Страстный любитель охоты, дон Алонсо постоянно брал с собой на травлю зверей и птиц своего тринадцатилетнего сына Хуана и за компанию Педро, сына своей любовницы – Марии Португальской. Мальчики сразу и на всю оставшуюся жизнь стали лучшими друзьями. Педро же был просто счастлив: наконец-то у него появился достойный товарищ, с которым можно было говорить на любые темы, вести мудреные диалоги на латыни, спорить об истории, изучать географические карты…
Поначалу разница в возрасте – целых шесть лет! – сказывалась в отношениях друзей, но с годами все как-то выровнялось. Инфант Педро стремительно взрослел и мужал, он был намного сильнее дона Хуана, значительно выше ростом и поумнее.
К тому же инфант рано приобрел печальный житейский опыт: пренебрежение со стороны отца (да и матери, увлеченной очередным любовным приключением) уже в раннем возрасте превратило дона Педро в закоренелого циника. Старший по возрасту дон Хуан попал под моральное влияние юного инфанта.
Они стали практически неразлучны. Их не поссорил даже тот злосчастный день, когда Педро рассек Хуану лицо камнем…
Прошли годы. Адмирал Алонсо де Тенорио погиб в морском сражении, и новым фаворитом опальной королевы стал пятидесятилетний Жуан Альфонс Альбукерке, тоже, как и она, выходец из Португалии, королевских кровей. Поступив на службу к Альфонсо XI (теперь он именовался на кастильский лад: дон Хуан Альфонсо д’Альбукерке), он проявил такую энергию, выдержку и знание политики и экономики, что Альфонсо XI быстро сделал его канцлером.
Король знал о любовной связи Альбукерке с Марией Португальской, но лишь посмеивался: его это устраивало. С одной стороны, Альфонсо XI получил «компромат» на своего канцлера и в любой момент мог им воспользоваться, с другой – его законная жена уже не выглядела в глазах людей невинной овечкой, ведь о ее связи с Альбукерке, в отличие от прошлых интрижек, знали все.
Новоиспеченный канцлер с первых дней пребывания в должности видел свою главную задачу в том, чтобы хоть как-то сбалансировать противоестественную ситуацию, которая заключалась в наличии двух королев: формальной (Мария Португальская) и фактической (Элеонора де Гусман). Во всяком случае, Альбукерке был единственным человеком из высшего руководства Кастилии, кто искренне поддерживал несчастную, обделенную во всех правах королеву Марию. Он постоянно докладывал своей любовнице о делах при дворе, о планах Альфонсо XI, прекрасно понимая, что рискует при этом головой.
Альбукерке все время метался между Вальядолидом и Севильей со своей обычной охраной в сотню всадников. Месяца три назад он привез известие, которое повергло Марию Португальскую в длительную депрессию.
– Милая Мария, – сказал Альбукерке, присев рядом с королевой и взяв ее за руку, – у меня дурные вести.
– О Пресвятая Дева! – возвела очи к небесам брошенная венценосным супругом женщина. – Ну, какое еще страдание изобрел для меня этот развратник?
Альбукерке вздохнул и быстро заговорил:
– Его величество король Альфонсо твердо решил лишить своего законного сына Педро всех прав на кастильский престол и объявить наследником бастарда Энрике.
Мария выдернула свои пальцы из руки канцлера и резко поднялась.
– Что? Да как же это возможно?
Все эти годы она жила одной лишь надеждой, что когда-нибудь Альфонсо XI будет убит в очередном походе против мавров, на естественную смерть этого никогда не болевшего здоровяка рассчитывать не приходилось. Его зарубят, зарежут, пронзят копьем или стрелой, затопчут лошадьми, ему размозжат голову палицей… И тогда Педро станет королем, а она, Мария Португальская, – регентшей. И ее месть Элеоноре де Гусман будет такой жестокой, что заставит содрогнуться всю Кастилию и сопредельные государства.
И вот она слышит, что эта ее единственная мечта никогда не сбудется!
– Это невозможно, – простонала королева Мария и с мольбой посмотрела на Альбукерке.
– К сожалению, возможно, – снова вздохнул канцлер. – Для короля возможно все. Дело за малым: объявить ваш брак расторгнутым и обвенчаться с Элеонорой де Гусман. И тогда наследником по всем династическим законам становится Энрике – ведь он старше Педро.
Мария Португальская не находила слов…
Канцлер Альбукерке говорил сущую правду: именно так и собирался поступить король Альфонсо. Но сначала он решил отобрать у неверных Гибралтар, чтобы положить его к ногам своей будущей законной супруги, Элеоноры де Гусман, родившей ему уже девятого ребенка.
* * *
Для Марии Португальской потянулись мучительные дни ожидания катастрофы. И вот наконец перед началом мессы по случаю праздника Въезда Иисуса в Иерусалим Альбукерке внезапно появился в продуваемом всеми ветрами королевском замке Севильи. Мария Португальская и ее сын Педро в это время готовились идти в кафедральный собор Иоанна Крестителя.Опальная королева Мария посмотрела на ввалившегося в каминный зал Альбукерке и побледнела.
– Боже! Мой бедный Хуан Альфонсо! – всплеснув руками, королева кинулась к канцлеру.
Вид его был ужасен. Измятый, расстегнутый плащ, подбитый горностаем, непокрытая голова (и это в такую-то погоду!), грязные сапоги из дорогой кожи, иссиня-бледное лицо с дрожащими губами… На ладонях бурые пятна высохшей крови. А в запавших от бессонницы глазах – смесь тревоги и… торжества!
– Что случилось? Что? – с совсем не королевским достоинством потрясла канцлера Мария Португальская.
В ответ Альбукерке молча показал глазами на инфанта дона Педро, угрюмо наблюдавшего за этой сценой.
– Ну! Говорите же, наконец! – бросил инфант, и королева Мария кивнула канцлеру.
Тот, покачав головой, сдался.
– Дона Мария, ваше величество… – начал Альбукерке, но осекся: на него смотрели полные гнева глаза инфанта.
– И вы, ваше… высочество, – запинаясь, добавил канцлер. Дон Педро милостиво улыбнулся. – Есть сведения, что король Альфонсо заболел чумой в своем лагере под Гибралтаром. Это не окончательный диагноз врачей, но симптомы… Лихорадка… Бубоны… Все сходится!
– Благодарю Тебя, всемилостивый Боже! – взвыла королева Мария.
Она затараторила, путая кастильские слова с португальскими:
– Сколько ему осталось? День? Два? Он не успеет! Он не успеет расторгнуть наш брак и обвенчаться с этой шлюхой…
– Недомогание началось у короля в пятницу, – обстоятельно заговорил канцлер. – Вы ведь знаете, что в свите его величества постоянно находится мой надежный человек. Он сразу же пустился в путь и вчера ближе к вечеру был у меня. Выслушав его донесение, я помчался к вам, сюда, в Севилью. Прикажите расставить моих людей в засадах на всем пути от лагеря короля до Севильи. Приготовить подставы для смены лошадей. Вы и дон Педро первыми узнаете о кончине короля. Если, конечно, он действительно заразился чумой.
– Да-да, конечно, – стискивая пальцы, кивала Мария Португальская, пребывая в каком-то сомнамбулическом состоянии. – Конечно, засады, подставы…
Дон Альбукерке умолчал о пренеприятном происшествии, случившемся с ним на выезде из Вальядолида. Дело в том, что отвыкший от длительной верховой езды да к тому же порядком поизносившийся телесно канцлер решил ехать в Севилью в карете, запряженной двенадцатью одномастными лошадьми – цугом. Так быстрее, ведь можно не останавливаться на отдых в каждой харчевне.
Это была самая первая карета на всем Пиренейском полуострове: обитая мягкой кожей изнутри, с неким подобием рессор, которые, по идее, должны были смягчить тряску.
Но эта единственная в королевстве карета была хоть и красивой снаружи и комфортабельной внутри, однако технически оставалась еще очень несовершенной и совершенно неприспособленной к быстрой езде по разбитым лесным дорогам. И потому она очень скоро перевернулась на всем ходу. Альбукерке позорно вывалился наружу и разбил грудь о придорожный камень. Проклиная все на свете, он не стал заниматься неопасной раной и помчался дальше верхом в сопровождении нескольких всадников. По дороге они восемь раз меняли лошадей. И вот он сидит здесь, в унылом королевском замке Севильи…
– Вот что еще, – продолжил канцлер самодовольно, – я распорядился вызвать сюда архиепископа Толедо, примаса всей Кастилии дона Гомеса де Манрике. Святой отец прибудет с минуты на минуту – якобы для того, чтоб возглавить шествие в честь Семаны Санты. Он всенародно провозгласит дона Педро королем, как только мы получим известие о смерти Альфонсо. Тем самым мы поставим бастардов и Элеонору де Гусман перед свершившимся фактом.
Внезапно Мария Португальская и Хуан Альфонсо д’Альбукерке обнаружили, что инфанта дона Педро нет в каминном зале королевского замка Севильи.
Глава 7
– Собирайся, друг мой, да поскорей! Путь предстоит неблизкий, – говорил инфант дон Педро, нервно расхаживая по комнате в кастильо дона Хуана де Тенорио.
– А зачем, Педро? – удивленно спросил тот. – Если твой отец заразился чумой, то его уже ничто не спасет. Ты же сам сказал, что вам сразу сообщат…
– Собирайся, болван! – заорал инфант, и сомнения его друга как рукой сняло.
Едва они отъехали от замка, как де Тенорио спохватился:
– Дон Педро, а ты уверен, что нас пропустят к его величеству?
Сначала инфант не понял, о каких препятствиях может идти речь. Ведь он, черт возьми, королевский сын! Но, подумав, дон Педро буквально застонал от досады: сын-то сын, но ведь это надо доказать.
Последний раз он мельком виделся с отцом восемь лет назад, когда тот, едучи в порт Кадис, по пути остановился в королевском замке Севильи. Тогда Альфонсо даже не соблаговолил пообщаться с Педро, узнать, как ему живется, с кем он играет, учится ли…
Вряд ли теперь Альфонсо XI узнает своего отпрыска в лицо. А уж его охрана и военачальники – тем более. Да, он похож, так все говорят… Но мало ли на свете похожих людей?
Пришлось возвращаться. Ворвавшись в покои матери, дон Педро категорически потребовал, чтобы канцлер написал ему сопроводительную бумагу и скрепил ее королевской печатью.
Мария Португальская была на грани истерики. Педро, ее единственная надежда в этой жизни, собирался ехать в логово «Черной смерти»! А если он заразится? Что тогда будет с ней?
Сейчас Мария хоть и опальная, но все же законная жена короля. Однако если умрет Альфонсо, а вслед за ним, не успев занять престол, отправится на тот свет юный Педро? Бастарды и проклятая Элеонора де Гусман в самом лучшем случае отправят ее в заточение. В сырой каземат с крысами и клопами…
– Педро, сын мой, останься со мной! – стонала Мария Португальская. – Зачем тебе туда ехать?
Инфант заскрипел зубами, а затем злобно произнес:
– Я хочу своими глазами видеть, как он подыхает!
Присутствовавший в покоях королевы Альбукерке незаметно покивал головой, что означало: «Мария, пусть едет. Нам его не остановить».
Альбукерке видел глаза инфанта, стремительно наливавшиеся кровью. Он знал, что в таком состоянии тот способен на все. Канцлер мысленно содрогнулся, вспомнив случай годичной давности…
Тогда Альбукерке и дон Педро сидели в этих самых покоях и беседовали. Внезапно вошла разгневанная королева Мария и в очередной раз стала жаловаться канцлеру на неподобающе наглое поведение одного из слуг. Инфант молча слушал и глаза его, как сегодня, наливались кровью. Он встал, вышел и спустя минуту вернулся вместе с тем самым слугой. Затем, ни слова не говоря, вынул из ножен меч и рассек бедолаге голову. Прямо на глазах у матери и ее любовника.
– Вы, матушка, если мне не изменяет память, еще как-то высказывали недовольство вашей горничной? – спокойно спросил дон Педро. – Мерзкая девчонка, согласен.
И велел отдать невинную четырнадцатилетнюю девушку на потеху своему другу Хуану де Тенорио.
Эта девушка, имени которой не сохранилось ни в испанских хрониках того времени, ни в памяти дона Хуана и дона Педро, через два дня сошла с ума и бросилась с моста в Гвадалквивир. Но не с «навозного» Сан-Тельмо, построенного маврами, а с «парадного», возведенного уже при владычестве христиан, который впоследствии назвали Пуэнте-де-Исабель II.
Когда Альбукерке сообщил об этом дону Педро, надеясь пробудить в нем хотя бы некое подобие раскаяния, инфант насмешливо пожал плечами:
– Надо же! А еще говорят, будто в Севилье – всеобщее падение нравов. Теперь вы поняли, дон Альбукерке, что это клевета на наших дорогих севильянос. Здесь живут девушки, которые дорожат своей честью.
Нечего и говорить, что после этих событий все слуги стали шелковыми и молниеносно выполняли любой приказ или каприз Марии Португальской и дона Педро…
Вскоре сопроводительная бумага для беспрепятственного въезда в королевский военный лагерь была написана и заверена печатью. В ней говорилось, что «предъявитель сего» является чрезвычайным посланником государственного канцлера Хуана Альфонсо д’Альбукерке, поэтому его следует немедленно препроводить к королю для особо важного разговора с глазу на глаз.
Удостоверять печатью, что «предъявитель сего» – не кто иной, как законный сын короля и наследник кастильского престола, было по меньшей мере неприлично и унизительно.
И вот в обеденный час Пальмового воскресенья, после долгой и бешеной скачки по разбитой тысячами копыт дороге, тянущейся вдоль правого берега Гвадалквивира, дон Педро (в качестве особо важного посланника) откинул полог королевского шатра. Единственная мера предосторожности, которую предприняли охранники короля Альфонсо, была та, что у незнакомца отобрали меч.
Подходя к шатру, дон Педро страстно желал, чтобы Альфонсо XI пришел в себя, как это часто бывало с больными чумой людьми. Тогда напоследок он сможет высказать ненавистному родителю все, что передумал за долгие годы отцовского пренебрежения родным сыном. Нежеланным сыном…
Конечно, умирающий король может приказать отрубить своему отпрыску голову. И приказ, безусловно, будет без промедления выполнен. Если, конечно, у короля хватит сил на то, чтобы произнести такой приговор. И если его кто-нибудь услышит. Ведь оруженосцы и охрана Альфонсо XI расположились плотным кольцом на расстоянии пятидесяти шагов от источавшего смерть шатра повелителя.
Каждый человек в военном лагере сейчас мучительно думал только об одном: когда он в последний раз говорил с королем, был с ним рядом? Сидел с ним за одним столом? И, что-то вспомнив, бледнел, если это происходило меньше месяца назад.
Всю дорогу дон Педро предвкушал, с какой радостью он будет смотреть на отца, бьющегося в предсмертных конвульсиях. Хорошо бы и кровавый пот своими глазами увидеть. Но нет, рано еще. А жаль…
В слабо освещенном масляными лампами королевском шатре остро пахло чем-то очень противным. Лекарь, с головы до ног густо вымазанный винным осадком, натирал бубоны в паху и под мышками у Альфонсо Справедливого ртутной мазью и засовывал ему в кривящийся рот пилюли с препаратами мышьяка. Почему-то медики полагали, что эти средства могут повернуть чуму вспять. Однако до сих пор никого из пораженных «Черной смертью» ни мази, ни пилюли не исцелили. Во всяком случае, дон Педро ничего об этом не слышал.
Инфант хотел было выгнать лекаря вон из шатра, предъявив ему вышеупомянутую бумагу, но вдруг понял, что это ни к чему.
Король бредил, истекая потом – обычным, не кровавым. Лицо и грудь его покрывали нарывы.
Говорить дону Педро было не с кем. Ибо тот, кто из последних сил боролся за жизнь на смертном одре, уже не воспринимал окружающий мир.
Внезапно король открыл глаза и посмотрел мутным взглядом на дона Педро.
– Сын… – прохрипел Альфонсо XI.
– Я здесь, отец! – неожиданно для себя воскликнул дон Педро, и сердце его сжалось. – Отец! Ты узнал! Ты помнишь меня!
– Сын… – повторил король.
Еще мгновение, и дон Педро в слезах кинулся бы на грудь Альфонсо, невзирая на смертельную опасность.
– Энрике… – прошептал король, и дон Педро резко отпрянул от его ложа. – А где Фадрике? Позови Фадрике…
– Он вас не видит, – громко сказал лекарь. – И не слышит.
Стремительно выйдя из шатра и миновав расступившееся в страхе оцепление, дон Педро направился к молодому человеку, одиноко стоявшему поодаль.
– Эй, вы, как вас там! Вы дон Энрике или дон Фадрике? Я что-то не пойму.
– Я инфант дон Энрике, сеньор, – раздраженно ответил незнакомец. – Что вам угодно, черт бы вас побрал?
Дон Педро издевательски поклонился:
– Вас, коли вы называете себя доном Энрике, зовет король. И возьмите с собой в шатер к его величеству дона Фадрике. Его тоже зовут.
Дон Энрике попятился от дона Педро, выставив вперед ладони.
– Не подходи! Не подходи, зарублю! Ты был там! Не подходи!
Дон Педро остановился.
– Ваше высочество, – сказал он презрительно, – прикажите накормить и напоить моего коня и лошадь моего слуги. И еще – мы оба хотели бы где-то отдохнуть перед тем, как отправиться в обратный путь.
– А зачем, Педро? – удивленно спросил тот. – Если твой отец заразился чумой, то его уже ничто не спасет. Ты же сам сказал, что вам сразу сообщат…
– Собирайся, болван! – заорал инфант, и сомнения его друга как рукой сняло.
Едва они отъехали от замка, как де Тенорио спохватился:
– Дон Педро, а ты уверен, что нас пропустят к его величеству?
Сначала инфант не понял, о каких препятствиях может идти речь. Ведь он, черт возьми, королевский сын! Но, подумав, дон Педро буквально застонал от досады: сын-то сын, но ведь это надо доказать.
Последний раз он мельком виделся с отцом восемь лет назад, когда тот, едучи в порт Кадис, по пути остановился в королевском замке Севильи. Тогда Альфонсо даже не соблаговолил пообщаться с Педро, узнать, как ему живется, с кем он играет, учится ли…
Вряд ли теперь Альфонсо XI узнает своего отпрыска в лицо. А уж его охрана и военачальники – тем более. Да, он похож, так все говорят… Но мало ли на свете похожих людей?
Пришлось возвращаться. Ворвавшись в покои матери, дон Педро категорически потребовал, чтобы канцлер написал ему сопроводительную бумагу и скрепил ее королевской печатью.
Мария Португальская была на грани истерики. Педро, ее единственная надежда в этой жизни, собирался ехать в логово «Черной смерти»! А если он заразится? Что тогда будет с ней?
Сейчас Мария хоть и опальная, но все же законная жена короля. Однако если умрет Альфонсо, а вслед за ним, не успев занять престол, отправится на тот свет юный Педро? Бастарды и проклятая Элеонора де Гусман в самом лучшем случае отправят ее в заточение. В сырой каземат с крысами и клопами…
– Педро, сын мой, останься со мной! – стонала Мария Португальская. – Зачем тебе туда ехать?
Инфант заскрипел зубами, а затем злобно произнес:
– Я хочу своими глазами видеть, как он подыхает!
Присутствовавший в покоях королевы Альбукерке незаметно покивал головой, что означало: «Мария, пусть едет. Нам его не остановить».
Альбукерке видел глаза инфанта, стремительно наливавшиеся кровью. Он знал, что в таком состоянии тот способен на все. Канцлер мысленно содрогнулся, вспомнив случай годичной давности…
Тогда Альбукерке и дон Педро сидели в этих самых покоях и беседовали. Внезапно вошла разгневанная королева Мария и в очередной раз стала жаловаться канцлеру на неподобающе наглое поведение одного из слуг. Инфант молча слушал и глаза его, как сегодня, наливались кровью. Он встал, вышел и спустя минуту вернулся вместе с тем самым слугой. Затем, ни слова не говоря, вынул из ножен меч и рассек бедолаге голову. Прямо на глазах у матери и ее любовника.
– Вы, матушка, если мне не изменяет память, еще как-то высказывали недовольство вашей горничной? – спокойно спросил дон Педро. – Мерзкая девчонка, согласен.
И велел отдать невинную четырнадцатилетнюю девушку на потеху своему другу Хуану де Тенорио.
Эта девушка, имени которой не сохранилось ни в испанских хрониках того времени, ни в памяти дона Хуана и дона Педро, через два дня сошла с ума и бросилась с моста в Гвадалквивир. Но не с «навозного» Сан-Тельмо, построенного маврами, а с «парадного», возведенного уже при владычестве христиан, который впоследствии назвали Пуэнте-де-Исабель II.
Когда Альбукерке сообщил об этом дону Педро, надеясь пробудить в нем хотя бы некое подобие раскаяния, инфант насмешливо пожал плечами:
– Надо же! А еще говорят, будто в Севилье – всеобщее падение нравов. Теперь вы поняли, дон Альбукерке, что это клевета на наших дорогих севильянос. Здесь живут девушки, которые дорожат своей честью.
Нечего и говорить, что после этих событий все слуги стали шелковыми и молниеносно выполняли любой приказ или каприз Марии Португальской и дона Педро…
Вскоре сопроводительная бумага для беспрепятственного въезда в королевский военный лагерь была написана и заверена печатью. В ней говорилось, что «предъявитель сего» является чрезвычайным посланником государственного канцлера Хуана Альфонсо д’Альбукерке, поэтому его следует немедленно препроводить к королю для особо важного разговора с глазу на глаз.
Удостоверять печатью, что «предъявитель сего» – не кто иной, как законный сын короля и наследник кастильского престола, было по меньшей мере неприлично и унизительно.
И вот в обеденный час Пальмового воскресенья, после долгой и бешеной скачки по разбитой тысячами копыт дороге, тянущейся вдоль правого берега Гвадалквивира, дон Педро (в качестве особо важного посланника) откинул полог королевского шатра. Единственная мера предосторожности, которую предприняли охранники короля Альфонсо, была та, что у незнакомца отобрали меч.
Подходя к шатру, дон Педро страстно желал, чтобы Альфонсо XI пришел в себя, как это часто бывало с больными чумой людьми. Тогда напоследок он сможет высказать ненавистному родителю все, что передумал за долгие годы отцовского пренебрежения родным сыном. Нежеланным сыном…
Конечно, умирающий король может приказать отрубить своему отпрыску голову. И приказ, безусловно, будет без промедления выполнен. Если, конечно, у короля хватит сил на то, чтобы произнести такой приговор. И если его кто-нибудь услышит. Ведь оруженосцы и охрана Альфонсо XI расположились плотным кольцом на расстоянии пятидесяти шагов от источавшего смерть шатра повелителя.
Каждый человек в военном лагере сейчас мучительно думал только об одном: когда он в последний раз говорил с королем, был с ним рядом? Сидел с ним за одним столом? И, что-то вспомнив, бледнел, если это происходило меньше месяца назад.
Всю дорогу дон Педро предвкушал, с какой радостью он будет смотреть на отца, бьющегося в предсмертных конвульсиях. Хорошо бы и кровавый пот своими глазами увидеть. Но нет, рано еще. А жаль…
В слабо освещенном масляными лампами королевском шатре остро пахло чем-то очень противным. Лекарь, с головы до ног густо вымазанный винным осадком, натирал бубоны в паху и под мышками у Альфонсо Справедливого ртутной мазью и засовывал ему в кривящийся рот пилюли с препаратами мышьяка. Почему-то медики полагали, что эти средства могут повернуть чуму вспять. Однако до сих пор никого из пораженных «Черной смертью» ни мази, ни пилюли не исцелили. Во всяком случае, дон Педро ничего об этом не слышал.
Инфант хотел было выгнать лекаря вон из шатра, предъявив ему вышеупомянутую бумагу, но вдруг понял, что это ни к чему.
Король бредил, истекая потом – обычным, не кровавым. Лицо и грудь его покрывали нарывы.
Говорить дону Педро было не с кем. Ибо тот, кто из последних сил боролся за жизнь на смертном одре, уже не воспринимал окружающий мир.
Внезапно король открыл глаза и посмотрел мутным взглядом на дона Педро.
– Сын… – прохрипел Альфонсо XI.
– Я здесь, отец! – неожиданно для себя воскликнул дон Педро, и сердце его сжалось. – Отец! Ты узнал! Ты помнишь меня!
– Сын… – повторил король.
Еще мгновение, и дон Педро в слезах кинулся бы на грудь Альфонсо, невзирая на смертельную опасность.
– Энрике… – прошептал король, и дон Педро резко отпрянул от его ложа. – А где Фадрике? Позови Фадрике…
– Он вас не видит, – громко сказал лекарь. – И не слышит.
Стремительно выйдя из шатра и миновав расступившееся в страхе оцепление, дон Педро направился к молодому человеку, одиноко стоявшему поодаль.
– Эй, вы, как вас там! Вы дон Энрике или дон Фадрике? Я что-то не пойму.
– Я инфант дон Энрике, сеньор, – раздраженно ответил незнакомец. – Что вам угодно, черт бы вас побрал?
Дон Педро издевательски поклонился:
– Вас, коли вы называете себя доном Энрике, зовет король. И возьмите с собой в шатер к его величеству дона Фадрике. Его тоже зовут.
Дон Энрике попятился от дона Педро, выставив вперед ладони.
– Не подходи! Не подходи, зарублю! Ты был там! Не подходи!
Дон Педро остановился.
– Ваше высочество, – сказал он презрительно, – прикажите накормить и напоить моего коня и лошадь моего слуги. И еще – мы оба хотели бы где-то отдохнуть перед тем, как отправиться в обратный путь.
Глава 8
Во всех христианских храмах Севильи совершалась первая литургия Семаны Санты – Святой недели. Дон Хуан знал, что донья Эльвира де Кастеллано непременно придет на утреннюю мессу в храм Иглесиа-де-Санта-Мария. Это была ее любимая церковь.
Зазвучал одноголосый григорианский хорал, и де Тенорио, спохватившись, положил крестное знамение.
Он увидел ее сразу. Донья Эльвира стояла на коленях чуть в стороне от других молящихся, и разноцветные лучи, льющиеся из витражей, играли на ее черном берберийском платье. Она была удивительно хороша в своей молитвенной экзальтации!
Дон Хуан неслышно подошел к своей очередной жертве, осторожно обойдя вокруг длинного бархатного шлейфа – знака того, что его носительница принадлежит к древнему и знатному роду. Он поклонился. Она вздрогнула и едва не лишилась чувств, увидев известный всей Севилье шрам дона Хуана. Овладев собой, донья Эльвира стремительно поднялась с колен, подобрала непомерно длинную оборчатую юбку и, плавно покачиваясь, направилась к выходу. Она остановилась возле каменной чаши со святой водой. Де Тенорио неотступно шел следом.
Донья Эльвира, супруга благородного престарелого сеньора Кастеллано, опустила руку в святую чашу. От волнения она при этом намочила широкие раструбы рукавов, доходивших ей до середины ладони. Узкие длинные пальцы дрожали, вызывая легкую рябь на поверхности воды. «А как, должно быть, дрожит сейчас ее сердце!» – мысленно усмехнулся де Тенорио.
Он уже приготовился было произнести тихим голосом заранее заготовленную фразу: «Сеньора, мне все известно», как вдруг донья Эльвира заговорила сама – негромко и решительно:
– Молчите. Не желаю вас слышать. Знаю, что раз вы подошли ко мне, значит, участь моя решена. Знаю, чего вы хотите в обмен на молчание. Не я первая… Здесь не место, чтобы говорить вам, кто вы такой, дон Хуан де Тенорио. Эпитетами, которых вы заслуживаете, я оскорблю не вас. Вас оскорбить невозможно! Я оскорблю дом Божий. Итак, слушайте и запоминайте. Сегодня ночью в беседке, что в Апельсиновом дворике. Когда именно – не знаю. Ждите.
И она гордо удалилась на прежнее место.
После заключительного «амен» де Тенорио первым вышел на воздух. И сразу понял, что перейти на другую сторону улицы будет невозможно по крайней мере полчаса.
На паперти толпились нищие, обнажая свои культяпки, закатывая глаза и разрывая лохмотья, едва прикрывавшие грязные, костлявые, усеянные язвами тела. Они тянули руки по направлению к процессии, запрудившей улицу. В воздухе стоял многоголосый крик.
Босые монахи-францисканцы в коричневых балахонах, подвязанных веревками, с узелками четок и деревянными крестами в руках, возглавляли шествие. Они вразнобой пели по-латыни тридцать третий псалом: «Благословлю Господа во всякое время…» Им вторили монахи-доминиканцы – оплот святой инквизиции.
Впрочем, если быть до конца точным, то впереди процессии, можно сказать – во главе ее, брели, вернее, пятились, облезлые, любопытные и вечно голодные бездомные псы, чьи морды были вымазаны грязью из городских сточных канав. Собак гнали прочь дубинками севильские стражи порядка.
Из соседних улочек к процессии присоединялись все новые и новые толпы горожан. Они дружно вываливались из расположенных рядом церквей, где уже отошла утренняя месса: из собора Иоанна Крестителя, из Капильи-де-ла-Кинта-Ангустиа, из Иглесиа-де-Сан-Педро, Иглесиа-де-Сан-Хиль… Казалось, весь огромный город с его тридцатитысячным населением («Черная смерть» сократила численность севильянос лишь на треть) соединился в торжественном шествии.
Все колокола Севильи одновременно звонили.
Согласно традиции, колокольный ряд каждой церкви имел свой неповторимый звон. Сплетаясь воедино, многочисленные звоны сливались в непрерывный победоносный гул. Словно все бесчисленное небесное воинство, разом обнажив мечи, гремело ими о стальные щиты – для устрашения сил зла.
Солнце играло на усыпанных драгоценными камнями крестах архиепископа Толедского и прелатов Севильи, которые шли вслед за францисканцами и доминиканцами, на золотой чаше со Святыми Дарами, что плыла над толпой, на богатых одеждах рикос омбрес, которых слуги несли на обитых бархатом носилках с балдахинами. Солнце сияло на закованных в латы конях рыцарей ордена Калатравы, ордена Сант-Яго и ордена Алькантры – главных военно-монашеских орденов Кастилии, всадники были облачены в чешуйчатые доспехи и плащи, украшенные гербами своего ордена.
Неким «водоразделом» между авангардом шествия, который состоял из представителей духовенства, знати и рыцарства, и арьергардом, где шли члены консехо, торговцы, ремесленники и их жены с детьми, а также ваганты (студенты) латино-арабского института, были две украшенные разноцветными ленточками платформы, так называемые пасос, их несли выборные люди. На одной возвышалась, покачиваясь, деревянная фигура Иисуса Христа – в терновом венце и алом, расшитом золотом хитоне. На другой пасо несли величайшую святыню Андалусии – вырезанную из кедра статую Королевской Мадонны, покровительницы Севильи.
Мужчины заранее записывались, чтобы удостоиться великой чести – быть одним из тех, кто понесет на своих плечах пасо с фигурой Христа или Девы Марии. Список растянулся на многие годы – правда, «Черная смерть» сильно его сократила. Хотя нередко, даже если человек дожидался своего заветного часа, его могли не признать годным для столь ответственной миссии: людей отбирали по росту и физической выносливости.
Каждый богатый севильяно мечтал пожертвовать драгоценное облачение для фигур Иисуса Христа и Девы Марии. А посему за сто лет существования этих двух святых статуй в ризнице королевского замка скопилось множество подобных облачений – одно дороже и краше другого. Одеяния на статуях меняли каждый раз, когда фигуры Христа и Девы Марии выносили на улицы Севильи, и тем не менее они не успевали «перемерить» все наряды.
Зазвучал одноголосый григорианский хорал, и де Тенорио, спохватившись, положил крестное знамение.
Он увидел ее сразу. Донья Эльвира стояла на коленях чуть в стороне от других молящихся, и разноцветные лучи, льющиеся из витражей, играли на ее черном берберийском платье. Она была удивительно хороша в своей молитвенной экзальтации!
Дон Хуан неслышно подошел к своей очередной жертве, осторожно обойдя вокруг длинного бархатного шлейфа – знака того, что его носительница принадлежит к древнему и знатному роду. Он поклонился. Она вздрогнула и едва не лишилась чувств, увидев известный всей Севилье шрам дона Хуана. Овладев собой, донья Эльвира стремительно поднялась с колен, подобрала непомерно длинную оборчатую юбку и, плавно покачиваясь, направилась к выходу. Она остановилась возле каменной чаши со святой водой. Де Тенорио неотступно шел следом.
Донья Эльвира, супруга благородного престарелого сеньора Кастеллано, опустила руку в святую чашу. От волнения она при этом намочила широкие раструбы рукавов, доходивших ей до середины ладони. Узкие длинные пальцы дрожали, вызывая легкую рябь на поверхности воды. «А как, должно быть, дрожит сейчас ее сердце!» – мысленно усмехнулся де Тенорио.
Он уже приготовился было произнести тихим голосом заранее заготовленную фразу: «Сеньора, мне все известно», как вдруг донья Эльвира заговорила сама – негромко и решительно:
– Молчите. Не желаю вас слышать. Знаю, что раз вы подошли ко мне, значит, участь моя решена. Знаю, чего вы хотите в обмен на молчание. Не я первая… Здесь не место, чтобы говорить вам, кто вы такой, дон Хуан де Тенорио. Эпитетами, которых вы заслуживаете, я оскорблю не вас. Вас оскорбить невозможно! Я оскорблю дом Божий. Итак, слушайте и запоминайте. Сегодня ночью в беседке, что в Апельсиновом дворике. Когда именно – не знаю. Ждите.
И она гордо удалилась на прежнее место.
После заключительного «амен» де Тенорио первым вышел на воздух. И сразу понял, что перейти на другую сторону улицы будет невозможно по крайней мере полчаса.
На паперти толпились нищие, обнажая свои культяпки, закатывая глаза и разрывая лохмотья, едва прикрывавшие грязные, костлявые, усеянные язвами тела. Они тянули руки по направлению к процессии, запрудившей улицу. В воздухе стоял многоголосый крик.
Босые монахи-францисканцы в коричневых балахонах, подвязанных веревками, с узелками четок и деревянными крестами в руках, возглавляли шествие. Они вразнобой пели по-латыни тридцать третий псалом: «Благословлю Господа во всякое время…» Им вторили монахи-доминиканцы – оплот святой инквизиции.
Впрочем, если быть до конца точным, то впереди процессии, можно сказать – во главе ее, брели, вернее, пятились, облезлые, любопытные и вечно голодные бездомные псы, чьи морды были вымазаны грязью из городских сточных канав. Собак гнали прочь дубинками севильские стражи порядка.
Из соседних улочек к процессии присоединялись все новые и новые толпы горожан. Они дружно вываливались из расположенных рядом церквей, где уже отошла утренняя месса: из собора Иоанна Крестителя, из Капильи-де-ла-Кинта-Ангустиа, из Иглесиа-де-Сан-Педро, Иглесиа-де-Сан-Хиль… Казалось, весь огромный город с его тридцатитысячным населением («Черная смерть» сократила численность севильянос лишь на треть) соединился в торжественном шествии.
Все колокола Севильи одновременно звонили.
Согласно традиции, колокольный ряд каждой церкви имел свой неповторимый звон. Сплетаясь воедино, многочисленные звоны сливались в непрерывный победоносный гул. Словно все бесчисленное небесное воинство, разом обнажив мечи, гремело ими о стальные щиты – для устрашения сил зла.
Солнце играло на усыпанных драгоценными камнями крестах архиепископа Толедского и прелатов Севильи, которые шли вслед за францисканцами и доминиканцами, на золотой чаше со Святыми Дарами, что плыла над толпой, на богатых одеждах рикос омбрес, которых слуги несли на обитых бархатом носилках с балдахинами. Солнце сияло на закованных в латы конях рыцарей ордена Калатравы, ордена Сант-Яго и ордена Алькантры – главных военно-монашеских орденов Кастилии, всадники были облачены в чешуйчатые доспехи и плащи, украшенные гербами своего ордена.
Неким «водоразделом» между авангардом шествия, который состоял из представителей духовенства, знати и рыцарства, и арьергардом, где шли члены консехо, торговцы, ремесленники и их жены с детьми, а также ваганты (студенты) латино-арабского института, были две украшенные разноцветными ленточками платформы, так называемые пасос, их несли выборные люди. На одной возвышалась, покачиваясь, деревянная фигура Иисуса Христа – в терновом венце и алом, расшитом золотом хитоне. На другой пасо несли величайшую святыню Андалусии – вырезанную из кедра статую Королевской Мадонны, покровительницы Севильи.
Мужчины заранее записывались, чтобы удостоиться великой чести – быть одним из тех, кто понесет на своих плечах пасо с фигурой Христа или Девы Марии. Список растянулся на многие годы – правда, «Черная смерть» сильно его сократила. Хотя нередко, даже если человек дожидался своего заветного часа, его могли не признать годным для столь ответственной миссии: людей отбирали по росту и физической выносливости.
Каждый богатый севильяно мечтал пожертвовать драгоценное облачение для фигур Иисуса Христа и Девы Марии. А посему за сто лет существования этих двух святых статуй в ризнице королевского замка скопилось множество подобных облачений – одно дороже и краше другого. Одеяния на статуях меняли каждый раз, когда фигуры Христа и Девы Марии выносили на улицы Севильи, и тем не менее они не успевали «перемерить» все наряды.