Страница:
Александр Анучкин
Золотой запас
Никто не помнит твое имя, Когда ты не такой.
Джим Моррисон[1]
Мир пробудился от тяжелого сна, И вот наступила еще большая весна.
Егор Летов
Пролог
#1
Ночью темно, но не всегда. Сегодня – темно.
По коридору в потемках шлепает голыми пятками голый человек. Входит на кухню. Хрипло кашляет в темноте. Шарит рукой на полке – ищет что-то ощупью. Гремит стеклом. Слышно, как откручивается жестяная пробка с горлышка высокой бутылки. Человек, погруженный в абсолютную тьму, делает несколько судорожных глотков. Жидкость – виски – обжигает ему горло. Не видно, но слышно: человек морщится, отдувается, тяжело дышит. Потом затихает. Виски разливается добрым теплом по самым отдаленным участкам рано обрюзгшего тела. Человек стоит без движения минуту, прислушивается к ощущениям.
– Хорошо, бл…ь, – громким шепотом говорит человек и гладит себя по свисающему животу– Хорошо.
Немного подумав, он делает еще несколько больших глотков и опять замирает, вслушиваясь. Светлее не становится.
Человек закручивает пробку и осторожно ставит бутылку на место. Шарит рукой по столу. Находит сигареты.
Вспышка кремня дешевой зажигалки подобна рождению сверхновой звезды. Она болезненно ослепительна. На какую-то долю секунды можно разглядеть лицо человека. Не запоминается. Правильные черты, двухдневная щетина, объемная лысина, подслеповатые, бесцветные кротовьи глаза. Фары проезжающего по ночной улице одинокого автомобиля на мгновение освещают его силуэт. Не культурист, конечно, но довольно силен – руки бугрятся мышцами. На правом предплечье – странная татуировка. Огромное дерево с толстым стволом и раскидистой кроной, на одной из веток – висельник. Деталей не разглядеть.
Машина крадется по ночной улице дальше, и отблеск далеких фар медленно скользит по телу, переползая на живот. От паха и почти до левого соска тянется толстый, давно побелевший шрам.
Можно сказать, что человеку лет тридцать. А можно и не говорить.
По большому счету, это все равно не имеет никакого значения.
В темноте почти ничто не имеет значения.
Человек быстро курит, сжигая сигарету в пять затяжек. Открывает форточку, швыряет окурок в окно.
Тихонько матерясь, он шлепает голыми пятками обратно. С разбегу прыгает в несвежую кровать.
– Хорошо, бл…ь, – повторяет человек свое унылое, но емкое заклинание.
Он засыпает за считаные секунды.
Ему снится бред.
Пожары
Люди бегают
Собаки лают
Моторы работают
Цветные пятна расплываются
А потом еще часть сна. Издает противный зубоврачебный звук маленькая машинка – механический жучок – в руках у лысого мужика с проколотыми ушами, щеками, носом: с проколотым всем. На болезненно бледной коже, среди тонких, нелепо торчащих черных волосков едва заметный под свежими, ярко-алыми капельками крови, выступает рисунок. Сначала очень трудно понять, что это: линия стремится вверх, к небу, причудливо изгибается, снова становится прямой. В горле какой-то чужой, чужеродный ком, страшно и хочется плакать. Шею сдавливает невидимая веревка. Лысый мужик осторожно промакивает кожу салфеткой; алые капли выступают с новой силой, он качает головой. Маленький стальной комар с блестящим хоботком в его руках возмущенно взвизгивает, погружаясь в плоть. Вот вторая линия. Вот дальше. Опять салфетка. Лысый мужик объявляет перекур, достает из мятой пачки сигарету, пытается пальцами придать ей хоть какую-то форму, громко стучит колесиком Zippo, затягивается шумно, во все легкие. Выдыхает струю дыма вперед, перед собой, пытаясь достать до потолка и даже выше. Человек с кровоточащим плечом шевелит ноздрями, ловя табачные струи. Он пытается скосить глаза, чтобы увидеть, но ничего не выходит. Он откидывает голову на подлокотник кресла, так похожего на гинекологическое. Закрывает глаза и видит сон про сон. И ему все время снится его собственная жизнь – то прошедшая, то – не успевшая начаться.
А потом ему ничего не снится.
По коридору в потемках шлепает голыми пятками голый человек. Входит на кухню. Хрипло кашляет в темноте. Шарит рукой на полке – ищет что-то ощупью. Гремит стеклом. Слышно, как откручивается жестяная пробка с горлышка высокой бутылки. Человек, погруженный в абсолютную тьму, делает несколько судорожных глотков. Жидкость – виски – обжигает ему горло. Не видно, но слышно: человек морщится, отдувается, тяжело дышит. Потом затихает. Виски разливается добрым теплом по самым отдаленным участкам рано обрюзгшего тела. Человек стоит без движения минуту, прислушивается к ощущениям.
– Хорошо, бл…ь, – громким шепотом говорит человек и гладит себя по свисающему животу– Хорошо.
Немного подумав, он делает еще несколько больших глотков и опять замирает, вслушиваясь. Светлее не становится.
Человек закручивает пробку и осторожно ставит бутылку на место. Шарит рукой по столу. Находит сигареты.
Вспышка кремня дешевой зажигалки подобна рождению сверхновой звезды. Она болезненно ослепительна. На какую-то долю секунды можно разглядеть лицо человека. Не запоминается. Правильные черты, двухдневная щетина, объемная лысина, подслеповатые, бесцветные кротовьи глаза. Фары проезжающего по ночной улице одинокого автомобиля на мгновение освещают его силуэт. Не культурист, конечно, но довольно силен – руки бугрятся мышцами. На правом предплечье – странная татуировка. Огромное дерево с толстым стволом и раскидистой кроной, на одной из веток – висельник. Деталей не разглядеть.
Машина крадется по ночной улице дальше, и отблеск далеких фар медленно скользит по телу, переползая на живот. От паха и почти до левого соска тянется толстый, давно побелевший шрам.
Можно сказать, что человеку лет тридцать. А можно и не говорить.
По большому счету, это все равно не имеет никакого значения.
В темноте почти ничто не имеет значения.
Человек быстро курит, сжигая сигарету в пять затяжек. Открывает форточку, швыряет окурок в окно.
Тихонько матерясь, он шлепает голыми пятками обратно. С разбегу прыгает в несвежую кровать.
– Хорошо, бл…ь, – повторяет человек свое унылое, но емкое заклинание.
Он засыпает за считаные секунды.
Ему снится бред.
Пожары
Люди бегают
Собаки лают
Моторы работают
Цветные пятна расплываются
А потом еще часть сна. Издает противный зубоврачебный звук маленькая машинка – механический жучок – в руках у лысого мужика с проколотыми ушами, щеками, носом: с проколотым всем. На болезненно бледной коже, среди тонких, нелепо торчащих черных волосков едва заметный под свежими, ярко-алыми капельками крови, выступает рисунок. Сначала очень трудно понять, что это: линия стремится вверх, к небу, причудливо изгибается, снова становится прямой. В горле какой-то чужой, чужеродный ком, страшно и хочется плакать. Шею сдавливает невидимая веревка. Лысый мужик осторожно промакивает кожу салфеткой; алые капли выступают с новой силой, он качает головой. Маленький стальной комар с блестящим хоботком в его руках возмущенно взвизгивает, погружаясь в плоть. Вот вторая линия. Вот дальше. Опять салфетка. Лысый мужик объявляет перекур, достает из мятой пачки сигарету, пытается пальцами придать ей хоть какую-то форму, громко стучит колесиком Zippo, затягивается шумно, во все легкие. Выдыхает струю дыма вперед, перед собой, пытаясь достать до потолка и даже выше. Человек с кровоточащим плечом шевелит ноздрями, ловя табачные струи. Он пытается скосить глаза, чтобы увидеть, но ничего не выходит. Он откидывает голову на подлокотник кресла, так похожего на гинекологическое. Закрывает глаза и видит сон про сон. И ему все время снится его собственная жизнь – то прошедшая, то – не успевшая начаться.
А потом ему ничего не снится.
Часть первая
Плохое начало
#2
Москва, около офиса компании «Ювелирная империя»
20 июня 2008 года, 13.45
Начальник МУРа генерал Ухов в третий раз обходил по кругу расстрелянный трамвай. За два десятилетия службы в розыске он видел такое впервые. Обычный – желто-красный, противно дребезжавший при жизни, а теперь – совершенно мертвый трамвай – был прошит очередями из «Калашникова», как сито. Вагон бьш переполнен, но пострадал лишь один человек – ранение в ногу по касательной получил студент, стоявший на нижней подножке передней двери. Остальных даже стеклами не посекло. Все пули ровно легли на уровне восьмидесяти сантиметров от земли, там, где еще не начинается салон, там, где ходовая и электродвигатель.
Закончив визуальный осмотр, генерал подошел к группе экспертов и оперативников. Они уже все сделали и теперь терпеливо стояли в стороне, ожидая вполне предсказуемой вспышки генеральского гнева. Обстрел трамвая из автомата в центре Москвы – вполне достаточный повод для жесткого разноса.
Но, похоже, начальник МУРа бьш настолько огорошен и даже подавлен увиденным, что кричать не собирался. Он остановился в метре от оперативников и вопросительно уставился куда-то в пространство.
Дежурный сыщик убойного отдела, прокашлявшись, приступил к докладу.
Картина была предельно ясной: около 12.47 рейсовый трамвай проходил мимо офиса компании «Ювелирная империя». На противоположной от офиса обочине, как раз напротив главного входа, был припаркован старенький корейский внедорожник. В его салоне, прямо за задней дверью, было смонтировано нехитрое устройство: намертво закрепленный на сошках автомат Калашникова, снабженный видеокамерой и рычагом, который приводился в движение с помощью радиоуправляемого механизма. Невидимый стрелок, который мог находиться метрах в пятистах от места, нажимал на кнопку, рычаг давил на спусковой крючок, «калаш» начинал стрелять. Целый рожок. Все.
Преступника с пультом не нашли, даже предполагаемого места лежки определить не удалось. Ему не требовалась прямая видимость – сигнал с камеры по радиоканалу он мог принимать, находясь где угодно. «Скорее всего, – подвел итог оперативник, – мишенью был кто-то из работников „Империи", но что-то сработало не так, либо трамвай, появившись не вовремя, спутал все планы, а – заодно – спас чью-то жизнь. Может быть – несколько жизней».
Сыщик закончил доклад и замолчал, разглядывая пыль на острых носах лаковых ботинок генерала.
– Фильмов насмотрелись, – подал голос полковник Фрумич, зам по розыску ОВД «Басманный». – Я такую штуку в кино видел, с Брюсом Уиллисом.
На замечание полковника никто не отреагировал. В компании оперативников, похоже, больше не было киноманов, хотя этот эпизод, наверное, помнили все – только в кино киллер покушался на жену президента и использовал крупнокалиберный пулемет. И трамваи там не ходили. Вот и вся разница.
– В «Империю» уже ходили? – спросил генерал.
– Так точно. Там сейчас группа. Ведут опрос.
– Хорошо. Через пять часов с первыми результатами у меня. – Генерал немного помялся, словно собираясь сказать что-то еще, но потом передумал, махнул рукой и быстро засеменил в сторону своего автомобиля. Он уже примерно представлял – что и в какой форме ему скажет начальник ГУВД. О том, что скажут, подумают и сделают на Житной площади, – даже думать не хотелось. В Москве в последние месяцы творилось черт знает что. Разбои со стрельбой на людных улицах средь бела дня, несколько совершенно глухих заказных убийств, избиение скандального журналиста, прошедшего в Думу во время последних выборов. Газеты с удовольствием смаковали подробности, писали про Ухова гадости – впрочем, гадости объективные – и прочили ему скорую и бесславную отставку. Генерал отставки не боялся, но всегда думал, что уйдет по собственному желанию или по выслуге – непобежденным, с гордо поднятой головой. Роль неудачника, отдавшего город на откуп бандитам, его категорически не устраивала.
Генерал всегда был очень внимателен к отзывам, каждый день, не доверяя референтам, прочитывал все криминальные полосы выходивших в столице газет. Писали разное. Последняя статья, появившаяся как раз сегодня утром, повествовала о чем-то нереальном, а потому – пугающе возможном. Якобы где-то в центре города при невыясненных обстоятельствах, пропал целый конвой грузовиков, который сопровождали работники ФСО. Дескать, некие грузовики с каким-то особенным – литерным – грузом въехали в город, а потом растворились в воздухе, и сейчас федералы, стараясь не поднимать шума, роют землю, но паникой пахнет за версту.
С одной стороны – пусть у «фасолыциков» голова болит, какое дело МУРу до охраны первых лиц? С другой – город все же – его, Ухова, территория. При всей бредовости описанной ситуации, рассказ журналиста изобиловал такими подробностями, что впору было задуматься: или он болен и немедленно нуждается в медицинской помощи, или – знает настолько много лишнего, что за него как-то даже и страшно становится. Обычно люди, которые знают такое, живут хоть и ярко, но крайне недолго.
Был, конечно, и еще один вариант – провокация накануне президентских выборов, но так глубоко генерал копать не мог, не умел, да и причин не видел.
Закончив визуальный осмотр, генерал подошел к группе экспертов и оперативников. Они уже все сделали и теперь терпеливо стояли в стороне, ожидая вполне предсказуемой вспышки генеральского гнева. Обстрел трамвая из автомата в центре Москвы – вполне достаточный повод для жесткого разноса.
Но, похоже, начальник МУРа бьш настолько огорошен и даже подавлен увиденным, что кричать не собирался. Он остановился в метре от оперативников и вопросительно уставился куда-то в пространство.
Дежурный сыщик убойного отдела, прокашлявшись, приступил к докладу.
Картина была предельно ясной: около 12.47 рейсовый трамвай проходил мимо офиса компании «Ювелирная империя». На противоположной от офиса обочине, как раз напротив главного входа, был припаркован старенький корейский внедорожник. В его салоне, прямо за задней дверью, было смонтировано нехитрое устройство: намертво закрепленный на сошках автомат Калашникова, снабженный видеокамерой и рычагом, который приводился в движение с помощью радиоуправляемого механизма. Невидимый стрелок, который мог находиться метрах в пятистах от места, нажимал на кнопку, рычаг давил на спусковой крючок, «калаш» начинал стрелять. Целый рожок. Все.
Преступника с пультом не нашли, даже предполагаемого места лежки определить не удалось. Ему не требовалась прямая видимость – сигнал с камеры по радиоканалу он мог принимать, находясь где угодно. «Скорее всего, – подвел итог оперативник, – мишенью был кто-то из работников „Империи", но что-то сработало не так, либо трамвай, появившись не вовремя, спутал все планы, а – заодно – спас чью-то жизнь. Может быть – несколько жизней».
Сыщик закончил доклад и замолчал, разглядывая пыль на острых носах лаковых ботинок генерала.
– Фильмов насмотрелись, – подал голос полковник Фрумич, зам по розыску ОВД «Басманный». – Я такую штуку в кино видел, с Брюсом Уиллисом.
На замечание полковника никто не отреагировал. В компании оперативников, похоже, больше не было киноманов, хотя этот эпизод, наверное, помнили все – только в кино киллер покушался на жену президента и использовал крупнокалиберный пулемет. И трамваи там не ходили. Вот и вся разница.
– В «Империю» уже ходили? – спросил генерал.
– Так точно. Там сейчас группа. Ведут опрос.
– Хорошо. Через пять часов с первыми результатами у меня. – Генерал немного помялся, словно собираясь сказать что-то еще, но потом передумал, махнул рукой и быстро засеменил в сторону своего автомобиля. Он уже примерно представлял – что и в какой форме ему скажет начальник ГУВД. О том, что скажут, подумают и сделают на Житной площади, – даже думать не хотелось. В Москве в последние месяцы творилось черт знает что. Разбои со стрельбой на людных улицах средь бела дня, несколько совершенно глухих заказных убийств, избиение скандального журналиста, прошедшего в Думу во время последних выборов. Газеты с удовольствием смаковали подробности, писали про Ухова гадости – впрочем, гадости объективные – и прочили ему скорую и бесславную отставку. Генерал отставки не боялся, но всегда думал, что уйдет по собственному желанию или по выслуге – непобежденным, с гордо поднятой головой. Роль неудачника, отдавшего город на откуп бандитам, его категорически не устраивала.
Генерал всегда был очень внимателен к отзывам, каждый день, не доверяя референтам, прочитывал все криминальные полосы выходивших в столице газет. Писали разное. Последняя статья, появившаяся как раз сегодня утром, повествовала о чем-то нереальном, а потому – пугающе возможном. Якобы где-то в центре города при невыясненных обстоятельствах, пропал целый конвой грузовиков, который сопровождали работники ФСО. Дескать, некие грузовики с каким-то особенным – литерным – грузом въехали в город, а потом растворились в воздухе, и сейчас федералы, стараясь не поднимать шума, роют землю, но паникой пахнет за версту.
С одной стороны – пусть у «фасолыциков» голова болит, какое дело МУРу до охраны первых лиц? С другой – город все же – его, Ухова, территория. При всей бредовости описанной ситуации, рассказ журналиста изобиловал такими подробностями, что впору было задуматься: или он болен и немедленно нуждается в медицинской помощи, или – знает настолько много лишнего, что за него как-то даже и страшно становится. Обычно люди, которые знают такое, живут хоть и ярко, но крайне недолго.
Был, конечно, и еще один вариант – провокация накануне президентских выборов, но так глубоко генерал копать не мог, не умел, да и причин не видел.
#3
Московская область, Пушкинский район
6 мая 2008 года, 9.40
Раньше Серега служил в милиции. Он раз пять ездил в Чечню, в самое пекло, и вернулся живым, правда – обещанных боевых так и не получил. Серега очень рассчитывал на эти деньги, а еще больше на них рассчитывала Серегина жена. За пять командировок, по два месяца каждая, он мог заработать на нормальную двухкомнатную в родном Волгограде. Но заслуженные тысячи где-то потерялись в бумагах – по пути из федерального центра в бухгалтерию его УВД. Или – эта версия казалась Сереге более верной – кто-то приделал деньгам ноги. В результате жена от него ушла, и он остался жить в коммуналке – в двадцатиметровой комнате с полупарализованной мамой. Мама все время что-то требовала, а Серега ничем не мог ей помочь – сутки через трое выходил на службу, а в остальное время пропадал на рыбалке. Он числился сапером в местном ОМОНе и страшно скучал. Работы никакой не было, и Сереге казалось, что он теряет квалификацию. Когда удавалось выехать на какое-нибудь самое пустячное разминирование – пусть хоть граната какая или снаряд ржавый времен войны – сердце у Сереги в груди заходилось в восторге. Он становился тихим, серьезным, у него всегда были твердые и сухие руки, и он никогда – никогда – не ошибался. Он знал про бомбы и взрывы все – мог собрать адскую машину, что называется, из говна и пыли. Знал, например, как взорвать мешок с мукой или как сделать гремучую смесь из стирального порошка и еще пары таких же невинных ингредиентов.
После того как в кино прошел фильм «Брат», Серегу стали называть Фашистом – он был удивительно похож на одного из героев картины и даже его дурацкую присказку – «эхо войны» – использовал постоянно, с такой же интонацией. Сереге прозвище категорически не нравилось. Ему не хотелось быть фашистом – на войне, обороняя Сталинград, погиб дед, а бабку и вовсе не нашли. От завода, на котором она работала, осталась одна огромная яма. Но друзья не унимались. Пару раз Сереге даже приходилось пускать в ход кулаки. В результате, как-то сам собой, был найден компромиссный вариант, и омоновца переименовали из Фашиста в Немца. Немец – это нормально. Солидно и совсем даже не обидно.
Немец уволился из ОМОНа, когда понял, что это тупиковый путь развития – ни денег, ни славы, а в Чечне Рамзан Кадыров и полный телевизионный покой, на смену бэтээрам пришел мирный трактор. Он почти год болтался по городу без дела, перебиваясь случайными заработками, потом уехал в Москву, где судьба неожиданно преподнесла ему подарок – новую жизнь. Что называется, на серебряном подносе преподнесла. Теперь Немец жил в неплохой, хоть и тесной квартире и даже приобрел по случаю двухлетнюю «шестерку» «ауди». Жизнь налаживалась, и Немец даже начал думать – не попытать ли в очередной раз счастья в семейной жизни.
Именно об этом он и размышлял, пробираясь, нагнув голову, по подвалу новенького элитного жилого комплекса в Подмосковье. Он уже был тут дважды – с разведкой, и теперь мог идти с закрытыми глазами. В самом дальнем углу в пыли лежали два продолговатых баллона: облупившаяся синяя краска и помятые бока. Их забыли здесь сварщики, а Немец нашел. Это избавляло его от головной боли – все произойдет само собой, не надо даже ничего придумывать.
Немец перетащил баллоны на несколько метров под несущую конструкцию, развернув один из них вентилем к стене. На торчащий из стены крюк он подвесил пятилитровую канистру с машинным маслом. Чуть приоткрыв краник, прислушался к тихому шипению газа. Несколько раз шмыгнул носом, удовлетворенно хмыкнул. Достав из кармана перочинный ножик, проковырял в днище канистры небольшую дырочку. Тягучая жирная капля медленно и даже как-то нехотя сформировалась под отверстием, о чем-то своем подумала и рухнула вниз – четко на вентиль. Немец еще раз хмыкнул. Отряхнув руки, он быстро пошел – почти побежал – к выходу. Если он все рассчитал правильно (а он всегда рассчитывал все только правильно), то получалось, что на эвакуацию у него где-то около семи минут. В тот момент, когда на вентиль накапает достаточно масла, произойдет объемный взрыв. Второй баллон сдетонирует. Этой мощности хватит, чтобы сровнять аккуратненький жилой дом с землей. Выйдя на поверхность, он легкой трусцой побежал в сторону леса. Остановившись на опушке, последний раз посмотрел на обреченное здание: «Хорошо здесь жить, наверное, – подумал он. А потом добавил: – Было». И побежал дальше.
После того как в кино прошел фильм «Брат», Серегу стали называть Фашистом – он был удивительно похож на одного из героев картины и даже его дурацкую присказку – «эхо войны» – использовал постоянно, с такой же интонацией. Сереге прозвище категорически не нравилось. Ему не хотелось быть фашистом – на войне, обороняя Сталинград, погиб дед, а бабку и вовсе не нашли. От завода, на котором она работала, осталась одна огромная яма. Но друзья не унимались. Пару раз Сереге даже приходилось пускать в ход кулаки. В результате, как-то сам собой, был найден компромиссный вариант, и омоновца переименовали из Фашиста в Немца. Немец – это нормально. Солидно и совсем даже не обидно.
Немец уволился из ОМОНа, когда понял, что это тупиковый путь развития – ни денег, ни славы, а в Чечне Рамзан Кадыров и полный телевизионный покой, на смену бэтээрам пришел мирный трактор. Он почти год болтался по городу без дела, перебиваясь случайными заработками, потом уехал в Москву, где судьба неожиданно преподнесла ему подарок – новую жизнь. Что называется, на серебряном подносе преподнесла. Теперь Немец жил в неплохой, хоть и тесной квартире и даже приобрел по случаю двухлетнюю «шестерку» «ауди». Жизнь налаживалась, и Немец даже начал думать – не попытать ли в очередной раз счастья в семейной жизни.
Именно об этом он и размышлял, пробираясь, нагнув голову, по подвалу новенького элитного жилого комплекса в Подмосковье. Он уже был тут дважды – с разведкой, и теперь мог идти с закрытыми глазами. В самом дальнем углу в пыли лежали два продолговатых баллона: облупившаяся синяя краска и помятые бока. Их забыли здесь сварщики, а Немец нашел. Это избавляло его от головной боли – все произойдет само собой, не надо даже ничего придумывать.
Немец перетащил баллоны на несколько метров под несущую конструкцию, развернув один из них вентилем к стене. На торчащий из стены крюк он подвесил пятилитровую канистру с машинным маслом. Чуть приоткрыв краник, прислушался к тихому шипению газа. Несколько раз шмыгнул носом, удовлетворенно хмыкнул. Достав из кармана перочинный ножик, проковырял в днище канистры небольшую дырочку. Тягучая жирная капля медленно и даже как-то нехотя сформировалась под отверстием, о чем-то своем подумала и рухнула вниз – четко на вентиль. Немец еще раз хмыкнул. Отряхнув руки, он быстро пошел – почти побежал – к выходу. Если он все рассчитал правильно (а он всегда рассчитывал все только правильно), то получалось, что на эвакуацию у него где-то около семи минут. В тот момент, когда на вентиль накапает достаточно масла, произойдет объемный взрыв. Второй баллон сдетонирует. Этой мощности хватит, чтобы сровнять аккуратненький жилой дом с землей. Выйдя на поверхность, он легкой трусцой побежал в сторону леса. Остановившись на опушке, последний раз посмотрел на обреченное здание: «Хорошо здесь жить, наверное, – подумал он. А потом добавил: – Было». И побежал дальше.
#4
Москва, Останкино – МКАД
6 мая 2008 года, 10.45
Во снах приходят звери и птицы. Приходят, смотрят и чего-то ждут. На вопросы не отвечают. Странные существа. Иногда по утрам кажется, что вся эта живность умнеет ночь от ночи. В глазах все больше смысла. Вот-вот заговорят. Чем сильнее это ощущение, тем страшнее. Понятно, что в тот момент, когда они осмысленно откроют свои рты, пасти, клювы и жала, случится что-то в высшей степени неприятное и страшное. И пора будет уходить. Молчите, звери. Заклинаю вас, молчите.
Нервно дернувшись, молодой человек открыл глаза и потер затекшую шею: опять, в который раз, уснул, положив голову на стол. Рядом тихо шуршал процессором монтажный компьютер. Значит, режиссер, как обычно, решил не дожидаться пробуждения великого таланта и тихонько отвалил домой. Так оно, собственно говоря, всегда бывает.
Молодой человек встал с кресла, потянулся, расправляя ноющие мышцы, пару раз хрустнул костяшками, подергал головой из стороны в сторону – как боксер перед поединком на ринге. Вроде – жить можно.
Снова плюхнувшись в кресло, он оттолкнулся от пола ногами и откатился в другой угол комнаты. Затормозил пятками перед шатким столом с допотопной монтажной парой и слепым монитором. Резким ударом забил в Betacam кассету. Крутанул джог. Надо бы, надо бы уже выбрать дубль, но мозг категорически отказывается включаться. Все. Из розетки выдернули, спать пора. Он лениво потянулся еще раз и почесал предплечье – в том месте, где виднелась часть странной татуировки – толстый ствол какого-то дерева и ноги человека, висящие в воздухе, над землей. Еще раз оттолкнувшись пятками от пола, он проехал на кресле метра три, пружинисто вскочил и открыт дверь.
Он вышел в пустой, круглые сутки освещаемый холодным светом редких ламп останкинский коридор без окон и, прыгая то на левой, то на правой ноге, двинулся в сторону туалета. Прыжки отдавались неприятным грохотом, но никому помешать в этот час он не мог.
Вот скрипит грязная белая дверь, рука привычно нашаривает где-то на уровне пояса черный рычажок выключателя. Болезненно вспыхивает свет.
Молодой человек открывает холодный кран с отломанной пластмассовой звездочкой и долго плещет себе на лицо воду, набирая ее в ладони, сложенные лодочкой. Вода пахнет старыми трубами и хлоркой.
Он поднимает голову и смотрит на свое отражение в зеркале: глаза еще не проснулись и не приобрели привычный голубовато-стальной оттенок, они пока вообще лишены цвета; волосы на лбу слиплись, падают неряшливыми мокрыми прядями, по небритым щекам стекает вода. Молодой человек трясет головой, как мокрая собака, и быстро выбегает из туалета. Он больше не прыгает.
Надо еще раз, на относительно чистую голову, посмотреть все, что смонтировано за ночь, сохранить готовый проект на новой секвенции, оставить монтажеру записку – к его приходу вечером фильм надо доклеить. Работы, на самом деле, осталось совсем немного, и почти вся – техническая. Просчеты-обсчеты. Только выбрать проклятый дубль.
Он запер дверь на два оборота, небрежно бросил на плечо сумку и пошел к выходу. Телецентр начинал просыпаться: по лестницам брели зевающие редакторы утренних новостей, в курилках, нахохлившись мокрыми воробьями, расселись водители, в кафе у центрального подъезда выстроилась ранняя очередь любителей коричневой бурды с резким запахом по сто пятьдесят рублей за маленькую чашечку. Еще немного, и парковка перед зданием превратится в настоящий Вавилон, надо валить, да.
Щурясь на утреннее солнце, молодой человек подошел к грязному внедорожнику и пискнул брелоком сигнализации. Мотор, чихнув пару раз, неохотно заработал. Ехать с работы домой рано утром – невероятно позитивное занятие, думал он, выруливая на Академика Королева. Все в пробках, все в город, и только ты один – самый умный – в обратную сторону. Надо только вырваться на оперативный простор, оставить позади себя вонючий, покрытый сизым туманом МКАД, и – дальше-дальше-дальше. Каких-то пятнадцать минут, и вот он – дом, милый дом.
Не отрываясь от дороги, он пошарил правой рукой в бардачке – где-то там солнцезащитные очки. Тяжело без них – когда болят утром от компьютера глаза, когда единственное желание – закрыть их покрепче, провалиться куда-то глубоко и спать, спать без снов.
Он поправил зеркальце и придирчиво осмотрел себя: а что, нормально. Кто сейчас скажет, что еще пятнадцать лет назад он сидел на лавке во дворе типовых пятиэтажек вместе с такими же, как и он сам, малолетними идиотами, наливался дешевым пивом и прикидывал, чем займется после армии, когда вернется в этот трижды проклятый город на краю земли. Он помнил, как внезапно пришло решение, как всего за час он собрал старенький брезентовый рюкзак, упаковав туда все свое нехитрое имущество: кассетный плеер с черными наушниками, перемотанными синей изолентой, вытертые до белых ниток на коленках и заднице настоящие американские «ливайсы», оставшиеся по наследству от старшего брата-моряка, толстый вязаный свитер, подаренный мамой на день рождения, да несколько пар белья. Вот и все. Даже бритвы не было, а зубную щетку он не взял – постеснялся. Щетку он не менял уже полгода, и она была похожа на дохлого измочаленного ежа. Сверху, под клапан, он бросил тетрадку на сорок восемь листов с мятой пружинкой (он записывал туда какие-то мысли, казавшиеся тогда невероятно важными) и томик Хемингуэя, украденный из школьной библиотеки.
Через ночной городок к вокзалу он шел пешком, широкими шагами, прыгая через лужи, в которых отражалась редкая щербатая луна, насвистывая какой-то мотивчик, придуманный прямо тут, на ходу.
Ближайший поезд уходил в сторону Москвы лишь утром, и карманных денег с трудом хватило на самый дешевый билет. Остались сущие копейки: на пачку сигарет и короткую телеграмму маме: «Уехал Москву тчк позвоню тчк не сердись». Он думал над этим текстом долго, до тех пор, пока хриплый репродуктор на столбе не объявил прибытие поезда.
Как жалко, что мама уже умерла. Как жалко, что брат сошел где-то с борта своего сейнера и исчез навсегда. Сегодня он мог бы с полной уверенностью сказать им, что тогда совершил единственный верный в своей жизни поступок. Что сейчас он едет на своей машине (пятьдесят тысяч евро) в свою новую квартиру (триста тысяч долларов) в новом престижном жилом комплексе. Стоимость его одежды сопоставима с годовой зарплатой провинциального учителя, а про очки (Allesan-dro del Aqua) и часы (Washeron Konstantin) лучше и не вспоминать, чтобы не вызывать приступа классовой ненависти. Он приехал в Москву и взял ее штурмом: стажер в районной газетке без гроша в кармане и крыши над головой, ночные подработки на радио, а потом – потом понеслось. Какая-то добрая рука, будто спустившись с небес, вела его по жизни ровно и прямо. Ровно и прямо.
Сегодня он немного отдохнет, вечером – поиграет с дочкой и расскажет ей сказку. Сонную отнесет на руках в постель, поцелует еще раз в лобик, поправит волосы и включит ночник. Потом посидит на кухне с женой и вернется на работу. Ночь монтажа, завтра – озвучка, ОТК, приемка канала и уже в воскресенье – эфир. Ничего эпохального, но очень крепкий фильм-расследование. Хорошая, качественная работа. Такой вполне можно гордиться.
Он нервно дергает ногой, собираясь нажать на педаль газа, но там впереди пост, и даже владельцы дорогущих внедорожников оттормаживаются. Мать же вашу, шепчет человек, и нога его подрагивает. Ну, поехали же уже! Пробка не слушается, пробка становится все плотнее, окружает слева и справа, сзади и спереди. Снизу – раскаленный утренним солнцем асфальт, сверху – серое от смога небо; через плотную серость, которая с минуты на минуту обретет уже и плоть, робко прорываются белые с голубым московские облака, навевающие бесконечную тоску, кричащие о суициде. Некуда деваться, некуда бежать, да и нет ни одной причины, достаточно веской, чтобы пытаться. Человек просто хочет домой, очень хочет домой, туда, где жена, дочка, где через чистый трехслойный стеклопакет небо не кажется таким низким, где все время гремит канонада – рядом стрельбище инкассаторов. Он шепчет одними губами простую, каждый раз заново придуманную молитву: Господи мой, Боже мой, можно я доеду? Если ты, конечно, ничего не имеешь против, ладно? Договорились? Можешь просить за это взамен что-нибудь соразмерное – в любое удобное для тебя время. Мы же договорились, а, Бог?
И сегодня его молитва услышана. Грязная «шестерка» впереди газует, выпуская в окружающую плотную серость еще один столбик серого. Впереди нервно мигает (издевается, сука) трехглазый светофор. Но он уже едет. Немного осталось, спасибо тебе, Господи.
Нервно дернувшись, молодой человек открыл глаза и потер затекшую шею: опять, в который раз, уснул, положив голову на стол. Рядом тихо шуршал процессором монтажный компьютер. Значит, режиссер, как обычно, решил не дожидаться пробуждения великого таланта и тихонько отвалил домой. Так оно, собственно говоря, всегда бывает.
Молодой человек встал с кресла, потянулся, расправляя ноющие мышцы, пару раз хрустнул костяшками, подергал головой из стороны в сторону – как боксер перед поединком на ринге. Вроде – жить можно.
Снова плюхнувшись в кресло, он оттолкнулся от пола ногами и откатился в другой угол комнаты. Затормозил пятками перед шатким столом с допотопной монтажной парой и слепым монитором. Резким ударом забил в Betacam кассету. Крутанул джог. Надо бы, надо бы уже выбрать дубль, но мозг категорически отказывается включаться. Все. Из розетки выдернули, спать пора. Он лениво потянулся еще раз и почесал предплечье – в том месте, где виднелась часть странной татуировки – толстый ствол какого-то дерева и ноги человека, висящие в воздухе, над землей. Еще раз оттолкнувшись пятками от пола, он проехал на кресле метра три, пружинисто вскочил и открыт дверь.
Он вышел в пустой, круглые сутки освещаемый холодным светом редких ламп останкинский коридор без окон и, прыгая то на левой, то на правой ноге, двинулся в сторону туалета. Прыжки отдавались неприятным грохотом, но никому помешать в этот час он не мог.
Вот скрипит грязная белая дверь, рука привычно нашаривает где-то на уровне пояса черный рычажок выключателя. Болезненно вспыхивает свет.
Молодой человек открывает холодный кран с отломанной пластмассовой звездочкой и долго плещет себе на лицо воду, набирая ее в ладони, сложенные лодочкой. Вода пахнет старыми трубами и хлоркой.
Он поднимает голову и смотрит на свое отражение в зеркале: глаза еще не проснулись и не приобрели привычный голубовато-стальной оттенок, они пока вообще лишены цвета; волосы на лбу слиплись, падают неряшливыми мокрыми прядями, по небритым щекам стекает вода. Молодой человек трясет головой, как мокрая собака, и быстро выбегает из туалета. Он больше не прыгает.
Надо еще раз, на относительно чистую голову, посмотреть все, что смонтировано за ночь, сохранить готовый проект на новой секвенции, оставить монтажеру записку – к его приходу вечером фильм надо доклеить. Работы, на самом деле, осталось совсем немного, и почти вся – техническая. Просчеты-обсчеты. Только выбрать проклятый дубль.
Он запер дверь на два оборота, небрежно бросил на плечо сумку и пошел к выходу. Телецентр начинал просыпаться: по лестницам брели зевающие редакторы утренних новостей, в курилках, нахохлившись мокрыми воробьями, расселись водители, в кафе у центрального подъезда выстроилась ранняя очередь любителей коричневой бурды с резким запахом по сто пятьдесят рублей за маленькую чашечку. Еще немного, и парковка перед зданием превратится в настоящий Вавилон, надо валить, да.
Щурясь на утреннее солнце, молодой человек подошел к грязному внедорожнику и пискнул брелоком сигнализации. Мотор, чихнув пару раз, неохотно заработал. Ехать с работы домой рано утром – невероятно позитивное занятие, думал он, выруливая на Академика Королева. Все в пробках, все в город, и только ты один – самый умный – в обратную сторону. Надо только вырваться на оперативный простор, оставить позади себя вонючий, покрытый сизым туманом МКАД, и – дальше-дальше-дальше. Каких-то пятнадцать минут, и вот он – дом, милый дом.
Не отрываясь от дороги, он пошарил правой рукой в бардачке – где-то там солнцезащитные очки. Тяжело без них – когда болят утром от компьютера глаза, когда единственное желание – закрыть их покрепче, провалиться куда-то глубоко и спать, спать без снов.
Он поправил зеркальце и придирчиво осмотрел себя: а что, нормально. Кто сейчас скажет, что еще пятнадцать лет назад он сидел на лавке во дворе типовых пятиэтажек вместе с такими же, как и он сам, малолетними идиотами, наливался дешевым пивом и прикидывал, чем займется после армии, когда вернется в этот трижды проклятый город на краю земли. Он помнил, как внезапно пришло решение, как всего за час он собрал старенький брезентовый рюкзак, упаковав туда все свое нехитрое имущество: кассетный плеер с черными наушниками, перемотанными синей изолентой, вытертые до белых ниток на коленках и заднице настоящие американские «ливайсы», оставшиеся по наследству от старшего брата-моряка, толстый вязаный свитер, подаренный мамой на день рождения, да несколько пар белья. Вот и все. Даже бритвы не было, а зубную щетку он не взял – постеснялся. Щетку он не менял уже полгода, и она была похожа на дохлого измочаленного ежа. Сверху, под клапан, он бросил тетрадку на сорок восемь листов с мятой пружинкой (он записывал туда какие-то мысли, казавшиеся тогда невероятно важными) и томик Хемингуэя, украденный из школьной библиотеки.
Через ночной городок к вокзалу он шел пешком, широкими шагами, прыгая через лужи, в которых отражалась редкая щербатая луна, насвистывая какой-то мотивчик, придуманный прямо тут, на ходу.
Ближайший поезд уходил в сторону Москвы лишь утром, и карманных денег с трудом хватило на самый дешевый билет. Остались сущие копейки: на пачку сигарет и короткую телеграмму маме: «Уехал Москву тчк позвоню тчк не сердись». Он думал над этим текстом долго, до тех пор, пока хриплый репродуктор на столбе не объявил прибытие поезда.
Как жалко, что мама уже умерла. Как жалко, что брат сошел где-то с борта своего сейнера и исчез навсегда. Сегодня он мог бы с полной уверенностью сказать им, что тогда совершил единственный верный в своей жизни поступок. Что сейчас он едет на своей машине (пятьдесят тысяч евро) в свою новую квартиру (триста тысяч долларов) в новом престижном жилом комплексе. Стоимость его одежды сопоставима с годовой зарплатой провинциального учителя, а про очки (Allesan-dro del Aqua) и часы (Washeron Konstantin) лучше и не вспоминать, чтобы не вызывать приступа классовой ненависти. Он приехал в Москву и взял ее штурмом: стажер в районной газетке без гроша в кармане и крыши над головой, ночные подработки на радио, а потом – потом понеслось. Какая-то добрая рука, будто спустившись с небес, вела его по жизни ровно и прямо. Ровно и прямо.
Сегодня он немного отдохнет, вечером – поиграет с дочкой и расскажет ей сказку. Сонную отнесет на руках в постель, поцелует еще раз в лобик, поправит волосы и включит ночник. Потом посидит на кухне с женой и вернется на работу. Ночь монтажа, завтра – озвучка, ОТК, приемка канала и уже в воскресенье – эфир. Ничего эпохального, но очень крепкий фильм-расследование. Хорошая, качественная работа. Такой вполне можно гордиться.
Он нервно дергает ногой, собираясь нажать на педаль газа, но там впереди пост, и даже владельцы дорогущих внедорожников оттормаживаются. Мать же вашу, шепчет человек, и нога его подрагивает. Ну, поехали же уже! Пробка не слушается, пробка становится все плотнее, окружает слева и справа, сзади и спереди. Снизу – раскаленный утренним солнцем асфальт, сверху – серое от смога небо; через плотную серость, которая с минуты на минуту обретет уже и плоть, робко прорываются белые с голубым московские облака, навевающие бесконечную тоску, кричащие о суициде. Некуда деваться, некуда бежать, да и нет ни одной причины, достаточно веской, чтобы пытаться. Человек просто хочет домой, очень хочет домой, туда, где жена, дочка, где через чистый трехслойный стеклопакет небо не кажется таким низким, где все время гремит канонада – рядом стрельбище инкассаторов. Он шепчет одними губами простую, каждый раз заново придуманную молитву: Господи мой, Боже мой, можно я доеду? Если ты, конечно, ничего не имеешь против, ладно? Договорились? Можешь просить за это взамен что-нибудь соразмерное – в любое удобное для тебя время. Мы же договорились, а, Бог?
И сегодня его молитва услышана. Грязная «шестерка» впереди газует, выпуская в окружающую плотную серость еще один столбик серого. Впереди нервно мигает (издевается, сука) трехглазый светофор. Но он уже едет. Немного осталось, спасибо тебе, Господи.
#5
Москва, где-то в спальных районах
19 марта 2009 года, 9.00
По улице идет человек. Совершенно такой обычный человек, ничем особо из толпы не выделяется. Лет тридцать на вид. Или больше. Или меньше, если предположить, что человек истаскался, поизносился. Такое тоже бывает. Ранний живот, ранняя лысина. Уньшый взгляд. Таким в метро не улыбаются посторонние красивые девушки, таких не приглашают третьим жаждущие джентльмены в переходах.
Человек неожиданно легко запрыгивает в автобус. По его виду не скажешь, что он вообще способен прыгать. Размякшее тело, оказывается, может пружинить. Человек покупает билет и едет куда-то. Где-то там, в промерзшем до самого последнего миллиметра культурном слое, на грязной мартовской улице города он выйдет из автобуса. Ссутулится, как бы стесняясь своего недавнего пружинистого прыжка. Подволакивая ноги, разбегаясь перед короткими, до черноты накатанными языками льда на тротуаре, двинется в самую глубокую глубину типовых дворов. Повернет за угол, сплюнет в снег. Спустится по узкой лестнице в подвал, толкнет стальную дверь с блестящей от десятков тысяч прикосновений ручкой. Войдет в пропахший мужским потом вестибюль, откроет одну за другой три двери, чтобы оказаться в раздевалке. Маленьким ключом отомкнет створку железной дверцы, закрывающей личный ящичек. Неторопливо разденется, обнаружив под бесформенной одеждой неожиданно мускулистое тело. Живот никуда не исчезнет – иллюзионисты сегодня заняты. А вот все остальное – очень даже ничего, атлетическое такое. Аккуратно разложит все снятое с себя в ящичке, натянет линялые застиранные боксерские трусы, майку, когда-то бывшую черной, потертые мягкие кроссовки. Войдет в тренажерный зал.
Здесь он проведет два часа.
Он будет
кричать
ухать
крякать
иногда выть и шипеть
Он будет страшно и неистово мучить себя, вымещая на железе какую-то вековую необоснованную злобу.
Потом он примет душ, зайдет в сауну, залезет на самую верхнюю полку, растянется на огромном полотенце лицом вниз. Будет лежать. Будет тяжело дышать. Когда покраснеет безобразный шрам – от паха до соска – он пружинисто спрыгнет с полки и с разбегу, выставив вперед руки, нырнет в пахнущий дезинфекцией небольшой бассейн. Всплывет на поверхность трупом и останется лежать на воде. Со временем его отпустит.
Человек неожиданно легко запрыгивает в автобус. По его виду не скажешь, что он вообще способен прыгать. Размякшее тело, оказывается, может пружинить. Человек покупает билет и едет куда-то. Где-то там, в промерзшем до самого последнего миллиметра культурном слое, на грязной мартовской улице города он выйдет из автобуса. Ссутулится, как бы стесняясь своего недавнего пружинистого прыжка. Подволакивая ноги, разбегаясь перед короткими, до черноты накатанными языками льда на тротуаре, двинется в самую глубокую глубину типовых дворов. Повернет за угол, сплюнет в снег. Спустится по узкой лестнице в подвал, толкнет стальную дверь с блестящей от десятков тысяч прикосновений ручкой. Войдет в пропахший мужским потом вестибюль, откроет одну за другой три двери, чтобы оказаться в раздевалке. Маленьким ключом отомкнет створку железной дверцы, закрывающей личный ящичек. Неторопливо разденется, обнаружив под бесформенной одеждой неожиданно мускулистое тело. Живот никуда не исчезнет – иллюзионисты сегодня заняты. А вот все остальное – очень даже ничего, атлетическое такое. Аккуратно разложит все снятое с себя в ящичке, натянет линялые застиранные боксерские трусы, майку, когда-то бывшую черной, потертые мягкие кроссовки. Войдет в тренажерный зал.
Здесь он проведет два часа.
Он будет
кричать
ухать
крякать
иногда выть и шипеть
Он будет страшно и неистово мучить себя, вымещая на железе какую-то вековую необоснованную злобу.
Потом он примет душ, зайдет в сауну, залезет на самую верхнюю полку, растянется на огромном полотенце лицом вниз. Будет лежать. Будет тяжело дышать. Когда покраснеет безобразный шрам – от паха до соска – он пружинисто спрыгнет с полки и с разбегу, выставив вперед руки, нырнет в пахнущий дезинфекцией небольшой бассейн. Всплывет на поверхность трупом и останется лежать на воде. Со временем его отпустит.
#6
Москва, ГУВД, Петровка, 38
21 июня 2008 года, 10.00
Сергей Рыбин – глава крупнейшего в стране концерна «Ювелирная империя» – отказался разговаривать с простыми сыщиками, заявив, что приедет к генералу Ухову в МУР лично. В любое удобное для него время. Нельзя сказать, что Ухов обрадовался, но понять коммерсанта, входившего в золотую сотню русского «Форбс», пережившего уже несколько десятков покушений, он вполне мог. Встречу назначили на Петровке. Рыбин приехал минута в минуту.