Александр Богдан. Человек Чубайса

   Двое молча стояли у дверей и смотрели на рыжего Юху, радушно принесшего пластмассовые стаканчики. Он, кажется, не понимал, что, собственно, происходит. Шуркино положение как-то его не трогало. На журнальном столике лежали старые газеты, он, не глядя, смахнул их на пол. Ну да, он был в дуб пьян. Он действительно не понимал происходящего, хотя рассуждал, на первый взгляд, более или менее здраво. За дверью, открытой на балкон, грохотал трамвай, пронзительно пахло мокрой травой. Так пронзительно, так остро, что сердце прихватывало. Может, это чувствовали и пацаны, потому что отказались пить с Юхой.
   Тогда Юха сказал: «Чин-чин!» – и выпил.
   А выпив, подмигнув, сообщил:
   – Я гомункул.
   Врач (если, конечно, это был врач) нехорошо покосился на Юху, но ничего не сказал. Ну, а те двое, что стояли, прислонившись к косякам двери, тоже покосились на Юху. Никто не включал свет, в комнате становилось все темнее. Филина, среди прибывших явно не было. В голове у меня гудело. Я плеснул себе в пластмассовый стаканчик из фляжки, а Юха загадочно повторил:
   – Я гомункул.
   Туго обмотав грудь Шурки бинтами, врач сказал:
   – Значит, так, пацаны. Раненого не трогать. Вообще не трогать. Не переворачивать, не поднимать. Даже переносить с дивана никуда не надо. Ну, подушечку можно подложить под голову. Я вернусь часа через два, наверное, останусь на ночь.
   – Тяжело в лечении, легко в гробу, – легко согласился Юха. Все-таки он ни хрена не понимал. Но что-то и до него доходило: – Меня спросят, что скажу? Шурка мертвый ко мне притопал?
   – Заткнись, – нехорошо сказал врач. – Вот тебе сотня на расходы и не думай о глупостях.
   – Мало.
   – А сколько ты хочешь?
   – Еще полтинник.
   – Это за что?
   – А это за диван, – вполне разумно объяснил Юха. – Знаю я вас. Я сплю на диване, а Шурка его обоссыт.
   – Ты диван продать решил?
   Юха пьяно кивнул. Конечно, он не понимал происходящего, но врач, подумав, выложил полтинник. Деревянными. Юха все равно обрадовался:
   – Ну, тогда вы тут как дома, а я в лавку, – засуетился он. – В лавку, в лавку, в лавку! – театрально вскинул он руки. – Семужка, коньячок с лимоном. В лавках ныне все есть. Коньячок очищает душу, ведь однова живем. Короче, я мигом, меня везде знают… Я гомункул… А вы тут как дома… Мне что, пусть лежит… – Он, кажется, даже Шурку уже не узнавал. – Ложитесь, где хотите, я мигом… Я не человек, что ли?…
   – Погоди, – остановил Юху врач.
   И кивнул мне:
   – Ты чисто, Андрюха, здесь не светись, вали домой. Мобильник оставь при себе, попозже Филин тебе позвонит. Ты запомнил, кто стрелял?
   – Откуда? Вылетел «Жигуленок», вот и все.
   – Номера, приметы?
   – Вряд ли…
   – Ладно, иди.
   – Там джип стоит во дворе, – сказал я. – Шуркин. Вот ключи.
   – А ты на джипе и езжай, – усмехнулся врач. Никакой он, наверное, не был врач, просто опытный пацан. – Чего чужой машине торчать во дворе? Номер у нее ладный, доедешь, менты тебя не должны остановить. Ну, а если все же остановят, сунь им червонец… – он ловко опустил в нагрудной карман моей рубашки пару купюр. – Менты чисто зелень любят. Может, даже честь тебе отдадут. А ты выспись. Конкретно.
   – А что с ним? – кивнул я в сторону Шурки.
   – Иди, иди, – повторил врач. – Филин тебе позвонит.
   – «Ты угасал, богач младой!.. Ты слышал плач друзей печальных… – бормотал, прислушиваясь к нам Юха. Было видно, что ему не терпится сбегать в магазин, купюры жгли ему руку. Я только сейчас разглядел его широкое, сильно траченное алкоголем лицо, выцветшие глаза. – Уж смерть являлась за тобой в дверях сеней твоих хрустальных… Она, как втершийся с утра заимодавец терпеливой, торча в передней молчаливой, не трогалась с ковра…»
   – Заткнись, – негромко попросил врач.
   – Вот какие стихи! – похвастался Юха. – Пушкин отдыхает.
   – Все равно заткнись.
   – Мне сегодня сон был, – не захотел заткнуться Юха. С деньгами в руках он чувствовал себя уважаемым человеком. – Снилось мне, что гроб несут. Приятеля хоронят. Вы его не знаете. За гробом нарики идут, известное дело. Цветочки, веночки, все путём, все как у людей. Ну, понятно, нарики перешептываются: чего, мол, учудил корешок, куда собрался! Холодно там, темно, сыро, никто там никого не любит. А я, слышь, – сказал Юха врачу, – так и обмер. Это что ж такое получается? – думаю. Холодно, темно, сыро… Никто никого не любит… Это ж получается, что жмура-то ко мне несут!.. Хоть к знахарю обращайся.
   – Родился засранцем, знахарь не поможет, – презрительно сплюнул врач. – Ты тут не сильно гуди. Пока не приду, прислушивайся к братану, понял?
   – К Шурке-то? – вспомнил Юха. – А он не будет орать?
   – Он еле дышит.
   Врач требовательно протянул руку:
   – Ключи!
   – Какие ключи?
   – От квартиры.
   – Зачем?
   – А если ты уснешь? – нехотя усмехнулся врач. – Поднимать из-за этого весь подъезд? Дверь ломать?
   – Да ладно, – согласился Юха. – У меня запасные есть. – Было видно, что в целом расклад страшно его устраивает. – Я ушел. Я ненадолго. Семужка там, коньячок… Сами понимаете, я гомункул…

6

   На другой день ко мне домой явились двое.
   Один крепкий, вполне конкретный с длинной лошадиной мордой, его так и звали – конкретный Толян. Второй – плешивый, в пятнах от лишаев на бритой голове, линялый на вид. Назвался – Долган. Сказал, что они от Филина и я их впустил. «Сегодня выходишь на работу, с каждого сбора будешь иметь свой процент», – коротко объяснил он. Было в их вторжении что-то нереальное. Сперва я вообще никак не мог врубиться, чего они от меня хотят. «Как там Шурка?» Они меня будто не слышали. «Ты врубайся, пацан. Людей у нас мало. Работу начнешь прямо сегодня. Контроль у нас – во! – Плешивый лихо полоснул ребром ладони по своей длинной, тоже какой-то линялой шее и предупредил: – Болтай с клиентами в меру. Шурка, к примеру, любил поболтать, а тебе не надо. Выручку будешь сдавать лично Филину. Тебе скажут, где и когда». Противный он был человек, весь похожий на мышь, покрытую плесенью, глаза, правда, не были красными. Второй, конкретный (оба были в джинсовых жилетках), каким-то образом почувствовал мои сомнения и кивнул в сторону Долгана:
   – Ты в голову не бери. Он правильный пацан.
   – А чего у него пятна на голове?
   – Ну, мало ли, пятна, я ж не говорю – красивый, – ухмыльнулся Толян. – Я говорю – правильный.
   – А что с Шуркой?
   – Потом Филина спросишь, – недовольно покачал головой Толян. – Сейчас начинай работу. Объедешь участок, присмотришься. О тебе уже знают, в голову не бери, да и сам ты успел побывать с Шуркой на всех точках. Кстати, сегодня план сдают четные. Ну, – объяснил он, – те, которые по четной стороне.
   – А как быть с Костей Вороновым?
   – А что с Вороновым?
   – Он как раз на четной стороне, а мы с Шуркой к нему заглядывали.
   – А ты опять загляни. Для авторитету. – Плешивый недовольно огляделся: – Чего у тебя так пусто? Мебелишку купи с подножных.
   Он не стал объяснять, что такое подножные, но я и не нуждался в объяснениях. Подножных я уже наловил. В первый день Шурка кинул пять стольников зелеными, потом врач – пару. Можно, конечно, и купить… Только для кого?…
   – Бар «Под рыбами» знаешь? – уходя, спросил Долган. – Вечером приходи. Посидим, порешаем вопросы, с пацанами познакомишься, чтобы дорогу случайно не перебегать. Ездить пока будешь на Шуркином джипе. Давай паспорт и права, мы доверенность сделаем.
   – А сегодня как?
   – А сегодня поездишь без документов.
   Плешивый усмехнулся.
   Наверное, ему показалось, что он меня достал.

7

   Самым тщательным образом обшарив все закоулки джипа на предмет утаенного ствола (Шурка запросто мог держать при себе ствол, а мне это было ни к чему), я ничего не нашел, а менты действительно отворачивали глазки в сторону, когда я прокатился по центру. На Вокзальной магистрали я поставил машину у ЦУМа и подошел к шашлычнику, торгующему на углу.
   «Даже не скажешь, что из собачины», – заметил я, обливая горячее мясо уксусом.
   «Да из свинины шашлык,» – сварливо возразил шашлычник.
   «Ну, я и говорю, из свинины», – кивнул я.
   «Да точно, точно из свинины, – отмел шашлычник последние сомнения. – У Кости Воронова всегда чисто».
   «А ты при Воронове?»
   «Уже второй год».
   Я послушал шашлычника, но ничего интересного про бывшего таксиста не узнал. Прижимист, но не так, чтобы уж очень… Жить дает… Ничего особенного шашлычник не знал, наверное, да и умел держать язык за плечами. А меня мучили сомнения. Не могли же стрелять просто так – выскочить из-за угла и бить напрямую. В стрельбе должен быть смысл, иначе, к чему шум? Вот кому мог переступить дорогу Шурка?… Многим, наверное… Но сильней всех донимал Воронова, хотя вряд ли бывший таксист мог решиться на крайности… Трусоват… Это было видно по вчерашнему происшествию в «Брассьюри»…
   Не знал я, что думать о выстрелах.
   И мысль о Шурке меня не оставляла.
   Мобильник мне оставили (тоже, наверное, как средство контроля), но почему-то я не решался позвонить Юхе. Какое-то суеверное чувство меня останавливало. Правда, ночью я звонил Юхе. Он был в стельку пьян, а врач, дежуривший при Шурке, к трубке не подошел. Сейчас Шурку уже, конечно, забрали, переправили в надежное место, а Юха валяется дома без сознания…
   Гомункул.
   Меня передернуло.
   Я запрещал себе думать о Шурке. Я не мог поверить, что с ним случилось что-то такое. Наверное, стреляли все-таки не в него, как-то не с той стороны заезжал «жигуленок». Случайно, наверное, подстрелили Шурку.
   Я просто не знал, что обо всем этом думать.
   Ну, а насчет четной стороны…
   Четная она и есть четная, сказал я себе. Никаких симпатий бывший таксист у меня не вызывал – если надо заехать к нему, значит, надо. Я специально подкатил к «Брассьюри» со стороны торговых рядов и поставил джип так, чтобы из окон кафе машину не было видно. Это было не сложно. Весь нижний этаж соседнего здания, обратил я внимание, занимал офис какой-то фирмы и, несмотря на раннее утро, у парадного подъезда стояло с десяток иномарок. Пара рослых секьюрити в пятнистой форме, скрестив на груди руки, прохаживалась под высоким козырьком, облицованным розовым мрамором. Помпезность сразу бросалась в глаза. Но крепкая, видать, была фирма.
   В «Брассьюри» я вошел с черного хода.
   Рабочему в сером мятом халате (он укладывал во дворе пустую тару) я успокаивающе помахал рукой: свои, дескать! Он взглянул на меня и призадумался; их, видно, хорошо пасли. Узким коридорчиком, в котором пахло подгорелым маслом и мытыми овощами, я попал на просторную кухню. Посудомойка понимающе кивнула:
   – У себя, у себя сам-то…
   И хорошо, что у себя, подумал я, неторопливо поднимаясь по винтовой лесенке в правую башенку «Брассьюри». Не знаю, чего хотел я от Кости Воронова, скорее, о Шурке не хотел думать.
   А в башенке оказалось не тесно.
   Стояли там тяжелый металлический сейф (как только его втащили по такой лесенке?), простой письменный стол, короткий диванчик и два жестких стула. На диванчике боком ко мне расположился бывший таксист. Он внимательно читал газету и не сразу меня услышал. На столе дымилась чашка кофе. Но услышав меня, Воронов вскочил, как ужаленный.
   – Чего вскидываешься? Ствол есть?
   Он непонимающе заморгал. Толстая морда бывшего таксиста побагровела. Какой к черту ствол? У него даже руки дрожали, когда он бросил газету.
   – В интересное время живем, – заметил я, оглядываясь и демонстративно держа руку в заднем кармане брюк. – Куда ни ткнись, везде удивительное. Окликнешь человека, пугается.
   И спросил:
   – Ты почему так рано в кафе?
   – Совсем не рано, – в глазах Воронова метались тени страха. – Я всегда так прихожу.
   – Зачем?
   Вопрос не предполагал ответа.
   Воронов так и понял, прижал руку к груди:
   – Сердце пошаливает…
   – Чтобы сердце не пошаливало, веселиться надо, – подсказал я. Не интересно было говорить с Вороновым. – Кто в Шурку стрелял?
   – Откуда мне знать?
   – Небось, жалеешь, что не ты?
   – Может, и жалею, только какая разница? – Воронов потихоньку успокаивался. Он даже узнал меня: – Ты ведь Андрюха, да?… Ты ведь теперь вместо Шурки?… – И добавил: – Шурка – дурак. Он сам нарывался на пулю. С таким характером долго не живут. Вот и выяснилось, что он не жилец.
   – Как это не жилец? – насторожился я. – Ты что такое несешь?
   Воронов молча протянул мне газету. Его лицо заметно побледнело.
   В кратком некрологе, подписанном группой верных товарищей (так и значилось под текстом – верные товарищи), извещалось, что такого-то числа в случайной автокатастрофе трагически погиб Александр Духнов (Шурка) – верный друг, добрый товарищ.
   Газета была городская, утренний выпуск.
   Печатают такие выпуски ночью, медленно доходило до меня.
   Значит, ночью, скорее всего, не позднее двенадцати, кто-то звонил в типографию и диктовал некролог… А я звонил Юхе в третьем часу… Юха был пьян, это точно, но ничего такого он не сказал, и врач находился при раненом… Значит, Шурка был еще жив, медленно соображал я, а текст некролога уже надиктовали… А милиция, значит, считала, что Шурка погиб в автокатастрофе… Не схлопотал пулю, пусть и случайную, а погиб в автокатастрофе… Похоже, Филин действительно мог любого отмазать… Даже мертвеца…
   – Вот так значит… – сказал я, аккуратно складывая газету. – Кто стрелял? Знаешь?
   – Да откуда? – закричал Воронов и перекрестился. – Если ты теперь тут за Шурку, нет вопросов, как платил, так и буду платить. Я не отказник, я живу по понятиям. Тут действительно место такое: не обережешься – сожгут. Мне Шурку чего любить? – честно признался Воронов. – Шурка – просто сторож. Но я ж понимаю, что сторож имеет право иногда резать овцу. Зато стадо он охраняет. Хотя от твоего сторожа Шурки, – честно признался Воронов, – некоторые торговцы сами с намыленной веревкой в руках бежали в сторону Березовой рощи… Скотина он, твой Шурка, – пришел в себя, совсем осмелел бывший таксист. – Это Господь подставил его под чужую пулю… Тут рядом богатый офис, – объяснил Воронов свое предположение. – Там Труба сидит, ты о нем, наверное, слышал, о нем все слышали. Он собирает денежки с дураков, строит пирамиды похлеще египетских. Он как проклятый этот Труба. В него раз пять стреляли, сожгли пару машин… И вчера, наверное, это в него стреляли…
   – Клюквенный «мерс»?
   Воронов кивнул.
   – Малиновый пиджак?
   – Он самый, – обрадовался Воронов. Он видел, что я ему верю. – Вчера я смотрел в окно, когда вы уходили. Я на Шурку обиделся. Ну, вот и увидел этого «Жигуленка»… У Трубы много врагов, он полгорода уже обобрал. Менты в его офисе уже были, только черта с два они что-нибудь разнюхают? Они, сам видишь, – кивнул он на брошенную газету, – и про Шурку-то ничего не знают. А может и знают, да молчат. Ты правильно вчера сделал, что сразу увез Шурку, а то крутился бы сейчас в жерновах. Стреляли-то все равно в Трубу, Шурку случайно зацепили. Вот теперь и похоронят, как жертву автомобильной катастрофы. Если бы до ментов дошло, – намекнул он, – что Шурку подстрелили, вони, конечно, было бы на весь город. А может и не было, – покачал он головой. В конце концов, ваше дело начинали менты да налоговики. Всем жить хочется.
   Противный он был.
   Я ткнул пальцем в чашку:
   – Твой кофе?
   – Ну да.
   Я наклонился и аккуратно сплюнул в чашку.
   Воронов нисколько не удивился. Смиренно спросил:
   – Мне пить?
   Я не ответил.
   Противно было смотреть на круглую кабанью морду бывшего таксиста. Меня подстрелят, подумал я, он так же будет просматривать газеты. Черт возьми, я совершенно не был готов к тому, что Шурка может умереть. Такое мне не приходило в голову. Уверен, что пацаны Филина следили за мной, но мне было наплевать. В наглую срезав путь через трамвайные рельсы, я вновь вкатил в тенистый двор старого профессорского дома.

8

   До того как отправиться в «Рыбы», мы с Юхой запросто раздавили бутылку дагестанского коньяка. Юха, оказывается, за ночь пару таких осилил. Немного он успел и поспать. На столе валялась неаккуратно порезанная кета, пустые бутылки весело катались под ногами по полу кухни.
   – Я уже давно один живу, – любовно объяснил Юха, пьяно блаженно щурясь. Лицо у него было сильно помято, но он переживал прилив альтруизма. – Ко мне уже давно никто не ходит. Одни померли, другие выбились в люди… Помнишь? – расцвел он. – Мчат такси по городу, люли-люли, песни там какие-то в стороне… А моя любимая вышла в люди, она сидит и плачет, плачет обо мне… Это обо мне, обо мне, Андрюха!.. Точно говорю, обо мне… Жалко, магнитофон сломался, а то бы я тебе одну песенку прокрутил… Ночью я наступил на магнитофон, он взял и сломался… – Юха растерянно развел руками и понизил голос, кивнув в сторону комнаты, в которой ночью лежал на диване Шурка: – Бандосы?
   – А то!
   – И доктор?
   Я кивнул. Мне было все равно.
   – Да я сразу все понял, – с пьяной откровенностью провозгласил Юха. – У меня глаз – алмаз. Вы еще в дверь не вошли, а я уже все понял. Меня учить не надо. Я Шурке всю жизнь твердил, что попадет однажды под пулю. – И спросил, хитро щурясь: – Только почему это они не пьют, твои бандосы?
   – А разве они не пьют?
   – При мне не пили.
   – Вот и ты поумерь пыл.
   Но Юху уже понесло. Он попал в колею.
   Радостно шалея от выпитого, он рассказал, что настоящего бандита чувствует за версту. Глаза его загорелись. Он же, конечно, в детстве дружил с бандитами. Юха совершенно забыл, что мы росли в одном дворе и по какой-то неясной ассоциации вдруг перескочил на маршала Покрышкина, который когда-то не раз приезжал к его отцу. Они были друзьями и маршал Покрышкин (кажется, тогда он еще не был маршалом), приехав в Новосибирск, всегда приходил к старому корешу профессору палеоботаники Толстому – раздавить пару мерзавчиков. Маленький Юха якобы сидел на диване и слушал рассказы про воздушные баталии маршала. В некоторых вариантах Юха втихомолку от отца допивал за маршалом разливное пиво. Отгуляв свое, маршал категорически следовал в сторону вокзала и случалось так, что по дороге на него нападали бандиты. Как это без бандитов в ночном городе? Наглых бандосов иногда останавливал Юха (он же всех знал), а иногда маршал выхватывал из карманов два нагана и гонял сволочей по бульвару. При этом маршал шипел, как раненый Шурка. У Шурки, похоже, крыша ночью поехала, объяснил Юха. Он лежал, как мраморный (Юха любил такие сравнения), и шипел.
   – Как это шипел?
   – Ну, пытался сказать что-то.
   – Что именно?
   – Да я уже все рассказал врачу.
   – А врач всю ночь тут пробыл?
   – Да нет, – с пьяной откровенностью, выказывая мне глубочайшую любовь, объяснил Юха. – Считай, часов до двенадцати я сам с Шуркой возился… Может с доктора еще четвертак сорвать? – вдруг спохватился он. – Диван-то все же испачкали… – И, не получив моего благословения, продолжил: – Он, как змей, шипел, Шурка, значит… Шипит сквозь зубы: он, дескать, джазист!.. Ну, лежит, молчит, как мраморный, потом приходит в себя и начинает шипеть: джазист он, дескать… Я себе коньячку плесну, присяду рядом и тоже шиплю, успокаиваю Шурку: ты вот, дескать, джазист, а я гомункул… Так и шипели с ним… И знаешь, что скажу тебе, Андрюха?…
   – Ну?
   – Врем мы много!
   – С чего бы это? – усмехнулся я.
   – А ты не усмехайся. Когда человек в отходняке, у него нейроны в мозгу начинают отмирать. От этого человек может полностью слететь с катушек. Но перед этим он ненадолго как бы раскрепощается, как бы начинает нести правду. Или то, что он сам считает правдой. Вот ты сам подумай, как мы нынче живем? – загрустил Юха. – Никаких идей, никаких идеалов, только врём на каждом шагу. Вот и Шурка… Он уже как бы отходняке, а все равно хочется ему утереть мне нос… Джазист он, видите ли!.. Да хоть буддист, мне-то что?… Между прочим, – добро улыбнулся он, – я раз пять за него выпил.
   – Может, ты не пойдешь в «Рыбы», гомункул? – обеспокоился я.
   – Да ты чего? Меня ж пригласили! Живые бандосы пригласили! – возмутился Юха. – Ты же знаешь, что сам я никогда в «Рыбы» не попаду. Меня туда просто не пустят. Твои же бандосы и не пустят.
   – Ладно.
   Я кивнул.
   Я понимал, о чем шипел Шурка перед смертью.
   Конечно, он джазист, он не врал. У меня сердце сжалось. Шурке бы не шипение гомункула, а настоящий сакс перед смертью услышать. Ну, вот я страшно жалел Шурку. Ведь все у нас только начиналось. Что-то он нервничал, что-то, наверное, предчувствовал. Не зря говорил, что интересуют его не подружки, а деловые ребята. Значит, задумывал что-то. А тут случайная пуля. Ему бы настоящий джаз послушать, а рядом оказался только пьяный Юха. Кто думал, что Шурка умрет? Юха, наверное, сидел рядом, свет из экономии не зажигал, ждал терпеливо, когда Шурка в очередной раз шевельнется. По доброте своей дал слово не мучить раненого бандоса. Только когда уж сильно надоедало ждать, напоминал, наверное: вот я гомункул, а ты кто? И, если верить Юхе, Шурка даже в забытьи откликался: он, мол, джазист… А потом приехал этот врач… Они тут, эти твои бандосы, пьяно и счастливо объяснил Юха, прежде, чем увезти Шурку, заглянули в каждую щель, даже за диван заглядывали. Искали жилетку. Где, дескать, Шуркина жилетка? Ну, пришлось отдать, сокрушенно покачал головой Юха. Я им честно сказал: ну, зачем вам жилетка? Там дырка в палец, я заштопаю. А врач нехорошо на меня посмотрел, а второй бандос чуть не смазал меня по рылу.
   – По лицу, наверное.
   – Да нет, не по лицу, а по рылу, я-то знаю, – отмахнулся Юха и, заглотив еще одну порцию спиртного, вспомнил: – Только Юха не дурак. У него в предках лучшие адмиралы ходят. Папку я утром нашел, когда бандосы уже уехали.
   – Какую папку? – насторожился я.
   – Ну, Шуркину, наверное. Такая кожаная, на замочках. Ты когда Шурку тащил, она у него в руке была. Он в нее вцепился, как коршун. Потом папка свалилась за диван, даже я этого не видел. А мне ведь чужого не надо, – расправил плечи Юха. – Я сразу решил, что тебе отдам папку, – Юха очень органично играл роль честного человека. – Только тебе отдам, а не бандосам.
   – А я кто по-твоему?
   – Ну, не знаю, – неохотно признался Юха, он не любил признаваться в своем незнании. – Ты с Шуркой пришел, бандосы потом появились. Ты отдай папку Шурке, напомни, что я его и раньше предупреждал. – Юха еще не знал о некрологе, не хотел я ему говорить о Шуркиной смерти. – Зачем мне в это впутываться, правда? Вот, скажем, Шурка джазист, это я понимаю. А вот за папку он мне запросто яйца оторвет.
   – Это ты правильно подумал.
   – Ну, вот и забирай, – окончательно решил Юха и откуда-то из-за пустых бутылок, которыми был заставлен весь угол кухни под раковиной, извлек кожаную папку на металлических молниях. Действительно эту папку я видел, кажется, в Шуркином джипе.
   – Внутрь заглядывал?
   – Не успел, – сокрушенно признался Юха. – Я когда гуляю, делами не занимаюсь.
   Похоже, он не врал.
   Раскрыв папку, я увидел пачку купюр (зелеными), перехваченную резинкой, и кучу заверенных печатями бумаг. Некоторые были напечатаны типографским способом, другие написаны от руки. Кажется, векселя, договора какие-то, долговые обязательства. Отдельно резинкой было схвачено несколько крупных купюр деревянными. Я сразу положил их перед Юхой.
   – Это мне?
   – Конечно, тебе.
   – А Шурка?… – растерялся он.
   – Смело бери, – ободрил я. – Шурка не обидится.
   – Нет, ты погоди… Это почему я один?… Мы давай напополам разделим… Так будет честно…
   – Не надо делить.
   – Да чем я заслужил?
   – Да тем, что неболтлив, – намекнул я.
   Он понял по своему:
   – Тогда я за коньячком…
   – Мы в «Рыбы» идем, – напомнил я.
   – Да мы по глотку! За дружбу.
   – Ни полглотка, – сказал я. – А про папку эту забудь, нигде ни полслова. Особенно в «Рыбах». Всосал? Это не наше дело, гомункул. Расколешься, яйца не только тебе оторвут. Помни… Или нет, скорее забудь… – Я совсем запутался в словах: – Может, Юха, ты все-таки не пойдешь в «Рыбы»?

9

   Но Юха пошел.
   Про некролог я ему не сказал. Не знаю, почему. Не мог решиться. Глаза у Юхи горели. Видимо, не слишком хорошо жил он последние годы. Повязал какую-то морковку вместо галстука, побрился, точнее, сделал вид, что побрился, побрызгал рыжую морду остатками коньяка и мы вывалили во двор. Какие-то интеллигентные седые старушки укоризненно покивали Юхе со скамеечки, в ответ он радушно поднял руку. Кожаную Шуркину папку я надежно припрятал в библиотеке Юхи за томами «Литературного наследства». Кто в наше время интересуется литературным наследством? Даже сам Юха не видел, где я припрятал папку, и я надеялся, что, поддав, он совсем про нее забудет.
   От избытка чувств Юху понесло на анекдоты.
   Типа идет мужик с ножом. Видит в темном переулке другого мужика и очень нагло спрашивает: деньги есть? Ага, еще наглее отвечает тот, и вытаскивает из-за пояса огромный топор: тебе, дескать, зачем? Ну, первый (пряча нож) отвечает: да так, разменять хотел.
   Юха достал меня анекдотами.
   Идет тихий интеллигент по темному переулку. Страшно до смерти, ночь, луна, дождик моросит, мертвый ужас разлит в воздухе. «Ау, ау!.. – слабо подает голос интеллигент. – Есть тут кто-нибудь?…» – «Ну, я, – вываливает из-за угла ужасный бандос с ножом в руке. – Легче стало?»
   – Помолчи, – попросил я.
   Юха что-то понял.
   В «Рыбах» гремела музыка. А стрелять так стрелять, а гулять так гулять… Почему, черт возьми, я попал сюда не с Шуркой?… Именно с Шуркой я должен был вломиться сюда… В холле нас встретили плешивый Долган с конкретным Толяном. Ободрившийся, как-то подозрительно быстро освоившийся с «Рыбами» Юха тотчас завел с бандосами степенную беседу о геморрое. А стрелять так стрелять, а любить так любить… Мы на тачках день-деньской, льстиво признался Долган, явно признавший Юху за большого профессора. Нас, как и вас, профессоров, жизнь всяко мучает. Известно, в России как культура началась, так профессуру погнали в тюрьмы. По одним этапам ходим, льстиво пожаловался Долган. Мы ведь социально близкие, правда?