Но даже развивая производительные силы и торговлю, Европа прибавляла «в весе» крайне медленно, на грани своей вместимости. Со времен римского императора Августа, когда в нынешней Западной Европе жило примерно 26 млн человек, и до конца XV столетия, т. е. за 1500 лет, ее население едва удвоилось.
Между Иваном Калитой и Петром Первым на большей части территории исторической России пределы вместимости достигнуты еще не были. По расчетам демографа и статистика В. И. Покровского, в конце XV в. во всей тогдашней России (тогда же появилось и слово «Россия») жило чуть больше 2 млн человек, вшестеро меньше, чем во Франции. На протяжении веков почти не отмечено земельных конфликтов во Владимиро-Суздальской и Московской Руси. Углубленно изучавший этот вопрос А. Д. Горский[39] пишет о сохранявшемся там «земельном просторе». Гармония со «вмещающим ландшафтом» способствовала другим видам гармонии.
А как обстояло дело с пределами вместимости в более поздние времена? Перед этносом с такими возможностями территориального расширения, как русский, проблема перенаселения вставала во весь рост редко, хотя исследование под этим углом зрения, например, предпосылок Смутного времени, кажется, еще не предпринималось.
Из своего относительно безопасного, но достаточно изолированного усилиями природы и соседей укрытия России было необходимо выходить к морям и ресурсам, и эта задача была за несколько веков блестяще выполнена.
Общий итог российской экспансии (слово Б. Н. Миронову) «оказался положительным не только для властной русской элиты, но для всего Российского государства и большинства входивших в его состав народов. Если даже допустить, что на начальных этапах исторического развития природа обделила Россию ресурсами или не была к ней достаточно щедрой, то этот недостаток был с лихвой компенсирован в ходе ее территориального расширения, которое превратило Россию в мощную державу, богатую природными ресурсами. … Цена, которую заплатили русские за свою территориальную экспансию, не была чрезмерной. В конечном счете от российской экспансии выиграло и большинство народов, входивших в состав империи, в том числе те, которые потом вышли из нее… Под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли [или не могли. – А. Г.] это сделать вне России».
Часть вторая
Глава четвертая
1. Ордынское иго
2. Святая Русь
Глава пятая
1. Оно подкрадывалось незаметно
2. Борьба феодалов за крестьянские руки
Между Иваном Калитой и Петром Первым на большей части территории исторической России пределы вместимости достигнуты еще не были. По расчетам демографа и статистика В. И. Покровского, в конце XV в. во всей тогдашней России (тогда же появилось и слово «Россия») жило чуть больше 2 млн человек, вшестеро меньше, чем во Франции. На протяжении веков почти не отмечено земельных конфликтов во Владимиро-Суздальской и Московской Руси. Углубленно изучавший этот вопрос А. Д. Горский[39] пишет о сохранявшемся там «земельном просторе». Гармония со «вмещающим ландшафтом» способствовала другим видам гармонии.
А как обстояло дело с пределами вместимости в более поздние времена? Перед этносом с такими возможностями территориального расширения, как русский, проблема перенаселения вставала во весь рост редко, хотя исследование под этим углом зрения, например, предпосылок Смутного времени, кажется, еще не предпринималось.
Из своего относительно безопасного, но достаточно изолированного усилиями природы и соседей укрытия России было необходимо выходить к морям и ресурсам, и эта задача была за несколько веков блестяще выполнена.
Общий итог российской экспансии (слово Б. Н. Миронову) «оказался положительным не только для властной русской элиты, но для всего Российского государства и большинства входивших в его состав народов. Если даже допустить, что на начальных этапах исторического развития природа обделила Россию ресурсами или не была к ней достаточно щедрой, то этот недостаток был с лихвой компенсирован в ходе ее территориального расширения, которое превратило Россию в мощную державу, богатую природными ресурсами. … Цена, которую заплатили русские за свою территориальную экспансию, не была чрезмерной. В конечном счете от российской экспансии выиграло и большинство народов, входивших в состав империи, в том числе те, которые потом вышли из нее… Под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли [или не могли. – А. Г.] это сделать вне России».
Часть вторая
Сквозь тернии
Глава четвертая
Муки и радости
1. Ордынское иго
Первой национальной катастрофой в истории Руси стало нашествие Батыя (1237–1241) и длительное ордынское иго. Многие города, чьи названия известны из летописей, исчезли, и об их былом местонахождении спорят археологи. О масштабах регресса говорит хотя бы то, что надолго исчезают сложные ремесла, на многие десятилетия прекращается каменное строительство. Русь платила завоевателям дань («выход»). Они не держали на Руси гарнизонов, но предпринимали карательные походы против строптивых князей.
Ордынское иго иногда по старинке называют «татарским» или «татаро-монгольским», хотя булгары, предки современных татар, были первыми жертвами Орды Чингисхана. Вот цитата из историка XIV века: «Они [монгольские царевичи] сошлись все вместе в землях булгар. От множества их войск земля стонала и гудела, и даже дикие звери столбенели от шума их полчищ. Прежде всего они захватили штурмом город Булгар, который на весь мир славился крепостью своих стен и обилием запасов; и как предостережение другим они убили жителей или увели их в плен» («Чингисхан. История завоевателя мира, записанная Ала-ад-Дином Ата-Меликом Джувейни». – Москва, 2004. С. 185).
Ордынское иго не вылилось в утрату русской государственности. Более того, Орда на полвека прекратила княжеские междоусобицы, да и возобновившись, они уже не достигали прежнего размаха. Как показали Л. Н. Гумилев и другие авторы, Русь, хоть и была данницей, не утрачивала независимости, вступая в сношения с соседями по своему усмотрению, а дань в Орду была платой за защиту. Под этой защитой начался процесс консолидации русских земель. Этому способствовала и церковь, освобожденная от дани.
С усилением Московского княжества ордынский гнет слабеет. Князь Иван Калита (княжил в 1325–1340 гг.) добился права собирать «выход» со всех русских княжеств, чем сильно обогатил Москву. Распоряжения ханов Золотой Орды, не подкрепленные военной силой, русскими князьями уже не выполнялись. Московский князь Дмитрий Донской (1359–1389) не признал ханские ярлыки, выданные его соперникам, и силой присоединил Великое княжество Владимирское. В 1378 г. он разгромил карательное ордынское войско на реке Воже, а два года спустя одержал победу на Куликовом поле над ханом Мамаем, которого поддерживали Генуя, Литва и Рязанское княжество.
В 1382 г. Русь вновь ненадолго была вынуждена признать власть Орды, но сын Дмитрия Донского, Василий, вступил в 1389 г. в «великое княжение» без ханского ярлыка. При нем зависимость от Орды стала носить номинальный характер, хотя символическая дань выплачивалась. Впрочем, эта дань, как показал С. М. Каштанов, с самого начала была весьма невелика, знаменитая «десятина» раскладывалась на 7–8 лет. Попытка хана Едигея восстановить прежние порядки (1408) обошлась Руси дорого, но Москву он не взял. В ходе десятка последующих походов ордынцы разоряли окраины Руси, но главной цели не достигли. А там и сама Орда распалась на несколько ханств.
С «ордынским периодом» нашей истории многое неясно. Родословные книги пестрят записями вроде: «Челищевы – от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 г.»; «Огаревы – русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 г. из Орды к Александру Невскому»; «Хвостовы – от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 г. к великому князю Московскому Даниилу»; «Елагины – от Вицентия, из цесарского шляхетства, прибывшего в 1340 г. из Рима в Москву к князю Симеону Гордому»; «Мячковы – от Олбуга, сродника Тевризского царя, выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 г.». И так далее. То есть во времена «ига» (Гумилев часто брал это слово в кавычки) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси! И каждый шестой – из Орды[40].
Велико ли было влияние Орды на русскую государственность? На это долгое время полагалось отвечать утвердительно, но, как это часто бывает, первое же углубленное исследование показало, что традиционный ответ не опирается на факты. Сегодня этот вопрос исследован достаточно основательно, и ответ на него звучит так: «Легковесные декларации, будто московская государственность являлась преемницей Золотой Орды, не выдерживают научной критики и должны быть отброшены. Московия была прежде всего православным христианским царством, наследником Киева и Владимира, а вовсе не Сарая»[41].
Д. С. Лихачев напоминает: «Все восточные сюжеты, которые есть в древней русской литературе, пришли к нам с Юга через греческое посредство или с Запада. Культурные связи с Востоком были крайне ограниченны, и только с XVI в. появляются восточные мотивы в нашем орнаменте»[42]. Мы, возможно, и рады бы быть не-Европой, но не получается. Россия слишком увязла в Европе, а Европа – в России.
Исследователи по-разному относятся к периоду XIV–XV вв. в отечественной истории. Для одних это время «собирания русских земель», для других – эпоха заката вечевой демократии и «старинных вольностей», пора возвышения авторитарной Москвы и удушения городов-республик Новгорода, Вятки и Пскова. Повелось даже считать, что послеордынская Русь – свирепое гарнизонное государство. Но вот что пишет знаток этой эпохи, историк Александр Янов: «Москва вышла из-под ига страной во многих смыслах более продвинутой, чем ее западные соседи. Эта «наследница Золотой Орды» первой в Европе поставила на повестку дня главный вопрос позднего Средневековья – церковную реформацию… Московский великий князь, как и монархи Дании, Швеции и Англии, опекал еретиков-реформаторов: всем им нужно было отнять земли у монастырей. Но в отличие от монархов Запада, Иван III не преследовал противящихся этому! В его царстве цвела терпимость»[43].
Будь в Москве «гарнизонное государство», стремились ли бы в нее люди извне? Это было бы подобно массовому бегству из стран Запада в СССР. Литва конца XV в. пребывала в расцвете, но из нее бежали, рискуя жизнью, в Москву. Кто требовал выдачи «отъездчиков», кто – совсем как брежневские власти – называл их изменниками («зрадцами»)? Литовцы. А кто защищал право человека выбирать страну проживания? Москвичи. «Москва твердо стояла за гражданские права! – пишет Янов. – Раз беглец не учинил «шкоды», не сбежал от уголовного суда или от долгов, он для нее политический эмигрант. Принципиально и даже с либеральным пафосом настаивала она на праве личного выбора».
Москва и Литва поменялись ролями позже, в царствование Ивана Грозного, продолжает А. Л. Янов. Теперь Москва заявляет, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король Сигизмунд разъясняет царю Ивану, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», выдавать нельзя. (Тут налицо некоторое упрощение: из Литовской Руси перебегали в Русь Московскую и при Иване Грозном, особенно в 1569–1584 гг., после Люблинской унии и с началом полонизации в западнорусских землях, когда католичество усилило свой напор на православие.)
Ордынское иго иногда по старинке называют «татарским» или «татаро-монгольским», хотя булгары, предки современных татар, были первыми жертвами Орды Чингисхана. Вот цитата из историка XIV века: «Они [монгольские царевичи] сошлись все вместе в землях булгар. От множества их войск земля стонала и гудела, и даже дикие звери столбенели от шума их полчищ. Прежде всего они захватили штурмом город Булгар, который на весь мир славился крепостью своих стен и обилием запасов; и как предостережение другим они убили жителей или увели их в плен» («Чингисхан. История завоевателя мира, записанная Ала-ад-Дином Ата-Меликом Джувейни». – Москва, 2004. С. 185).
Ордынское иго не вылилось в утрату русской государственности. Более того, Орда на полвека прекратила княжеские междоусобицы, да и возобновившись, они уже не достигали прежнего размаха. Как показали Л. Н. Гумилев и другие авторы, Русь, хоть и была данницей, не утрачивала независимости, вступая в сношения с соседями по своему усмотрению, а дань в Орду была платой за защиту. Под этой защитой начался процесс консолидации русских земель. Этому способствовала и церковь, освобожденная от дани.
С усилением Московского княжества ордынский гнет слабеет. Князь Иван Калита (княжил в 1325–1340 гг.) добился права собирать «выход» со всех русских княжеств, чем сильно обогатил Москву. Распоряжения ханов Золотой Орды, не подкрепленные военной силой, русскими князьями уже не выполнялись. Московский князь Дмитрий Донской (1359–1389) не признал ханские ярлыки, выданные его соперникам, и силой присоединил Великое княжество Владимирское. В 1378 г. он разгромил карательное ордынское войско на реке Воже, а два года спустя одержал победу на Куликовом поле над ханом Мамаем, которого поддерживали Генуя, Литва и Рязанское княжество.
В 1382 г. Русь вновь ненадолго была вынуждена признать власть Орды, но сын Дмитрия Донского, Василий, вступил в 1389 г. в «великое княжение» без ханского ярлыка. При нем зависимость от Орды стала носить номинальный характер, хотя символическая дань выплачивалась. Впрочем, эта дань, как показал С. М. Каштанов, с самого начала была весьма невелика, знаменитая «десятина» раскладывалась на 7–8 лет. Попытка хана Едигея восстановить прежние порядки (1408) обошлась Руси дорого, но Москву он не взял. В ходе десятка последующих походов ордынцы разоряли окраины Руси, но главной цели не достигли. А там и сама Орда распалась на несколько ханств.
С «ордынским периодом» нашей истории многое неясно. Родословные книги пестрят записями вроде: «Челищевы – от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 г.»; «Огаревы – русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 г. из Орды к Александру Невскому»; «Хвостовы – от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 г. к великому князю Московскому Даниилу»; «Елагины – от Вицентия, из цесарского шляхетства, прибывшего в 1340 г. из Рима в Москву к князю Симеону Гордому»; «Мячковы – от Олбуга, сродника Тевризского царя, выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 г.». И так далее. То есть во времена «ига» (Гумилев часто брал это слово в кавычки) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси! И каждый шестой – из Орды[40].
Велико ли было влияние Орды на русскую государственность? На это долгое время полагалось отвечать утвердительно, но, как это часто бывает, первое же углубленное исследование показало, что традиционный ответ не опирается на факты. Сегодня этот вопрос исследован достаточно основательно, и ответ на него звучит так: «Легковесные декларации, будто московская государственность являлась преемницей Золотой Орды, не выдерживают научной критики и должны быть отброшены. Московия была прежде всего православным христианским царством, наследником Киева и Владимира, а вовсе не Сарая»[41].
Д. С. Лихачев напоминает: «Все восточные сюжеты, которые есть в древней русской литературе, пришли к нам с Юга через греческое посредство или с Запада. Культурные связи с Востоком были крайне ограниченны, и только с XVI в. появляются восточные мотивы в нашем орнаменте»[42]. Мы, возможно, и рады бы быть не-Европой, но не получается. Россия слишком увязла в Европе, а Европа – в России.
Исследователи по-разному относятся к периоду XIV–XV вв. в отечественной истории. Для одних это время «собирания русских земель», для других – эпоха заката вечевой демократии и «старинных вольностей», пора возвышения авторитарной Москвы и удушения городов-республик Новгорода, Вятки и Пскова. Повелось даже считать, что послеордынская Русь – свирепое гарнизонное государство. Но вот что пишет знаток этой эпохи, историк Александр Янов: «Москва вышла из-под ига страной во многих смыслах более продвинутой, чем ее западные соседи. Эта «наследница Золотой Орды» первой в Европе поставила на повестку дня главный вопрос позднего Средневековья – церковную реформацию… Московский великий князь, как и монархи Дании, Швеции и Англии, опекал еретиков-реформаторов: всем им нужно было отнять земли у монастырей. Но в отличие от монархов Запада, Иван III не преследовал противящихся этому! В его царстве цвела терпимость»[43].
Будь в Москве «гарнизонное государство», стремились ли бы в нее люди извне? Это было бы подобно массовому бегству из стран Запада в СССР. Литва конца XV в. пребывала в расцвете, но из нее бежали, рискуя жизнью, в Москву. Кто требовал выдачи «отъездчиков», кто – совсем как брежневские власти – называл их изменниками («зрадцами»)? Литовцы. А кто защищал право человека выбирать страну проживания? Москвичи. «Москва твердо стояла за гражданские права! – пишет Янов. – Раз беглец не учинил «шкоды», не сбежал от уголовного суда или от долгов, он для нее политический эмигрант. Принципиально и даже с либеральным пафосом настаивала она на праве личного выбора».
Москва и Литва поменялись ролями позже, в царствование Ивана Грозного, продолжает А. Л. Янов. Теперь Москва заявляет, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король Сигизмунд разъясняет царю Ивану, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», выдавать нельзя. (Тут налицо некоторое упрощение: из Литовской Руси перебегали в Русь Московскую и при Иване Грозном, особенно в 1569–1584 гг., после Люблинской унии и с началом полонизации в западнорусских землях, когда католичество усилило свой напор на православие.)
2. Святая Русь
Известный эмигрантский богослов А. В. Карташев утверждал, что русский народ не случайно назвал свою страну Святой Русью. «По всем признакам, это многозначительное самоопределение… низового, массового, стихийного происхождения, – писал он, поясняя: – Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву церкви именно к святости, свойству Божественному», лишь Россия «дерзнула на сверхгордый эпитет и отдала этому неземному идеалу свое сердце». Поразительно, если вдуматься. Не «добрая старая» (как Англия), не «прекрасная» (как Франция), не «сладостная» (как Италия), не «превыше всего» (как Германия), а «святая». Ряд авторов, включая известного математика и православного мыслителя Виктора Тростникова, считают, что этот идеал был достигнут, что Святая Русь, признававшая веру и служение Правде Божьей своим главным делом и главным отличием от других народов, была духовно-социальной реальностью.
Это была историческая вершина русской религиозности. Ее носители не считали слишком важными успехи в хозяйственной сфере или в соперничестве с другими государствами (если только речь не шла о спасении единоверцев).
Сегодня нам уже трудно представить себе людей, для которых вера составляла главный смысл жизни. Им, вероятно, еще труднее было бы представить себе нас.
Люди Святой Руси воспринимали православие как образ жизни и норму поведения. «Служба Правде Божьей», пусть и не вполне воплотимая в жизни, жила в народном сознании как идеал, помогая обращать в православие народы русской периферии.
Если Европа приняла эстафету христианства из рук падающей Западной Римской империи и за 10–11 веков саморазвития пришла к идее гуманизма, то Русь почти пять веков оставалась под духовным патронатом «Греческого царства» – живой и все еще могущественной Восточной Римской империи (условно названной историками, во избежание путаницы, Византией), где, как считается, постепенно побеждало нечто иное – исихазм, учение о пути человека к Богу через «очищение сердца». Гуманизм породил европейское Возрождение, исихазм на русской почве – этический и общественный идеал святости. Не видя реальной Византии с ее недостатками и пороками, русские представляли себе Царь-град почти как Царство Небесное. Греческие пастыри на Руси поддерживали это убеждение.
Если эта реконструкция верна, Святая Русь была страной преобладания счастливых людей, неважно – богатых или бедных, главное – глубоко верующих и счастливых своей верой.
При вести о пленении Царьграда агарянами в 1453 г. Русь ощутила себя сиротой. Зато теперь она уже с полным основанием могла отнести к себе Первое послание апостола Павла, обращенное к христианам, живущим среди язычников: «Вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий; некогда непомилованные, а ныне помилованы». Наши предки окончательно пришли к убеждению, что они богоизбранный народ. Это убеждение держалось долго. Русские правители на столбах кремлевского Архангельского собора соотнесены с библейскими царями, в росписях 1564–1565 гг. образы русских князей продолжают генеалогию Христа и праотцев.
Восприятие себя богоизбранным народом порождало, конечно, и грех гордыни. Гордыня распространялась на отношение к иностранцам, не мешая, впрочем, купеческим делам. Адольф Лизек, секретарь австрийского посольства ко двору Алексея Михайловича, писал, что русские «в делах торговых хитры и оборотливы, презирают все иностранное, а все свое считают превосходным». Сирийский араб-христианин Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха Макария, описавший поездку отца в Россию в 1655 г., свидетельствует («Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII в., описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским». – М., 2005): «Торговля московитов деспотичная, торговля сытых людей <…>. Один еврей (принявший христианство), состоявший переводчиком при врачах царя, говорил нам, что евреи превосходят все народы хитростью и изворотливостью, но что московиты и их превосходят». Эти черты мы видим сегодня в самых прямых наследниках Святой Руси – старообрядцах. Они сохранили и чувство превосходства (если чужой прикоснулся к их посуде, они ее выбрасывают), и предпринимательскую хватку.
Хронологические рамки и даже географические очертания Святой Руси, конечно, расплывчаты. Напоминая, что в истории долго хорошо не бывает, В. Н. Тростников отводит ей, тем не менее, три с половиной века: от времен Ивана Калиты до начала Петровских реформ. Святую Русь не смогли поколебать, по его мнению, ни правление Ивана Грозного, ни Смута, ни даже Раскол (в последнем можно усомниться), потому что культурная надстройка оставалась идеально соответствующей своему православному базису. Соответствие было достигнуто, видимо, к XIV в. «Элементы языческой культуры были переосмыслены, – поясняет Тростников. – Перун превратился в Илью-пророка, Радоница – в день поминовения усопших и так далее». Новые же элементы, заимствованные из Византии, были усвоены столь органично, что это дает право говорить об «исключительной пластической одаренности русского народа».
Русский народ нравственно вырос на Библии, вернее, на ее конспекте, Псалтыри. Не зря это источник наших пословиц. В России даже был построен Новый Иерусалим (на Истре). Ирония судьбы состоит в том, что Русь не сомневалась в своем превосходстве над другими царствами как раз до патриаршества Никона, строителя Нового Иерусалима. И вдруг: и книги у нас неправильные, и персты складываем не так, и даже имя Спасителя произносим неверно. Это был страшный удар по мироощущению. Ощущение святости неотделимо от чувства превосходства. Святую Русь, пережившую потрясение Раскола и продолжающую ощущать себя святой, представить сложно. Никоновская реформа была одним из поворотных пунктов в эволюции русского этноса. Многие источники отмечают последовавший за ней упадок нравов. Хронологически совпадает она и со становлением крепостничества.
Исключая Святую Русь из рассмотрения, как это делают практически все исследователи, невозможно понять нашу историю и наш характер, невозможно понять и особое обаяние старой России, сохраненное кое-где литературой (назову «Лето Господне» Ивана Шмелева) и обрывочно ощутимое в старых городах – в провинциальных и даже в столичных, но более всего – в церквях.
Это была историческая вершина русской религиозности. Ее носители не считали слишком важными успехи в хозяйственной сфере или в соперничестве с другими государствами (если только речь не шла о спасении единоверцев).
Сегодня нам уже трудно представить себе людей, для которых вера составляла главный смысл жизни. Им, вероятно, еще труднее было бы представить себе нас.
Люди Святой Руси воспринимали православие как образ жизни и норму поведения. «Служба Правде Божьей», пусть и не вполне воплотимая в жизни, жила в народном сознании как идеал, помогая обращать в православие народы русской периферии.
Если Европа приняла эстафету христианства из рук падающей Западной Римской империи и за 10–11 веков саморазвития пришла к идее гуманизма, то Русь почти пять веков оставалась под духовным патронатом «Греческого царства» – живой и все еще могущественной Восточной Римской империи (условно названной историками, во избежание путаницы, Византией), где, как считается, постепенно побеждало нечто иное – исихазм, учение о пути человека к Богу через «очищение сердца». Гуманизм породил европейское Возрождение, исихазм на русской почве – этический и общественный идеал святости. Не видя реальной Византии с ее недостатками и пороками, русские представляли себе Царь-град почти как Царство Небесное. Греческие пастыри на Руси поддерживали это убеждение.
Если эта реконструкция верна, Святая Русь была страной преобладания счастливых людей, неважно – богатых или бедных, главное – глубоко верующих и счастливых своей верой.
При вести о пленении Царьграда агарянами в 1453 г. Русь ощутила себя сиротой. Зато теперь она уже с полным основанием могла отнести к себе Первое послание апостола Павла, обращенное к христианам, живущим среди язычников: «Вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий; некогда непомилованные, а ныне помилованы». Наши предки окончательно пришли к убеждению, что они богоизбранный народ. Это убеждение держалось долго. Русские правители на столбах кремлевского Архангельского собора соотнесены с библейскими царями, в росписях 1564–1565 гг. образы русских князей продолжают генеалогию Христа и праотцев.
Восприятие себя богоизбранным народом порождало, конечно, и грех гордыни. Гордыня распространялась на отношение к иностранцам, не мешая, впрочем, купеческим делам. Адольф Лизек, секретарь австрийского посольства ко двору Алексея Михайловича, писал, что русские «в делах торговых хитры и оборотливы, презирают все иностранное, а все свое считают превосходным». Сирийский араб-христианин Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха Макария, описавший поездку отца в Россию в 1655 г., свидетельствует («Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII в., описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским». – М., 2005): «Торговля московитов деспотичная, торговля сытых людей <…>. Один еврей (принявший христианство), состоявший переводчиком при врачах царя, говорил нам, что евреи превосходят все народы хитростью и изворотливостью, но что московиты и их превосходят». Эти черты мы видим сегодня в самых прямых наследниках Святой Руси – старообрядцах. Они сохранили и чувство превосходства (если чужой прикоснулся к их посуде, они ее выбрасывают), и предпринимательскую хватку.
Хронологические рамки и даже географические очертания Святой Руси, конечно, расплывчаты. Напоминая, что в истории долго хорошо не бывает, В. Н. Тростников отводит ей, тем не менее, три с половиной века: от времен Ивана Калиты до начала Петровских реформ. Святую Русь не смогли поколебать, по его мнению, ни правление Ивана Грозного, ни Смута, ни даже Раскол (в последнем можно усомниться), потому что культурная надстройка оставалась идеально соответствующей своему православному базису. Соответствие было достигнуто, видимо, к XIV в. «Элементы языческой культуры были переосмыслены, – поясняет Тростников. – Перун превратился в Илью-пророка, Радоница – в день поминовения усопших и так далее». Новые же элементы, заимствованные из Византии, были усвоены столь органично, что это дает право говорить об «исключительной пластической одаренности русского народа».
Русский народ нравственно вырос на Библии, вернее, на ее конспекте, Псалтыри. Не зря это источник наших пословиц. В России даже был построен Новый Иерусалим (на Истре). Ирония судьбы состоит в том, что Русь не сомневалась в своем превосходстве над другими царствами как раз до патриаршества Никона, строителя Нового Иерусалима. И вдруг: и книги у нас неправильные, и персты складываем не так, и даже имя Спасителя произносим неверно. Это был страшный удар по мироощущению. Ощущение святости неотделимо от чувства превосходства. Святую Русь, пережившую потрясение Раскола и продолжающую ощущать себя святой, представить сложно. Никоновская реформа была одним из поворотных пунктов в эволюции русского этноса. Многие источники отмечают последовавший за ней упадок нравов. Хронологически совпадает она и со становлением крепостничества.
Исключая Святую Русь из рассмотрения, как это делают практически все исследователи, невозможно понять нашу историю и наш характер, невозможно понять и особое обаяние старой России, сохраненное кое-где литературой (назову «Лето Господне» Ивана Шмелева) и обрывочно ощутимое в старых городах – в провинциальных и даже в столичных, но более всего – в церквях.
Глава пятая
Крепостное право как историческая западня
1. Оно подкрадывалось незаметно
Что такое крепостное право? Это совокупность юридических норм и обычаев, постепенно закрепивших полную зависимость большинства крестьян от феодалов. Невозможно назвать точную дату, до которой крепостное право было еще неполным, а с ее наступлением приобрело законченный вид. Можно лишь сказать, что черты безвыходности оно приобрело к концу XVII в., а наиболее суровые формы – к середине следующего. Но тогда же, и даже несколько раньше, началось его медленное вырождение и изживание.
Что такое крепостное крестьянство, откуда оно взялось? Как немногим удалось закабалить многих? Опыт показывает, что даже вполне просвещенные и начитанные люди наших дней не могут это внятно объяснить. В школе нам не рассказывали о том, как это произошло.
Крестьяне XVI в. (т. е. еще времен Ивана Грозного) были, согласно формулировке Василия Ключевского[44], «вольными и перехожими землепашцами, арендаторами чужой земли».
Крестьянин мог перестать быть крестьянином, бросив земледелие и занявшись чем-то другим. Он не был «крепок» ни участку земли, ни своему сословию. В XVI в. крестьянство вообще не было сословием, т. е. «постоянным обязательным званием с особенными, ему одному присвоенными правами и обязанностями». Крестьянин свободно менял свою пашню на другую, свободно выходил из общины. Как же он умудрился утратить свою свободу, оказаться «прикрепленным» к земле, а главное – к ее владельцу? Никто не описал это лучше Ключевского: «Крестьянин был вольный хлебопашец, сидевший на чужой земле по договору с землевладельцем; его свобода выражалась в крестьянском «выходе» или «отказе», т. е. в праве перейти к другому землевладельцу. Первоначально право это не было стеснено законом… Крестьянин мог покинуть участок, когда кончались все полевые работы и обе стороны могли свести взаимные счеты. Свобода крестьянина выражалась также в том, что он заключал с землевладельцем поземельный договор. Условия этого арендного договора излагались в «порядных грамотах», или «записях». Крестьянин договаривался с землевладельцем как свободное, юридически равноправное с ним лицо… Нового «приходца» принимали осторожно: нередко он должен был представить несколько поручителей… в случае неисполнения обязательств крестьянин или его поручители платили «заставу» – неустойку… Новый поселенец либо подчинялся общему положению наравне с другими крестьянами, либо заключал особые личные условия… Чаще сверх оброка деньгами или хлебом крестьянин обязывался еще отбывать барщину, которая называлась «издельем» или «боярским делом»… Крестьянин часто брал у хозяина «ссуду», или «подмогу»; за это крестьянин обязывался дополнительно работать на хозяина – чаще всего обрабатывать известное количество барской земли… Денежная ссуда называлась «серебром издельным»», а сам должник – «серебряником». Землевладелец не мог расторгнут договор до жатвы.
Чтобы уйти к другому феодалу – к тому, кто его устраивал больше, – или уйти вообще «на все четыре стороны» (выражение из текста XVI в.), крестьянин должен был выплатить «пожилое за двор» и возвратить ссуду, а иногда и компенсировать «льготу». Невозможность ухода возникала из невозможности расплатиться. Допустим, «серебряник» расплатился по ссуде – это был уже подвиг, так как на ссуду набегал «рост» (проценты). Он был обязан также отрабатывать «казенное тягло» (подати и повинности в пользу государства). У многих ли хватало сил оплатить сверх того еще и «пожилое за двор» и льготу? Чем дольше человек жил на одном и том же участке, тем значительнее становилось «пожилое», которое «рассчитывалось по числу лет, прожитых уходящим старожильцем на участке; расчет становился даже невозможным, если во дворе десятки лет преемственно жили отец и сын». Таким образом, первыми «крепкими земле» крестьянами становились «старожильцы». Уже в XVI в. их было немало.
Перенесемся на четыре века назад и поставим себя на место наших предков. Так ли уж обязательно старожилец стремился к уходу? К уходу от привычных мест, от соседей и родственников, от сельского «мiра», от церковного прихода, от поля, которое кормило его и его семью и которое он привык считать своим. «Обстроившись и обжившись на своем месте, домовитый хлебопашец не мог иметь охоты без нужды бросать свой участок, в который вложил много своего труда, в усадьбе которого нередко и родился». Он не знал другой жизни, единственным видом социальной гарантии для него были его дети, которых надо было еще вырастить. Окружающий мир был ненадежен, опасен и труден, большой мир (с Иерусалимом, Царьградом, Афон-горой и Беловодьем) едва существовал. Он знал, что все может быть много хуже, чем есть, он видел, как в голодные годы люди запродавали себя в «жилые холопы», поскольку это хотя бы гарантировало стол, кров и одежду. Стремиться к уходу мог тот, кто заведомо знал, что на новом месте будет лучше. Либо тот, кого переманивал другой землевладелец, предложив что-то ощутимо лучшее, готовый оплатить его долги и «своз».
У землевладельца была своя правда, поясняет Ключевский. «Он не стал бы слишком щедро льготить крестьянина и даже платить за него подати, если б видел в нем кратковременного сидельца, которого ближайший Юрьев день осенний может унести с его участка. Его заботой было усадить крестьянина возможно прочнее, сделать старожильцем… С завоеванием Поволжья крестьянство было взбудоражено переселенческим движением. Уход младших членов семьи, людей неписьменных [не успевших попасть в писцовые книги последней переписи и потому ничем не связанных], вынуждал сокращать запашку». За вторую половину XVI в. запустели целые волости: «Хлебопашца, которому наскучила работа над неподатливым лесным, хотя и отческим, суглинком, манила степная черноземная новь с новыми ссудами и льготами… но трудно было рассчитаться крестьянину, засидевшемуся у землевладельца до старожильства, т. е. просидевшему больше 10 лет».
Что такое крепостное крестьянство, откуда оно взялось? Как немногим удалось закабалить многих? Опыт показывает, что даже вполне просвещенные и начитанные люди наших дней не могут это внятно объяснить. В школе нам не рассказывали о том, как это произошло.
Крестьяне XVI в. (т. е. еще времен Ивана Грозного) были, согласно формулировке Василия Ключевского[44], «вольными и перехожими землепашцами, арендаторами чужой земли».
Крестьянин мог перестать быть крестьянином, бросив земледелие и занявшись чем-то другим. Он не был «крепок» ни участку земли, ни своему сословию. В XVI в. крестьянство вообще не было сословием, т. е. «постоянным обязательным званием с особенными, ему одному присвоенными правами и обязанностями». Крестьянин свободно менял свою пашню на другую, свободно выходил из общины. Как же он умудрился утратить свою свободу, оказаться «прикрепленным» к земле, а главное – к ее владельцу? Никто не описал это лучше Ключевского: «Крестьянин был вольный хлебопашец, сидевший на чужой земле по договору с землевладельцем; его свобода выражалась в крестьянском «выходе» или «отказе», т. е. в праве перейти к другому землевладельцу. Первоначально право это не было стеснено законом… Крестьянин мог покинуть участок, когда кончались все полевые работы и обе стороны могли свести взаимные счеты. Свобода крестьянина выражалась также в том, что он заключал с землевладельцем поземельный договор. Условия этого арендного договора излагались в «порядных грамотах», или «записях». Крестьянин договаривался с землевладельцем как свободное, юридически равноправное с ним лицо… Нового «приходца» принимали осторожно: нередко он должен был представить несколько поручителей… в случае неисполнения обязательств крестьянин или его поручители платили «заставу» – неустойку… Новый поселенец либо подчинялся общему положению наравне с другими крестьянами, либо заключал особые личные условия… Чаще сверх оброка деньгами или хлебом крестьянин обязывался еще отбывать барщину, которая называлась «издельем» или «боярским делом»… Крестьянин часто брал у хозяина «ссуду», или «подмогу»; за это крестьянин обязывался дополнительно работать на хозяина – чаще всего обрабатывать известное количество барской земли… Денежная ссуда называлась «серебром издельным»», а сам должник – «серебряником». Землевладелец не мог расторгнут договор до жатвы.
Чтобы уйти к другому феодалу – к тому, кто его устраивал больше, – или уйти вообще «на все четыре стороны» (выражение из текста XVI в.), крестьянин должен был выплатить «пожилое за двор» и возвратить ссуду, а иногда и компенсировать «льготу». Невозможность ухода возникала из невозможности расплатиться. Допустим, «серебряник» расплатился по ссуде – это был уже подвиг, так как на ссуду набегал «рост» (проценты). Он был обязан также отрабатывать «казенное тягло» (подати и повинности в пользу государства). У многих ли хватало сил оплатить сверх того еще и «пожилое за двор» и льготу? Чем дольше человек жил на одном и том же участке, тем значительнее становилось «пожилое», которое «рассчитывалось по числу лет, прожитых уходящим старожильцем на участке; расчет становился даже невозможным, если во дворе десятки лет преемственно жили отец и сын». Таким образом, первыми «крепкими земле» крестьянами становились «старожильцы». Уже в XVI в. их было немало.
Перенесемся на четыре века назад и поставим себя на место наших предков. Так ли уж обязательно старожилец стремился к уходу? К уходу от привычных мест, от соседей и родственников, от сельского «мiра», от церковного прихода, от поля, которое кормило его и его семью и которое он привык считать своим. «Обстроившись и обжившись на своем месте, домовитый хлебопашец не мог иметь охоты без нужды бросать свой участок, в который вложил много своего труда, в усадьбе которого нередко и родился». Он не знал другой жизни, единственным видом социальной гарантии для него были его дети, которых надо было еще вырастить. Окружающий мир был ненадежен, опасен и труден, большой мир (с Иерусалимом, Царьградом, Афон-горой и Беловодьем) едва существовал. Он знал, что все может быть много хуже, чем есть, он видел, как в голодные годы люди запродавали себя в «жилые холопы», поскольку это хотя бы гарантировало стол, кров и одежду. Стремиться к уходу мог тот, кто заведомо знал, что на новом месте будет лучше. Либо тот, кого переманивал другой землевладелец, предложив что-то ощутимо лучшее, готовый оплатить его долги и «своз».
У землевладельца была своя правда, поясняет Ключевский. «Он не стал бы слишком щедро льготить крестьянина и даже платить за него подати, если б видел в нем кратковременного сидельца, которого ближайший Юрьев день осенний может унести с его участка. Его заботой было усадить крестьянина возможно прочнее, сделать старожильцем… С завоеванием Поволжья крестьянство было взбудоражено переселенческим движением. Уход младших членов семьи, людей неписьменных [не успевших попасть в писцовые книги последней переписи и потому ничем не связанных], вынуждал сокращать запашку». За вторую половину XVI в. запустели целые волости: «Хлебопашца, которому наскучила работа над неподатливым лесным, хотя и отческим, суглинком, манила степная черноземная новь с новыми ссудами и льготами… но трудно было рассчитаться крестьянину, засидевшемуся у землевладельца до старожильства, т. е. просидевшему больше 10 лет».
2. Борьба феодалов за крестьянские руки
Уходы и переходы («отказы») вызывали у феодального класса тревогу. После того как Судебник 1550 г. подтвердил древнее право «крестианом отказыватись из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни до осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем», вотчинники и помещики, боявшиеся остаться без людей, стали усиленно лоббировать запрет переходов вообще. Лоббировали долго, почти сто лет, поскольку им противодействовали более успешные землевладельцы – те, что не испытывали подобных страхов и, наоборот, были заинтересованы в новых работниках, в заселении новых земель. «В XVI в. возникла ожесточенная борьба землевладельцев за крестьянские руки. Время около 26 ноября, Юрьева дня осеннего, было порой, когда в селах и деревнях разыгрывались сцены насилия и беспорядков. Приказчик богатого светского землевладельца ехал в села черных [независимых] крестьян или мелких помещиков и «отказывал» крестьян, подговорив их к переселению, платил за них ссуду и «пожилое» и свозил на землю своего господина. Крестьянские общества и мелкие землевладельцы лишались тяглецов и рабочих рук».
Заплатив за серебряника его долг и вывезя его на свою землю (это называлось «своз»), новый господин ставил новичка перед необходимостью отработки долга на барщине в господском хозяйстве. Барину нужно было не просто превратить крестьян в неоплатных должников, он добивался, чтобы те обязательно трудились на его полях – больше на них трудиться было некому.
Дотоле свободный «черный» крестьянин мог доверчиво соблазниться на щедрую ссуду и льготу (она могла выражаться в том, что новый господин обязывался временно расплачиваться за государственное тягло крестьянина), но чем щедрее был прием, тем безнадежнее оказывалась расплата.
Еще один вариант. Владелец мелкого надела мог в трудную годину продать его феодалу, но остаться жить на прежнем месте и работать на своей бывшей земле «половником», за половину урожая. Без земли «половникам» было некуда податься, и их тоже рано или поздно засасывала долговая воронка.
Когда произошло юридическое прикрепление крестьян к господам (не к земле, а к землевладельцам)? Не по указу 1597 г., как иногда можно прочесть в учебниках, – в этом указе речь идет только о пятилетнем сроке давности по сыску крестьян, которые ушли от владельцев земли «не в срок и без отказу». И не при Борисе Годунове, о чем недавно поведало телевидение. Ключевский напоминает: указ Бориса Годунова от 28 ноября 1601 г. был «мерой, направленной против землевладельцев в пользу крестьян: он гласит, что царь позволил давать крестьянам выход по причине налогов и взысканий, которыми землевладельцы их обременяли».
Прикрепление никак не могло произойти и в Смуту, когда «одних отпускали на волю, других прогоняли без отпускных, третьи разбегались сами». И не сразу после Смуты, когда «опустелая земля упала в цене, а крестьянский труд и барская ссуда вздорожали; крестьянин нуждался больше в ссуде, чем в земле; землевладелец искал больше работника, чем арендатора». Были примеры того, как «уже не крестьянин дает обязательство не уходить от помещика, а помещик обязуется не сгонять крестьянина с его старого обстроенногожеребья». Но именно тогда договор об аренде господской земли («порядная») становится, по сути, договором об обязательном труде на господина, а право господина на труд крестьянина довольно быстро превращается в основание его власти над личностью последнего.
Ключевский блестяще показывает, как власть господ над крестьянами – в предшествующие века весьма относительная[45] и отнюдь не повсеместная – стала расти после переписи 1627 г. «Бродячий вольный хлебопашец, застигнутый писцом на земле владельца, куда он забрел для временной «крестьянской пристани», и за ним [землевладельцем] записанный, волей-неволей рядился [нанимался] к нему в крестьяне на условиях добровольного соглашения и вдвойне укреплялся [закрепощался] за ним как этой писцовой, так и порядной записью [договором], какую давал на себя».
Заплатив за серебряника его долг и вывезя его на свою землю (это называлось «своз»), новый господин ставил новичка перед необходимостью отработки долга на барщине в господском хозяйстве. Барину нужно было не просто превратить крестьян в неоплатных должников, он добивался, чтобы те обязательно трудились на его полях – больше на них трудиться было некому.
Дотоле свободный «черный» крестьянин мог доверчиво соблазниться на щедрую ссуду и льготу (она могла выражаться в том, что новый господин обязывался временно расплачиваться за государственное тягло крестьянина), но чем щедрее был прием, тем безнадежнее оказывалась расплата.
Еще один вариант. Владелец мелкого надела мог в трудную годину продать его феодалу, но остаться жить на прежнем месте и работать на своей бывшей земле «половником», за половину урожая. Без земли «половникам» было некуда податься, и их тоже рано или поздно засасывала долговая воронка.
Когда произошло юридическое прикрепление крестьян к господам (не к земле, а к землевладельцам)? Не по указу 1597 г., как иногда можно прочесть в учебниках, – в этом указе речь идет только о пятилетнем сроке давности по сыску крестьян, которые ушли от владельцев земли «не в срок и без отказу». И не при Борисе Годунове, о чем недавно поведало телевидение. Ключевский напоминает: указ Бориса Годунова от 28 ноября 1601 г. был «мерой, направленной против землевладельцев в пользу крестьян: он гласит, что царь позволил давать крестьянам выход по причине налогов и взысканий, которыми землевладельцы их обременяли».
Прикрепление никак не могло произойти и в Смуту, когда «одних отпускали на волю, других прогоняли без отпускных, третьи разбегались сами». И не сразу после Смуты, когда «опустелая земля упала в цене, а крестьянский труд и барская ссуда вздорожали; крестьянин нуждался больше в ссуде, чем в земле; землевладелец искал больше работника, чем арендатора». Были примеры того, как «уже не крестьянин дает обязательство не уходить от помещика, а помещик обязуется не сгонять крестьянина с его старого обстроенногожеребья». Но именно тогда договор об аренде господской земли («порядная») становится, по сути, договором об обязательном труде на господина, а право господина на труд крестьянина довольно быстро превращается в основание его власти над личностью последнего.
Ключевский блестяще показывает, как власть господ над крестьянами – в предшествующие века весьма относительная[45] и отнюдь не повсеместная – стала расти после переписи 1627 г. «Бродячий вольный хлебопашец, застигнутый писцом на земле владельца, куда он забрел для временной «крестьянской пристани», и за ним [землевладельцем] записанный, волей-неволей рядился [нанимался] к нему в крестьяне на условиях добровольного соглашения и вдвойне укреплялся [закрепощался] за ним как этой писцовой, так и порядной записью [договором], какую давал на себя».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента