Страница:
В случае успеха Первого крестового похода на небывалую высоту поднимался авторитет главы апостольского престола как организатора сего великого деяния. Возрастала духовная власть римского папы, вера в его непогрешимость. Ну, а при неудаче все можно было списать на Господню волю, нерадивость военачальников или недостаток веры у самих крестоносцев. Так что при любом варианте событий папство не оказалось бы в проигрыше. Помимо этого, успех похода мог принести церкви и новые земельные владения, новые богатства, новых прихожан, а значит, и новые налоги. Отметим попутно, что все захваченное имущество тоже облагалось церковным налогом – десятиной – и церковь таким образом получала также и десятую часть награбленного.
Наконец, не последнюю роль играло желание церкви прекратить бесконечные междоусобные войны и рыцарские грабежи. Орды неимущих рыцарей, которые кочевали от хозяина к хозяину, порой сбиваясь в стаи, грабили все и всех и уже наносили немалый урон имуществу монастырей и приходов. Многие бароны с завистью и вожделением смотрели на накопленные церковью богатства, и духовный авторитет далеко не всегда спасал те же монастыри от погромов и разграбления. Крестовый поход позволял направить эту почти стихийную разрушительную силу в иное русло, весьма полезное для церкви.
Здесь следует сделать одно очень важное добавление. Дело в том, что в те времена, в XI веке, такого понятия, как «крестовый поход», не существовало. Война за Гроб Господень в ходе всей крестоносной эпопеи обозначалась другими терминами – «странствование», «заморское паломничество», «путь в Святую Землю», «путь по стезе Господней» и т. п. Популярная ныне формула «крестовый поход» родилась много позже – во второй половине XVII века. В научный оборот ее ввел придворный историк французского короля Людовика XIV – иезуит Луи Мэмбур, в 1673 году опубликовавший свой труд «История крестовых походов». Церковь же того времени, в силу уже названных причин, предпочитала называть эту сугубо военную операцию «паломничеством».
Ну а теперь, после необходимого отступления, вновь вернемся во Францию 1095 года. К каким последствиям привел клермонский призыв Урбана II; имела ли действительный успех проповедь крестового похода; как отреагировали на нее разные слои общества – крупные феодалы, мелкое рыцарство и простой народ?
Госпиталь для паломников. Гравюра XV века
После клермонского собора Урбан II, несмотря на свой преклонный возраст и далеко не богатырское здоровье, развил чрезвычайно бурную деятельность. Сам он двинулся по Франции, останавливаясь по дороге в городах и феодальных замках, и здесь, при большом стечении народа, вновь и вновь повторял свой призыв принять крест и идти освобождать Святую Землю. По всем городам и весям, а главным образом, по замкам наиболее крупных феодалов, он разослал своих полномочных легатов, поставив им задачу убедить светских владык примкнуть к крестовому походу. Взамен папа пообещал всем ряд духовных и материальных выгод: освобождение от мук чистилища[22] (это – от лица Господа, но, впрочем, скромность не была главной отличительной чертой Урбана II), отпущение всех грехов, взятие под церковную охрану семей крестоносцев и их владений. Кроме того, своей властью папа объявлял «Божий мир» – запрет на междоусобицы – в местностях, владельцы которых уходили в «святое паломничество», на весь период крестового похода. Посулы были серьезны, доверие к церкви велико, и во многих местах папские легаты встретили понимание и получили согласие феодалов.
Тем временем по дорогам Франции, Италии, Германии и даже Англии расползалась целая армия проповедников. Эти фанатично настроенные люди, в основном, монахи-клюнийцы, превращали в подмостки для крестовых проповедей любое место, где их могло услышать хотя бы несколько человек. Городская площадь и деревня в десяток дворов, лесная дубрава – убежище беглых крестьян и лихого люда, и разбойничий стан безземельных рыцарей – для них годилось все. Они не боялись разбойников, да и что можно было взять с этих бескомпромиссных фанатиков? Ну, а если убьют – что ж, возможность стать мучеником за веру людьми такого рода рассматривалась скорее как подарок судьбы. И их бесхитростные, но искренние проповеди находили отклик в душах слушателей. Тысячи и тысячи рыцарей, крестьян, разбойников с большой дороги со слезами на глазах принимали крест и клялись не сходить со «стези Господней», пока не будет освобожден Иерусалим. Мелкопоместные рыцари массами потянулись ко дворам светских владык, давших согласие на участие в походе. Крестьяне бросали свои поля и дома и сбивались в гигантские ватаги, к которым присоединялись и безземельные рыцари, и деклассированный, разбойничий, элемент. К весне 1096 года вся Европа бурлила, как гигантский котел.
Таким образом, успех пропаганды великого крестового похода был несомненным. Почему же идея освобождения Гроба Господня вызвала столь колоссальный отклик среди столь разных социальных слоев? Что повело за тридевять земель от родного дома тысячи людей – тех людей, для которых до этого поездка в ближайший город была главным событием в жизни? Тому есть много причин, и разобраться в них не так просто: ведь в идее крестового похода сошлись духовное и материальное, дикие предрассудки толпы и сухой прагматизм таких представителей элиты, как Боэмунд Тарентский. Едва ли можно разделить здесь дух и материю – стремление к духовному подвигу и стремление к обогащению сплелись практически воедино. Все-таки попробуем разобраться в этом, и в первую очередь обратимся к духовному началу, которое все же играло главную роль в этом грандиозном движении.
Чтобы по-настоящему понять атмосферу тех дней, нужно представить себя на месте типичного человека той эпохи. А все мировоззрение тогдашних европейцев, от последнего серва[23] и нищего до крупнейшего феодала и даже короля, было насквозь пронизано необычной для современного наблюдателя и непоказной религиозностью. Духовная власть католической церкви была поистине огромной. Страх перед Господним гневом, стремление замолить грехи и избежать наказания на том свете стали в XI веке одним из сильнейших стимулов всей человеческой деятельности. Церковь всячески подогревала эти настроения: ведь, помимо укрепления ее собственного владычества над умами верующих, они приносили ей и весьма серьезные материальные выгоды. Искренне верующий крестьянин охотнее платил десятину, светские владыки в припадке религиозности дарили церкви земли и основывали монастыри. Однако проповеди священнослужителей имели успех у прихожан еще и потому, что и для самих священников, а тем более монахов, меркантильный интерес стоял все же на втором плане.
Церковники сами искренне верили в то, что говорили, и это усиливало эмоциональный отклик у их паствы.
Одним из первостепенных в ту эпоху было понятие греха и неотвратимости наказания за него. Само это понятие в то время трактовалось чрезвычайно широко, и почти все проявления бытия – как отдельного человека, так и общества в целом – не были свободны от греховности. Еще в эпоху раннего средневековья церковь составила гигантский кодекс всех возможных грехов, от сквернословия до геноцида. Он включал в себя крайне странные, порой даже невообразимые сегодня проступки. Кодекс этот был предназначен, если так можно выразиться, «для служебного пользования», ибо церковь, определив «преступление» против божественных установлений (но от силы лишь пятая часть статей кодекса действительно соответствовала такому определению, по крайней мере, в современном понимании), позволила себе разработать и весьма разностороннюю систему наказаний. За грехом следует кара, но кара Господня слишком страшила невежественную массу тогдашних мирян. Бог может отправить в ад или в чистилище вместо ожидаемого рая (представление о чистилище как промежуточном месте между раем и адом, кстати, свойственно только католичеству, в других религиозных системах такое понятие отсутствует). Церковь предлагала человеку альтернативу. Чтобы избежать Божьего суда, грехи можно было замолить заранее, еще при жизни. Любой грех искупался покаянием – сроком от семи дней до семидесяти лет, в зависимости от степени греховности проступка. Однако буквальное исполнение законов о покаянии было невозможно: даже вполне умеренный грешник за свою жизнь мог спокойно набрать двести-триста лет покаяния. Но церковь легко смогла найти способы преодолеть эту досадную неувязку.
Главным средством, причем исключительно выгодным для самой церкви, стала замена покаяния денежными штрафами. Год покаяния оценивался в двадцать шесть золотых монет – сумму, исключительно высокую по тем временам. Конечно, такие деньги могли выплатить только богатые люди, но даже для крупных феодалов это часто было крайне затруднительно: долг в триста лет мог разорить далеко не бедного барона, а то и графа. Что ж, церковь с удовольствием брала взамен денег земли, деревни с крестьянами, а зачастую и оформляла закладную на будущие поколения, и за грехи отцов расплачивались дети или даже внуки и правнуки.
Для деревенской и городской бедноты и монахов, лишенных собственного имущества, покаяние могло быть заменено бичеванием. Здесь год покаяния, путем довольно фантастических вычислений, был приравнен к трем тысячам ударов плетью. Процедура довольно-таки болезненная, а при достаточном усердии бьющего – иногда и смертельная. Впрочем, и на этом поприще находились свои герои. Широкую известность приобрел случай с неким монахом Домиником, который за шесть дней непрерывного бичевания ухитрился скостить себе сто лет покаяния, то есть получил триста тысяч ударов плетью! Не зря потом он заслужил в народе почетное прозвище Доминик Броненосец.
И, наконец, третьим способом избежать слишком жесткого применения законов о покаянии (а в свете понимания нашей проблемы – невероятного успеха пропаганды крестового похода – и самым важным) было паломничество к святым местам. Обычно таковыми считались могилы святых или почитаемых отшельников, а также храмы, в которых хранились священные реликвии – например, гвозди, которыми был прибит к кресту Спаситель, или кусочки самого животворящего креста. Тут тоже была своя градация: далекое и трудное паломничество оценивалось церковью значительно выше, нежели экскурсия к могиле местного святого. Но и среди этих маршрутов благочестивых странствований особой святостью выделялись два: в Сант-Яго-де-Компостела – предполагаемое место последнего упокоения св. Иакова – апостола Иисуса Христа, и особенно в Святую Землю, в Иерусалим – город, где принял страдания и смерть сам Спаситель. В те времена подобного рода путешествия были исключительно трудными, сопряженными с огромной опасностью для жизни, и приравнивались церковью к духовному подвигу, снимающему разом все прошлые грехи. Именно таким святым паломничеством, духовным подвигом и объявил Урбан II крестовый поход в Палестину. Надо ли удивляться тому, что в невежественной и крайне религиозной массе (а это относилось почти ко всем слоям общества) возможность в одночасье получить отпущение грехов вызвала самый восторженный прием.
Надо сказать, что чрезвычайно развитый в Европе культ святых мест и сам по себе сыграл в высшей степени значительную роль в успехе проповеди крестовых походов. В религиозной жизни XI века святые выполняли важнейшую функцию: они выступали заступниками за людей перед небесным Судом, позволяя церкви предоставлять грешникам возможность спасения. На земле их физические останки и принадлежавшие им предметы, как и другие священные реликвии, излучали virtus – благотворную духовную энергию, которая благодетельно действовала на верующих. Люди искренне верили, что именно в таких местах на них нисходит Святой Дух и свершаются всякие чудеса. Но самые святые места на земле – Иерусалим, храм Гроба Господня, Голгофа – находились в руках «нечестивцев-осквернителей». Поэтому не зря в своей речи папа Урбан так много говорил об ужасах, творимых турками. Слова его, независимо от их правдивости, послужили мощным стимулом, возбудившим в его пастве желание освободить главные христианские святыни.
И все же, несмотря на всю важность духовных стимулов, сводить только к ним причины необычайного воодушевления, охватившего сотни тысяч, если не миллионы, людей, было бы абсолютно ошибочным. Да, для невежественной крестьянской массы, весной 1096 года ринувшейся в неизвестность, они были самыми главными, но даже и для нее далеко не единственными. Для рыцарства и вообще для феодального класса материальные стимулы важны были не меньше, чем духовные. Так что же, помимо духовных устремлений, привлекало и простой народ, и власть имущих в идее крестового похода?
Положение простонародья (99% его составляло крестьянство) было в XI веке ужасающим. Самым страшным явлением был голод, тиски которого почти постоянно сжимали деревню. Даже в обычные годы крестьянские семьи жили впроголодь, едва дотягивая до нового урожая. Но если уж год выдавался неурожайным... А таких лет в XI веке было, ни много ни мало, – двадцать шесть.. Особенно тяжелым выдался конец столетия: «семь тощих лет» – так был назван период с 1087 по 1094 год. Люди умирали тысячами, ели коренья и даже человеческое мясо. Страшную картину голода того времени рисует бургундский монах Глабер:
Принятие креста
«...Когда был съеден домашний скот и птица, люди дошли до того, что вырывали друг у друга падаль и прочие отвратительные отбросы. Некоторые, спасаясь от голодной смерти, ели лесные коренья и водоросли – все напрасно!.. Страшно теперь и рассказать, до какого падения дошел тогда род человеческий. Увы! О ужас! Случилась вещь, ранее почти вовсе неслыханная: обезумевшие от лишений люди были доведены до того, что решились есть человеческое мясо... На путников нападали те, кто посильнее, делили их на части и, изжарив на огне, пожирали... Во многих местах тела, вырытые из земли, тоже шли на утоление голода...».
Картина, достойная Апокалипсиса. Неудивительно, что на голодающее, задавленное феодальным гнетом крестьянство слова Урбана II об истекающей молоком и медом земле Палестины произвели самое глубокое впечатление. Земля, где никто не будет голодать, где не будет хозяев, заставляющих работать на барщине по шесть дней в неделю – таким представлялся Восток простонародью. «Хлеб, земля и воля» – вот главные мечты крестьян средневековой Европы.
Огромный ущерб крестьянству приносили бесконечные междоусобные войны и охотничьи забавы хозяев. Рыцарские дружины соседа-врага сжигали целые деревни, лишая крестьянина последнего имущества; охотничьи ватаги, в азарте погони за зверем, вытаптывали крестьянские посевы – единственное средство к существованию. Куда было податься бедному крестьянину? Кто мог – уходил в монастырь или становился отшельником; многие бежали в леса и промышляли там охотой, а то и разбоем. Впрочем, по феодальным законам, охота на господскую дичь (а она вся считалась господской) была ничем не лучше разбоя и наказывалась смертной казнью. Таким образом, беглецы автоматически становились преступниками перед законом и Богом. И среди этих невольных грешников обещание Урбана II простить грехи принявшим крест имело особенный успех.
Совсем иные причины повели в крестовый поход рыцарство. Выше уже говорилось о серьезных переменах, которые начались в Европе в XI веке. Рост городов и связанное с ним развитие товарно-денежных отношений сильно изменили жизнь феодального класса. Патриархальные нравы, когда феодал довольствовался тем, что могло произвести его поместье, и ходил в домотканой дерюге, ибо ничего лучшего нищая деревня предложить ему не могла, остались в прошлом. На первое место стало выходить стремление к богатой жизни: всем хотелось носить удобную и красивую одежду из дорогих тканей, пить изысканные вина, есть из золотой и серебряной посуды. Но все это требовало денег, и немалых, причем все больше и больше, а выжать что-то еще из задавленных, умирающих от голода крестьян стало просто невозможно. Междоусобицы, захват новых земель были обоюдоострым оружием: они могли и обогатить феодала, и сбросить его в пучину нищеты. В этих условиях папский призыв идти в Палестину, где есть возможность завоевать богатство и новые земли, да к тому же еще и покрыть себя славой, не мог не вызвать самого горячего отклика у довольно значительной части феодального класса.
Не следует забывать и о том, что в ту эпоху главным и почти единственным занятием, достойным рыцаря, была война. И вот вместо привычных, но все же отягчающих душу несомненным грехом междоусобиц, разбоев и грабежей Урбан II предлагает рыцарству совсем другую войну – войну, справедливую по самой своей сути, ибо что может быть в глазах христианина более справедливым, чем защита христианских святынь? И какая прекрасная возможность показать свою воинскую доблесть и боевую выучку! А для тысяч Неимущих и Голяков это великолепный и, возможно, единственный шанс разорвать круг безысходности, выбиться из нищеты, причем самым благородным для рыцаря способом.
Стоит, вероятно, отметить и обещание папы римского, что церковь возьмет под свою защиту семьи уходящих в поход паломников и все их владения и имущество. В ту эпоху повальных грабежей и междоусобиц такое обещание дорогого стоило. Крестоносец, отправляющийся в далекий и опасный путь, мог быть, по крайней мере, уверен в том, что, вернувшись, он не найдет на месте родного дома пепелище, а семью умирающей от голода. Кстати, довольно малоизвестен тот факт, что церковь, беря под защиту семьи крестоносцев, обязалась и следить за тем, чтобы община не дала им умереть с голоду и снабжала самым необходимым. Причем это обязательство было действительным до возвращения крестоносца домой, а в случае его смерти во время похода – до совершеннолетия его детей. Для сотен тысяч крестьян, а порой и для неимущих рыцарей это часто означало единственную возможность спасти свою семью от голодной смерти, и, возможно, еще и поэтому крестьянская и рыцарская беднота проявляла самое большое рвение в принятии крестоносных обетов.
В общем, папский призыв к крестовому походу оказался тем нечастым случаем, когда произнесенные слова вступили в резонанс с господствующим настроением всего общества. Урбан II нашел струну, удивительно созвучную с духовным настроем самых разных социальных слоев, и слова его прозвучали на редкость своевременно. Вся Европа поднялась на защиту Святой Земли. И первой была деревенская беднота.
Глава 5
Наконец, не последнюю роль играло желание церкви прекратить бесконечные междоусобные войны и рыцарские грабежи. Орды неимущих рыцарей, которые кочевали от хозяина к хозяину, порой сбиваясь в стаи, грабили все и всех и уже наносили немалый урон имуществу монастырей и приходов. Многие бароны с завистью и вожделением смотрели на накопленные церковью богатства, и духовный авторитет далеко не всегда спасал те же монастыри от погромов и разграбления. Крестовый поход позволял направить эту почти стихийную разрушительную силу в иное русло, весьма полезное для церкви.
Здесь следует сделать одно очень важное добавление. Дело в том, что в те времена, в XI веке, такого понятия, как «крестовый поход», не существовало. Война за Гроб Господень в ходе всей крестоносной эпопеи обозначалась другими терминами – «странствование», «заморское паломничество», «путь в Святую Землю», «путь по стезе Господней» и т. п. Популярная ныне формула «крестовый поход» родилась много позже – во второй половине XVII века. В научный оборот ее ввел придворный историк французского короля Людовика XIV – иезуит Луи Мэмбур, в 1673 году опубликовавший свой труд «История крестовых походов». Церковь же того времени, в силу уже названных причин, предпочитала называть эту сугубо военную операцию «паломничеством».
Ну а теперь, после необходимого отступления, вновь вернемся во Францию 1095 года. К каким последствиям привел клермонский призыв Урбана II; имела ли действительный успех проповедь крестового похода; как отреагировали на нее разные слои общества – крупные феодалы, мелкое рыцарство и простой народ?
После клермонского собора Урбан II, несмотря на свой преклонный возраст и далеко не богатырское здоровье, развил чрезвычайно бурную деятельность. Сам он двинулся по Франции, останавливаясь по дороге в городах и феодальных замках, и здесь, при большом стечении народа, вновь и вновь повторял свой призыв принять крест и идти освобождать Святую Землю. По всем городам и весям, а главным образом, по замкам наиболее крупных феодалов, он разослал своих полномочных легатов, поставив им задачу убедить светских владык примкнуть к крестовому походу. Взамен папа пообещал всем ряд духовных и материальных выгод: освобождение от мук чистилища[22] (это – от лица Господа, но, впрочем, скромность не была главной отличительной чертой Урбана II), отпущение всех грехов, взятие под церковную охрану семей крестоносцев и их владений. Кроме того, своей властью папа объявлял «Божий мир» – запрет на междоусобицы – в местностях, владельцы которых уходили в «святое паломничество», на весь период крестового похода. Посулы были серьезны, доверие к церкви велико, и во многих местах папские легаты встретили понимание и получили согласие феодалов.
Тем временем по дорогам Франции, Италии, Германии и даже Англии расползалась целая армия проповедников. Эти фанатично настроенные люди, в основном, монахи-клюнийцы, превращали в подмостки для крестовых проповедей любое место, где их могло услышать хотя бы несколько человек. Городская площадь и деревня в десяток дворов, лесная дубрава – убежище беглых крестьян и лихого люда, и разбойничий стан безземельных рыцарей – для них годилось все. Они не боялись разбойников, да и что можно было взять с этих бескомпромиссных фанатиков? Ну, а если убьют – что ж, возможность стать мучеником за веру людьми такого рода рассматривалась скорее как подарок судьбы. И их бесхитростные, но искренние проповеди находили отклик в душах слушателей. Тысячи и тысячи рыцарей, крестьян, разбойников с большой дороги со слезами на глазах принимали крест и клялись не сходить со «стези Господней», пока не будет освобожден Иерусалим. Мелкопоместные рыцари массами потянулись ко дворам светских владык, давших согласие на участие в походе. Крестьяне бросали свои поля и дома и сбивались в гигантские ватаги, к которым присоединялись и безземельные рыцари, и деклассированный, разбойничий, элемент. К весне 1096 года вся Европа бурлила, как гигантский котел.
Таким образом, успех пропаганды великого крестового похода был несомненным. Почему же идея освобождения Гроба Господня вызвала столь колоссальный отклик среди столь разных социальных слоев? Что повело за тридевять земель от родного дома тысячи людей – тех людей, для которых до этого поездка в ближайший город была главным событием в жизни? Тому есть много причин, и разобраться в них не так просто: ведь в идее крестового похода сошлись духовное и материальное, дикие предрассудки толпы и сухой прагматизм таких представителей элиты, как Боэмунд Тарентский. Едва ли можно разделить здесь дух и материю – стремление к духовному подвигу и стремление к обогащению сплелись практически воедино. Все-таки попробуем разобраться в этом, и в первую очередь обратимся к духовному началу, которое все же играло главную роль в этом грандиозном движении.
Чтобы по-настоящему понять атмосферу тех дней, нужно представить себя на месте типичного человека той эпохи. А все мировоззрение тогдашних европейцев, от последнего серва[23] и нищего до крупнейшего феодала и даже короля, было насквозь пронизано необычной для современного наблюдателя и непоказной религиозностью. Духовная власть католической церкви была поистине огромной. Страх перед Господним гневом, стремление замолить грехи и избежать наказания на том свете стали в XI веке одним из сильнейших стимулов всей человеческой деятельности. Церковь всячески подогревала эти настроения: ведь, помимо укрепления ее собственного владычества над умами верующих, они приносили ей и весьма серьезные материальные выгоды. Искренне верующий крестьянин охотнее платил десятину, светские владыки в припадке религиозности дарили церкви земли и основывали монастыри. Однако проповеди священнослужителей имели успех у прихожан еще и потому, что и для самих священников, а тем более монахов, меркантильный интерес стоял все же на втором плане.
Церковники сами искренне верили в то, что говорили, и это усиливало эмоциональный отклик у их паствы.
Одним из первостепенных в ту эпоху было понятие греха и неотвратимости наказания за него. Само это понятие в то время трактовалось чрезвычайно широко, и почти все проявления бытия – как отдельного человека, так и общества в целом – не были свободны от греховности. Еще в эпоху раннего средневековья церковь составила гигантский кодекс всех возможных грехов, от сквернословия до геноцида. Он включал в себя крайне странные, порой даже невообразимые сегодня проступки. Кодекс этот был предназначен, если так можно выразиться, «для служебного пользования», ибо церковь, определив «преступление» против божественных установлений (но от силы лишь пятая часть статей кодекса действительно соответствовала такому определению, по крайней мере, в современном понимании), позволила себе разработать и весьма разностороннюю систему наказаний. За грехом следует кара, но кара Господня слишком страшила невежественную массу тогдашних мирян. Бог может отправить в ад или в чистилище вместо ожидаемого рая (представление о чистилище как промежуточном месте между раем и адом, кстати, свойственно только католичеству, в других религиозных системах такое понятие отсутствует). Церковь предлагала человеку альтернативу. Чтобы избежать Божьего суда, грехи можно было замолить заранее, еще при жизни. Любой грех искупался покаянием – сроком от семи дней до семидесяти лет, в зависимости от степени греховности проступка. Однако буквальное исполнение законов о покаянии было невозможно: даже вполне умеренный грешник за свою жизнь мог спокойно набрать двести-триста лет покаяния. Но церковь легко смогла найти способы преодолеть эту досадную неувязку.
Главным средством, причем исключительно выгодным для самой церкви, стала замена покаяния денежными штрафами. Год покаяния оценивался в двадцать шесть золотых монет – сумму, исключительно высокую по тем временам. Конечно, такие деньги могли выплатить только богатые люди, но даже для крупных феодалов это часто было крайне затруднительно: долг в триста лет мог разорить далеко не бедного барона, а то и графа. Что ж, церковь с удовольствием брала взамен денег земли, деревни с крестьянами, а зачастую и оформляла закладную на будущие поколения, и за грехи отцов расплачивались дети или даже внуки и правнуки.
Для деревенской и городской бедноты и монахов, лишенных собственного имущества, покаяние могло быть заменено бичеванием. Здесь год покаяния, путем довольно фантастических вычислений, был приравнен к трем тысячам ударов плетью. Процедура довольно-таки болезненная, а при достаточном усердии бьющего – иногда и смертельная. Впрочем, и на этом поприще находились свои герои. Широкую известность приобрел случай с неким монахом Домиником, который за шесть дней непрерывного бичевания ухитрился скостить себе сто лет покаяния, то есть получил триста тысяч ударов плетью! Не зря потом он заслужил в народе почетное прозвище Доминик Броненосец.
И, наконец, третьим способом избежать слишком жесткого применения законов о покаянии (а в свете понимания нашей проблемы – невероятного успеха пропаганды крестового похода – и самым важным) было паломничество к святым местам. Обычно таковыми считались могилы святых или почитаемых отшельников, а также храмы, в которых хранились священные реликвии – например, гвозди, которыми был прибит к кресту Спаситель, или кусочки самого животворящего креста. Тут тоже была своя градация: далекое и трудное паломничество оценивалось церковью значительно выше, нежели экскурсия к могиле местного святого. Но и среди этих маршрутов благочестивых странствований особой святостью выделялись два: в Сант-Яго-де-Компостела – предполагаемое место последнего упокоения св. Иакова – апостола Иисуса Христа, и особенно в Святую Землю, в Иерусалим – город, где принял страдания и смерть сам Спаситель. В те времена подобного рода путешествия были исключительно трудными, сопряженными с огромной опасностью для жизни, и приравнивались церковью к духовному подвигу, снимающему разом все прошлые грехи. Именно таким святым паломничеством, духовным подвигом и объявил Урбан II крестовый поход в Палестину. Надо ли удивляться тому, что в невежественной и крайне религиозной массе (а это относилось почти ко всем слоям общества) возможность в одночасье получить отпущение грехов вызвала самый восторженный прием.
Надо сказать, что чрезвычайно развитый в Европе культ святых мест и сам по себе сыграл в высшей степени значительную роль в успехе проповеди крестовых походов. В религиозной жизни XI века святые выполняли важнейшую функцию: они выступали заступниками за людей перед небесным Судом, позволяя церкви предоставлять грешникам возможность спасения. На земле их физические останки и принадлежавшие им предметы, как и другие священные реликвии, излучали virtus – благотворную духовную энергию, которая благодетельно действовала на верующих. Люди искренне верили, что именно в таких местах на них нисходит Святой Дух и свершаются всякие чудеса. Но самые святые места на земле – Иерусалим, храм Гроба Господня, Голгофа – находились в руках «нечестивцев-осквернителей». Поэтому не зря в своей речи папа Урбан так много говорил об ужасах, творимых турками. Слова его, независимо от их правдивости, послужили мощным стимулом, возбудившим в его пастве желание освободить главные христианские святыни.
И все же, несмотря на всю важность духовных стимулов, сводить только к ним причины необычайного воодушевления, охватившего сотни тысяч, если не миллионы, людей, было бы абсолютно ошибочным. Да, для невежественной крестьянской массы, весной 1096 года ринувшейся в неизвестность, они были самыми главными, но даже и для нее далеко не единственными. Для рыцарства и вообще для феодального класса материальные стимулы важны были не меньше, чем духовные. Так что же, помимо духовных устремлений, привлекало и простой народ, и власть имущих в идее крестового похода?
Положение простонародья (99% его составляло крестьянство) было в XI веке ужасающим. Самым страшным явлением был голод, тиски которого почти постоянно сжимали деревню. Даже в обычные годы крестьянские семьи жили впроголодь, едва дотягивая до нового урожая. Но если уж год выдавался неурожайным... А таких лет в XI веке было, ни много ни мало, – двадцать шесть.. Особенно тяжелым выдался конец столетия: «семь тощих лет» – так был назван период с 1087 по 1094 год. Люди умирали тысячами, ели коренья и даже человеческое мясо. Страшную картину голода того времени рисует бургундский монах Глабер:
«...Когда был съеден домашний скот и птица, люди дошли до того, что вырывали друг у друга падаль и прочие отвратительные отбросы. Некоторые, спасаясь от голодной смерти, ели лесные коренья и водоросли – все напрасно!.. Страшно теперь и рассказать, до какого падения дошел тогда род человеческий. Увы! О ужас! Случилась вещь, ранее почти вовсе неслыханная: обезумевшие от лишений люди были доведены до того, что решились есть человеческое мясо... На путников нападали те, кто посильнее, делили их на части и, изжарив на огне, пожирали... Во многих местах тела, вырытые из земли, тоже шли на утоление голода...».
Картина, достойная Апокалипсиса. Неудивительно, что на голодающее, задавленное феодальным гнетом крестьянство слова Урбана II об истекающей молоком и медом земле Палестины произвели самое глубокое впечатление. Земля, где никто не будет голодать, где не будет хозяев, заставляющих работать на барщине по шесть дней в неделю – таким представлялся Восток простонародью. «Хлеб, земля и воля» – вот главные мечты крестьян средневековой Европы.
Огромный ущерб крестьянству приносили бесконечные междоусобные войны и охотничьи забавы хозяев. Рыцарские дружины соседа-врага сжигали целые деревни, лишая крестьянина последнего имущества; охотничьи ватаги, в азарте погони за зверем, вытаптывали крестьянские посевы – единственное средство к существованию. Куда было податься бедному крестьянину? Кто мог – уходил в монастырь или становился отшельником; многие бежали в леса и промышляли там охотой, а то и разбоем. Впрочем, по феодальным законам, охота на господскую дичь (а она вся считалась господской) была ничем не лучше разбоя и наказывалась смертной казнью. Таким образом, беглецы автоматически становились преступниками перед законом и Богом. И среди этих невольных грешников обещание Урбана II простить грехи принявшим крест имело особенный успех.
Совсем иные причины повели в крестовый поход рыцарство. Выше уже говорилось о серьезных переменах, которые начались в Европе в XI веке. Рост городов и связанное с ним развитие товарно-денежных отношений сильно изменили жизнь феодального класса. Патриархальные нравы, когда феодал довольствовался тем, что могло произвести его поместье, и ходил в домотканой дерюге, ибо ничего лучшего нищая деревня предложить ему не могла, остались в прошлом. На первое место стало выходить стремление к богатой жизни: всем хотелось носить удобную и красивую одежду из дорогих тканей, пить изысканные вина, есть из золотой и серебряной посуды. Но все это требовало денег, и немалых, причем все больше и больше, а выжать что-то еще из задавленных, умирающих от голода крестьян стало просто невозможно. Междоусобицы, захват новых земель были обоюдоострым оружием: они могли и обогатить феодала, и сбросить его в пучину нищеты. В этих условиях папский призыв идти в Палестину, где есть возможность завоевать богатство и новые земли, да к тому же еще и покрыть себя славой, не мог не вызвать самого горячего отклика у довольно значительной части феодального класса.
Не следует забывать и о том, что в ту эпоху главным и почти единственным занятием, достойным рыцаря, была война. И вот вместо привычных, но все же отягчающих душу несомненным грехом междоусобиц, разбоев и грабежей Урбан II предлагает рыцарству совсем другую войну – войну, справедливую по самой своей сути, ибо что может быть в глазах христианина более справедливым, чем защита христианских святынь? И какая прекрасная возможность показать свою воинскую доблесть и боевую выучку! А для тысяч Неимущих и Голяков это великолепный и, возможно, единственный шанс разорвать круг безысходности, выбиться из нищеты, причем самым благородным для рыцаря способом.
Стоит, вероятно, отметить и обещание папы римского, что церковь возьмет под свою защиту семьи уходящих в поход паломников и все их владения и имущество. В ту эпоху повальных грабежей и междоусобиц такое обещание дорогого стоило. Крестоносец, отправляющийся в далекий и опасный путь, мог быть, по крайней мере, уверен в том, что, вернувшись, он не найдет на месте родного дома пепелище, а семью умирающей от голода. Кстати, довольно малоизвестен тот факт, что церковь, беря под защиту семьи крестоносцев, обязалась и следить за тем, чтобы община не дала им умереть с голоду и снабжала самым необходимым. Причем это обязательство было действительным до возвращения крестоносца домой, а в случае его смерти во время похода – до совершеннолетия его детей. Для сотен тысяч крестьян, а порой и для неимущих рыцарей это часто означало единственную возможность спасти свою семью от голодной смерти, и, возможно, еще и поэтому крестьянская и рыцарская беднота проявляла самое большое рвение в принятии крестоносных обетов.
В общем, папский призыв к крестовому походу оказался тем нечастым случаем, когда произнесенные слова вступили в резонанс с господствующим настроением всего общества. Урбан II нашел струну, удивительно созвучную с духовным настроем самых разных социальных слоев, и слова его прозвучали на редкость своевременно. Вся Европа поднялась на защиту Святой Земли. И первой была деревенская беднота.
Глава 5
Крестовый поход бедноты
Во всей двухвековой эпопее крестовых походов в Святую Землю трудно найти событие более масштабное, волнующее и, до некоторой степени, даже иррациональное, чем то, которое в более поздние времена получило название «крестовый поход бедноты». Уникален, в первую очередь, сам масштаб этого явления: по подсчетам современных историков, число принявших крест, вероятно, превосходило пятьсот тысяч человек, а возможно, и приближалось к миллиону[24]. Для средневековой Европы, где город в пять тысяч жителей считался крупным, а королевские и императорские армии редко превышали десять-пятнадцать тысяч человек, эти цифры кажутся просто невероятными. Но мы уже знаем, что стало причиной этого небывалого взрыва народного воодушевления. Теперь посмотрим, как это происходило.
В своей клермонской речи папа Урбан II, помимо всего прочего, назначил и дату выступления крестоносного воинства в поход – 15 августа 1096 года. Устанавливая такую довольно отдаленную дату, римский первосвященник учитывал все многочисленные трудности по организации этой крупнейшей общеевропейской акции. Значительное время было необходимо на сбор рыцарских ополчений, на подготовку вооружения и транспорта. Немаловажно и то, что день выступления приходился на время после сбора урожая, что позволяло обеспечить гигантское многонациональное войско крестоносцев съестными припасами на его пути к Константинополю, где был назначен общий сбор. Но эффект клермонской речи оказался гораздо более значительным, чем мог предполагать сам папа, и привел к таким последствиям, к которым церковь вряд ли стремилась.
Еще не успели просохнуть поля после зимних бурь и снегов, как крестьянскую Европу охватило невиданное доселе оживление. Деревенская беднота лихорадочно засобиралась в поход за освобождение христианских святынь. Не совсем продуманные обещания папы – а он обращал их, в первую очередь, к рыцарству – всколыхнули огромные массы крестьянства, особенно во Франции. Ведь впереди ждали свобода, богатство и, что очень ценно, полное отпущение грехов. Сотни тысяч крестьян точили свое нехитрое оружие – вилы, топоры, косы и прилаживали новые колеса к телегам. В страшной лихорадке и практически за бесценок распродавалось все оставляемое имущество – дома, сельскохозяйственные орудия, скот. По словам одного из летописцев, который был очевидцем этих горячечных сборов, Гвиберта Ножанского, «каждый, стараясь всеми средствами собрать сколько-нибудь денег, продавал все, что имел, не по стоимости, а по цене, назначенной покупателем... За одну овцу раньше давали больше, чем теперь за двенадцать овец». И вот, сбыв все за гроши, крестьянин нашивал на грудь крест, сажал на телегу жену и детей и отправлялся в «путь по стезе Господней».
Конечно, одна лишь речь папы римского, какой бы она ни была яркой и многообещающей, не могла вызвать такого массового психоза. На помощь папскому престолу – вопрос, правда, в том, нужна ли была ему такая помощь – пришла многочисленная армия священников, монахов и просто юродивых. И в речах этих бесчисленных толкователей клермонского призыва простой народ услышал главное – в этом походе со святыми целями они завоюют свободу, богатство и райское блаженство. В далекой земле Палестины крестьяне рассчитывали добиться счастья и лучшей доли для себя и своих детей.
Среди множества проповедников великого крестового похода особенно выделялся монах Петр из французского города Амьена, получивший прозвище Пустынник. Маленького роста, худой и уже довольно пожилой человек, он был прямо-таки двужильным. В грязной шерстяной хламиде, надетой на голое тело, с босыми ногами – а дело происходило зимой (!) – он неутомимо разъезжал на своем тщедушном ослике по лесам и полям Северной и Средней Франции, появляясь то в окрестностях Шартра, то на берегах Луары, то близ Парижа. И везде он собирал вокруг себя толпы бедняков – крестьян и рыцарей – и обращался к ним с призывом немедля идти спасать Гроб Господень. С горящими глазами, похудевший от лишений и непрерывных постов, загоревший под южным солнцем (по его словам, загар этот он приобрел в Святой Земле), он производил такое сильное впечатление на уже и без того возбужденные слухами умы крестьян, что они толпами шли за ним как за пророком Господним.
Петр Пустынник был, несомненно, и выдающимся оратором, хорошо понимавшим психологию своих слушателей; он говорил именно то и именно так, что и как они хотели услышать. Кроме того, по свидетельству очевидцев, Петр, произнося речь, как бы воспламенялся от собственного голоса. Он рыдал, когда рассказывал о страданиях христиан в Святой Земле; его голос наливался яростью, когда он призывал отомстить «неверным». Сохранилось яркое свидетельство современника о том, насколько сильное впечатление производил Петр Амьенский на окружавших его людей. Вот это описание: «Я видел, как он проходил через города и селения, окруженный толпою, осыпаемый подарками, прославляемый всеми за святого, так что я думаю, никогда ни один смертный не был предметом такого восторга. Все приносимые ему деньги он отдавал бедным.... Все признавали его власть. Никто лучше его не умел улаживать несогласия и мирить самых жестоких врагов. Что-то божественное чувствовалось в его малейших движениях, во всех его словах. Доходило до того, что народ вырывал, как святыню, волоски у осла, на котором он ехал».
Не довольствуясь своим ораторским даром, Петр Пустынник придумал чудесную историю, которая должна была особенно сильно воздействовать на темные, невежественные умы крестьян. История эта, в которой малая правда искусно переплеталась с большой ложью (впрочем, вполне вероятно, что Петр, с его фанатизмом и способностью к внушению, загипнотизировал сам себя и искренне верил, что все, им рассказываемое, – непреложная истина), достойна того, чтобы пересказать ее более подробно.
В своей клермонской речи папа Урбан II, помимо всего прочего, назначил и дату выступления крестоносного воинства в поход – 15 августа 1096 года. Устанавливая такую довольно отдаленную дату, римский первосвященник учитывал все многочисленные трудности по организации этой крупнейшей общеевропейской акции. Значительное время было необходимо на сбор рыцарских ополчений, на подготовку вооружения и транспорта. Немаловажно и то, что день выступления приходился на время после сбора урожая, что позволяло обеспечить гигантское многонациональное войско крестоносцев съестными припасами на его пути к Константинополю, где был назначен общий сбор. Но эффект клермонской речи оказался гораздо более значительным, чем мог предполагать сам папа, и привел к таким последствиям, к которым церковь вряд ли стремилась.
Еще не успели просохнуть поля после зимних бурь и снегов, как крестьянскую Европу охватило невиданное доселе оживление. Деревенская беднота лихорадочно засобиралась в поход за освобождение христианских святынь. Не совсем продуманные обещания папы – а он обращал их, в первую очередь, к рыцарству – всколыхнули огромные массы крестьянства, особенно во Франции. Ведь впереди ждали свобода, богатство и, что очень ценно, полное отпущение грехов. Сотни тысяч крестьян точили свое нехитрое оружие – вилы, топоры, косы и прилаживали новые колеса к телегам. В страшной лихорадке и практически за бесценок распродавалось все оставляемое имущество – дома, сельскохозяйственные орудия, скот. По словам одного из летописцев, который был очевидцем этих горячечных сборов, Гвиберта Ножанского, «каждый, стараясь всеми средствами собрать сколько-нибудь денег, продавал все, что имел, не по стоимости, а по цене, назначенной покупателем... За одну овцу раньше давали больше, чем теперь за двенадцать овец». И вот, сбыв все за гроши, крестьянин нашивал на грудь крест, сажал на телегу жену и детей и отправлялся в «путь по стезе Господней».
Конечно, одна лишь речь папы римского, какой бы она ни была яркой и многообещающей, не могла вызвать такого массового психоза. На помощь папскому престолу – вопрос, правда, в том, нужна ли была ему такая помощь – пришла многочисленная армия священников, монахов и просто юродивых. И в речах этих бесчисленных толкователей клермонского призыва простой народ услышал главное – в этом походе со святыми целями они завоюют свободу, богатство и райское блаженство. В далекой земле Палестины крестьяне рассчитывали добиться счастья и лучшей доли для себя и своих детей.
Среди множества проповедников великого крестового похода особенно выделялся монах Петр из французского города Амьена, получивший прозвище Пустынник. Маленького роста, худой и уже довольно пожилой человек, он был прямо-таки двужильным. В грязной шерстяной хламиде, надетой на голое тело, с босыми ногами – а дело происходило зимой (!) – он неутомимо разъезжал на своем тщедушном ослике по лесам и полям Северной и Средней Франции, появляясь то в окрестностях Шартра, то на берегах Луары, то близ Парижа. И везде он собирал вокруг себя толпы бедняков – крестьян и рыцарей – и обращался к ним с призывом немедля идти спасать Гроб Господень. С горящими глазами, похудевший от лишений и непрерывных постов, загоревший под южным солнцем (по его словам, загар этот он приобрел в Святой Земле), он производил такое сильное впечатление на уже и без того возбужденные слухами умы крестьян, что они толпами шли за ним как за пророком Господним.
Петр Пустынник был, несомненно, и выдающимся оратором, хорошо понимавшим психологию своих слушателей; он говорил именно то и именно так, что и как они хотели услышать. Кроме того, по свидетельству очевидцев, Петр, произнося речь, как бы воспламенялся от собственного голоса. Он рыдал, когда рассказывал о страданиях христиан в Святой Земле; его голос наливался яростью, когда он призывал отомстить «неверным». Сохранилось яркое свидетельство современника о том, насколько сильное впечатление производил Петр Амьенский на окружавших его людей. Вот это описание: «Я видел, как он проходил через города и селения, окруженный толпою, осыпаемый подарками, прославляемый всеми за святого, так что я думаю, никогда ни один смертный не был предметом такого восторга. Все приносимые ему деньги он отдавал бедным.... Все признавали его власть. Никто лучше его не умел улаживать несогласия и мирить самых жестоких врагов. Что-то божественное чувствовалось в его малейших движениях, во всех его словах. Доходило до того, что народ вырывал, как святыню, волоски у осла, на котором он ехал».
Не довольствуясь своим ораторским даром, Петр Пустынник придумал чудесную историю, которая должна была особенно сильно воздействовать на темные, невежественные умы крестьян. История эта, в которой малая правда искусно переплеталась с большой ложью (впрочем, вполне вероятно, что Петр, с его фанатизмом и способностью к внушению, загипнотизировал сам себя и искренне верил, что все, им рассказываемое, – непреложная истина), достойна того, чтобы пересказать ее более подробно.