Страница:
А в ноябре 1917 года министр земледелия уже подпольного Временного правительства Н. Ракитников в своем циркуляре писал о грабежах, именуемых аграрным движением: «…Выигрывают при таком движении только богатые, кулацкие элементы деревни, у которых есть на чем развозить и растаскивать помещичье добро, а бедняки и солдатки остаются ни при чем».
Итак, «справный» крестьянин не помог, а пролетаризированные горе-фермеры, вынужденные идти работать на завод, очень даже усилили революционное движение – в городах.
Так получилось, что против общины выступило большинство правых, монархических организаций. Речь идет о влиятельнейшем Постоянном совете объединенных дворянских обществ. Нужно назвать также «обновленческий» Союз русского народа (лидер – Н. Е. Марков, сочетавший радикальный национализм и поддержку думского парламентаризма), Всероссийский национальный союз (организация, близкая к национал-либерализму), Русский народный союз Михаила Архангела (лидер В. М. Пуришкевич) и др. Правые «столыпинцы» сделали ставку на разрушение традиционной, общинной деревни – с тем, чтобы спасти помещичье землевладение, придать ему в помощь «справного» мужика, якобы чуждого революционности. Вот они-то, вместе со Столыпиным, и выпустили из бутылки джинна капитализации – и поплатились за это.
А ведь именно национал-консерваторы должны были сыграть роль защитников традиции на селе. Но, увы, большинству из них пришлось сыграть роль разрушителей.
Естественно, всеми ими двигали самые что ни на есть благие намерения. Идеологи, выступающие за ослабление или даже полную ликвидацию общины, видели в ней рассадник уравнительных, «аграрно-коммунистических» настроений. Послушать их, так именно община и являла собой ярчайший пример пренебрежения к частной собственности, прежде всего дворянской. Энергичный помещик-монархист Н. А. Павлов, выступая на 2-м съезде Объединенного дворянства, увидел опасность в гарантированном обеспечении крестьян наделом, которое практикуется при общинном строе. По его мнению, оно приучает их смотреть на всю землю, в том числе и не принадлежащую им, как на потенциальный источник удовлетворения своих потребностей в сельскохозяйственной площади. Националист Н. Н. Зворыкин вообще был склонен обвинять в левом эгалитаризме не только саму общину, но и ее защитников-монархистов. «Защитники общины, – утверждал он, – сами того не замечая, тянули за одну веревку с коммунистами, которые отстаивают существующую организацию уже, конечно, не ввиду сочувствия патриархальным началам, а единственно с целью помешать насаждению в России мелкой земельной собственности».
Впрочем, противники общины проводили четкое разграничение между общинным эгалитаризмом и собственно крестьянством. Они доказывали, что сельский «мир» есть нечто внешнее по отношению к земледельцу. Он якобы препятствует раскрытию истинной природы тружеников земли.
Лидер т. н. «обновленческого» течения в Союзе русского народа Н. Е. Марков уверенно констатировал: «Отдельный крестьянин, отдельный русский крестьянин – прекрасный, добрый, отзывчивый человек, но когда они собираются толпой, когда эту общину разные писаря поят водкой, тогда, действительно, эта община является зверем, против которого нужно бороться».
Один из идеологов Имперской народной партии, публицист А. Новгородский, утверждал: «Крестьянство не может быть социалистическим в силу своего положения и условий труда. В основе крестьянского мировоззрения лежит идея собственности, во имя которой крестьянин работает». Он уверял, что в крестьянской работе имеет значение не только обилие пролитого пота и количество отработанных часов, но и сообразительность, инициативность и предприимчивость. Эти качества характерны для «организатора производства, владельца, а не наймита».
Напрашивался вывод: в экономической сфере крестьяне, «органически» заинтересованные в результатах своего труда, представляют собой полную противоположность рабочим, которые совершенно равнодушны к вырабатываемым продуктам и заинтересованы лишь в количестве занятых часов. Эти логические построения вынуждали Новгородского требовать сокрушения крестьянской общины как явления, противного собственнической природе крестьянства.
Интересна аргументация правого публициста М. М. Перовского, вознамерившегося опровергнуть известный тезис о том, что для крестьянина вся земля «ничья», точнее Божья. Такое представление, с его точки зрения, действительно укоренилось среди земледельцев. Но мужики, уже ставшие (при помощи Крестьянского банка) собственниками, демонстрируют совершенно обратное – они и не думают связывать свое приобретение с судьбами «мира».
Его мысли вполне совпадают с мыслями монархиста Н. Н. Зворыкина, который и само требование отчуждения помещичьих земель рассматривал в качестве проявления частнособственнических тенденций. Причем – как со стороны крупных домохозяев, якобы желавших усилить земельный фонд общины для эксплуатации менее обеспеченных ее членов; так и со стороны мелких общинников, показывающих поползновения к укреплению своей хозяйственной индивидуальности. «Где же тут стремление к коллективизму?» – задавался вопросом Н. Н. Зворыкин.
Критики общины обвиняли ее в экономической неэффективности. К примеру, Н. Н. Ладомирский отмечал, что общинники возделывают землю, руководствуясь не личными хозяйственными соображениями, а мнениями «мира». Они зависят от «мирского» решения даже в области севооборотов, установления сроков начала и окончания сельских работ. «Слепой консерватизм и бесконечная рутина»– таковой была общая оценка общинной организации, данная Ладомирским.
Не менее категоричным был в своих суждениях Н. Н. Шестак-Устинов. Его не устраивала медлительность общинного схода, отнимающего много времени и энергии на споры, обсуждения. Напротив, только частная собственность способна пробудить настоящую инициативу и защитить слабого мужика от сильного. Ведь разбогатеть самому – верный способ избежать эксплуатации со стороны богатых.
С. А. Володимиров и вовсе свалил на общину вину за провал кредитного дела и связанный с ним недостаток финансовых средств на селе. Оказывается, именно меры по сохранению неотчуждаемости общинного имущества уничтожили тот гарант, который необходим для получения кредита (под залог земли).
Оказалось также, что община виновна в ухудшении материального положения российского крестьянина. «Через это трижды проклятое общинное землевладение, – стенал Марков, – наш народ так ужасно, так поразительно обнищал».
Общинному идеалу многие из крайне правых противопоставляли идеал крестьянина-собственника, владеющего значительным количеством земли. Настолько значительным, что вслед за Марковым их можно было назвать «крестьянами-помещиками», или, выражаясь словами М. О. Меньшикова, «собирателями земли Русской».
Положительно оценивая будущность такого крестьянина – фигуры совершенно новой (и по сей день) для России – русские националисты были вынуждены искать аналогии в практике нелюбимого ими Запада. Так, лидер Объединенного дворянства граф А. А. Бобринский приводил в пример крестьянские хозяйства Западной Европы, которые после ликвидации общины стали якобы процветать. Причиной этого, по его мнению, была «личная крестьянская наследственная собственность».
Епископ Митрофан (лидер фракции правых 3-й Государственной Думы) прямо признавал – пришло время заменять старое новым и заимствовать западноевропейские новшества – при всем отрицательном (!) к ним отношении.
Несомненно, сами правые были уверены в том, что подобные уступки не вредят консерватизму, а делают его более эффективным в идейно-политическом плане. Однако объективно они шли на четко выраженный компромисс с либеральной идеологией. И это во многом укладывалось в общую схему столыпинской аграрной реформы, направленной на ускоренное «выращивание» сельской буржуазии в сочетании с умеренным конституционализмом.
Во многом, но далеко не во всем. И в данном отношении очень интересной представляется идейная эволюция самой влиятельной организации русских национал-консерваторов – Объединенного дворянства.
Этот «профсоюз дворян», настроенный консервативно, безусловно, поддерживал правительство, действительно надеясь (при помощи энергичного премьера) создать слой своих союзников – зажиточных крестьян. А также – устранить «радикальную», как им казалось, общину.
С другими же планами Столыпина, касавшимися усиления бессословного начала в системе местного управления, они были абсолютно не согласны. Равно и с тем, как проводилась ликвидация общины и рост на ее развалинах крупного земледельца.
К удивлению правых аристократов, он, земледелец, все больше напоминал не маленького помещика, а маленького буржуа. И этот самый буржуа получил, посредством Крестьянского банка, слишком легкий доступ к дворянским землям, чей объем продолжал стремительно сокращаться – без всякой крестьянской революции. Параллельно с этим «ненадежный бедняк» был вынужден уходить в город, отправляться в Азию, пускаться в заведомо проигрышные для него эксперименты с личной собственностью, лишая при этом барина дешевой рабочей силы. Да в такой степени, что в мае 1913 года А. П. Нейдгардт, видный деятель Объединенного дворянства, вынужден был поставить вопрос о применении в помещичьих экономиях иностранной рабочей силы в лице корейцев и китайцев.
Выяснилось, что основная масса дворян совершенно не готова к сколько-нибудь ускоренному обезземеливанию крестьян – и материально, и морально. Выяснилось это, впрочем, для самих незадачливых «столыпинцев». Многие же вольнодумцы из правых поняли это уже давно. Так, известнейший идеолог дворянского традиционализма и по совместительству сторонник освобождения энергии «предприимчивого» крестьянства К. Ф. Головин еще в 1896 году заклинал: «Оборони нас Бог в интересах бездушного производства забывать о нуждах простых людей и, слепо подражая Западу, помогать обезземеливанию мужика».
Правое дворянство, сколь угодно «новое», «реформаторское», не в состоянии было расстаться с аграрным «коммунизмом». Как бы оно ни старалось, но дух общины витал над всеми съездами объединенных аристократов, упорно рушивших эту важнейшую опору консерватизма. Даже Гурко, один из наиболее либерально мыслящих идеологов Объединенного дворянства, выразил тревогу по поводу обезземеливания и говорил о пострадавших: «Я не могу согласиться с тем, что законы пишутся не для слабых и не для пьяных».
Только в глубоко консервативной атмосфере, сложившейся на съездах Объединенного дворянства, могли возникать проекты, подобные проекту князя П. Л. Ухтомского, выступавшего за… «оземеливание» части российского пролетариата путем оказания соответствующей финансовой помощи со стороны помещиков.
Столыпинский перелом явно противоречил самой природе дворянского «консерватизма». Потому-то Объединенное дворянство из съезда в съезд наращивало критику правительства, а земские начальники на местах (обычно придерживающиеся правых воззрений) скрыто, но успешно саботировали деятельность землеустроительных комиссий. На V съезде уполномоченных дворянских обществ (1910 год) столыпинским реформаторам было заявлено: «Правительственные мероприятия в области земельного вопроса, поскольку они касаются увеличения площади крестьянского землевладения, посредством скупки и раздробления частновладельческих земель… грозят разорением государства и выселением всего культурного слоя из сельских местностей. Закон 9 ноября 1906 года без применения решительных мер к расширению области применения народного труда, сулит образование безработного пролетариата».
Разочарование правого дворянства в преобразовании институтов собственности лучше всего выражает доклад Н. А. Павлова об экономическом объединении дворянства. Выступая по инерции за объединение с мелким собственником, он в то же время признавал, что дворянству не на кого надеяться, кроме себя и… техники, которая его «единственный друг и защитник».
Российское дворянство было кровно заинтересовано в общине, не сознавая это в подавляющем своем большинстве. В силу этого само правое движение было также заинтересовано в ней, ведь сословный союз помещика и земледельца являлся неотъемлемой частью традиционалистского проекта. Столыпинские же реформы разводили их по разные стороны. Хуже того – они вели к расколу внутри крестьянства, способствуя дальнейшей фрагментаризации аграрной России.
Таким образом, крестьянство в массе своей было совершенно не готово к распространению капитализма на селе. Но то же самое можно сказать и о русском дворянстве.
ОБЩИННЫЙ ПРОЕКТ РУССКИХ КОНСЕРВАТОРОВ
Итак, «справный» крестьянин не помог, а пролетаризированные горе-фермеры, вынужденные идти работать на завод, очень даже усилили революционное движение – в городах.
Так получилось, что против общины выступило большинство правых, монархических организаций. Речь идет о влиятельнейшем Постоянном совете объединенных дворянских обществ. Нужно назвать также «обновленческий» Союз русского народа (лидер – Н. Е. Марков, сочетавший радикальный национализм и поддержку думского парламентаризма), Всероссийский национальный союз (организация, близкая к национал-либерализму), Русский народный союз Михаила Архангела (лидер В. М. Пуришкевич) и др. Правые «столыпинцы» сделали ставку на разрушение традиционной, общинной деревни – с тем, чтобы спасти помещичье землевладение, придать ему в помощь «справного» мужика, якобы чуждого революционности. Вот они-то, вместе со Столыпиным, и выпустили из бутылки джинна капитализации – и поплатились за это.
А ведь именно национал-консерваторы должны были сыграть роль защитников традиции на селе. Но, увы, большинству из них пришлось сыграть роль разрушителей.
Естественно, всеми ими двигали самые что ни на есть благие намерения. Идеологи, выступающие за ослабление или даже полную ликвидацию общины, видели в ней рассадник уравнительных, «аграрно-коммунистических» настроений. Послушать их, так именно община и являла собой ярчайший пример пренебрежения к частной собственности, прежде всего дворянской. Энергичный помещик-монархист Н. А. Павлов, выступая на 2-м съезде Объединенного дворянства, увидел опасность в гарантированном обеспечении крестьян наделом, которое практикуется при общинном строе. По его мнению, оно приучает их смотреть на всю землю, в том числе и не принадлежащую им, как на потенциальный источник удовлетворения своих потребностей в сельскохозяйственной площади. Националист Н. Н. Зворыкин вообще был склонен обвинять в левом эгалитаризме не только саму общину, но и ее защитников-монархистов. «Защитники общины, – утверждал он, – сами того не замечая, тянули за одну веревку с коммунистами, которые отстаивают существующую организацию уже, конечно, не ввиду сочувствия патриархальным началам, а единственно с целью помешать насаждению в России мелкой земельной собственности».
Впрочем, противники общины проводили четкое разграничение между общинным эгалитаризмом и собственно крестьянством. Они доказывали, что сельский «мир» есть нечто внешнее по отношению к земледельцу. Он якобы препятствует раскрытию истинной природы тружеников земли.
Лидер т. н. «обновленческого» течения в Союзе русского народа Н. Е. Марков уверенно констатировал: «Отдельный крестьянин, отдельный русский крестьянин – прекрасный, добрый, отзывчивый человек, но когда они собираются толпой, когда эту общину разные писаря поят водкой, тогда, действительно, эта община является зверем, против которого нужно бороться».
Один из идеологов Имперской народной партии, публицист А. Новгородский, утверждал: «Крестьянство не может быть социалистическим в силу своего положения и условий труда. В основе крестьянского мировоззрения лежит идея собственности, во имя которой крестьянин работает». Он уверял, что в крестьянской работе имеет значение не только обилие пролитого пота и количество отработанных часов, но и сообразительность, инициативность и предприимчивость. Эти качества характерны для «организатора производства, владельца, а не наймита».
Напрашивался вывод: в экономической сфере крестьяне, «органически» заинтересованные в результатах своего труда, представляют собой полную противоположность рабочим, которые совершенно равнодушны к вырабатываемым продуктам и заинтересованы лишь в количестве занятых часов. Эти логические построения вынуждали Новгородского требовать сокрушения крестьянской общины как явления, противного собственнической природе крестьянства.
Интересна аргументация правого публициста М. М. Перовского, вознамерившегося опровергнуть известный тезис о том, что для крестьянина вся земля «ничья», точнее Божья. Такое представление, с его точки зрения, действительно укоренилось среди земледельцев. Но мужики, уже ставшие (при помощи Крестьянского банка) собственниками, демонстрируют совершенно обратное – они и не думают связывать свое приобретение с судьбами «мира».
Его мысли вполне совпадают с мыслями монархиста Н. Н. Зворыкина, который и само требование отчуждения помещичьих земель рассматривал в качестве проявления частнособственнических тенденций. Причем – как со стороны крупных домохозяев, якобы желавших усилить земельный фонд общины для эксплуатации менее обеспеченных ее членов; так и со стороны мелких общинников, показывающих поползновения к укреплению своей хозяйственной индивидуальности. «Где же тут стремление к коллективизму?» – задавался вопросом Н. Н. Зворыкин.
Критики общины обвиняли ее в экономической неэффективности. К примеру, Н. Н. Ладомирский отмечал, что общинники возделывают землю, руководствуясь не личными хозяйственными соображениями, а мнениями «мира». Они зависят от «мирского» решения даже в области севооборотов, установления сроков начала и окончания сельских работ. «Слепой консерватизм и бесконечная рутина»– таковой была общая оценка общинной организации, данная Ладомирским.
Не менее категоричным был в своих суждениях Н. Н. Шестак-Устинов. Его не устраивала медлительность общинного схода, отнимающего много времени и энергии на споры, обсуждения. Напротив, только частная собственность способна пробудить настоящую инициативу и защитить слабого мужика от сильного. Ведь разбогатеть самому – верный способ избежать эксплуатации со стороны богатых.
С. А. Володимиров и вовсе свалил на общину вину за провал кредитного дела и связанный с ним недостаток финансовых средств на селе. Оказывается, именно меры по сохранению неотчуждаемости общинного имущества уничтожили тот гарант, который необходим для получения кредита (под залог земли).
Оказалось также, что община виновна в ухудшении материального положения российского крестьянина. «Через это трижды проклятое общинное землевладение, – стенал Марков, – наш народ так ужасно, так поразительно обнищал».
Общинному идеалу многие из крайне правых противопоставляли идеал крестьянина-собственника, владеющего значительным количеством земли. Настолько значительным, что вслед за Марковым их можно было назвать «крестьянами-помещиками», или, выражаясь словами М. О. Меньшикова, «собирателями земли Русской».
Положительно оценивая будущность такого крестьянина – фигуры совершенно новой (и по сей день) для России – русские националисты были вынуждены искать аналогии в практике нелюбимого ими Запада. Так, лидер Объединенного дворянства граф А. А. Бобринский приводил в пример крестьянские хозяйства Западной Европы, которые после ликвидации общины стали якобы процветать. Причиной этого, по его мнению, была «личная крестьянская наследственная собственность».
Епископ Митрофан (лидер фракции правых 3-й Государственной Думы) прямо признавал – пришло время заменять старое новым и заимствовать западноевропейские новшества – при всем отрицательном (!) к ним отношении.
Несомненно, сами правые были уверены в том, что подобные уступки не вредят консерватизму, а делают его более эффективным в идейно-политическом плане. Однако объективно они шли на четко выраженный компромисс с либеральной идеологией. И это во многом укладывалось в общую схему столыпинской аграрной реформы, направленной на ускоренное «выращивание» сельской буржуазии в сочетании с умеренным конституционализмом.
Во многом, но далеко не во всем. И в данном отношении очень интересной представляется идейная эволюция самой влиятельной организации русских национал-консерваторов – Объединенного дворянства.
Этот «профсоюз дворян», настроенный консервативно, безусловно, поддерживал правительство, действительно надеясь (при помощи энергичного премьера) создать слой своих союзников – зажиточных крестьян. А также – устранить «радикальную», как им казалось, общину.
С другими же планами Столыпина, касавшимися усиления бессословного начала в системе местного управления, они были абсолютно не согласны. Равно и с тем, как проводилась ликвидация общины и рост на ее развалинах крупного земледельца.
К удивлению правых аристократов, он, земледелец, все больше напоминал не маленького помещика, а маленького буржуа. И этот самый буржуа получил, посредством Крестьянского банка, слишком легкий доступ к дворянским землям, чей объем продолжал стремительно сокращаться – без всякой крестьянской революции. Параллельно с этим «ненадежный бедняк» был вынужден уходить в город, отправляться в Азию, пускаться в заведомо проигрышные для него эксперименты с личной собственностью, лишая при этом барина дешевой рабочей силы. Да в такой степени, что в мае 1913 года А. П. Нейдгардт, видный деятель Объединенного дворянства, вынужден был поставить вопрос о применении в помещичьих экономиях иностранной рабочей силы в лице корейцев и китайцев.
Выяснилось, что основная масса дворян совершенно не готова к сколько-нибудь ускоренному обезземеливанию крестьян – и материально, и морально. Выяснилось это, впрочем, для самих незадачливых «столыпинцев». Многие же вольнодумцы из правых поняли это уже давно. Так, известнейший идеолог дворянского традиционализма и по совместительству сторонник освобождения энергии «предприимчивого» крестьянства К. Ф. Головин еще в 1896 году заклинал: «Оборони нас Бог в интересах бездушного производства забывать о нуждах простых людей и, слепо подражая Западу, помогать обезземеливанию мужика».
Правое дворянство, сколь угодно «новое», «реформаторское», не в состоянии было расстаться с аграрным «коммунизмом». Как бы оно ни старалось, но дух общины витал над всеми съездами объединенных аристократов, упорно рушивших эту важнейшую опору консерватизма. Даже Гурко, один из наиболее либерально мыслящих идеологов Объединенного дворянства, выразил тревогу по поводу обезземеливания и говорил о пострадавших: «Я не могу согласиться с тем, что законы пишутся не для слабых и не для пьяных».
Только в глубоко консервативной атмосфере, сложившейся на съездах Объединенного дворянства, могли возникать проекты, подобные проекту князя П. Л. Ухтомского, выступавшего за… «оземеливание» части российского пролетариата путем оказания соответствующей финансовой помощи со стороны помещиков.
Столыпинский перелом явно противоречил самой природе дворянского «консерватизма». Потому-то Объединенное дворянство из съезда в съезд наращивало критику правительства, а земские начальники на местах (обычно придерживающиеся правых воззрений) скрыто, но успешно саботировали деятельность землеустроительных комиссий. На V съезде уполномоченных дворянских обществ (1910 год) столыпинским реформаторам было заявлено: «Правительственные мероприятия в области земельного вопроса, поскольку они касаются увеличения площади крестьянского землевладения, посредством скупки и раздробления частновладельческих земель… грозят разорением государства и выселением всего культурного слоя из сельских местностей. Закон 9 ноября 1906 года без применения решительных мер к расширению области применения народного труда, сулит образование безработного пролетариата».
Разочарование правого дворянства в преобразовании институтов собственности лучше всего выражает доклад Н. А. Павлова об экономическом объединении дворянства. Выступая по инерции за объединение с мелким собственником, он в то же время признавал, что дворянству не на кого надеяться, кроме себя и… техники, которая его «единственный друг и защитник».
Российское дворянство было кровно заинтересовано в общине, не сознавая это в подавляющем своем большинстве. В силу этого само правое движение было также заинтересовано в ней, ведь сословный союз помещика и земледельца являлся неотъемлемой частью традиционалистского проекта. Столыпинские же реформы разводили их по разные стороны. Хуже того – они вели к расколу внутри крестьянства, способствуя дальнейшей фрагментаризации аграрной России.
Таким образом, крестьянство в массе своей было совершенно не готово к распространению капитализма на селе. Но то же самое можно сказать и о русском дворянстве.
ОБЩИННЫЙ ПРОЕКТ РУССКИХ КОНСЕРВАТОРОВ
Впрочем, среди правых было достаточно тех, которые решительно взяли сторону общины и общинности. Они составили нечто вроде отдельного идейно-политического направления. И его сила заключалась в убедительности известнейших правых идеологов С. Ф. Шарапова, А. Г. Щербатова, Д. И. Хотяинцева и т. д., а также в организационной активности Всероссийского Дубровинского Союза русского народа – единственной крепкой оргструктуры правых, сохранившей верность «миру».
Защитники общины чрезвычайно ценили ее как основу русской самобытности. Шарапов называл общину «последним прибежищем русских исторических идеалов», а Щербатов был убежден, что «общинный строй землевладения, сопряженный с общинным самоуправлением, помогли русскому народу сохранить свою самобытность».
Последний утверждал, что «одностороннее увлечение батраческим хозяйством, фермерством и однодворным хозяйством, по образцу английских и американских… противно историческому прошлому и будущему России».
В сознании многих националистов община представляла собой идеальный нравственный и социальный регулятор народной жизни. Шарапов с трепетом характеризовал ее в качестве «нравственного регулятора высшего порядка», выполняющего «первую задачу той Божьей правды, которую ищет всегда русский народ»– задачу противодействия чрезмерному возвышению или чрезмерному падению отдельной личности.
А вот Щербатову община была мила еще и тем, что общинники, соучаствовавшие в распоряжении землей, устанавливали между собой определенные «соседские бытовые отношения». Он предупреждал, что в случае чрезмерной концентрации земли новые хозяева потребуют разрешения всех возникающих проблем на основе формального права, с применением силы, а не дружественного соглашения.
Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением.
«Семья, – считали П. Н. Семенов и А. А. Салтыков, оппонирующие „реформаторам“, – есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым, переводным, пришедшим с Запада. Там, в условиях раннего капитализма и тесноты земельного пространства, выдвинулся «внешний момент – момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивал в своем правосознании семейный момент собственности».
В отличие от правых, критиковавших общину, ее защитники-монархисты не находили у нее никакой революционности. Напротив, они видели в «мирской» организации одно из главных средств борьбы против социалистической революции, опирающейся на массу пролетариев – вчерашних крестьян, вынужденных уйти с земли.
Вынуждала их к этому, по мнению «ортодоксов», «хуторская» реформа, в чьей утопичности они никогда не сомневались. «Пора нам, наконец, перестать увлекаться европейскими афоризмами вроде: „дайте мне скалу, но только в личную собственность, и я превращу ее в сад“, – вразумляли правых „новаторов“ Семенов и Салтыков. – На такой афоризм можно ответить: „Чтобы обращать скалы в сады, нужны, прежде всего, капиталы, образование, знание и умение, которых у нашего крестьянина пока нет“».
Консервативный публицист С. Г. Аксаков высветил одну интересную тенденцию – очень часто на хутора выселяются самые забитые крестьяне, продающие последнее в надежде улучшить свое положение. Но его с таким минимумом средств никогда не улучшить в условиях индивидуального хозяйства.
Монархист А. Панфилов рассмотрел другую сторону данного вопроса. Он подметил неустойчивость мелкого крестьянского хозяйства, обусловленную зависимостью от внешних факторов (двух и более неурожаев подряд, смерти и тяжелой болезни владельца, пожара, падежа единственной лошади и т. д.). Панфилов отметил, что данная неустойчивость крайне опасна в условиях индивидуальной экономической деятельности, свободной от общинной опеки.
Никак не могли поверить в индивидуалистический «инстинкт» российского крестьянства дубровинцы – последователи основателя Союза русского народа А. И. Дубровина, отказавшегося от любых компромиссов с парламентаризмом и капиталистами. Они именовали столыпинскую реформу «огромной фабрикой пролетариата» и делали краткий, логичный вывод: «Единственно возможным противовесом западноевропейскому социализму может служить только наша община».
В отличие от «столыпинцев», «общинники» ортодоксы вовсе не считали, что в случае разрушения общины произойдет хоть сколько-нибудь заметный рост уважения к частной собственности. Они предсказывали – гибель «мира» приведет к прямо противоположным результатам. Наиболее ярко это сделал монархист Ф. Д. Самарин. Он резоннейшим образом заметил, что сторонники Столыпина, желая привить крестьянам чувство уважения к собственности, на самом деле дождутся обратного эффекта. И произойдет сие потому, что нарушение прав общины (коллективного собственника) в пользу отдельного крестьянина приведет последнего к мысли о возможности нарушения дворянских прав на земли. «Надо ли пояснять, – вопрошал Самарин, – к каким опасным последствиям приведут подобные представления, если они проникнут в крестьянскую массу».
Потому-то, кстати, и неправомерно говорить о том, что столыпинская реформа не предполагала насильственную ликвидацию общины, ибо выход из нее был сугубо добровольным. Отделяющиеся об общины уносили с собой часть общей земли, которая считалась принадлежащей мирскому целому – по обычному традиционному праву. Зачастую ортодоксы записывали в главные враги собственности тех же самых инициативных крестьян, на которых делали ставку «национал-капиталисты». Например, Д. И. Хотяинцев расценивал требование выдела участков к одному месту как «факт вторжения в законные земельные права общества». «Получается, – удивлялся Хотяинцев, – какое-то хозяйничанье единиц в имуществе собственника – сельского общества».
Из этих «продвинутых» «единиц» наибольшую неприязнь националистов-«общинников» вызывали удачливые и богатые «кулаки», «мироеды».
Крайне резко критиковали кулачество дубровинцы, взявшие сторону деревенской бедноты. Их рупор «Русское знамя» (доставшийся Дубровину в наследство от некогда единого СРН) громко заявлял: «В сознании народа царь не может быть царем кулаков».
Увлеченный полемикой Шарапов подвергал жесточайшей критике кулачество, доходящее до «полного бессердечия и жестокости, неуважения к старикам, нарушения семейных начал… и, наконец, падения веры и нравственности». Причем кулачество, подчеркивал автор, особенно опасно на русской почве, которая ему совершенно чужда: «Немец-ростовщик может быть очень мягким, сентиментальным, так как его удовлетворяет юридический аспект дела. Русский же кулак отлично знает о своей несовместимости с моральными нормами села и способен представлять только „нравственное чудовище“.
Он-то и дискредитирует, главным образом, общину, благодаря которой еще возможно хоть как-то защитить от мироеда остальных крестьян.
И надо заметить, что критика кулачества велась не только касательно сугубо аграрных проблем. Так, консервативное „Современное обозрение“ писало о презрении кулаков к духовенству. „Обозрение“ указывало на попытку деревенских „буржуа“ подчинить себе сельских батюшек. Последние часто видят „как темные силы деревни, местные пауки, опутывают темный народ, сплошь и рядом развращая его и неверием, и недоброй жизнью…“. Попытка же священника изменить положение дел приводит к тому, что „вся муть со дна взбаламученного… болота сельской жизни“ поднимается в защиту „благодетеля“.
Тут уже прослеживаются некоторые моменты социалистической критики, которая, так или иначе, была присуща всем правым. Хотя видеть особую „левизну“ в данном случае не приходится.
В пику недругам общины, любящим порассуждать об ее экономической неэффективности, ортодоксальные традиционалисты опровергали расхожие стереотипы такого рода.
Со знанием предмета К. Н. Пасхалов приводил в пример Тарусский уезд, где общинники подняли производство до такой степени, что могли успешно конкурировать с помещиками. Многие крестьяне обращали часть полевой земли под сады и ягодники, выручая с них по нескольку сот, а то и тысяч рублей.
Имевший богатый опыт взаимодействия с крестьянами помещик Шарапов утверждал, что община способствует быстрому распространению полезных нововведений. По его наблюдениям, любое нововведение в общине (правда, всегда после напряженных раздумий) подхватывается всей массой. Он продемонстрировал это на опыте деревни Сосновка.
В начале 80-х годов XIX века С. Ф. Шарапов изобрел плуг с великолепными техническими данными. Ему даже была присуждена бронзовая медаль на конкурсе в уездном городе Любимове (Ярославская губерния). Несмотря на популярность этого плуга среди крестьян, его долгое время не покупали. Но стоило только двум сосновским мужикам купить плуг, как через два дня было продано 5 штук. А уже на следующий год (после зимнего межсезонья) население довольно значительного района (к северу от Сосновки на 15 верст полукругом) кинулось покупать их. В конечном итоге, плуг стали покупать даже бедняки. А ведь в начале в общине сложилась атмосфера критики, шуток. Работающих с новым плугом попросту не понимали. Вскоре же ее сменило „общественное, мирское давление“ в пользу плуга.
Показательно, что С. Ф. Шарапов отводил помещичьим хозяйствам роль двигателя сельскохозяйственной культуры отдельных крестьян-общинников, за которым „тихо, но постепенно, всем миром, должна подвигнуться общинная масса“.
Националисты выделяли такую важную особенность общины, как хозяйственная устойчивость. Она, по их разумению, была мощным препятствием на пути к разорению крестьян. „Община, – отмечал Шарапов, – обладает тысячью орудий самосохранения… В то же время отдельный хозяин, особенно хуторянин, страшно неустойчив“. Он указывал на помещичье землевладение, которое, по его мысли, распылялось и обезземеливалось именно благодаря индивидуальной собственности и „экономическому“ одичанию».
При этом надо заметить, что националисты-общинники отнюдь не желали идеализировать предмет своей защиты. Они видели – община деградирует, но были склонны объяснять эту деградацию условиями, внешними по отношению к ней. Главной причиной падения общины правые считали политику правительства. Так, Шарапов утверждал, что община находится в состоянии хозяйственной деградации по причине отказа властей дать хоть какие-то средства на ее подъем, для которого нужны финансовые вливания, а также достаточное количество удобрений, хороших семян, племенных животных и т. д.
«Общинники» упрекали государственный аппарат в непонимании нужд общинной, самобытной России. Хотяинцев называл политику правительства в области насаждения личной собственности «жалкой бюрократической фантазией, ничего лучшего не придумавшей, как российских мужиков в каких-то робинзонов превращать». Несуразность виделась ему и в том, что «правительство, признавая… крестьян созревшими для совместного труда в публичных собраниях с другими сословиями для выработки законов» одновременно содействует их «одичанию, расселению по хуторам».
Получалась интересная ситуация – столыпинская реформа, призванная усилить свободу хозяйственной деятельности, носила в глазах последовательных традиционалистов характер типично бюрократического мероприятия, ограничивающего права собственности. Эта бюрократическая затея ломала традиционный порядок, веками складывавшийся в условиях «органического», постепенного развития аграрной России. Она препятствовала правильному функционированию сельского хозяйства и укреплению экономической мощи русской деревни.
Защитники общины чрезвычайно ценили ее как основу русской самобытности. Шарапов называл общину «последним прибежищем русских исторических идеалов», а Щербатов был убежден, что «общинный строй землевладения, сопряженный с общинным самоуправлением, помогли русскому народу сохранить свою самобытность».
Последний утверждал, что «одностороннее увлечение батраческим хозяйством, фермерством и однодворным хозяйством, по образцу английских и американских… противно историческому прошлому и будущему России».
В сознании многих националистов община представляла собой идеальный нравственный и социальный регулятор народной жизни. Шарапов с трепетом характеризовал ее в качестве «нравственного регулятора высшего порядка», выполняющего «первую задачу той Божьей правды, которую ищет всегда русский народ»– задачу противодействия чрезмерному возвышению или чрезмерному падению отдельной личности.
А вот Щербатову община была мила еще и тем, что общинники, соучаствовавшие в распоряжении землей, устанавливали между собой определенные «соседские бытовые отношения». Он предупреждал, что в случае чрезмерной концентрации земли новые хозяева потребуют разрешения всех возникающих проблем на основе формального права, с применением силы, а не дружественного соглашения.
Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением.
«Семья, – считали П. Н. Семенов и А. А. Салтыков, оппонирующие „реформаторам“, – есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым, переводным, пришедшим с Запада. Там, в условиях раннего капитализма и тесноты земельного пространства, выдвинулся «внешний момент – момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивал в своем правосознании семейный момент собственности».
В отличие от правых, критиковавших общину, ее защитники-монархисты не находили у нее никакой революционности. Напротив, они видели в «мирской» организации одно из главных средств борьбы против социалистической революции, опирающейся на массу пролетариев – вчерашних крестьян, вынужденных уйти с земли.
Вынуждала их к этому, по мнению «ортодоксов», «хуторская» реформа, в чьей утопичности они никогда не сомневались. «Пора нам, наконец, перестать увлекаться европейскими афоризмами вроде: „дайте мне скалу, но только в личную собственность, и я превращу ее в сад“, – вразумляли правых „новаторов“ Семенов и Салтыков. – На такой афоризм можно ответить: „Чтобы обращать скалы в сады, нужны, прежде всего, капиталы, образование, знание и умение, которых у нашего крестьянина пока нет“».
Консервативный публицист С. Г. Аксаков высветил одну интересную тенденцию – очень часто на хутора выселяются самые забитые крестьяне, продающие последнее в надежде улучшить свое положение. Но его с таким минимумом средств никогда не улучшить в условиях индивидуального хозяйства.
Монархист А. Панфилов рассмотрел другую сторону данного вопроса. Он подметил неустойчивость мелкого крестьянского хозяйства, обусловленную зависимостью от внешних факторов (двух и более неурожаев подряд, смерти и тяжелой болезни владельца, пожара, падежа единственной лошади и т. д.). Панфилов отметил, что данная неустойчивость крайне опасна в условиях индивидуальной экономической деятельности, свободной от общинной опеки.
Никак не могли поверить в индивидуалистический «инстинкт» российского крестьянства дубровинцы – последователи основателя Союза русского народа А. И. Дубровина, отказавшегося от любых компромиссов с парламентаризмом и капиталистами. Они именовали столыпинскую реформу «огромной фабрикой пролетариата» и делали краткий, логичный вывод: «Единственно возможным противовесом западноевропейскому социализму может служить только наша община».
В отличие от «столыпинцев», «общинники» ортодоксы вовсе не считали, что в случае разрушения общины произойдет хоть сколько-нибудь заметный рост уважения к частной собственности. Они предсказывали – гибель «мира» приведет к прямо противоположным результатам. Наиболее ярко это сделал монархист Ф. Д. Самарин. Он резоннейшим образом заметил, что сторонники Столыпина, желая привить крестьянам чувство уважения к собственности, на самом деле дождутся обратного эффекта. И произойдет сие потому, что нарушение прав общины (коллективного собственника) в пользу отдельного крестьянина приведет последнего к мысли о возможности нарушения дворянских прав на земли. «Надо ли пояснять, – вопрошал Самарин, – к каким опасным последствиям приведут подобные представления, если они проникнут в крестьянскую массу».
Потому-то, кстати, и неправомерно говорить о том, что столыпинская реформа не предполагала насильственную ликвидацию общины, ибо выход из нее был сугубо добровольным. Отделяющиеся об общины уносили с собой часть общей земли, которая считалась принадлежащей мирскому целому – по обычному традиционному праву. Зачастую ортодоксы записывали в главные враги собственности тех же самых инициативных крестьян, на которых делали ставку «национал-капиталисты». Например, Д. И. Хотяинцев расценивал требование выдела участков к одному месту как «факт вторжения в законные земельные права общества». «Получается, – удивлялся Хотяинцев, – какое-то хозяйничанье единиц в имуществе собственника – сельского общества».
Из этих «продвинутых» «единиц» наибольшую неприязнь националистов-«общинников» вызывали удачливые и богатые «кулаки», «мироеды».
Крайне резко критиковали кулачество дубровинцы, взявшие сторону деревенской бедноты. Их рупор «Русское знамя» (доставшийся Дубровину в наследство от некогда единого СРН) громко заявлял: «В сознании народа царь не может быть царем кулаков».
Увлеченный полемикой Шарапов подвергал жесточайшей критике кулачество, доходящее до «полного бессердечия и жестокости, неуважения к старикам, нарушения семейных начал… и, наконец, падения веры и нравственности». Причем кулачество, подчеркивал автор, особенно опасно на русской почве, которая ему совершенно чужда: «Немец-ростовщик может быть очень мягким, сентиментальным, так как его удовлетворяет юридический аспект дела. Русский же кулак отлично знает о своей несовместимости с моральными нормами села и способен представлять только „нравственное чудовище“.
Он-то и дискредитирует, главным образом, общину, благодаря которой еще возможно хоть как-то защитить от мироеда остальных крестьян.
И надо заметить, что критика кулачества велась не только касательно сугубо аграрных проблем. Так, консервативное „Современное обозрение“ писало о презрении кулаков к духовенству. „Обозрение“ указывало на попытку деревенских „буржуа“ подчинить себе сельских батюшек. Последние часто видят „как темные силы деревни, местные пауки, опутывают темный народ, сплошь и рядом развращая его и неверием, и недоброй жизнью…“. Попытка же священника изменить положение дел приводит к тому, что „вся муть со дна взбаламученного… болота сельской жизни“ поднимается в защиту „благодетеля“.
Тут уже прослеживаются некоторые моменты социалистической критики, которая, так или иначе, была присуща всем правым. Хотя видеть особую „левизну“ в данном случае не приходится.
В пику недругам общины, любящим порассуждать об ее экономической неэффективности, ортодоксальные традиционалисты опровергали расхожие стереотипы такого рода.
Со знанием предмета К. Н. Пасхалов приводил в пример Тарусский уезд, где общинники подняли производство до такой степени, что могли успешно конкурировать с помещиками. Многие крестьяне обращали часть полевой земли под сады и ягодники, выручая с них по нескольку сот, а то и тысяч рублей.
Имевший богатый опыт взаимодействия с крестьянами помещик Шарапов утверждал, что община способствует быстрому распространению полезных нововведений. По его наблюдениям, любое нововведение в общине (правда, всегда после напряженных раздумий) подхватывается всей массой. Он продемонстрировал это на опыте деревни Сосновка.
В начале 80-х годов XIX века С. Ф. Шарапов изобрел плуг с великолепными техническими данными. Ему даже была присуждена бронзовая медаль на конкурсе в уездном городе Любимове (Ярославская губерния). Несмотря на популярность этого плуга среди крестьян, его долгое время не покупали. Но стоило только двум сосновским мужикам купить плуг, как через два дня было продано 5 штук. А уже на следующий год (после зимнего межсезонья) население довольно значительного района (к северу от Сосновки на 15 верст полукругом) кинулось покупать их. В конечном итоге, плуг стали покупать даже бедняки. А ведь в начале в общине сложилась атмосфера критики, шуток. Работающих с новым плугом попросту не понимали. Вскоре же ее сменило „общественное, мирское давление“ в пользу плуга.
Показательно, что С. Ф. Шарапов отводил помещичьим хозяйствам роль двигателя сельскохозяйственной культуры отдельных крестьян-общинников, за которым „тихо, но постепенно, всем миром, должна подвигнуться общинная масса“.
Националисты выделяли такую важную особенность общины, как хозяйственная устойчивость. Она, по их разумению, была мощным препятствием на пути к разорению крестьян. „Община, – отмечал Шарапов, – обладает тысячью орудий самосохранения… В то же время отдельный хозяин, особенно хуторянин, страшно неустойчив“. Он указывал на помещичье землевладение, которое, по его мысли, распылялось и обезземеливалось именно благодаря индивидуальной собственности и „экономическому“ одичанию».
При этом надо заметить, что националисты-общинники отнюдь не желали идеализировать предмет своей защиты. Они видели – община деградирует, но были склонны объяснять эту деградацию условиями, внешними по отношению к ней. Главной причиной падения общины правые считали политику правительства. Так, Шарапов утверждал, что община находится в состоянии хозяйственной деградации по причине отказа властей дать хоть какие-то средства на ее подъем, для которого нужны финансовые вливания, а также достаточное количество удобрений, хороших семян, племенных животных и т. д.
«Общинники» упрекали государственный аппарат в непонимании нужд общинной, самобытной России. Хотяинцев называл политику правительства в области насаждения личной собственности «жалкой бюрократической фантазией, ничего лучшего не придумавшей, как российских мужиков в каких-то робинзонов превращать». Несуразность виделась ему и в том, что «правительство, признавая… крестьян созревшими для совместного труда в публичных собраниях с другими сословиями для выработки законов» одновременно содействует их «одичанию, расселению по хуторам».
Получалась интересная ситуация – столыпинская реформа, призванная усилить свободу хозяйственной деятельности, носила в глазах последовательных традиционалистов характер типично бюрократического мероприятия, ограничивающего права собственности. Эта бюрократическая затея ломала традиционный порядок, веками складывавшийся в условиях «органического», постепенного развития аграрной России. Она препятствовала правильному функционированию сельского хозяйства и укреплению экономической мощи русской деревни.