Александр Эсаулов. Чернобыль. Летопись мертвого города

   Как бы там ни было, но около десяти вечера мы начали погрузку. Больные выходили по одному. Полосатые пижамы, серые землистые лица. Нет шуток, подначек, которые так обычны, когда собираются три десятка мужиков, но нет и жалоб, стонов. Они молчаливы и сосредоточенны. Всё, двадцать четыре. Теперь выносят носилки. Несколько парней в пижамах, молча стоявших у дверей, разом повернули головы. Человек на носилках полностью забинтован. У уголочка рта, прикрепленная кусочком белого пластыря, торчит тоненькая прозрачная трубка. «Кислород», – понял я.
   Носилки несут четверо: двое в белых халатах и двое в пижамах. Несут осторожно, боясь причинить лежащему лишние страдания, а тот без сознания, и это, наверное, к лучшему, потому что он хотя бы не чувствует ту огромную всепоглощающую боль, которая расплылась сейчас по его совсем недавно ладному и здоровому телу.
   Из автобуса вышел худощавый, невысокий парень и, обхватив живот обеими руками, словно его распирало, пошатываясь, пошел прямо на клумбу.
   Схватившись одной рукой за рябину, он вдруг согнулся почти до земли.
   – Ы-е-е-х! – донеслось до меня. Парня рвало с жуткой, неестественной силой. Я подбежал к нему.
   – Помочь?
   Он выпрямился и посмотрел на меня непонимающими темными глазами. Его опять согнуло, и снова послышалось протяжное мучительное «Ы-е-е-х!». Верно, ему стало бы легче, если бы его все-таки вырвало, но было нечем, и только тягучая вязкая струйка поползла с нижней губы.
   Вынесли вторые носилки – те же бинты, та же трубочка у уголка рта. Носилки мягко вкатились в «скорую».
   Перед Копачами нас обогнала специальная машина сопровождения – желтая «Волга» с тремя мигалками на крыше. Я пересел в нее, чтобы иметь доступ к рации, и мы помчались.
   Эфир был наполнен разговорами, правда, все они были односложными: понял, принял, есть, прием. Сержант, так сказать, штурман экипажа, докладывал о каждом пройденном селе. В Иванкове «Волга» остановилась для заправки, автобусы съехали на обочину, открыв дверь, я услышал знакомое страдальческое «Ы-е-е-х!». Этот звук подстегивал сильнее самой лучшей плетки.
   Километров через двадцать после Иванкова встретили длинную, автобусов в тридцать, колонну.
   – Куда это их на ночь глядя несет?
   В эфире заметно прибавилось переговоров, причем появились новые позывные, которые, как я понял, вызвали у моих спутников удивление:
   – Смотри, и этот здесь оказался!
   Впереди показалась длинная цепочка огней.
   Она стремительно приближалась, и наконец яркие лучи фар резанули по глазам. Это была бесконечная колонна автобусов: шли «ЛАЗы», «ЛИАЗы», подпрыгивая куцыми задами, катились «ПАЗы» и «Кубанцы», плавно шли вальяжные «Икарусы» с летящей надписью «Полет» на борту и двухвагонные, с гармошкой посередине. Мы проехали километр, два, три, десять, а колонна все не кончалась и не кончалась.
   – Неужели эвакуация, – вырвалось у меня, неужели дело дошло до этого?
   – Ну, такого я еще не видел, – сказал сержант, обернувшись ко мне, – ох и дела…
   А колонна все шла и шла, и каждая машина сначала брызгала нам в лицо ослепительным пучком света, а потом ударяла в уши мгновенно-коротким «ш-ш-ш-у-х».
   В три или в половине четвертого ночи (или утра) мы приехали. Ночью я не особенно разобрался, но, наверное, это была часть Борис-польского аэродрома, где базировались военные самолеты. Там нас ждал самолет генерала Иванова. Вместе с нами на взлетное поле въехал замполит местного РОВД.
   На мгновение заслонив свет в проеме открытого люка, по трапу сбежал летчик.
   – Вы из Припяти? Долгонько мы вас ждем.
   Подошел врач:
   – Ну что, Александр Юрьевич, будем начинать посадку? Тогда сперва ходячих.
   Длинной молчаливой вереницей поднимались они по трапу. Где-то я читал: «смерть коснулась чела своим крылом». Этих парней она не коснулась, она обожгла странным невидимым огнем, и чем дальше, тем больше проявлялась на их лицах, в походке, движениях, молчании эта страшная печать. Отпечатки зубов на языке… Лучевые ожоги конечностей… Состояние эйфории… Страшный звук «ы-е-е-х»… Они шли по трапу, вроде нормальные живые люди, шли сами, без посторонней помощи, но что-то тревожное и жуткое в своей неумолимости так явственно исходило от них, что летчик, стоящий рядом со мной, вдруг спросил:
   – Сколько они получили?
   – Чего? – не понял я сразу.
   – Рентген, – уточнил тот.
   – А в чем, собственно говоря, дело?
   Летчик на мгновение запнулся и потом, не глядя на меня, вдруг зло ответил:
   – У меня тоже жена есть, дети, и мне лишнее ни к чему.
   Огни самолета растаяли во мгле апрельской ночи. Надо возвращаться. Неужели город все-таки эвакуировали?
   – Александр Юрьевич, надо автобусы помыть, парней по дороге вон как выворачивало.
   – Да-да, конечно. Эй, служивый, – окликнул я уходящего со взлетного поля солдата, – где у вас тут можно автобус помыть?
   – Не, нигде не помоете, у нас воду на ночь отключают, воды в городе не хватает.
   – Как это… А если пожар?
   – Пожар? Ночью? Без приказа? Шутите! – рассмеялся тот и растворился в темноте.
   – Поедем ко мне, я с пожарными договорюсь, – предложил замполит РОВД, до этого стоявший в стороне.
   Пока автобусы мылись, майор предложил мне кофе, и я не отказался.
   «А что если мне в Винницу позвонить? – подумал я, – черт его знает, когда я смогу своим дать знать о себе. Из Припяти не позвонишь, вернее, по-звонить-то можно, но… А если завтра объявят об аварии, то и жена, и родители с ума сойдут от беспокойства». И я попросил майора заказать Винницу.
   – Слушаю, – раздался сонный голос отца.
   – Папа, здравствуй, слушай меня внимательно: я жив и здоров, со мной все в порядке. Звоню из Борисполя.
   – 777.
   – Все в порядке, понял?
   – А что случилось? Случилось что? Почему ты в Борисполе?