– Не помню, – сказал мой приятель.
– А еще он сказал, правда, без стопроцентной уверенности, что подсудимая сидела за вашим столом, гладила вас и обнимала. А потом вы с ней куда-то ушли.
– Ну, так я пойду? – прошептал приятель.
– Идите, – засмеялся секретарь. И добавил: – А все-таки, что ни говори, неисповедимы пути Господни...
– Вот так бывает, – вздохнул приятель, завершая свой рассказ. – И ты знаешь, приятно, что «Сальма» меня не забыла. Кажется – мелочь, а все-таки приятно...
БРЕЖНЕВСКИЙ ПРИЗЫВ
МАРШАЛ
ИЗ ПЕРВЫХ РУК
– А еще он сказал, правда, без стопроцентной уверенности, что подсудимая сидела за вашим столом, гладила вас и обнимала. А потом вы с ней куда-то ушли.
– Ну, так я пойду? – прошептал приятель.
– Идите, – засмеялся секретарь. И добавил: – А все-таки, что ни говори, неисповедимы пути Господни...
– Вот так бывает, – вздохнул приятель, завершая свой рассказ. – И ты знаешь, приятно, что «Сальма» меня не забыла. Кажется – мелочь, а все-таки приятно...
БРЕЖНЕВСКИЙ ПРИЗЫВ
На первую половиу восьмидесятых в СССР пришелся период, метко названный кем-то «гонкой на лафетах». Лидеры умирали один за другим, и всех их везли на орудийных лафетах из Колонного зала Дома союзов на Красную площадь.
Когда по утрам вместо легкой музыки по радио звучали симфонии, люди знали – ушел из жизни еще один верный марксист-ленинец. Начало «гонкам» положил Брежнев. Когда он умер, запретили гульбу в ресторанах и повсюду вывесили флаги с черными лентами. Но мы, как обычно, пришли в театральное кафе «Аллегро», и Володя Костромин, председатель общественного совета, увел всех в подвал, где валялся театральный реквизит.
– Ребята, – шепотом сказал Володя, – есть возможность проскочить в партию. Давайте выступим инициаторами «брежневского призыва» в КПСС. Был же «ленинский призыв»! Этман опубликует наше воззвание в «Советской молодежи»...
Началось обсуждение. Все понимали, что вступление в партию практически гарантирует продвижение по службе и прочие блага. Первым слово взял Толик Гросман.
– Товагищи, – волнуясь, сказал он. – Я считаю, что Володя высказал замечательную идею – коллективного вступления в пагтию. Только я вынужден взять самоотвод: некотогые, возможно, не знают, что моя семья с семьдесят девятого в «отказе».
– Минус один, – констатировал Костромин.
Поднялся я:
– Я пока еще не в отказе, – сказал я. (Гросман мученически вздохнул и развел руками, показывая, как ужасно находиться в отказе.) – Давайте сначала закажем коньяк. Может быть, выпив, я пойму, почему я должен пробивать на страницы республиканского издания безум ное воззвание о «брежневском призыве», подписанное десятью евреями и смахивающим на цыгана Костроминым.
– Ответь прямо, ты хочешь в партию? – сурово спросил Володя.
– Нет, но чем смогу – помогу.
– Минус два!
– Мужики! – обратился к собравшимся поэт-юморист Юра Иванов. – Вот я по глупости вступил в партию, и теперь за каждую мелочь мне вкатывают по выговору. С «Альфы» уволили, на ВЭФ не берут, у вас, говорят, «строгач».
– Твой случай не типичен, – возразил Костромин. – Ты лентяй, белогвардеец, алкоголик и в партию попал случайно.
– Я не отрицаю, – согласился Юра. – Но тут собрались исключительно лентяи и алкоголики. Послушайте Этмана, и закажем коньяк – помянем бровастого.
Мы с Юрой ушли наверх за коньяком, а когда вернулись, то увидели такую картину: Костромин расхаживал по подвалу, как Ленин с картины «Ильич, диктующий “Декрет о земле”», а отказник Гросман сидел за столом и что-то писал.
– Я вижу, большевистские настроения взяли верх, пока мы затаривались, – сказал мне Юра. – Гросман, измени почерк. Или ты думаешь, что с партийностью тебя выпустят быстрее?
– ...болью отозвалась в сердце каждого советского человека, – диктовал Костромин. – Ушел из жизни выдающийся борец за коммунистические идеалы, за цветущий мир без войн, за безоблачное небо над человечеством...
– С похмелья он очень красноречив, – шепнул Юра. Мы чокнулись. – Почему ты не хочешь вступить в партию?
– Потому что в нашей редакции партийные собрания проходят по субботам, а я еврей. Извини.
– Ничего, я привык, – сказал Юра и налил по новой. Костромин продолжал:
– ...и в это тяжелое для страны время мы, представители творческой интеллигенции, чувствуем необходимость еще теснее сплотиться под сенью Коммунистической партии Советского Союза...
– «Под сенью» – это плохо, – сказал я. Сень может быть у дерева, и вас обвинят в сравнении КПСС с дубом.
– Спасибо, – холодно согласился Костромин. – Сделаем так: «под знаменами Коммунистической партии».
– Ты видел эти знамена? – разламывая конфету, спросил меня Юра.
– Нет, но они есть наверняка. Знамена есть у всех. Даже у нашей редакции есть свое знамя. В него недавно сморкался собкор «Литературки» по Латвии Жора Целмс.
– Я тоже знаю одного собкора, – оживился Юра. – Точнее, я видел его. Неделю назад мы столкнулись ночью на улице Дзирнаву – он тоже пришел за водкой к спекулянтам. А тут – менты! Он и говорит: «Как вы себя грубо ведете. Да вы знаете, кто я? Я – Игорь Андреевич Биждит, собственный корреспондент... А менты ему говорят: «Вот и хорошо, Игорь Андреевич, такие нам и нужны...» И запихнули в воронок. А я убежал.
– ...мы полны решимости включиться в эту борьбу активно и самоотверженно, делом доказать справедливость наших притязаний называться коммунистами, – закончил Костромин. – Подписи...
– Погоди! – встрял Юра. – Ты забыл продиктовать: «Заранее благодарны...»
– Заткнись! – свирепо гаркнул Костромин. – Подписи: Владимир Костромин, рабочий; Юлия Друкер, бухгалтер; Оксана Фараджева, балерина; Анатолий Гросман...
– Отказник, – заржали мы с Ивановым.
– ...художник; Семен Плоткин, музыкант, Рафаил Гавартин, филолог, Зиновий Рапопорт, дирижер...
– С такими фамилиями вас примут только в компартию Израиля, – резюмировал Юра. – Но не волнуйтесь, кретины, я всем вам дам рекомендации. Но моей вам мало. Нужно еще шесть-семь. Я умоляю, не переживайте: сейчас я приведу сюда знакомых барыг, они все сплошь коммуняки – и за сто граммов дешевенького молдавского дадут вам все что нужно. Они скажут: «Ой, мама, а нашего полку прибыло...» Сам я вступил в армии, после политинформации, с тяжелого похмелья, но мой долг – предостеречь вас от этого редкого по идиотизму шага. Все!
– За эту пламенную речь, коммунист Юра Иванов, вас могут...
– И нас могут, и вас смогут, и – скажу больше – будут! И в этом-то все и дело. Выпьем!
И мы выпили. И Костромин вскоре остыл. И обнимался со своим недавним идейным противником, который сказал, что завтра в «Аллегро» не придет.
– Совершенно исключено, – сказал Юра. – После работы – партийное собрание...
Когда по утрам вместо легкой музыки по радио звучали симфонии, люди знали – ушел из жизни еще один верный марксист-ленинец. Начало «гонкам» положил Брежнев. Когда он умер, запретили гульбу в ресторанах и повсюду вывесили флаги с черными лентами. Но мы, как обычно, пришли в театральное кафе «Аллегро», и Володя Костромин, председатель общественного совета, увел всех в подвал, где валялся театральный реквизит.
– Ребята, – шепотом сказал Володя, – есть возможность проскочить в партию. Давайте выступим инициаторами «брежневского призыва» в КПСС. Был же «ленинский призыв»! Этман опубликует наше воззвание в «Советской молодежи»...
Началось обсуждение. Все понимали, что вступление в партию практически гарантирует продвижение по службе и прочие блага. Первым слово взял Толик Гросман.
– Товагищи, – волнуясь, сказал он. – Я считаю, что Володя высказал замечательную идею – коллективного вступления в пагтию. Только я вынужден взять самоотвод: некотогые, возможно, не знают, что моя семья с семьдесят девятого в «отказе».
– Минус один, – констатировал Костромин.
Поднялся я:
– Я пока еще не в отказе, – сказал я. (Гросман мученически вздохнул и развел руками, показывая, как ужасно находиться в отказе.) – Давайте сначала закажем коньяк. Может быть, выпив, я пойму, почему я должен пробивать на страницы республиканского издания безум ное воззвание о «брежневском призыве», подписанное десятью евреями и смахивающим на цыгана Костроминым.
– Ответь прямо, ты хочешь в партию? – сурово спросил Володя.
– Нет, но чем смогу – помогу.
– Минус два!
– Мужики! – обратился к собравшимся поэт-юморист Юра Иванов. – Вот я по глупости вступил в партию, и теперь за каждую мелочь мне вкатывают по выговору. С «Альфы» уволили, на ВЭФ не берут, у вас, говорят, «строгач».
– Твой случай не типичен, – возразил Костромин. – Ты лентяй, белогвардеец, алкоголик и в партию попал случайно.
– Я не отрицаю, – согласился Юра. – Но тут собрались исключительно лентяи и алкоголики. Послушайте Этмана, и закажем коньяк – помянем бровастого.
Мы с Юрой ушли наверх за коньяком, а когда вернулись, то увидели такую картину: Костромин расхаживал по подвалу, как Ленин с картины «Ильич, диктующий “Декрет о земле”», а отказник Гросман сидел за столом и что-то писал.
– Я вижу, большевистские настроения взяли верх, пока мы затаривались, – сказал мне Юра. – Гросман, измени почерк. Или ты думаешь, что с партийностью тебя выпустят быстрее?
– ...болью отозвалась в сердце каждого советского человека, – диктовал Костромин. – Ушел из жизни выдающийся борец за коммунистические идеалы, за цветущий мир без войн, за безоблачное небо над человечеством...
– С похмелья он очень красноречив, – шепнул Юра. Мы чокнулись. – Почему ты не хочешь вступить в партию?
– Потому что в нашей редакции партийные собрания проходят по субботам, а я еврей. Извини.
– Ничего, я привык, – сказал Юра и налил по новой. Костромин продолжал:
– ...и в это тяжелое для страны время мы, представители творческой интеллигенции, чувствуем необходимость еще теснее сплотиться под сенью Коммунистической партии Советского Союза...
– «Под сенью» – это плохо, – сказал я. Сень может быть у дерева, и вас обвинят в сравнении КПСС с дубом.
– Спасибо, – холодно согласился Костромин. – Сделаем так: «под знаменами Коммунистической партии».
– Ты видел эти знамена? – разламывая конфету, спросил меня Юра.
– Нет, но они есть наверняка. Знамена есть у всех. Даже у нашей редакции есть свое знамя. В него недавно сморкался собкор «Литературки» по Латвии Жора Целмс.
– Я тоже знаю одного собкора, – оживился Юра. – Точнее, я видел его. Неделю назад мы столкнулись ночью на улице Дзирнаву – он тоже пришел за водкой к спекулянтам. А тут – менты! Он и говорит: «Как вы себя грубо ведете. Да вы знаете, кто я? Я – Игорь Андреевич Биждит, собственный корреспондент... А менты ему говорят: «Вот и хорошо, Игорь Андреевич, такие нам и нужны...» И запихнули в воронок. А я убежал.
– ...мы полны решимости включиться в эту борьбу активно и самоотверженно, делом доказать справедливость наших притязаний называться коммунистами, – закончил Костромин. – Подписи...
– Погоди! – встрял Юра. – Ты забыл продиктовать: «Заранее благодарны...»
– Заткнись! – свирепо гаркнул Костромин. – Подписи: Владимир Костромин, рабочий; Юлия Друкер, бухгалтер; Оксана Фараджева, балерина; Анатолий Гросман...
– Отказник, – заржали мы с Ивановым.
– ...художник; Семен Плоткин, музыкант, Рафаил Гавартин, филолог, Зиновий Рапопорт, дирижер...
– С такими фамилиями вас примут только в компартию Израиля, – резюмировал Юра. – Но не волнуйтесь, кретины, я всем вам дам рекомендации. Но моей вам мало. Нужно еще шесть-семь. Я умоляю, не переживайте: сейчас я приведу сюда знакомых барыг, они все сплошь коммуняки – и за сто граммов дешевенького молдавского дадут вам все что нужно. Они скажут: «Ой, мама, а нашего полку прибыло...» Сам я вступил в армии, после политинформации, с тяжелого похмелья, но мой долг – предостеречь вас от этого редкого по идиотизму шага. Все!
– За эту пламенную речь, коммунист Юра Иванов, вас могут...
– И нас могут, и вас смогут, и – скажу больше – будут! И в этом-то все и дело. Выпьем!
И мы выпили. И Костромин вскоре остыл. И обнимался со своим недавним идейным противником, который сказал, что завтра в «Аллегро» не придет.
– Совершенно исключено, – сказал Юра. – После работы – партийное собрание...
МАРШАЛ
Однажды Евгений Яковлевич Весник, замечательный актер Малого театра, поехал на «Красной Стреле» из Москвы в Ленинград на съемки. Он прибыл на вокзал минут за двадцать до отхода поезда, раскланялся с узнавшей его проводницей спального вагона и, заказав крепкий чай, стал устраиваться в купе. Весник не любил поезда, но еще больше он не любил самолеты: цыганка-дура как-то обмолвилась, что следует ему остерегаться хлябей небесных.
За несколько минут до отправления Евгений Яковлевич вышел в коридор. У окна стояли две молодые женщины. Они зашептались между собой, а потом одна спросила:
– Извините, это не вы в «Офицерах» роды принимали?
Весник заметил, что она беременна и тему поддержал:
– Я. Но советую дотерпеть до Ленинграда и отдать себя в руки профессионалов. Я же акушер-любитель...
– Я только на седьмом месяце, – сказала она.
– Тем более, – заметил Весник. – А если захотите поболтать, милости прошу ко мне в купе, я, по всей видимости, еду один. Поужинаем...
– Спасибо, – сказала беременная, поглядывая на явно стеснявшуюся подругу. – Мы с удовольствием.
Весник вернулся в купе, а поезд мягко тронулся с места. Настроение поднималось. Он любил людей. Ему всегда было интересно подбирать к ним ключи. В том, что он мог подобрать ключи к любому человеку, Весник не сомневался. Как и в том, что в состоянии влюбить в себя каждого, причем на комфортном для конкретного человека интеллектуальном уровне. Со всеми он умел разговаривать на их языке – с барыгами и жокеями, гримерами и спортсменами, таксистами и учеными-ядерщиками. Всем без исключения Весник нравился, анекдоты он играл и никогда, слава Богу, не смеялся, когда их рассказывал. Зато те, кто слушал, покатывались от хохота.
Минут через пятнадцать-двадцать, по его расчетам, соседки должны постучать. Весник достал флакон французского одеколона. В этот момент в дверь постучали.
– Ничего себе, – подумал актер. – Видно, девочкам не терпится прикоснуться к прекрасному... Хотя нет, это, наверное, проводница с чаем...
На пороге стоял полковник.
– Разрешите? – спросил он, не глядя на Весника.
– Конечно, располагайтесь.
Полковник заскользил взглядом по купе, по Веснику, заглянул в багажное отделение, потом посмотрел на актера внимательнее и улыбнулся:
– Простите, это вы?
– Кто – я? – переспросил Весник.
– Ну, в смысле, это вы и есть?
– Я и есть.
– Хорошо, – сказал полковник, пробуя диванчик на мягкость. И тут же повторил: – Это хорошо.
– Что хорошо? – спросил Евгений Яковлевич, слегка удивленный поведением полковника.
– Хорошо, что это вы и есть, – объяснил полковник.
– Евгений Яковлевич Весник, – Весник протянул полковнику руку.
Полковник отпрянул, потом внимательно посмотрел на руку Весника и осторожно ее пожал.
– Полковник Ботвин! – сказал он. – Я сейчас.
С этими словами полковник вышел в коридор, плотно закрыв за собою дверь.
– Странный тип, – с грустью подумал Весник, понимая, что вечер в дамском обществе не удастся. Полковник, судя по всему, сейчас выпьет и будет травить армейские байки, а девушки почувствуют некоторый дискомфорт.
Дверь снова поехала влево. Весник невесело глянул в проем. Он увидел в нем маленького, толстого и совершенно лысого человека в мундире маршала Советской Армии. Над ним возвышался полковник Ботвин с двумя портфелями в руках и шинелью на плече.
– Вот, – сказал маршал. – Еду здесь.
– Очень приятно, – сказал Весник. – Я тоже.
Ботвин засуетился, повесил шинель на вешалку, а два портфеля положил на пол. Внутри ничего не звякнуло.
– Не положено, – сказал маршал Веснику, заметив его взгляд.
Актеру стало не по себе.
– Кто же это, – лихорадочно думал он. – Лицо такое знакомое ...
– Могу идти? – спросил полковник Ботвин.
Маршал не ответил. Ботвин испарился.
– Давайте знакомиться, – предложил Весник.
– Ну, – неопределенно откликнулся маршал.
– Меня зовут Евгением. Евгений Яковлевич Весник.
– Ну, – ответил маршал. – Конев. Иван Степаныч.
Подумав, он добавил:
– Маршал Советского Союза.
Веснику стало стыдно и волнительно. Уж кого-кого, а члена ЦК партии маршала Конева он мог бы и узнать.
Некоторое время ехали молча. О чем думал маршал, неизвестно. Может, вспоминал свои боевые подвиги на посту командующего войсками Западного, Калининского, Северо-Западного, Степного, 1-го и 2-го Украинских фронтов. Может, думал о красавице-медсестре, коловшей его в вену сегодня в Кремлевке и позволившей погладить себя по круглым коленям. А может, не думал ни о чем, а просто машинально смотрел в темное окно, за которым мелькали редкие огоньки подмосковных деревенек.
А Весник думал о том, как подобрать к маршалу ключи. Он мысленно перебирал всю связку, но никак не мог подобрать нужный. Тогда он потянулся за своим походным чемоданчиком и вытащил оттуда бутылку «Плиски». Маршал с интересом наблюдал за телодвижениями артиста.
– Не возражаете? Или все-таки не положено?
Конев посмотрел на дверь. Весник встал и запер ее.
Закусывали лимоном, который Весник нарезал полнолуниями. Говорил, в основном, он. Рассказывал маршалу о последних театральных новостях, вспоминал известных артистов. Конев слушал очень внимательно. Пил он красиво: поднимал стакан под прямым углом и, не нарушая геометрии, просто выстреливал его содержимое в цель. Крякал, надкусывал лимон, снова слушал.
Когда закончилась первая бутылка болгарского коньяка и Весник достал вторую, маршал внезапно забыл или наплевал на что-то и, приподнявшись, забарабанил пухлым кулачком в стенку. Немедленно появился полковник Ботвин и наметанным глазом произвел рекогносцировку стола.
– Ты вот что, – сказал ему маршал. – Ты это...
– Мигом, – щелкнул каблуками полковник.
Через пять минут на столе появились банка черной икры, тушенка, белый хлеб, масло, яблоки и плитка шоколада «Гвардейский».
– Ну, – сказал Конев.
Весник разлил коньяк по стаканам. Одновременно он почувствовал, как коньяк, выпитый до этого, разлился по жилам. Актер расслабился и молвил:
– Иван Степанович, мне давно не дает покоя один вопрос...
– Ну, – подозрительно спросил маршал.
– Я имею в виду, как это мы, ну тогда, в сорок первом, проспали-то немцев...
Конев нахмурился:
– Ну...
– Ну, в смысле, донесения-то были. О том, что они готовятся, и так далее...
Маршал поднял стакан. Весник тоже. Они чокнулись.
– Прозит! – сказал Весник.
– М-да... – неожиданно произнес Конев.
– Проспали? – удивляясь собственной смелости, продолжал настаивать актер.
– Ну, – маршал вновь вернулся на круги своя.
– Армию практически обезглавили в тридцать седьмом, – продолжал торить дорогу на Лубянку Евгений Яковлевич. – Слава Богу, что вы и Жуков уцелели...
– М-да... – согласился Конев.
Весник не знал тогда, что именно в 1937 году произошло выдвижение Ивана Степановича на высшие воинские посты, и в этом же кровавом году он впервые был избран депутатом Верховного Совета СССР, так что армейская чистка пошла Коневу только на пользу.
Таким образом, артист и маршал убрали и вторую «Плиску». Весник говорил, не стесняясь, о том, что думает, но потом испугался и стал притормаживать, восхваляя тогдашний режим (дело происходило не то в семидесятом, не то в семьдесят первом) и лично Леонида Ильича Брежнева. Весник знал, что лучше помнится последнее и надеялся, что престарелый маршал запомнит именно лояльные речи. Между тем, Конев одинаково бесстрастно реагировал на актерские монологи, словно действовал по принципу: «Хулу и похвалу приемли равнодушно». Он периодически изрекал любимое «ну», иногда – «м-да», а к концу второй бутылки внезапно кивнул. При этом голова его на несколько секунд безжизненно повисла на груди, и Весник хотел уже было позвать полковника Ботвина, но маршал очнулся и стал расстегивать китель. Через минуту он уже спал.
Весник удивился тому, что Конев за все это время ни разу не сходил в туалет, но потом решил, что члены партии с 1918 года, герои Гражданской войны и дважды Герои Советского Союза достойно умеют преодолевать малые и большие неудобства. Он взял зубную щетку и вышел в коридор. Прямо напротив их с Коневым купе стоял полковник Ботвин и рассказывал анекдоты беременной и небеременной. Дамы смеялись. Ботвин смеялся тоже. Евгений Яковлевич виновато посмотрел на женщин.
– Прошу прощения, – почему-то сказал он.
– Ничего, мы понимаем, – сказала беременная.
– Ну, как там? – спросил Ботвин.
– Спит, – ответил Весник.
– Китель?
– Висит. Повесил аккуратно.
– Кто повесил? Вы?
– Нет, лично Иван Степаныч.
– Это хорошо, – сказал полковник. Видимо, то, что Конев сам повесил свой китель на вешалку, было для Ботвина доброй приметой.
Когда Весник вернулся в купе, Конев похрапывал. Коньячный дух витал в воздухе и в сочетании с запахом тушенки вызывал легкий рвотный рефлекс. Актер доел яблоко и погасил свет.
...Он проснулся от головной боли. Перестук колес вонзался в него миллионами кинжалов. Соображал с трудом, с закрытыми глазами. Итак, на вокзале его встретят и отвезут на «Ленфильм». Конечно, лучше сначала в гостиницу, принять душ и отоспаться как следует. Но у него всего три дня до следующего спектакля в театре, а режиссер N снимает медленно, поэтому об отдыхе, увы, не может быть и речи. Потом он вспомнил о Коневе и открыл глаза.
Чисто выбритый, обильно политый одеколоном маршал сидел, сложив руки на столике. В сияющей лысине отражались ленинградские предместья.
– Доброе утро, – сказал Весник.
Конев строго посмотрел на него. Евгений Яковлевич почувствовал себя еще хуже.
– Помнит, – подумал он. – Все помнит.
В голове пронеслось все, что он нес вчера, и Весник подумал, что если его не возьмут прямо на вокзале, то наверняка приедут в воронке на «Ленфильм». Опасность тем страшней, чем она маловероятней.
Конев смотрел на него, не мигая.
– Ты вот что, артист, – сказал он, обнаружив дар речи. – Я тут вчера много лишнего наговорил... Понял меня?
– Да вы... – начал было Весник.
– Понял? – перебил его маршал, повысив голос.
– Понял, – тихо сказал актер.
– Смотри! – посоветовал Конев, выпучив глаза. Видно, иллюстрировал, как именно должен впредь смотреть Весник.
Старый маршал боялся. Боялся, наверное, всю свою жизнь, которую опалил в многочисленных войнах, исполняя волю тех, кого боялся. Ведь воюют, как правило, не маршалы. Еще Талейран говорил, что война слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным...
За несколько минут до отправления Евгений Яковлевич вышел в коридор. У окна стояли две молодые женщины. Они зашептались между собой, а потом одна спросила:
– Извините, это не вы в «Офицерах» роды принимали?
Весник заметил, что она беременна и тему поддержал:
– Я. Но советую дотерпеть до Ленинграда и отдать себя в руки профессионалов. Я же акушер-любитель...
– Я только на седьмом месяце, – сказала она.
– Тем более, – заметил Весник. – А если захотите поболтать, милости прошу ко мне в купе, я, по всей видимости, еду один. Поужинаем...
– Спасибо, – сказала беременная, поглядывая на явно стеснявшуюся подругу. – Мы с удовольствием.
Весник вернулся в купе, а поезд мягко тронулся с места. Настроение поднималось. Он любил людей. Ему всегда было интересно подбирать к ним ключи. В том, что он мог подобрать ключи к любому человеку, Весник не сомневался. Как и в том, что в состоянии влюбить в себя каждого, причем на комфортном для конкретного человека интеллектуальном уровне. Со всеми он умел разговаривать на их языке – с барыгами и жокеями, гримерами и спортсменами, таксистами и учеными-ядерщиками. Всем без исключения Весник нравился, анекдоты он играл и никогда, слава Богу, не смеялся, когда их рассказывал. Зато те, кто слушал, покатывались от хохота.
Минут через пятнадцать-двадцать, по его расчетам, соседки должны постучать. Весник достал флакон французского одеколона. В этот момент в дверь постучали.
– Ничего себе, – подумал актер. – Видно, девочкам не терпится прикоснуться к прекрасному... Хотя нет, это, наверное, проводница с чаем...
На пороге стоял полковник.
– Разрешите? – спросил он, не глядя на Весника.
– Конечно, располагайтесь.
Полковник заскользил взглядом по купе, по Веснику, заглянул в багажное отделение, потом посмотрел на актера внимательнее и улыбнулся:
– Простите, это вы?
– Кто – я? – переспросил Весник.
– Ну, в смысле, это вы и есть?
– Я и есть.
– Хорошо, – сказал полковник, пробуя диванчик на мягкость. И тут же повторил: – Это хорошо.
– Что хорошо? – спросил Евгений Яковлевич, слегка удивленный поведением полковника.
– Хорошо, что это вы и есть, – объяснил полковник.
– Евгений Яковлевич Весник, – Весник протянул полковнику руку.
Полковник отпрянул, потом внимательно посмотрел на руку Весника и осторожно ее пожал.
– Полковник Ботвин! – сказал он. – Я сейчас.
С этими словами полковник вышел в коридор, плотно закрыв за собою дверь.
– Странный тип, – с грустью подумал Весник, понимая, что вечер в дамском обществе не удастся. Полковник, судя по всему, сейчас выпьет и будет травить армейские байки, а девушки почувствуют некоторый дискомфорт.
Дверь снова поехала влево. Весник невесело глянул в проем. Он увидел в нем маленького, толстого и совершенно лысого человека в мундире маршала Советской Армии. Над ним возвышался полковник Ботвин с двумя портфелями в руках и шинелью на плече.
– Вот, – сказал маршал. – Еду здесь.
– Очень приятно, – сказал Весник. – Я тоже.
Ботвин засуетился, повесил шинель на вешалку, а два портфеля положил на пол. Внутри ничего не звякнуло.
– Не положено, – сказал маршал Веснику, заметив его взгляд.
Актеру стало не по себе.
– Кто же это, – лихорадочно думал он. – Лицо такое знакомое ...
– Могу идти? – спросил полковник Ботвин.
Маршал не ответил. Ботвин испарился.
– Давайте знакомиться, – предложил Весник.
– Ну, – неопределенно откликнулся маршал.
– Меня зовут Евгением. Евгений Яковлевич Весник.
– Ну, – ответил маршал. – Конев. Иван Степаныч.
Подумав, он добавил:
– Маршал Советского Союза.
Веснику стало стыдно и волнительно. Уж кого-кого, а члена ЦК партии маршала Конева он мог бы и узнать.
Некоторое время ехали молча. О чем думал маршал, неизвестно. Может, вспоминал свои боевые подвиги на посту командующего войсками Западного, Калининского, Северо-Западного, Степного, 1-го и 2-го Украинских фронтов. Может, думал о красавице-медсестре, коловшей его в вену сегодня в Кремлевке и позволившей погладить себя по круглым коленям. А может, не думал ни о чем, а просто машинально смотрел в темное окно, за которым мелькали редкие огоньки подмосковных деревенек.
А Весник думал о том, как подобрать к маршалу ключи. Он мысленно перебирал всю связку, но никак не мог подобрать нужный. Тогда он потянулся за своим походным чемоданчиком и вытащил оттуда бутылку «Плиски». Маршал с интересом наблюдал за телодвижениями артиста.
– Не возражаете? Или все-таки не положено?
Конев посмотрел на дверь. Весник встал и запер ее.
Закусывали лимоном, который Весник нарезал полнолуниями. Говорил, в основном, он. Рассказывал маршалу о последних театральных новостях, вспоминал известных артистов. Конев слушал очень внимательно. Пил он красиво: поднимал стакан под прямым углом и, не нарушая геометрии, просто выстреливал его содержимое в цель. Крякал, надкусывал лимон, снова слушал.
Когда закончилась первая бутылка болгарского коньяка и Весник достал вторую, маршал внезапно забыл или наплевал на что-то и, приподнявшись, забарабанил пухлым кулачком в стенку. Немедленно появился полковник Ботвин и наметанным глазом произвел рекогносцировку стола.
– Ты вот что, – сказал ему маршал. – Ты это...
– Мигом, – щелкнул каблуками полковник.
Через пять минут на столе появились банка черной икры, тушенка, белый хлеб, масло, яблоки и плитка шоколада «Гвардейский».
– Ну, – сказал Конев.
Весник разлил коньяк по стаканам. Одновременно он почувствовал, как коньяк, выпитый до этого, разлился по жилам. Актер расслабился и молвил:
– Иван Степанович, мне давно не дает покоя один вопрос...
– Ну, – подозрительно спросил маршал.
– Я имею в виду, как это мы, ну тогда, в сорок первом, проспали-то немцев...
Конев нахмурился:
– Ну...
– Ну, в смысле, донесения-то были. О том, что они готовятся, и так далее...
Маршал поднял стакан. Весник тоже. Они чокнулись.
– Прозит! – сказал Весник.
– М-да... – неожиданно произнес Конев.
– Проспали? – удивляясь собственной смелости, продолжал настаивать актер.
– Ну, – маршал вновь вернулся на круги своя.
– Армию практически обезглавили в тридцать седьмом, – продолжал торить дорогу на Лубянку Евгений Яковлевич. – Слава Богу, что вы и Жуков уцелели...
– М-да... – согласился Конев.
Весник не знал тогда, что именно в 1937 году произошло выдвижение Ивана Степановича на высшие воинские посты, и в этом же кровавом году он впервые был избран депутатом Верховного Совета СССР, так что армейская чистка пошла Коневу только на пользу.
Таким образом, артист и маршал убрали и вторую «Плиску». Весник говорил, не стесняясь, о том, что думает, но потом испугался и стал притормаживать, восхваляя тогдашний режим (дело происходило не то в семидесятом, не то в семьдесят первом) и лично Леонида Ильича Брежнева. Весник знал, что лучше помнится последнее и надеялся, что престарелый маршал запомнит именно лояльные речи. Между тем, Конев одинаково бесстрастно реагировал на актерские монологи, словно действовал по принципу: «Хулу и похвалу приемли равнодушно». Он периодически изрекал любимое «ну», иногда – «м-да», а к концу второй бутылки внезапно кивнул. При этом голова его на несколько секунд безжизненно повисла на груди, и Весник хотел уже было позвать полковника Ботвина, но маршал очнулся и стал расстегивать китель. Через минуту он уже спал.
Весник удивился тому, что Конев за все это время ни разу не сходил в туалет, но потом решил, что члены партии с 1918 года, герои Гражданской войны и дважды Герои Советского Союза достойно умеют преодолевать малые и большие неудобства. Он взял зубную щетку и вышел в коридор. Прямо напротив их с Коневым купе стоял полковник Ботвин и рассказывал анекдоты беременной и небеременной. Дамы смеялись. Ботвин смеялся тоже. Евгений Яковлевич виновато посмотрел на женщин.
– Прошу прощения, – почему-то сказал он.
– Ничего, мы понимаем, – сказала беременная.
– Ну, как там? – спросил Ботвин.
– Спит, – ответил Весник.
– Китель?
– Висит. Повесил аккуратно.
– Кто повесил? Вы?
– Нет, лично Иван Степаныч.
– Это хорошо, – сказал полковник. Видимо, то, что Конев сам повесил свой китель на вешалку, было для Ботвина доброй приметой.
Когда Весник вернулся в купе, Конев похрапывал. Коньячный дух витал в воздухе и в сочетании с запахом тушенки вызывал легкий рвотный рефлекс. Актер доел яблоко и погасил свет.
...Он проснулся от головной боли. Перестук колес вонзался в него миллионами кинжалов. Соображал с трудом, с закрытыми глазами. Итак, на вокзале его встретят и отвезут на «Ленфильм». Конечно, лучше сначала в гостиницу, принять душ и отоспаться как следует. Но у него всего три дня до следующего спектакля в театре, а режиссер N снимает медленно, поэтому об отдыхе, увы, не может быть и речи. Потом он вспомнил о Коневе и открыл глаза.
Чисто выбритый, обильно политый одеколоном маршал сидел, сложив руки на столике. В сияющей лысине отражались ленинградские предместья.
– Доброе утро, – сказал Весник.
Конев строго посмотрел на него. Евгений Яковлевич почувствовал себя еще хуже.
– Помнит, – подумал он. – Все помнит.
В голове пронеслось все, что он нес вчера, и Весник подумал, что если его не возьмут прямо на вокзале, то наверняка приедут в воронке на «Ленфильм». Опасность тем страшней, чем она маловероятней.
Конев смотрел на него, не мигая.
– Ты вот что, артист, – сказал он, обнаружив дар речи. – Я тут вчера много лишнего наговорил... Понял меня?
– Да вы... – начал было Весник.
– Понял? – перебил его маршал, повысив голос.
– Понял, – тихо сказал актер.
– Смотри! – посоветовал Конев, выпучив глаза. Видно, иллюстрировал, как именно должен впредь смотреть Весник.
Старый маршал боялся. Боялся, наверное, всю свою жизнь, которую опалил в многочисленных войнах, исполняя волю тех, кого боялся. Ведь воюют, как правило, не маршалы. Еще Талейран говорил, что война слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным...
ИЗ ПЕРВЫХ РУК
Когда в бывшем Советском Союзе внезапно стали поощрять индивидуальную трудовую деятельность, моя зарплата составляла уже не сто пятнадцать рублей, но сто восемьдесят, и я был заведующим отделом крупной газеты. Мои красные корочки открывали двери во многие распределители, но купить там я ничего дельного не мог.
Правда, у нас была своя кооперативная квартира и «Жигули», вызывавшие зависть соседа-кавказца своей белизной, да и на телевидении я зарабатывал еще руб лей триста, но все же этого было мало. Каждый, кто меня знает, подтвердит, что один из моих многочисленных минусов – жить шире, чем позволяют обстоятельства.
В один из сырых пасмурных вечеров мы сидели на крошечной кухне с соседкой Олей, пили коньяк, ждали Милу и смотрели, как осенний дождь рисует дрожащими струями пунктирные линии на оконном стекле.
Правда, у нас была своя кооперативная квартира и «Жигули», вызывавшие зависть соседа-кавказца своей белизной, да и на телевидении я зарабатывал еще руб лей триста, но все же этого было мало. Каждый, кто меня знает, подтвердит, что один из моих многочисленных минусов – жить шире, чем позволяют обстоятельства.
В один из сырых пасмурных вечеров мы сидели на крошечной кухне с соседкой Олей, пили коньяк, ждали Милу и смотрели, как осенний дождь рисует дрожащими струями пунктирные линии на оконном стекле.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента