Страница:
– Только предупреждаю, – девушка обернулась к Давиду. – Веди себя прилично…
Может быть, парень послушался бы увещеваний подружки, но на сей раз она оказалась так близко, а в девичьих глазах плясал такой огонь желания, что гость не сдержался и поцеловал девушку. Она почти сразу ответила на поцелуй, обняла его и сама принялась целовать давно понравившегося парня. Надо ли говорить, мужчины даже не предполагают, что они никогда не участвуют в выборе. Выбирает только женщина, и только женщина решает: разрешить ли мужчине познакомиться с ней или послать в Америку картошку копать.
Утром Давид проснулся от того, что хлопнула входная дверь квартиры. Видимо, хозяева благополучно ретировались по своим делам. Новая знакомая Давида мирно дремала у него на плече и на губах девушки играла необыкновенная счастливая улыбка, будто она мечтала о такой вот ночи всю сознательную жизнь.
– Но имя своё так мне и не назвала, – вздохнул Давид и закрыл глаза.
Глава 3
Может быть, парень послушался бы увещеваний подружки, но на сей раз она оказалась так близко, а в девичьих глазах плясал такой огонь желания, что гость не сдержался и поцеловал девушку. Она почти сразу ответила на поцелуй, обняла его и сама принялась целовать давно понравившегося парня. Надо ли говорить, мужчины даже не предполагают, что они никогда не участвуют в выборе. Выбирает только женщина, и только женщина решает: разрешить ли мужчине познакомиться с ней или послать в Америку картошку копать.
Утром Давид проснулся от того, что хлопнула входная дверь квартиры. Видимо, хозяева благополучно ретировались по своим делам. Новая знакомая Давида мирно дремала у него на плече и на губах девушки играла необыкновенная счастливая улыбка, будто она мечтала о такой вот ночи всю сознательную жизнь.
– Но имя своё так мне и не назвала, – вздохнул Давид и закрыл глаза.
Глава 3
Августовская прохлада наиболее сильная этим летом окутала Петербург. С моря дул постоянный колючий бриз, разгоняя ещё сохранившиеся в городе клочки теплоты и остужая отвыкшую от холода землю. Правда, ожидалось ещё бабье лето, но кто его знает, что пошлёт Бог в сентябре? Где-то далеко на Васильевском завыла собака, будто прощалась с умирающим хозяином и спешила всех оповестить о своём несчастье.
До императорского дворца тоскливый вой ещё не добрался, но здесь и своих сует хватало. Четверть часа назад по опочивальне императора прокатился сдавленный крик. Фёдор Кузьмич, прикорнувший в соседнем кабинете, тут же кинулся в покои императора и застал того сидящим на постели и растирающего горло правой ладонью.
– Что случилось, Ваше Величество? – осведомился камергер. – Никак опять кошмарные виденья одолели?
– Если бы, – прохрипел царь. – Со мною в который раз уже такая казуистика происходит.
– А что привиделось?
– Всё тот же сон, Фёдор Кузьмич, – император безнадёжно махнул рукой. – Всё тот же. Наказание Господне! It`s ridiculous![16]
– Сквозь строй? – уточнил камергер.
– Сквозь строй, – подтвердил император и вдобавок кивнул головой. – Только в этот раз сквозь строй меня тащил не Струменский, а мой батюшка, Царство ему Небесное. Вся спина болит. Что там, посмотри, Фёдор Кузьмич.
Царь скинул с себя ночную сорочку и повернулся спиной к камергеру. Тот коротко охнул и принялся мелко креститься, будто увидал что-то страшное.
– Что там? – нетерпеливо спросил император.
– Там, Ваше Величество, там…
– Ну, говори же! Я приказываю!
– Там, – снова начал мямлить камергер. – Там следы от шпицрутенов!..
– Что?! Ты в своём уме?! – вскричал император.
– Точно так, Ваше Величество. A complete misunderstanding.[17]
Фёдор Кузьмич взял с ночного столика триклиний с горевшими свечами и показал царю на круглое зеркало венецианского стекла:
– Пожалуйте сюда, Ваше Величество.
Александр Благословенный поднялся и подошёл к зеркалу. Он долго осматривал свою спину, насколько ему было видно, потом вернулся к постели, накинул на себя атласный халат и упал в кресло.
– Теперь ты понимаешь, Фёдор Кузьмич! Я ничего не выдумал! – голос императора предательски дрогнул. – Мой батюшка призывает исполнить миссию рода Романовых! И блаженная Ксения, и монах Авель, и Серафим Саровский говорили, что умру я не императором, а монахом.
– Стоит ли придавать значения предсказаниям, Ваше Величество? – усомнился Фёдор Кузьмич. – Блаженная Ксения предсказала точную кончину вашего батюшки, а что до вас касательно, так она высказывалась какими-то намёками. Я в магии не силён, но стоит ли верить тому, что баба говорит, хоть она и блаженная? La morte triomphante.[18]
– Ты действительно ничего не понимаешь, – безнадёжно махнул рукой император. – Я должен исполнить свою миссию! А ты будешь мне помогать, ибо положиться императору не на кого. – А записи пророчеств блаженной Ксении у меня есть в кабинете, – император ткнул указательным пальцев в потолок. – Живо поднимись туда и отыщи в письменной тумбе записи. Я даже приказал записать всё на пергаменте.
– Хорошо, Государь, – склонился в полупоклоне камергер. – Только зачем вам записи о блаженной Ксении, когда в Михайловском замке у вас проживает госпожа Татаринова Екатерина Филипповна, баронесса фон Буксгведен. Стоит только послать за ней, уж она-то в мистической науке смыслит куда больше всех петербуржских юродивых, вероятно, пенсион свой в шесть тысяч рублей годовых отрабатывает.
– Нишкни, холоп, – прикрикнул на ядовитого Кузьмича Александр. – Ты ещё простым казаком был, когда Екатерина Филипповна уже многим судьбу определила. Но, говорю тебе, сейчас ничего не хочу слышать о Татариновой. Хочу, чтобы ты записи о Ксении отыскал!
Камергер непокорно мотнул головой, однако возражать воле царя не стал. Подошёл секретеру из карельской берёзы, сдвинул на нём в сторону чернильный прибор, и секретер отъехал в сторону, обнажая тайный проход в кабинет императора, находящийся на третьем этаже Каменоостровского дворца. Фёдор Кузьмич взял один из канделябров, зажёг свечи и, кряхтя, словно столетний старец, стал подниматься вверх.
Отсутствовал он довольно долго, но вскоре показался с кипой различных бумаг, среди которых виднелась папка телячьей кожи.
– Вот, именно там! – Александр указал на кожаную папку. – Читай, что там написано.
– Да здесь записано, Ваше Величество, что юродивую Ксению Петербуржскую погребли на Смоленском кладбище, – камергер поджал губы и перелистнул листок. – Ага, есть ещё:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. На сём месте положено тело рабы Божией Ксении Григорьевны, жены придворного певчего, в ранге полковника, Андрея Феодоровича. Осталась после мужа 26-и лет, странствовала 45 лет, всего жития её было 71 год, называлась „Андрей Феодорович“. Кто меня знал, да помянет душу мою, для спасения своей души. Аминь».
– Дальше, дальше, – нетерпеливо потребовал Александр.
Фёдор Кузьмич перелистнул ещё несколько страниц и внимание его привлекла какая-то запись.
Здесь вот ещё про неё записано, только это касается уже вашего батюшки:
«Часто прихожане Смоленской церкви слышали таковы слова пророчицы Ксении: – Скоро плакать на Руси будут. Как войдёт он во врата сии, всей жизни ему будет столько, сколько букв над воротами в речении библейском!
Речи пророчицы услышал как-то пришедший сюда Григорий Пильников, один из архитекторов Михайловского замка. Он-то и обнародовал, что мрамора для отделки Воскресенских ворот не хватило, и облицовочный мрамор был взят со строительства Исаакиевского собора и что одна из мраморных плит уже укреплена над воротами замка. А надпись на плите гласила: ДОМУ ТВОЕМУ ПОДОБАЕТЪ СВЯТЫНЯ ГОСПОДНЯ ВЪ ДОЛГОТУ ДНЕЙ».
– Вот, именно это! – воскликнул император. – Батюшку моего убили за несколько недель до сорокасемилетия! И это мой грех! Я не имею права быть не только царём Государства Российского, а и вообще человеком! Только покаяние может исправить равновесие природных сил. Но дальше где-то есть о цесаревиче. Найди!
– Не извольте сомневаться, – всё записано, – Фёдор Кузьмич перевернул несколько листов и прочёл ещё одну молитву блаженной Ксении:
«Боже! Даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду. Во дни его процветёт праведник, и будет обилие мира по свержении врагов его, доколе не перестанет луна. Но не предстанет он перед Тобой государем, а схимником…».
– Это явно не про батюшку моего предсказано, – уверенно произнёс император. – Войн в его царствование не происходило, а то, что он стал гроссмейстером масонского ордена, лишь помогло определить каких царедворцев гнать надо не только из дворца, а вообще за пределы России.
– Это и вам помогло избавиться от масонства, ваше величество, – подсказал камергер.
– Так да не так, – отмахнулся Александр. – От этого гнилья так скоро не избавишься. Среди дворян не особо почитают евреев, однако с лёгкой руки графа Голицына все стремятся записаться в масонскую ложу, будто еврейская лавочка и масонская ложа – это совсем разные вещи. Благо, я приказал выпустить манифест о запрете тайных обществ. Вот и будет брату моему попечение за державу Российскую.
– Константину?
– Нет, Фёдор Кузьмич, в этот раз ты ничего не угадал, – обрадовался император и как ребёнок захлопал в ладоши. – Константин – слишком добрый и капризный. Настоящему Государю не след быть снисходительным к пожирателям земли русской. Я как мог, управлялся с ними, но и моих стараний недостаточно. Если бы батюшка был жив, он Россию давно очистил бы… Я много неправого сделал, когда в первом же месяце моего царствования отменил все батюшкины вердикты и законные непослушания праву Государства Российского. Ну, да ладно. Ты утром оповести моих братьев, что сегодня мы идём на литургию в Лавру Александра Благоверного. Им надлежит быть со мною, дабы принять благословление от митрополита Серафима. А теперь я почивать желаю…
Камергер принялся готовить Александра ко сну, а тот ни словом больше не обмолвился. Лишь, ложась в постель, наказал Фёдору Кузьмичу, прочитать вечернее правило. Это разрешалось делать только самым близким членам царского семейства, но бывший казак Овчаров уже давно себя чувствовал частью семьи российского императора. Возведённый в чин камергера, в который мог быть зачислен только дворянин высокого звания или же войсковой генерал, Фёдор Кузьмич всю свою жизнь посвятил Государю царства Российского.
Он отправился в царскую часовню, находящуюся на этом же этаже и принялся совершать вечернюю молитву по старообрядческому канону. Фёдор Кузьмич в отличие от Александра никогда не кидался к различным проповедникам божьим, какими бы они модными ни были.
Казачку Феде Овчарову отец с матерью с ранних лет доходчиво объяснили, от чего в 1666 году на Московском Соборе патриарх Никон узаконил «щепотную» религию, но не получилось у нелюдя-патриарха обесчещивание земли русской. Царь Алексей Михайлович сослал-таки властолюбивого упыря дожидаться своего конца в Белозёрский монастырь.
Но крови никонианами было пролито столько, что старообрядчество до сих пор находилось как бы в забвении, хотя все прорицатели, юродивые и отшельники сохранили строгий православный обряд поклонения Богу, который привёз на Русь сам Андрей Первозванный – один из наиболее близких ко Христу апостолов.
Фёдор Кузьмич не раз пытался объяснить Александру суть православия: дескать никониане всегда Крестный ход совершают против часовой стрелки, против движения Солнца, а, значит, против Природы и Бога, тогда как старообрядцы держатся первых заповедей и Крестный ход идёт по Солнцу, то бишь посолонь. Казалось бы, малая толика распознавания патриарших ошибок, но именно это показывает, кому человек молится.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что вся православная Россия с середины семнадцатого века поклоняется рогатому? – усмехнулся император. – Тогда наша держава давно погибла бы. Важно не то, в какой храм ты пришёл, а зачем? Если ты пришёл к Богу с чистыми помыслами и чувством раскаяния, то в каком бы храме не молился, Бог услышит тебя, ибо если человек – праведник, то и молитва его становится праведной, на какой бы литургии они не была провозглашена.
Фёдор Кузьмич придерживался своего мнения, однако спорить с Государем не стал. Да и никакой истины в спорах не достигнешь.
Во время молитвы в часовню заглянули два чернеца и епископ Фотий – настала пора совершать утреннюю молитву. Так вечернее правило у Фёдора Кузьмича плавно перетекло в утреннее, но он не стал сетовать. Может быть, Господь действительно управляет поступками Государя?
Несмотря на конец лета, рассвет наступил рано, и выглянувшее из-за горизонта светило бросило несколько весёлых лучиков на разноцветные оконные стёкла. Утреннее правило закончилось. Камергер послал нарочных к великим князьям Константину и Николаю, чтобы они не опоздали на литургию в Александро-Невскую Лавру. Благо, что Константин недавно прибыл из любезной ему Варшавы и собирался какое-то время задержаться в Петербурге.
К моменту богослужения царская семья была почти вся в сборе. Не хватало лишь супруги императора Елизаветы Алексеевны. Собственно, царицей эту даму никто никогда не называл. Царицей звали мать Александра Марию Фёдоровну, которая до сих пор помогала сыну иной раз необходимыми женскими советами, а иной раз настаивала на вынесении некоторых политических вопросов в Сенат или даже в Государственный совет.
Царица Мария Фёдоровна некоторое время холодно относилась к своему сыну, который добился власти только через гибель отца. Но видя, как тот часто посещает церкви, где кается священнослужителям, ибо чувствует за собой косвенную вину в смерти отца, Мария Фёдоровна сменила гнев на милость и многое прощала сыну. Не обращала внимание даже на тот факт, что император часто позволял себе посещать храмы не православных конфессий. Она поняла, что её сын воспринимает Бога – как Единого Творца и для императора не имело значения, где молиться. Тем не менее, на Двунадесятые праздники и на Пасхалию царь неизменно бывал в Лавре Александра Невского.
На этот раз праздника никакого не предвиделось, хотя через несколько дней должен был наступить Индикт.[19] Митрополит Серафим вёл литургию как обычно, но по исполнению Евхаристии призвал братьев императора к амвону, где перед ними на аналое лежало Евангелие и оба великих князя, положив правую руку на Священную книгу, обещали исполнить завет, данный императором Александром I.
Так был закреплён духовный союз претендентов на престол. Именно об этом до сих пор беспокоился Государь. Мария Фёдоровна тоже разделяла мнение царствующего сына, что наследником Царского Престола должен был стать не добрый и, по-сути, бесхарактерный Константин, а его жёсткий и принципиальный брат Николай.
После литургии митрополит Серафим пригласил царское семейство в трапезную залу, дабы откушать и отметить закреплённый союз. Александр, улучив минутку, отвёл владыку Серафима в сторону и шепнул:
– Ваше святейшество, извольте на Индикт устроить мне панихиду с первыми петухами. Только не надо светло-торжественного облачения.
– Господь с вами, Ваше Величество, – принялся креститься митрополит. – Что вы такое говорите?! По живому царю – отпевание?!
– Je vous le dis tout cru.[20] Я по отъезде куда-либо, обыкновенно приношу молитву в Казанском соборе, но настоящее моё путешествие не похоже на прежние, – возразил император. – Ведь так? Теперь же я отъезжаю в Таганрог. За мной также поедет императрица Елизавета Алексеевна. Но это будет не простая поездка. Я это чувствую. Поэтому велю исполнить, как я просил. К тому же здесь почивают мои малолетние дочери. Да будет мой путь под кровом этих ангелов. И на прощанье хочу перемолвиться со старцем Алексием. Надеюсь, он не ушёл в затвор?
– Никак нет, Ваше Величество, – склонился перед ним митрополит. – Давеча схимник Алексий сам вас поминал.
– Вот и ладно, – удовлетворённо кивнул государь. – Значит, произойдёт то, что я чувствую и жду с нетерпением…
Несколько дней, по виду таких же размеренных и чинных, как остальные дни надвигающейся осени прокатились быстро. Только митрополит Серафим не находил себе покоя. Шутка ли! Ему предстоит по живому царю совершать отпевание! Что это вздумалось императору прощаться с миром, хотя едет только в Таганрог, а не на поле битвы.
Тем не менее, просьба императора была в точности выполнена, и в четыре часа утра настоятель Лавры Александра Невского митрополит Серафим готов был исполнить обряд отпевания. Правда, настоятель изволил ослушаться Государя и облачился в саккос рытого малинового бархата по золотому грунту. Два архимандрита и братия тоже почли должным облачиться не на простой чин отпевания. Царь не заставил себя ждать и прибыл почти в точности к четырём утра с четвертью. Только он вошёл в помещение собора, служба началась. Император сначала стоял в левом церковном приделе возле раки с мощами Благоверного Князя Александра, но затем подошёл к митрополиту и встал на колени. А когда тот принялся читать большую Ектенью, за которой должно было начаться чтение Евангелия, то царь попросил держать Евангелие у него над головой. Настоятель Серафим так и сделал, но заметил, что по лицу Александра катились крупные слёзы. Сам император не скрывал этого и не пытался промокнуть лицо платочком.
Митрополит не стал прерывать службы, да и незачем было: ведь слёзы человеку приносят радость и очищают его грешную душу. Видимо, недаром император попросил об отпевании – он что-то чувствовал, только не мог выразить этого в словах, да и не пробовал. Иногда и слова бывают не нужны.
Настоятель Лавры благословил раба Божьего Александра и пожелал помощи в делах грядущих, дабы отвратить императора от смертных дум. Тот встал с колен и выразил желание повидаться со схимником Алексием. Келейник отца Алексия провёл императора в спальный корпус Лавры, остановился у одной из дверей и постучал в неё со словами:
– Господи, Иисусе Христе, Боже наш, молитвами Отец наших и всех святых да будет воля твоя…
Из-за двери после непродолжительного молчания послышался голос старца:
– Аминь!
– Входите, Ваше Величество, – поклонился келейник императору. – Старец Алексий ждёт вас.
Дверь перед государём открылась, и он увидел в полутёмной тесной монашеской келье самого старца, который все свои дни проводил в молитве и редко с кем соглашался разговаривать. Стены кельи наполовину были обиты чёрным сукном. У северной стены были низкие нары, на которых стоял пустой гроб. У восточной стояло большое деревянное распятие и возле Креста Господня виднелись нарисованные на холсте предстоящие Дева Мария, евангелист Иоанн и Мария Магдалина. Император перекрестился и отвесил земной поклон Кресту Господню.
– Входи, Александр, я давно ждал тебя, – старец обернулся к императору и показал ему рукой на деревянные нары, единственное место в келье, где можно было сесть, но на которых стоял свежесколоченный некрашеный гроб. – Я раньше ждал тебя, после того, как ты ездил к Серафиму в Дивееву пустынь, но человек предполагает, а Бог – располагает. Видать, тебе не с руки было. А просто так к молитвенникам приходить не след.
– Что верно, то верно, – согласился император. – Только откуда тебе известно моё путешествие к отцу Серафиму Саровскому?
– Сорока на хвосте принесла, – улыбнулся старец. – Да ты присядь, Государь, гроб нам не помешает. Скоро предстоит мне ответ держать перед Высшим Судом, вот и сплю в гробу, обживаю свою последнюю постелю.
Старец подошёл к нарам, отодвинул гроб чуть в сторону, посадил на краешек нар императора и присел сам.
– Знаю, что не только к отцу Серафиму ездил, – продолжил старец. – Так ведь?
– Так, – подтвердил император. – Я пять лет назад ездил на Валаам. Поехал один, запретив кому-либо сопровождать меня хоть издали. Вместе с братией я простаивал долгие монастырские службы и ничуть не уставал! Однажды на раннюю литургию явился слепой старец, живущий в одном из скитов на острове. До монастыря слепец дошёл сам, но войдя в храм, случайно оказался возле. Старец поднял меня с колен и руками ощупал лицо. Видимо, он почувствовал, что я чужой в монастыре, поэтому спросил:
– Кто ты?
– Раб Божий, – ответил я.
Но слепец ещё раз провёл рукой по моему лицу и чуть слышно произнёс:
– Все мы рабы Господа нашего. Только когда будешь жить в скиту, в утреннее и вечернее правило включай тропарь Богородице: «Царице моя преблагая…».
Я ничего не смог ответить тогда, – Александр на секунду замолчал. Потом продолжил:
– Не смог ответить потому, что при смятении чувств не способен был что-то произнести.
– Оно и правильно, что не поблазнело, – согласно кивнул старец. – Однако же, намедни наш настоятель после литургии великим князьям Константину и Николаю пакибытие[21] учинил. Небось, всё по завету императора Александра?
– Вестимо так, отче, – склонил голову император. – За державу нашу болею. А Николай будет истинным императором. Супротив него Константину претензий ставить не надобно. Я и завещание прежде составил. А теперь оба благословение Божие получили.
– Вот и ладно, значит, так Богу угодно, – согласился схимник Алексий. – Токмо не хочешь ли ты, мил человек, поведать как в Дивеево ездил?
– И то верно, – вздохнул Александр. – Исповедаться перед дорогой надо.
В то утро отец Серафим не находил себе места. Сразу после утреннего Богослужения, он принялся подметать келью, крыльцо, а потом принялся убирать и двор. Келейником у старца был пономарь Егор. И когда он увидел, что старец собственноручно принялся за уборку, то хотел было сделать всё сам, но старец Серафим воспротивился:
– Ты, Егорушка, займись своим делом, аки устав требует. Я же должен ко встрече великого гостя подготовиться.
Егор подивился речам старца, потому как никто из именитых гостей не сообщал о желании посетить Дивееву пустынь. Однако возражать не стал и отправился к себе в пономарню. Но не успел Егорушка сделать двух шагов, как услышал, что по дороге к монастырю мчится коляска. Так и вышло. От ближайшего перелеска показалась коляска, запряжённая тройкой породистых гнедых. Рысаки мчались во весь опор, и вскоре ко двору монастыря подкатила знатная коляска, но странно – кучера в ней не было, конями управлял сам гость. Это могло показаться малость чудным, только кто в Дивееву пустынь не захаживал! Так что желание приезжего посетить старца Серафима без сопровождающих выглядело нормально. В этот раз прибыл к отцу Серафиму всего лишь один гость, но старец поспешил навстречу к приезжему, поклонился тому в ноги и молвил:
– Здравствуй, Великий Государь!
Затем отец Серафим взял приезжего за руку и повёл в келью. Пономарь Егорушка так и остался стоять, открыв рот от неожиданности.
– Как же так? – соображал пономарь. – Государь Всея Руси не может приехать в гости абы как, без слуг, без лакеев, без форейторов! Такого просто не может быть! Да и Преображенцы не отпустили бы императора без пригляду. Что деется?!
Меж тем старец Серафим провёл Государя, ибо это действительно был он, к себе в келью и усадил на лавку в красном углу.
– С дороги чаю не мешало бы императору откушать? – полувопросительно обратился старец к Александру.
– И то верно, – кивнул Государь. – Да ты, я вижу, успел уже самовар истопить?
Император протянул руку к стоящему рядом на столе пузатому самовару и потрогал бок.
– Верно, Государь, – поклонился отец Серафим Александру. – Ждал я тебя, потому что ни свет, ни заря уже знал, что ты сегодня ко мне на чай заглянешь.
– А откуда знал-то? – удивился император. – Эх, да что это я, – махнул он рукой. – Если знаешь, значит от Господа…
Александр для верности поднял правую руку и перстом указал в небо. Но старец Серафим промолчал, потому как не на все замечания отвечать надо. Он достал из тумбочки две чашки для чая и принялся разливать заварку. По келье тут же расползлись сочные запахи полевых трав, поскольку старец любил испить травяных настоев после трапезы. Император мгновенно оценил пристрастие отца Серафима к травяному чаю и благодарно принял чашку из его рук. Затем, отпив глоток-другой, Государь довольно покачал головой, дескать, такого чая ни в России, ни во Франции отведывать не пришлось.
Посмотрев на старца, император отметил, что тот ждёт от него каких-либо объяснений. Ведь не для распития необыкновенного чая Государь пожаловал в Дивееву пустынь, где сама Богородица повелела отцу Серафиму основать женский монастырь.
– К месту ли я пожаловать решил? – замялся император. – Ещё с юных лет задумывался я о предназначении моём…
– Лета наша, яко паучина поучахуся,[22] – кивнул старец. – Истаял еси яко паучину душу его.[23] Ну да поведай, о чём печалуешься?
– Никогда и никому не говорил, но тебе как на духу скажу, – Александр перекрестился на кивот из трёх икон в углу келии. – В юности с моего беспутного согласия загублен был батюшка мой Павел Петрович. Прельстился я на речи графа Палена и иже с ним, да Господь помог страну уберечь! Именно Господь уберег, и Богородица направила спастись от напасти нерусей у тебя в обители.
– И то верно, – согласился отец Серафим. – Не познавши корень зла, да не покаявшись, не избавишься от него. Ведомо мне житие батюшки твоего, Государь, давно ведомо. И, ежели покаяться прибыл, спаси Христос! Помогу, чем могу, с Божьего благословления. Ведь сказано: внегда подвизатися ногам моим, на мя велеречиваша.[24] Но державу нашу ожидает смута великая, ибо проникла нечисть уже и в души рабов Божьих. Сей час растёт рог[25] нечестивцев. Иже императору и царству его буде в том погибель.
До императорского дворца тоскливый вой ещё не добрался, но здесь и своих сует хватало. Четверть часа назад по опочивальне императора прокатился сдавленный крик. Фёдор Кузьмич, прикорнувший в соседнем кабинете, тут же кинулся в покои императора и застал того сидящим на постели и растирающего горло правой ладонью.
– Что случилось, Ваше Величество? – осведомился камергер. – Никак опять кошмарные виденья одолели?
– Если бы, – прохрипел царь. – Со мною в который раз уже такая казуистика происходит.
– А что привиделось?
– Всё тот же сон, Фёдор Кузьмич, – император безнадёжно махнул рукой. – Всё тот же. Наказание Господне! It`s ridiculous![16]
– Сквозь строй? – уточнил камергер.
– Сквозь строй, – подтвердил император и вдобавок кивнул головой. – Только в этот раз сквозь строй меня тащил не Струменский, а мой батюшка, Царство ему Небесное. Вся спина болит. Что там, посмотри, Фёдор Кузьмич.
Царь скинул с себя ночную сорочку и повернулся спиной к камергеру. Тот коротко охнул и принялся мелко креститься, будто увидал что-то страшное.
– Что там? – нетерпеливо спросил император.
– Там, Ваше Величество, там…
– Ну, говори же! Я приказываю!
– Там, – снова начал мямлить камергер. – Там следы от шпицрутенов!..
– Что?! Ты в своём уме?! – вскричал император.
– Точно так, Ваше Величество. A complete misunderstanding.[17]
Фёдор Кузьмич взял с ночного столика триклиний с горевшими свечами и показал царю на круглое зеркало венецианского стекла:
– Пожалуйте сюда, Ваше Величество.
Александр Благословенный поднялся и подошёл к зеркалу. Он долго осматривал свою спину, насколько ему было видно, потом вернулся к постели, накинул на себя атласный халат и упал в кресло.
– Теперь ты понимаешь, Фёдор Кузьмич! Я ничего не выдумал! – голос императора предательски дрогнул. – Мой батюшка призывает исполнить миссию рода Романовых! И блаженная Ксения, и монах Авель, и Серафим Саровский говорили, что умру я не императором, а монахом.
– Стоит ли придавать значения предсказаниям, Ваше Величество? – усомнился Фёдор Кузьмич. – Блаженная Ксения предсказала точную кончину вашего батюшки, а что до вас касательно, так она высказывалась какими-то намёками. Я в магии не силён, но стоит ли верить тому, что баба говорит, хоть она и блаженная? La morte triomphante.[18]
– Ты действительно ничего не понимаешь, – безнадёжно махнул рукой император. – Я должен исполнить свою миссию! А ты будешь мне помогать, ибо положиться императору не на кого. – А записи пророчеств блаженной Ксении у меня есть в кабинете, – император ткнул указательным пальцев в потолок. – Живо поднимись туда и отыщи в письменной тумбе записи. Я даже приказал записать всё на пергаменте.
– Хорошо, Государь, – склонился в полупоклоне камергер. – Только зачем вам записи о блаженной Ксении, когда в Михайловском замке у вас проживает госпожа Татаринова Екатерина Филипповна, баронесса фон Буксгведен. Стоит только послать за ней, уж она-то в мистической науке смыслит куда больше всех петербуржских юродивых, вероятно, пенсион свой в шесть тысяч рублей годовых отрабатывает.
– Нишкни, холоп, – прикрикнул на ядовитого Кузьмича Александр. – Ты ещё простым казаком был, когда Екатерина Филипповна уже многим судьбу определила. Но, говорю тебе, сейчас ничего не хочу слышать о Татариновой. Хочу, чтобы ты записи о Ксении отыскал!
Камергер непокорно мотнул головой, однако возражать воле царя не стал. Подошёл секретеру из карельской берёзы, сдвинул на нём в сторону чернильный прибор, и секретер отъехал в сторону, обнажая тайный проход в кабинет императора, находящийся на третьем этаже Каменоостровского дворца. Фёдор Кузьмич взял один из канделябров, зажёг свечи и, кряхтя, словно столетний старец, стал подниматься вверх.
Отсутствовал он довольно долго, но вскоре показался с кипой различных бумаг, среди которых виднелась папка телячьей кожи.
– Вот, именно там! – Александр указал на кожаную папку. – Читай, что там написано.
– Да здесь записано, Ваше Величество, что юродивую Ксению Петербуржскую погребли на Смоленском кладбище, – камергер поджал губы и перелистнул листок. – Ага, есть ещё:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. На сём месте положено тело рабы Божией Ксении Григорьевны, жены придворного певчего, в ранге полковника, Андрея Феодоровича. Осталась после мужа 26-и лет, странствовала 45 лет, всего жития её было 71 год, называлась „Андрей Феодорович“. Кто меня знал, да помянет душу мою, для спасения своей души. Аминь».
– Дальше, дальше, – нетерпеливо потребовал Александр.
Фёдор Кузьмич перелистнул ещё несколько страниц и внимание его привлекла какая-то запись.
Здесь вот ещё про неё записано, только это касается уже вашего батюшки:
«Часто прихожане Смоленской церкви слышали таковы слова пророчицы Ксении: – Скоро плакать на Руси будут. Как войдёт он во врата сии, всей жизни ему будет столько, сколько букв над воротами в речении библейском!
Речи пророчицы услышал как-то пришедший сюда Григорий Пильников, один из архитекторов Михайловского замка. Он-то и обнародовал, что мрамора для отделки Воскресенских ворот не хватило, и облицовочный мрамор был взят со строительства Исаакиевского собора и что одна из мраморных плит уже укреплена над воротами замка. А надпись на плите гласила: ДОМУ ТВОЕМУ ПОДОБАЕТЪ СВЯТЫНЯ ГОСПОДНЯ ВЪ ДОЛГОТУ ДНЕЙ».
– Вот, именно это! – воскликнул император. – Батюшку моего убили за несколько недель до сорокасемилетия! И это мой грех! Я не имею права быть не только царём Государства Российского, а и вообще человеком! Только покаяние может исправить равновесие природных сил. Но дальше где-то есть о цесаревиче. Найди!
– Не извольте сомневаться, – всё записано, – Фёдор Кузьмич перевернул несколько листов и прочёл ещё одну молитву блаженной Ксении:
«Боже! Даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду. Во дни его процветёт праведник, и будет обилие мира по свержении врагов его, доколе не перестанет луна. Но не предстанет он перед Тобой государем, а схимником…».
– Это явно не про батюшку моего предсказано, – уверенно произнёс император. – Войн в его царствование не происходило, а то, что он стал гроссмейстером масонского ордена, лишь помогло определить каких царедворцев гнать надо не только из дворца, а вообще за пределы России.
– Это и вам помогло избавиться от масонства, ваше величество, – подсказал камергер.
– Так да не так, – отмахнулся Александр. – От этого гнилья так скоро не избавишься. Среди дворян не особо почитают евреев, однако с лёгкой руки графа Голицына все стремятся записаться в масонскую ложу, будто еврейская лавочка и масонская ложа – это совсем разные вещи. Благо, я приказал выпустить манифест о запрете тайных обществ. Вот и будет брату моему попечение за державу Российскую.
– Константину?
– Нет, Фёдор Кузьмич, в этот раз ты ничего не угадал, – обрадовался император и как ребёнок захлопал в ладоши. – Константин – слишком добрый и капризный. Настоящему Государю не след быть снисходительным к пожирателям земли русской. Я как мог, управлялся с ними, но и моих стараний недостаточно. Если бы батюшка был жив, он Россию давно очистил бы… Я много неправого сделал, когда в первом же месяце моего царствования отменил все батюшкины вердикты и законные непослушания праву Государства Российского. Ну, да ладно. Ты утром оповести моих братьев, что сегодня мы идём на литургию в Лавру Александра Благоверного. Им надлежит быть со мною, дабы принять благословление от митрополита Серафима. А теперь я почивать желаю…
Камергер принялся готовить Александра ко сну, а тот ни словом больше не обмолвился. Лишь, ложась в постель, наказал Фёдору Кузьмичу, прочитать вечернее правило. Это разрешалось делать только самым близким членам царского семейства, но бывший казак Овчаров уже давно себя чувствовал частью семьи российского императора. Возведённый в чин камергера, в который мог быть зачислен только дворянин высокого звания или же войсковой генерал, Фёдор Кузьмич всю свою жизнь посвятил Государю царства Российского.
Он отправился в царскую часовню, находящуюся на этом же этаже и принялся совершать вечернюю молитву по старообрядческому канону. Фёдор Кузьмич в отличие от Александра никогда не кидался к различным проповедникам божьим, какими бы они модными ни были.
Казачку Феде Овчарову отец с матерью с ранних лет доходчиво объяснили, от чего в 1666 году на Московском Соборе патриарх Никон узаконил «щепотную» религию, но не получилось у нелюдя-патриарха обесчещивание земли русской. Царь Алексей Михайлович сослал-таки властолюбивого упыря дожидаться своего конца в Белозёрский монастырь.
Но крови никонианами было пролито столько, что старообрядчество до сих пор находилось как бы в забвении, хотя все прорицатели, юродивые и отшельники сохранили строгий православный обряд поклонения Богу, который привёз на Русь сам Андрей Первозванный – один из наиболее близких ко Христу апостолов.
Фёдор Кузьмич не раз пытался объяснить Александру суть православия: дескать никониане всегда Крестный ход совершают против часовой стрелки, против движения Солнца, а, значит, против Природы и Бога, тогда как старообрядцы держатся первых заповедей и Крестный ход идёт по Солнцу, то бишь посолонь. Казалось бы, малая толика распознавания патриарших ошибок, но именно это показывает, кому человек молится.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что вся православная Россия с середины семнадцатого века поклоняется рогатому? – усмехнулся император. – Тогда наша держава давно погибла бы. Важно не то, в какой храм ты пришёл, а зачем? Если ты пришёл к Богу с чистыми помыслами и чувством раскаяния, то в каком бы храме не молился, Бог услышит тебя, ибо если человек – праведник, то и молитва его становится праведной, на какой бы литургии они не была провозглашена.
Фёдор Кузьмич придерживался своего мнения, однако спорить с Государем не стал. Да и никакой истины в спорах не достигнешь.
Во время молитвы в часовню заглянули два чернеца и епископ Фотий – настала пора совершать утреннюю молитву. Так вечернее правило у Фёдора Кузьмича плавно перетекло в утреннее, но он не стал сетовать. Может быть, Господь действительно управляет поступками Государя?
Несмотря на конец лета, рассвет наступил рано, и выглянувшее из-за горизонта светило бросило несколько весёлых лучиков на разноцветные оконные стёкла. Утреннее правило закончилось. Камергер послал нарочных к великим князьям Константину и Николаю, чтобы они не опоздали на литургию в Александро-Невскую Лавру. Благо, что Константин недавно прибыл из любезной ему Варшавы и собирался какое-то время задержаться в Петербурге.
К моменту богослужения царская семья была почти вся в сборе. Не хватало лишь супруги императора Елизаветы Алексеевны. Собственно, царицей эту даму никто никогда не называл. Царицей звали мать Александра Марию Фёдоровну, которая до сих пор помогала сыну иной раз необходимыми женскими советами, а иной раз настаивала на вынесении некоторых политических вопросов в Сенат или даже в Государственный совет.
Царица Мария Фёдоровна некоторое время холодно относилась к своему сыну, который добился власти только через гибель отца. Но видя, как тот часто посещает церкви, где кается священнослужителям, ибо чувствует за собой косвенную вину в смерти отца, Мария Фёдоровна сменила гнев на милость и многое прощала сыну. Не обращала внимание даже на тот факт, что император часто позволял себе посещать храмы не православных конфессий. Она поняла, что её сын воспринимает Бога – как Единого Творца и для императора не имело значения, где молиться. Тем не менее, на Двунадесятые праздники и на Пасхалию царь неизменно бывал в Лавре Александра Невского.
На этот раз праздника никакого не предвиделось, хотя через несколько дней должен был наступить Индикт.[19] Митрополит Серафим вёл литургию как обычно, но по исполнению Евхаристии призвал братьев императора к амвону, где перед ними на аналое лежало Евангелие и оба великих князя, положив правую руку на Священную книгу, обещали исполнить завет, данный императором Александром I.
Так был закреплён духовный союз претендентов на престол. Именно об этом до сих пор беспокоился Государь. Мария Фёдоровна тоже разделяла мнение царствующего сына, что наследником Царского Престола должен был стать не добрый и, по-сути, бесхарактерный Константин, а его жёсткий и принципиальный брат Николай.
После литургии митрополит Серафим пригласил царское семейство в трапезную залу, дабы откушать и отметить закреплённый союз. Александр, улучив минутку, отвёл владыку Серафима в сторону и шепнул:
– Ваше святейшество, извольте на Индикт устроить мне панихиду с первыми петухами. Только не надо светло-торжественного облачения.
– Господь с вами, Ваше Величество, – принялся креститься митрополит. – Что вы такое говорите?! По живому царю – отпевание?!
– Je vous le dis tout cru.[20] Я по отъезде куда-либо, обыкновенно приношу молитву в Казанском соборе, но настоящее моё путешествие не похоже на прежние, – возразил император. – Ведь так? Теперь же я отъезжаю в Таганрог. За мной также поедет императрица Елизавета Алексеевна. Но это будет не простая поездка. Я это чувствую. Поэтому велю исполнить, как я просил. К тому же здесь почивают мои малолетние дочери. Да будет мой путь под кровом этих ангелов. И на прощанье хочу перемолвиться со старцем Алексием. Надеюсь, он не ушёл в затвор?
– Никак нет, Ваше Величество, – склонился перед ним митрополит. – Давеча схимник Алексий сам вас поминал.
– Вот и ладно, – удовлетворённо кивнул государь. – Значит, произойдёт то, что я чувствую и жду с нетерпением…
Несколько дней, по виду таких же размеренных и чинных, как остальные дни надвигающейся осени прокатились быстро. Только митрополит Серафим не находил себе покоя. Шутка ли! Ему предстоит по живому царю совершать отпевание! Что это вздумалось императору прощаться с миром, хотя едет только в Таганрог, а не на поле битвы.
Тем не менее, просьба императора была в точности выполнена, и в четыре часа утра настоятель Лавры Александра Невского митрополит Серафим готов был исполнить обряд отпевания. Правда, настоятель изволил ослушаться Государя и облачился в саккос рытого малинового бархата по золотому грунту. Два архимандрита и братия тоже почли должным облачиться не на простой чин отпевания. Царь не заставил себя ждать и прибыл почти в точности к четырём утра с четвертью. Только он вошёл в помещение собора, служба началась. Император сначала стоял в левом церковном приделе возле раки с мощами Благоверного Князя Александра, но затем подошёл к митрополиту и встал на колени. А когда тот принялся читать большую Ектенью, за которой должно было начаться чтение Евангелия, то царь попросил держать Евангелие у него над головой. Настоятель Серафим так и сделал, но заметил, что по лицу Александра катились крупные слёзы. Сам император не скрывал этого и не пытался промокнуть лицо платочком.
Митрополит не стал прерывать службы, да и незачем было: ведь слёзы человеку приносят радость и очищают его грешную душу. Видимо, недаром император попросил об отпевании – он что-то чувствовал, только не мог выразить этого в словах, да и не пробовал. Иногда и слова бывают не нужны.
Настоятель Лавры благословил раба Божьего Александра и пожелал помощи в делах грядущих, дабы отвратить императора от смертных дум. Тот встал с колен и выразил желание повидаться со схимником Алексием. Келейник отца Алексия провёл императора в спальный корпус Лавры, остановился у одной из дверей и постучал в неё со словами:
– Господи, Иисусе Христе, Боже наш, молитвами Отец наших и всех святых да будет воля твоя…
Из-за двери после непродолжительного молчания послышался голос старца:
– Аминь!
– Входите, Ваше Величество, – поклонился келейник императору. – Старец Алексий ждёт вас.
Дверь перед государём открылась, и он увидел в полутёмной тесной монашеской келье самого старца, который все свои дни проводил в молитве и редко с кем соглашался разговаривать. Стены кельи наполовину были обиты чёрным сукном. У северной стены были низкие нары, на которых стоял пустой гроб. У восточной стояло большое деревянное распятие и возле Креста Господня виднелись нарисованные на холсте предстоящие Дева Мария, евангелист Иоанн и Мария Магдалина. Император перекрестился и отвесил земной поклон Кресту Господню.
– Входи, Александр, я давно ждал тебя, – старец обернулся к императору и показал ему рукой на деревянные нары, единственное место в келье, где можно было сесть, но на которых стоял свежесколоченный некрашеный гроб. – Я раньше ждал тебя, после того, как ты ездил к Серафиму в Дивееву пустынь, но человек предполагает, а Бог – располагает. Видать, тебе не с руки было. А просто так к молитвенникам приходить не след.
– Что верно, то верно, – согласился император. – Только откуда тебе известно моё путешествие к отцу Серафиму Саровскому?
– Сорока на хвосте принесла, – улыбнулся старец. – Да ты присядь, Государь, гроб нам не помешает. Скоро предстоит мне ответ держать перед Высшим Судом, вот и сплю в гробу, обживаю свою последнюю постелю.
Старец подошёл к нарам, отодвинул гроб чуть в сторону, посадил на краешек нар императора и присел сам.
– Знаю, что не только к отцу Серафиму ездил, – продолжил старец. – Так ведь?
– Так, – подтвердил император. – Я пять лет назад ездил на Валаам. Поехал один, запретив кому-либо сопровождать меня хоть издали. Вместе с братией я простаивал долгие монастырские службы и ничуть не уставал! Однажды на раннюю литургию явился слепой старец, живущий в одном из скитов на острове. До монастыря слепец дошёл сам, но войдя в храм, случайно оказался возле. Старец поднял меня с колен и руками ощупал лицо. Видимо, он почувствовал, что я чужой в монастыре, поэтому спросил:
– Кто ты?
– Раб Божий, – ответил я.
Но слепец ещё раз провёл рукой по моему лицу и чуть слышно произнёс:
– Все мы рабы Господа нашего. Только когда будешь жить в скиту, в утреннее и вечернее правило включай тропарь Богородице: «Царице моя преблагая…».
Я ничего не смог ответить тогда, – Александр на секунду замолчал. Потом продолжил:
– Не смог ответить потому, что при смятении чувств не способен был что-то произнести.
– Оно и правильно, что не поблазнело, – согласно кивнул старец. – Однако же, намедни наш настоятель после литургии великим князьям Константину и Николаю пакибытие[21] учинил. Небось, всё по завету императора Александра?
– Вестимо так, отче, – склонил голову император. – За державу нашу болею. А Николай будет истинным императором. Супротив него Константину претензий ставить не надобно. Я и завещание прежде составил. А теперь оба благословение Божие получили.
– Вот и ладно, значит, так Богу угодно, – согласился схимник Алексий. – Токмо не хочешь ли ты, мил человек, поведать как в Дивеево ездил?
– И то верно, – вздохнул Александр. – Исповедаться перед дорогой надо.
В то утро отец Серафим не находил себе места. Сразу после утреннего Богослужения, он принялся подметать келью, крыльцо, а потом принялся убирать и двор. Келейником у старца был пономарь Егор. И когда он увидел, что старец собственноручно принялся за уборку, то хотел было сделать всё сам, но старец Серафим воспротивился:
– Ты, Егорушка, займись своим делом, аки устав требует. Я же должен ко встрече великого гостя подготовиться.
Егор подивился речам старца, потому как никто из именитых гостей не сообщал о желании посетить Дивееву пустынь. Однако возражать не стал и отправился к себе в пономарню. Но не успел Егорушка сделать двух шагов, как услышал, что по дороге к монастырю мчится коляска. Так и вышло. От ближайшего перелеска показалась коляска, запряжённая тройкой породистых гнедых. Рысаки мчались во весь опор, и вскоре ко двору монастыря подкатила знатная коляска, но странно – кучера в ней не было, конями управлял сам гость. Это могло показаться малость чудным, только кто в Дивееву пустынь не захаживал! Так что желание приезжего посетить старца Серафима без сопровождающих выглядело нормально. В этот раз прибыл к отцу Серафиму всего лишь один гость, но старец поспешил навстречу к приезжему, поклонился тому в ноги и молвил:
– Здравствуй, Великий Государь!
Затем отец Серафим взял приезжего за руку и повёл в келью. Пономарь Егорушка так и остался стоять, открыв рот от неожиданности.
– Как же так? – соображал пономарь. – Государь Всея Руси не может приехать в гости абы как, без слуг, без лакеев, без форейторов! Такого просто не может быть! Да и Преображенцы не отпустили бы императора без пригляду. Что деется?!
Меж тем старец Серафим провёл Государя, ибо это действительно был он, к себе в келью и усадил на лавку в красном углу.
– С дороги чаю не мешало бы императору откушать? – полувопросительно обратился старец к Александру.
– И то верно, – кивнул Государь. – Да ты, я вижу, успел уже самовар истопить?
Император протянул руку к стоящему рядом на столе пузатому самовару и потрогал бок.
– Верно, Государь, – поклонился отец Серафим Александру. – Ждал я тебя, потому что ни свет, ни заря уже знал, что ты сегодня ко мне на чай заглянешь.
– А откуда знал-то? – удивился император. – Эх, да что это я, – махнул он рукой. – Если знаешь, значит от Господа…
Александр для верности поднял правую руку и перстом указал в небо. Но старец Серафим промолчал, потому как не на все замечания отвечать надо. Он достал из тумбочки две чашки для чая и принялся разливать заварку. По келье тут же расползлись сочные запахи полевых трав, поскольку старец любил испить травяных настоев после трапезы. Император мгновенно оценил пристрастие отца Серафима к травяному чаю и благодарно принял чашку из его рук. Затем, отпив глоток-другой, Государь довольно покачал головой, дескать, такого чая ни в России, ни во Франции отведывать не пришлось.
Посмотрев на старца, император отметил, что тот ждёт от него каких-либо объяснений. Ведь не для распития необыкновенного чая Государь пожаловал в Дивееву пустынь, где сама Богородица повелела отцу Серафиму основать женский монастырь.
– К месту ли я пожаловать решил? – замялся император. – Ещё с юных лет задумывался я о предназначении моём…
– Лета наша, яко паучина поучахуся,[22] – кивнул старец. – Истаял еси яко паучину душу его.[23] Ну да поведай, о чём печалуешься?
– Никогда и никому не говорил, но тебе как на духу скажу, – Александр перекрестился на кивот из трёх икон в углу келии. – В юности с моего беспутного согласия загублен был батюшка мой Павел Петрович. Прельстился я на речи графа Палена и иже с ним, да Господь помог страну уберечь! Именно Господь уберег, и Богородица направила спастись от напасти нерусей у тебя в обители.
– И то верно, – согласился отец Серафим. – Не познавши корень зла, да не покаявшись, не избавишься от него. Ведомо мне житие батюшки твоего, Государь, давно ведомо. И, ежели покаяться прибыл, спаси Христос! Помогу, чем могу, с Божьего благословления. Ведь сказано: внегда подвизатися ногам моим, на мя велеречиваша.[24] Но державу нашу ожидает смута великая, ибо проникла нечисть уже и в души рабов Божьих. Сей час растёт рог[25] нечестивцев. Иже императору и царству его буде в том погибель.