Страница:
Жандарм внимательно обходит меня со всех сторон.
– Кстати, а почему ты так держишь оружие? Ведь уставная стойка совсем другая.
– Так учили, герр обер-вахмистр.
– И где ж тебя так учили… Такое слово – Гармишпартенкирхен – говорит что-нибудь?
– Нет, герр обер-вахмистр. Я не знаю, где это и что это.
– Надо же, а я думал, знаешь. А на флоте тебе служить не приходилось?
– Только с берега и видел, герр обер-вахмистр.
– А на самолете летать? Или с парашютом прыгать?
– Ни разу, герр обер-вахмистр.
Жандарм молчит и в задумчивости постукивает по столу пальцами.
– У тебя нет зольдбуха. Нет почти никаких личных вещей. Нет оружия, и жетон тоже отсутствует. Да от формы остались одни лохмотья: взрыв произошел совсем рядом. Я еще могу допустить, что вещи разбросало взрывом. Туда же унесло и оружие. Но жетон-то куда делся?
– Не знаю, герр обер-вахмистр. Я вообще ничего не могу вспомнить об этом.
– А вот госпитальные порядки ты знаешь очень даже хорошо. Приходилось лежать и раньше? Так ведь?
– Наверное, герр обер-вахмистр. Вам виднее, вы же лучше знаете подобные ситуации. Наверняка уже встречались с чем-то похожим.
– Правильно мыслишь, Макс. И не только с таким. Поверь мне, я уже много видел различных случаев. И память теряли, и документы. Но все в конечном итоге выяснялось. Правда, бывали случаи, когда это выясняли слишком поздно. Сам ведь знаешь, от пятисотого батальона у нас никто не застрахован. Решат, что ты дезертир, или что-то в этом духе… Нет-нет, не подумай, что я тебя пугаю, просто в моей практике такие случаи уже встречались, и было, что из-за мелкого проступка солдат симулировал потерю памяти. Но это у него получилось не очень хорошо и вызвало обоснованное подозрение. Вот и загремел бедняга в собачий батальон. Там-то он все быстро вспомнил. Да только вот помогло это ему мало: пока бумаги ходили туда-сюда… Словом, освобождать было уже некого. Так что подумай, Макс, хорошенько подумай и постарайся вспомнить.
– Что вспомнить, герр обер-вахмистр?
– А все. Все, что вспомнишь, сразу мне и расскажи. Так и скажи любому санитару: мол, хочу видеть старину Борхеса. Не сомневайся, я очень быстро тебя найду. А сейчас иди, выздоравливай и восстанавливай память.
Когда за моей спиной захлопнулась дверь, я не чувствовал себя настолько выжатым, каким был после приема у Киршбеера. Пот не катился градом у меня по лицу, не колотила дрожь. Но вся ситуация напоминала мне состояние перед прыжком в воду с высокого обрыва. Вот ты стоишь, наклонился, и понятно уже, что отыграть назад не получится, надо прыгать. А если не прыгнешь, то с большой долей вероятности полетишь в воду просто так, неподготовленным. И не факт, что это будет лучше. То есть прыгать надо, другого выхода просто нет. Но ты цепляешься за каждую долю секунды, что осталась перед прыжком. Даже за воздух готов пальцами держаться. Потому что – страшно. Здесь привычная земля (в которую уже готовы пустить корни твои пятки), а там, внизу, – неизвестность. Может быть, вся эта лужица глубиной по колено, и уже через секунду хлюпнувшие мозги разлетятся по поверхности воды. А может быть, там глубоко, и, красиво прорезав стрелою воздух, ты почти бесшумно войдешь в воду и, описав там положенный пируэт, вырвешься наверх. Наверх, к воздуху. И к свободе, которая ждет тебя там, внизу.
Главврач отложил в сторону исписанные листы и поднял глаза на стоявшего перед ним фельджандарма.
– Итак, старина Борхес, что вы можете сказать по данному случаю? Физически состояние Макса вполне удовлетворительно, и я не вижу причин, чтобы дальше держать его в госпитале. Мест не хватает даже для тяжелораненых. Если, как вы говорите, он опытный солдат, то его место на фронте. Если у вас есть какие-то сомнения, изложите их. В любом случае меня интересуют все ваши доводы, поскольку окончательное решение все-таки за мной.
– В тот день на станции, герр штабсарцт, разгружалось сразу несколько частей. В том числе и группа выздоровевших солдат, направленных для прохождения службы после излечения в госпитале. Не в вашем, герр штабсарцт. Наведенные мною справки не позволили однозначно подтвердить или опровергнуть факт нахождения Макса в этой группе. Двумя днями раньше этот госпиталь был захвачен бандитами и подожжен. В огне погибла часть документации. Из служащих госпиталя уцелели немногие. Никакие запросы также не пролили света на личность этого солдата. Он, несомненно, немец. Опытный боец, прошедший хорошую выучку. Но вот установить, где и при каких обстоятельствах он ее проходил, мне не удалось. Что-то очень знакомое, но память не подсказывает мне вывода. Мелькнула было мысль, что он – из горноегерских или десантных частей. У тех специальная подготовка, да и воюют они порою в весьма стесненных условиях. Отсюда и специфические приемы обращения с оружием. Но для десантника он слишком крупный – те чуток постройнее будут. Да и физически они покрепче. А егеря хорошо помнят название города, где их обучали. Для Макса же это слово – пустой звук. Отсутствие у него личных вещей и документов вполне объясняется, если вспомнить, в каком состоянии он был обнаружен. Там только верхняя часть одежды осталась относительно целой – все прочее разодрало в лоскуты. Словом, герр штабсарцт, у меня нет оснований требовать в отношении него каких-то экстраординарных мер. Полагаю, что это чисто медицинский случай, не входящий в компетенцию фельджандармерии.
– Вы абсолютно в этом уверены, мой друг?
– Да, герр штабсарцт. И готов подписаться под каждым своим словом.
– С медицинской точки зрения у меня тоже нет никаких причин для дальнейших проволочек. Он ведь у нас гренадер?
– Ну во всяком случае, если судить по знакам различия, то да.
– Вот и отправим его по соответствующему адресу. А там только рады будут незапланированному пополнению. Благодарю вас, обер-вахмистр. Вы мне очень помогли.
– Всегда рад помочь, герр штабсарцт! – поднялся с места фельджандарм. – Да, кстати, а на чье имя вы собираетесь ему документы выписывать?
– Хм… – потер подбородок главный врач. – Ну… это дело канцелярии, я полагаю?
– Не совсем, герр штабсарцт. Нет, разумеется, сопроводительные документы выписывает ваш писарь – это так! Но вот на чье имя? Мы ведь так и не установили фамилии этого Макса!
– Но он же назвал ее Киршбееру!
– Предположительно. Не факт, что это его настоящая фамилия. Вдруг впоследствии выяснится что-то? Солдат мог и ошибиться, ему простительно – контузия. А вот офицер… который эти бумаги подписывает…
– И что вы предлагаете?
– Герр Киршбеер что-то там говорил о специальном госпитале, куда попадают такие вот… забывчивые…
– То есть?
– Я точно не знаю… вроде бы их там как-то даже лечат. Внушением и электрошоком, что-то такое…
– Вот как? Что ж, пожалуй, в данной ситуации подобный выход стал бы наилучшим!
– Да. Вот там пусть и выдают Максу бумаги – какие угодно. С нас в подобной ситуации никто не спросит.
Вот так и решилась судьба одного из множества солдат, прошедших через этот госпиталь… Вместо ожидавшей его передовой он получил пока небольшую отсрочку от новой встречи со смертью. Впрочем, надолго ли?
Прощание наше было весьма трогательным. Невезучий Вилли совсем размяк, и даже голос у него слегка изменился. Дрогнул даже глыбоподобный Кегель – вот уж чего я совсем не ожидал! Покровительственно похлопав меня по плечу, он молча сунул мне в руки небольшой нож в черных кожаных ножнах и удалился. На прощание мы с ним обнялись, немало озадачив этим окружающих. От молчаливого здоровяка никто такой мягкости не ожидал. Мне уложили в новенький ранец пару пачек галет и даже бутылку свежего молока – приволок со станции Циммерман. Зажигалка, иллюстрированный журнал, прочий немудрящий солдатский скарб – все это заняло положенные места.
– Что ж, камрады, – встаю я со стула. – Мир тесен – еще увидимся!
Жму руки своим товарищам – ко многим я уже успел здесь привыкнуть – и выхожу в коридор. Поворот направо, спуск – и я во дворе. Здесь уже ждет нас грузовик: подбросят до станции. А там – поезд и несколько часов пути. Новый госпиталь – для таких, как я…
Но здесь мы не слышим шагов – в коридорах царит тишина. Никто не бегает по зданию, стремясь поскорее выполнить поручение. Не скрипят двери, и доски пола не жалуются на судьбу. Небывалое дело – на них постелены дорожки и коврики! А я уже совсем забыл про эту деталь обстановки… Здание молчит, не нарушая посторонними звуками тишины. И мы стараемся почему-то говорить вполголоса. Почему? Не знаю… так тут ведут себя все.
Мой лечащий врач – Эгон Фурц, уже вполне взрослый, солидный человек. Разглядывая меня в свои золотые очки, он что-то мурлычет себе под нос, какую-то мелодию. Врач нетороплив и спокоен, кажется, ничто на свете не способно его удивить. Внимательно прочитав мою историю болезни и перелистав еще какие-то бумаги, Фурц сильными пальцами ощупывает мне голову.
– Здесь? – нажимает он какую-то точку за ухом. – Что ты ощущаешь?
– Э-э-э… прошу прощения, герр оберарцт, а что я должен ощутить? Болит немного… и все.
– Как болит?
– Ну… вы надавили, вот и побаливает.
– Не покалывает?
– Нет.
– Марта, – поворачивается он к медсестре, сидящей за приставным столиком, – запишите…
И он диктует ей какую-то абракадабру.
Латынь? Может быть…
Совместно с другим врачом Фурц меня осматривает, заставляет раздеться, и они оба внимательно изучают все мои шрамы и отметины. Вновь звучат непонятные медицинские термины. И что они хотят выяснить таким образом?
– Где вы получили ранение в ногу? При каких обстоятельствах?
– Не помню, герр оберарцт. Помню только, что мне перевязали ногу… больше ничего.
– Шрам на руке – от чего?
– Это помню! Мы подрались… у меня хотели отобрать деньги, а я неудачно отмахнулся рукой.
– Как давно?
– Ну…
– Отвечать быстро!
– Я еще совсем мальчишкой был…
Врач кивает – это событие перестало быть ему интересным.
– Марта, назначаю ему сеансы электролечения. Для начала – пять. Потом покажем его доктору Бернсу, мне кажется, это его пациент…
Электролечение?
Я, конечно, в нашу науку верю. В то, что она самая передовая и правильная, – так и вовсе. Но вот совать пальцы в розетку… как-то это меня напрягает. Неохота, знаете ли…
Впрочем, моего мнения никто и не спрашивает. Так что уже утром следующего дня я лежу на жестком топчане, опутанный какими-то проводами и пристегнутый к нему ремнями. А немногословный санитар около электрощитка пощелкивает какими-то тумблерами.
– Режим, – говорит ему медсестра за столиком и делает какую-то пометку в бумагах.
– Есть режим! – что-то включает санитар.
– Проверка амплитуды.
– В норме! – откликается электромедик.
– Включайте!
Отчего мне никто сразу не сказал, что под электролечением подразумевается обыкновенный (или нет, кто там его знает…) электрошок? Удовольствие весьма сомнительное, я вам скажу… Самого бы этого врача сюда, глянуть, как он в дугу сворачиваться станет. Больно же! Кто только изобрел эту пытку?! И результаты ее тоже… Строго говоря, вообще незаметны или как минимум неоднозначны. Ну ускорилась у меня какая-то там реакция – и что? Память-то не вернулась! Бетховеном не стал и на скрипке играть тоже, скорее всего, не буду. А вот злости – той поприбавилось. Да и мотает меня во все стороны, словно дубиной по башке звезданули.
Теперь я понимаю, отчего в коридорах больницы лежат коврики и дорожки. Здесь и сейчас любой посторонний звук способен вывести меня из себя. Надо думать, я тут не один такой… нервный.
Дни идут как-то медленно. Возможно, оттого что они до предела насыщены всевозможными процедурами? Не знаю… Но вот на сеанс гипноза шел с волнением. Уж больно интересные штуки о нашем докторе Крауци рассказывали на прогулках мои собратья по лечению. И видит-то он насквозь, да и внушить может всякое…
– Как он мне предложил последнюю девчонку вспомнить! – восхищенно говорил коренастый артиллерист Ханс Баумгартен. – Я сначала-то засомневался… мол, где та Ингрид, сколько уже времени прошло! А он – не отстает! Говорит – ты ж ее трогал? А то, отвечаю! И не только руками, так сказать… Ну и вспоминай, кивает доктор. А я тебе помогу, подскажу, если что…
– И как? – интересуюсь я. – Удалось?
– Спрашиваешь! После этого – аж трусы стирать пришлось… – смущается Ганс. – А дальше – прямо как из мешка все и посыпалось! И взводного вспомнил, да и ребят всех тоже… Мне рыжий Ольбрихт десять марок задолжал – теперь-то спрошу! А он-то, поди, и обрадовался!
Доктор же на поверку оказался совсем нестрашным. Худым, как жердь, и очень болтливым. Он усаживает меня на стул и устраивается напротив.
– Контузия? – участливо спрашивает Крауци.
– Так точно, герр…
– Доктор. Просто доктор.
– Так точно, герр доктор. Совсем рядом рвануло!
– Бывает, – сочувственно кивает он. – А как близко?
– Ну… совсем близко, как мне сказали. Я только помню землю перед глазами… встала она дыбом. Или это я упал?
– Хорошо помните?
– Ну… да.
– Описать сможете?
– То есть?
– Ну раз вы ее вблизи видели, то какие-то отдельные моменты наверняка лучше рассмотреть смогли?
– Да… наверное.
– Вот и опишите мне их. Комочки земли, камешки – тоже, наверное, имелись?
– Были, – уже увереннее отвечаю я. – Один – точно помню!
– Вот с него и начнем. Большой он был или нет? Какой формы? Цвет?
А дальше я совсем ничего не помню. Прихожу в себя, когда на улице уже смеркается. Крауци сидит за столом и что-то пишет.
– Очнулись? – спрашивает он, не поднимая головы.
– Так точно, герр доктор.
– И как ваше самочувствие?
– Да… нормально все. Только ничего не помню.
– Это не страшно. Не все сразу, мой друг. Идите. Завтра мы с вами еще встретимся.
А ночью, лежа в кровати, я ворочаюсь с боку на бок. Сон не идет, словно что-то ему мешает. Какие-то странные обрывки мыслей носятся у меня в голове. Никак не могу ухватить хоть одну из них за хвост, чтобы осмыслить и понять. Врач, несомненно, мастер и что-то там сумел разбудить в моей памяти. Знать бы – что именно?
И вновь был день. Очередная встреча с милым доктором Крауци. Еще один сеанс электролечения. И еще одна бессонная ночь от боли в уставших мышцах.
Это не осталось незамеченным, и вечером меня пичкают снотворным – режим! Больной обязан спать в отведенное ему время.
А назавтра – все идет по проторенной колее.
Начинаю замечать, что я уже несколько иначе смотрю на окружающий мир. По звуку за забором различаю тип проехавшего автомобиля. Это – грузовик, а вот сейчас протарахтело что-то небольшое и верткое. Какая-то маленькая машинка. «Опель»? Почему именно он? Не знаю…
Делюсь своими открытиями с Крауци.
Он кивает.
– По-видимому, раньше вы имели отношение к машинам. Интересно…
Врач встает и делает мне знак следовать за ним.
Обойдя здание, мы подходим к стоянке. Здесь стоят автомашины сотрудников клиники. Доктор вытаскивает ключи и открывает дверцу одного автомобиля.
– Садись, Макс! – кивает он на водительское сиденье.
Устраиваюсь поудобнее. Машина еще не старая, чуть-чуть чем-то попахивает…
– Масло подтекает, герр доктор?
– Унюхал?
– Так точно, герр доктор!
– Спокойнее, Макс. Расслабься. Возьмись за руль, так. Включай передачу… первую.
Руки мои совершенно автоматически выполняют указанные операции. Снимаю машину с ручного тормоза. Только с передачей я чуток задерживаюсь, не сразу сумев выполнить то, что от меня требуется.
– Так. Нейтралка. Задняя передача. Хорошо. Снова первая, вторая… Машина спереди! Тормози!
Непроизвольно выжимаю сцепление и утапливаю педаль тормоза! А руки вцепляются в руль. Тело вжимается в спинку сиденья.
– Все, Макс! Расслабься и вылезай.
Автоматически ставлю автомобиль на ручник и открываю дверь.
– А ты водил машину! – покачивает головою Крауци. – И долго – навыки остались в памяти. Причем именно легковую! Не грузовик. Ладно, Макс, учтем и это…
А ночью, перед тем как снотворное окончательно меня вырубает, я веду незнакомый автомобиль. Большой и черный, он легко преодолевает неровности – мы едем не по дороге. Что-то бухает в ушах – музыка? Какая-то странная… «Рамштайн»? Откуда я это знаю?
– Ну что скажете, Герберт? Как там ваш пациент? Этот, как его… Макс!
– Прогресс налицо, герр профессор. Он с каждым днем вспоминает все больше. Надо полагать, до войны он был водителем. Причем на легковой машине. Таксист, скорее всего.
– Почему вы так думаете?
– Я выезжал с ним в город. Машину он действительно ведет неплохо, и я не беспокоился на этот счет. Так вот, увидев стоявшую у дороги девушку, он автоматически сбавил скорость и довернул в ее сторону – хотел подобрать. Но посмотрел на меня и сконфузился. Стоящий потенциальный пассажир – явление ему привычное.
– Хм! Возможно!
– Он вспоминает музыку, и даже мелодии какие-то мне пытался изобразить. Странные, непривычно ритмичные. Но не лишенные некоторой красоты. Хотя и весьма своеобразные.
– Имя?
– Он – Макс, это точно. Фамилия, которую он назвал в госпитале, – с большой вероятностью тоже его собственная. Солдат – его тело помнит многое. Во время воображаемого обстрела он мгновенно отыскал в моем кабинете наилучшее укрытие от огня.
– Ваше мнение?
– Полагаю, его уже можно выписать. Дальнейшая работа с ним имела бы смысл, будь это офицер, чья память и боевой опыт представляют собой большую ценность. А так… это солдат, он помнит, как рыл окопы, ворочал камни и выталкивал засевшие в грязи грузовики. Все это он может делать и сейчас, даже без дальнейшего лечения.
– Ну что ж… Полагаю, вы правы. Стало быть, Макс Красовски?
– Да, герр профессор.
И вновь стучат под полом вагона колеса. Поезд опять уносит меня в неизвестность, навстречу будущей судьбе. Разумеется, в вагоне я не один. Одновременно со мной из больницы выписали еще несколько человек, чье лечение уже подошло к концу. Хотя, по нашим данным, на скорость выписки повлияло не столько удовлетворительное состояние здоровья пациентов, сколько напряженная обстановка на фронте. Она-то и явилась для нас основным лекарством. Врачам некогда возиться с рядовыми солдатами. Ходить может? Винтовку держать способен? Команды понимает? Так чего же еще от него требуется?
Вот так и закончились для нас счастливые денечки. Мы опять движемся к передовой. Туда, откуда нас всех недавно привезли. Под Петербург. Правда, русские называют этот город по-другому, по имени одного из своих вождей. Но у нас это название популярностью не пользуется. Наш путь лежит в маршевый батальон. Обычно солдата всегда возвращают в его часть, но все мы – особый случай. Здесь не так много потерявших память вроде меня. Но получивших те или иные психические расстройства – каждый второй. Не всякий командир рискнет доверить оружие такому солдату. Но в армии всегда есть какие-то дела, которые можно выполнять и не имея вооружения. Если смотреть с этой точки зрения, многим из нас повезло: они будут вдали от передовой, а стало быть, получат лишний шанс уцелеть в этой бойне. Многим, но далеко не всем. Вот лично мне, например, такая удача не обломилась. В личном деле имеется запись: «Годен без ограничений». И эта короткая строчка уже сейчас отделяет меня от товарищей, которые едут со мной в одном вагоне. Никто из них не произнес еще ни слова на эту тему, но мысленно всем все ясно. У них есть шанс уцелеть, а я уже очень скоро буду месить сапогами окопную грязь. Скорее всего, мы уже никогда не встретимся, и каждый из нас это понимает. Поэтому, улучив момент, когда поезд делает длительную остановку для смены паровоза, шустрый и пронырливый Юрген Больц убегает куда-то на станцию и через десяток минут возвращается назад. На его лице написано торжество: вылазка удалась. Не зря мы все скидывались, собирая ему сигареты для обменного фонда. Юрген приносит с собой литровую бутылку с мутной жидкостью. Это самодельный шнапс, который гонит неведомо из чего местное население. Гадость страшная, от него поутру болит голова и сухо во рту. Но по мозгам это пойло шибает чуток послабее лома. Память вымывает начисто. А это именно то, что сейчас всем нужно. Никому не хочется сейчас думать о том, что будет ждать нас в ближайшие дни.
Мы пьем. Молча, не чокаясь. Никто не произносит никаких тостов. Да и вообще говорим мало. Каждый из нас давно уже решил про себя, за что именно он поднимет свою рюмку. Впрочем, рюмок у нас тоже нет. Наливаем мутную жидкость в колпачки от фляг. Еды у нас немного: галеты, чуток сыра и банка сардин. Странное дело, но мне вот это молчаливое застолье что-то напоминает. Перед глазами встает угловатая коробка бронированной машины. Дует холодный ветер, и с неба изредка срываются мелкие капли дождя. На окружающих меня солдатах какие-то непривычные каски и незнакомая военная форма. Мы тоже пьем. Холодную водку из жестяных кружек. Только что на мине подорвалась наша головная машина, погиб водитель. Неизвестные стрелки открыли по нас огонь из леса, и их пули высекали длинные искры от железных бортов нашей техники. Мы тоже стреляли в ответ. Потом начала бить артиллерия, кусты встали дыбом и полетели в разные стороны. А после этого мы вошли в лес. В ушах еще грохочут выстрелы и слышны отрывистые команды. Странно, но почему-то я не понимаю этих слов. Хотя и знаю, что команды обращены именно ко мне. А потом мы сидим, прикрывшись стальным боком бронетранспортера от леса, и разливаем в кружки холодную водку. Что произошло, по какой причине мы это делаем – я не помню.
– Кстати, а почему ты так держишь оружие? Ведь уставная стойка совсем другая.
– Так учили, герр обер-вахмистр.
– И где ж тебя так учили… Такое слово – Гармишпартенкирхен – говорит что-нибудь?
– Нет, герр обер-вахмистр. Я не знаю, где это и что это.
– Надо же, а я думал, знаешь. А на флоте тебе служить не приходилось?
– Только с берега и видел, герр обер-вахмистр.
– А на самолете летать? Или с парашютом прыгать?
– Ни разу, герр обер-вахмистр.
Жандарм молчит и в задумчивости постукивает по столу пальцами.
– У тебя нет зольдбуха. Нет почти никаких личных вещей. Нет оружия, и жетон тоже отсутствует. Да от формы остались одни лохмотья: взрыв произошел совсем рядом. Я еще могу допустить, что вещи разбросало взрывом. Туда же унесло и оружие. Но жетон-то куда делся?
– Не знаю, герр обер-вахмистр. Я вообще ничего не могу вспомнить об этом.
– А вот госпитальные порядки ты знаешь очень даже хорошо. Приходилось лежать и раньше? Так ведь?
– Наверное, герр обер-вахмистр. Вам виднее, вы же лучше знаете подобные ситуации. Наверняка уже встречались с чем-то похожим.
– Правильно мыслишь, Макс. И не только с таким. Поверь мне, я уже много видел различных случаев. И память теряли, и документы. Но все в конечном итоге выяснялось. Правда, бывали случаи, когда это выясняли слишком поздно. Сам ведь знаешь, от пятисотого батальона у нас никто не застрахован. Решат, что ты дезертир, или что-то в этом духе… Нет-нет, не подумай, что я тебя пугаю, просто в моей практике такие случаи уже встречались, и было, что из-за мелкого проступка солдат симулировал потерю памяти. Но это у него получилось не очень хорошо и вызвало обоснованное подозрение. Вот и загремел бедняга в собачий батальон. Там-то он все быстро вспомнил. Да только вот помогло это ему мало: пока бумаги ходили туда-сюда… Словом, освобождать было уже некого. Так что подумай, Макс, хорошенько подумай и постарайся вспомнить.
– Что вспомнить, герр обер-вахмистр?
– А все. Все, что вспомнишь, сразу мне и расскажи. Так и скажи любому санитару: мол, хочу видеть старину Борхеса. Не сомневайся, я очень быстро тебя найду. А сейчас иди, выздоравливай и восстанавливай память.
Когда за моей спиной захлопнулась дверь, я не чувствовал себя настолько выжатым, каким был после приема у Киршбеера. Пот не катился градом у меня по лицу, не колотила дрожь. Но вся ситуация напоминала мне состояние перед прыжком в воду с высокого обрыва. Вот ты стоишь, наклонился, и понятно уже, что отыграть назад не получится, надо прыгать. А если не прыгнешь, то с большой долей вероятности полетишь в воду просто так, неподготовленным. И не факт, что это будет лучше. То есть прыгать надо, другого выхода просто нет. Но ты цепляешься за каждую долю секунды, что осталась перед прыжком. Даже за воздух готов пальцами держаться. Потому что – страшно. Здесь привычная земля (в которую уже готовы пустить корни твои пятки), а там, внизу, – неизвестность. Может быть, вся эта лужица глубиной по колено, и уже через секунду хлюпнувшие мозги разлетятся по поверхности воды. А может быть, там глубоко, и, красиво прорезав стрелою воздух, ты почти бесшумно войдешь в воду и, описав там положенный пируэт, вырвешься наверх. Наверх, к воздуху. И к свободе, которая ждет тебя там, внизу.
Главврач отложил в сторону исписанные листы и поднял глаза на стоявшего перед ним фельджандарма.
– Итак, старина Борхес, что вы можете сказать по данному случаю? Физически состояние Макса вполне удовлетворительно, и я не вижу причин, чтобы дальше держать его в госпитале. Мест не хватает даже для тяжелораненых. Если, как вы говорите, он опытный солдат, то его место на фронте. Если у вас есть какие-то сомнения, изложите их. В любом случае меня интересуют все ваши доводы, поскольку окончательное решение все-таки за мной.
– В тот день на станции, герр штабсарцт, разгружалось сразу несколько частей. В том числе и группа выздоровевших солдат, направленных для прохождения службы после излечения в госпитале. Не в вашем, герр штабсарцт. Наведенные мною справки не позволили однозначно подтвердить или опровергнуть факт нахождения Макса в этой группе. Двумя днями раньше этот госпиталь был захвачен бандитами и подожжен. В огне погибла часть документации. Из служащих госпиталя уцелели немногие. Никакие запросы также не пролили света на личность этого солдата. Он, несомненно, немец. Опытный боец, прошедший хорошую выучку. Но вот установить, где и при каких обстоятельствах он ее проходил, мне не удалось. Что-то очень знакомое, но память не подсказывает мне вывода. Мелькнула было мысль, что он – из горноегерских или десантных частей. У тех специальная подготовка, да и воюют они порою в весьма стесненных условиях. Отсюда и специфические приемы обращения с оружием. Но для десантника он слишком крупный – те чуток постройнее будут. Да и физически они покрепче. А егеря хорошо помнят название города, где их обучали. Для Макса же это слово – пустой звук. Отсутствие у него личных вещей и документов вполне объясняется, если вспомнить, в каком состоянии он был обнаружен. Там только верхняя часть одежды осталась относительно целой – все прочее разодрало в лоскуты. Словом, герр штабсарцт, у меня нет оснований требовать в отношении него каких-то экстраординарных мер. Полагаю, что это чисто медицинский случай, не входящий в компетенцию фельджандармерии.
– Вы абсолютно в этом уверены, мой друг?
– Да, герр штабсарцт. И готов подписаться под каждым своим словом.
– С медицинской точки зрения у меня тоже нет никаких причин для дальнейших проволочек. Он ведь у нас гренадер?
– Ну во всяком случае, если судить по знакам различия, то да.
– Вот и отправим его по соответствующему адресу. А там только рады будут незапланированному пополнению. Благодарю вас, обер-вахмистр. Вы мне очень помогли.
– Всегда рад помочь, герр штабсарцт! – поднялся с места фельджандарм. – Да, кстати, а на чье имя вы собираетесь ему документы выписывать?
– Хм… – потер подбородок главный врач. – Ну… это дело канцелярии, я полагаю?
– Не совсем, герр штабсарцт. Нет, разумеется, сопроводительные документы выписывает ваш писарь – это так! Но вот на чье имя? Мы ведь так и не установили фамилии этого Макса!
– Но он же назвал ее Киршбееру!
– Предположительно. Не факт, что это его настоящая фамилия. Вдруг впоследствии выяснится что-то? Солдат мог и ошибиться, ему простительно – контузия. А вот офицер… который эти бумаги подписывает…
– И что вы предлагаете?
– Герр Киршбеер что-то там говорил о специальном госпитале, куда попадают такие вот… забывчивые…
– То есть?
– Я точно не знаю… вроде бы их там как-то даже лечат. Внушением и электрошоком, что-то такое…
– Вот как? Что ж, пожалуй, в данной ситуации подобный выход стал бы наилучшим!
– Да. Вот там пусть и выдают Максу бумаги – какие угодно. С нас в подобной ситуации никто не спросит.
Вот так и решилась судьба одного из множества солдат, прошедших через этот госпиталь… Вместо ожидавшей его передовой он получил пока небольшую отсрочку от новой встречи со смертью. Впрочем, надолго ли?
Прощание наше было весьма трогательным. Невезучий Вилли совсем размяк, и даже голос у него слегка изменился. Дрогнул даже глыбоподобный Кегель – вот уж чего я совсем не ожидал! Покровительственно похлопав меня по плечу, он молча сунул мне в руки небольшой нож в черных кожаных ножнах и удалился. На прощание мы с ним обнялись, немало озадачив этим окружающих. От молчаливого здоровяка никто такой мягкости не ожидал. Мне уложили в новенький ранец пару пачек галет и даже бутылку свежего молока – приволок со станции Циммерман. Зажигалка, иллюстрированный журнал, прочий немудрящий солдатский скарб – все это заняло положенные места.
– Что ж, камрады, – встаю я со стула. – Мир тесен – еще увидимся!
Жму руки своим товарищам – ко многим я уже успел здесь привыкнуть – и выхожу в коридор. Поворот направо, спуск – и я во дворе. Здесь уже ждет нас грузовик: подбросят до станции. А там – поезд и несколько часов пути. Новый госпиталь – для таких, как я…
Все больницы похожи друг на друга. Одинаковым запахом медикаментов, пропитавшим их коридоры. Схожим выражением лиц обслуживающего персонала и дежурными улыбками медсестер. Побывав в одной, можно безошибочно ориентироваться и в любой другой. По запахам определять перевязочную, по голосам за дверью – ординаторскую. Даже звук шагов по коридору – и тот везде одинаков. Раненые и больные передвигаются медленно, стараясь лишний раз не нагружать свой организм. Санитары и медсестры – те ходят быстро, им надо одновременно успеть во множество самых разных мест. Неторопливо шествуют врачи – вершители судеб. А когда в тишине по коридору звучат уверенные шаги главврача, госпиталь на мгновение затихает…Выдержка из истории болезни Макса Красовски
(имя предположительное, со слов самого больного)
…Следствием данной контузии явилась практически полная потеря памяти. Больной не помнит своего имени и фамилии, никаких обстоятельств, предшествующих его появлению на станции. Отсутствие документов и личных вещей делает невозможным установление его личности таким способом. После неоднократных сеансов медикаментозного лечения и проведения восстановительной терапии он назвал свое имя – Макс – и предположительно фамилию – Красовски. Звания и номера части не помнит. На отправленные по инстанции запросы ответ до сих пор не получен…
…Физически крепок, тренирован. Телосложение спортивное. Вынослив, физически силен. После проведения соответствующей проверки установлено, что оружием владеет хорошо. Приемы обращения с оружием помнит, показал хорошую мышечную память. По результатам проверки установлено, что больной ранее проходил специальное обучение – присутствуют навыки обращения с оружием, не характерные для строевых частей вермахта. Реакция быстрая, на вопросы отвечает не задумываясь. В тех случаях, когда вопрос касается его прошлого, теряется и замолкает.
…Присутствуют следы от ранений. Четырехглавая мышца левой ноги – слепое огнестрельное ранение в верхней трети, пуля осталась в мышце. Операция не производилась, швы не накладывались.
Предплечье правой руки, в нижней трети, изнутри – шрам, предположительно от холодного оружия. Длиной 4,5 см. Шов – стандартный для подобных ранений.
Веко левого глаза, у переносицы. Шрам – предположительно от колющего оружия. Длина шрама – 0,6 см.
Спина справа, в районе верхнего края лопатки – многочисленные зажившие шрамы от осколочных ранений. Поверхностные – рентгеноскопией в теле осколков не обнаружено. Предположительно ранения нанесены осколками ручной гранаты. На это указывают их небольшие размеры.
…Полость рта санирована. Установлены две коронки желтого металла. Характер изготовления коронок и качество их исполнения позволяют сделать вывод о том, что данная работа выполнена квалифицированным специалистом. Ввиду малого количества материала и невозможности провести более тщательное исследование без демонтажа коронок сделать более конкретный вывод не представляется возможным.
…Отношения с товарищами по госпиталю поддерживает ровные, дружеские. Пользуется среди них авторитетом и уважением. Проявляет разумную бережливость и аккуратен в быту.
Кисти рук и пальцы – чистые, без повреждений и ранений. Ухоженные, черной работой не занимался. Хотя в беседах неоднократно указывал на то, что знаком с устройством автомобиля, умеет его ремонтировать и водить.
Особое мнение обер-вахмистра Юргена Отто Борхеса
Это, несомненно, опытный и хорошо обученный солдат. Некоторые специфические приемы обращения с огнестрельным и холодным оружием указывают на то, что он проходил подготовку под руководством инструкторов, обучающих специальные подразделения вермахта. Такие, как горнострелковые войска или десантные части. Внимателен, очень хорошо отслеживает окружающую обстановку и правильно ориентируется в самых разных местах, даже и в незнакомых. Молчалив, в разговоре обычно выступает слушателем. Хороший собеседник, умеет расположить к себе окружающих, проявляя неподдельный интерес к их словам. Память восстанавливается быстро, когда он получает соответствующий толчок в нужном направлении. Крайне осторожен, всегда, прежде чем присесть, проверяет место отдыха. Старается сделать это незаметно для окружающих.
Рекомендуется тщательное наблюдение специалиста соответствующего профиля.
Но здесь мы не слышим шагов – в коридорах царит тишина. Никто не бегает по зданию, стремясь поскорее выполнить поручение. Не скрипят двери, и доски пола не жалуются на судьбу. Небывалое дело – на них постелены дорожки и коврики! А я уже совсем забыл про эту деталь обстановки… Здание молчит, не нарушая посторонними звуками тишины. И мы стараемся почему-то говорить вполголоса. Почему? Не знаю… так тут ведут себя все.
Мой лечащий врач – Эгон Фурц, уже вполне взрослый, солидный человек. Разглядывая меня в свои золотые очки, он что-то мурлычет себе под нос, какую-то мелодию. Врач нетороплив и спокоен, кажется, ничто на свете не способно его удивить. Внимательно прочитав мою историю болезни и перелистав еще какие-то бумаги, Фурц сильными пальцами ощупывает мне голову.
– Здесь? – нажимает он какую-то точку за ухом. – Что ты ощущаешь?
– Э-э-э… прошу прощения, герр оберарцт, а что я должен ощутить? Болит немного… и все.
– Как болит?
– Ну… вы надавили, вот и побаливает.
– Не покалывает?
– Нет.
– Марта, – поворачивается он к медсестре, сидящей за приставным столиком, – запишите…
И он диктует ей какую-то абракадабру.
Латынь? Может быть…
Совместно с другим врачом Фурц меня осматривает, заставляет раздеться, и они оба внимательно изучают все мои шрамы и отметины. Вновь звучат непонятные медицинские термины. И что они хотят выяснить таким образом?
– Где вы получили ранение в ногу? При каких обстоятельствах?
– Не помню, герр оберарцт. Помню только, что мне перевязали ногу… больше ничего.
– Шрам на руке – от чего?
– Это помню! Мы подрались… у меня хотели отобрать деньги, а я неудачно отмахнулся рукой.
– Как давно?
– Ну…
– Отвечать быстро!
– Я еще совсем мальчишкой был…
Врач кивает – это событие перестало быть ему интересным.
– Марта, назначаю ему сеансы электролечения. Для начала – пять. Потом покажем его доктору Бернсу, мне кажется, это его пациент…
Электролечение?
Я, конечно, в нашу науку верю. В то, что она самая передовая и правильная, – так и вовсе. Но вот совать пальцы в розетку… как-то это меня напрягает. Неохота, знаете ли…
Впрочем, моего мнения никто и не спрашивает. Так что уже утром следующего дня я лежу на жестком топчане, опутанный какими-то проводами и пристегнутый к нему ремнями. А немногословный санитар около электрощитка пощелкивает какими-то тумблерами.
– Режим, – говорит ему медсестра за столиком и делает какую-то пометку в бумагах.
– Есть режим! – что-то включает санитар.
– Проверка амплитуды.
– В норме! – откликается электромедик.
– Включайте!
Отчего мне никто сразу не сказал, что под электролечением подразумевается обыкновенный (или нет, кто там его знает…) электрошок? Удовольствие весьма сомнительное, я вам скажу… Самого бы этого врача сюда, глянуть, как он в дугу сворачиваться станет. Больно же! Кто только изобрел эту пытку?! И результаты ее тоже… Строго говоря, вообще незаметны или как минимум неоднозначны. Ну ускорилась у меня какая-то там реакция – и что? Память-то не вернулась! Бетховеном не стал и на скрипке играть тоже, скорее всего, не буду. А вот злости – той поприбавилось. Да и мотает меня во все стороны, словно дубиной по башке звезданули.
Теперь я понимаю, отчего в коридорах больницы лежат коврики и дорожки. Здесь и сейчас любой посторонний звук способен вывести меня из себя. Надо думать, я тут не один такой… нервный.
Дни идут как-то медленно. Возможно, оттого что они до предела насыщены всевозможными процедурами? Не знаю… Но вот на сеанс гипноза шел с волнением. Уж больно интересные штуки о нашем докторе Крауци рассказывали на прогулках мои собратья по лечению. И видит-то он насквозь, да и внушить может всякое…
– Как он мне предложил последнюю девчонку вспомнить! – восхищенно говорил коренастый артиллерист Ханс Баумгартен. – Я сначала-то засомневался… мол, где та Ингрид, сколько уже времени прошло! А он – не отстает! Говорит – ты ж ее трогал? А то, отвечаю! И не только руками, так сказать… Ну и вспоминай, кивает доктор. А я тебе помогу, подскажу, если что…
– И как? – интересуюсь я. – Удалось?
– Спрашиваешь! После этого – аж трусы стирать пришлось… – смущается Ганс. – А дальше – прямо как из мешка все и посыпалось! И взводного вспомнил, да и ребят всех тоже… Мне рыжий Ольбрихт десять марок задолжал – теперь-то спрошу! А он-то, поди, и обрадовался!
Доктор же на поверку оказался совсем нестрашным. Худым, как жердь, и очень болтливым. Он усаживает меня на стул и устраивается напротив.
– Контузия? – участливо спрашивает Крауци.
– Так точно, герр…
– Доктор. Просто доктор.
– Так точно, герр доктор. Совсем рядом рвануло!
– Бывает, – сочувственно кивает он. – А как близко?
– Ну… совсем близко, как мне сказали. Я только помню землю перед глазами… встала она дыбом. Или это я упал?
– Хорошо помните?
– Ну… да.
– Описать сможете?
– То есть?
– Ну раз вы ее вблизи видели, то какие-то отдельные моменты наверняка лучше рассмотреть смогли?
– Да… наверное.
– Вот и опишите мне их. Комочки земли, камешки – тоже, наверное, имелись?
– Были, – уже увереннее отвечаю я. – Один – точно помню!
– Вот с него и начнем. Большой он был или нет? Какой формы? Цвет?
А дальше я совсем ничего не помню. Прихожу в себя, когда на улице уже смеркается. Крауци сидит за столом и что-то пишет.
– Очнулись? – спрашивает он, не поднимая головы.
– Так точно, герр доктор.
– И как ваше самочувствие?
– Да… нормально все. Только ничего не помню.
– Это не страшно. Не все сразу, мой друг. Идите. Завтра мы с вами еще встретимся.
А ночью, лежа в кровати, я ворочаюсь с боку на бок. Сон не идет, словно что-то ему мешает. Какие-то странные обрывки мыслей носятся у меня в голове. Никак не могу ухватить хоть одну из них за хвост, чтобы осмыслить и понять. Врач, несомненно, мастер и что-то там сумел разбудить в моей памяти. Знать бы – что именно?
И вновь был день. Очередная встреча с милым доктором Крауци. Еще один сеанс электролечения. И еще одна бессонная ночь от боли в уставших мышцах.
Это не осталось незамеченным, и вечером меня пичкают снотворным – режим! Больной обязан спать в отведенное ему время.
А назавтра – все идет по проторенной колее.
Начинаю замечать, что я уже несколько иначе смотрю на окружающий мир. По звуку за забором различаю тип проехавшего автомобиля. Это – грузовик, а вот сейчас протарахтело что-то небольшое и верткое. Какая-то маленькая машинка. «Опель»? Почему именно он? Не знаю…
Делюсь своими открытиями с Крауци.
Он кивает.
– По-видимому, раньше вы имели отношение к машинам. Интересно…
Врач встает и делает мне знак следовать за ним.
Обойдя здание, мы подходим к стоянке. Здесь стоят автомашины сотрудников клиники. Доктор вытаскивает ключи и открывает дверцу одного автомобиля.
– Садись, Макс! – кивает он на водительское сиденье.
Устраиваюсь поудобнее. Машина еще не старая, чуть-чуть чем-то попахивает…
– Масло подтекает, герр доктор?
– Унюхал?
– Так точно, герр доктор!
– Спокойнее, Макс. Расслабься. Возьмись за руль, так. Включай передачу… первую.
Руки мои совершенно автоматически выполняют указанные операции. Снимаю машину с ручного тормоза. Только с передачей я чуток задерживаюсь, не сразу сумев выполнить то, что от меня требуется.
– Так. Нейтралка. Задняя передача. Хорошо. Снова первая, вторая… Машина спереди! Тормози!
Непроизвольно выжимаю сцепление и утапливаю педаль тормоза! А руки вцепляются в руль. Тело вжимается в спинку сиденья.
– Все, Макс! Расслабься и вылезай.
Автоматически ставлю автомобиль на ручник и открываю дверь.
– А ты водил машину! – покачивает головою Крауци. – И долго – навыки остались в памяти. Причем именно легковую! Не грузовик. Ладно, Макс, учтем и это…
А ночью, перед тем как снотворное окончательно меня вырубает, я веду незнакомый автомобиль. Большой и черный, он легко преодолевает неровности – мы едем не по дороге. Что-то бухает в ушах – музыка? Какая-то странная… «Рамштайн»? Откуда я это знаю?
– Ну что скажете, Герберт? Как там ваш пациент? Этот, как его… Макс!
– Прогресс налицо, герр профессор. Он с каждым днем вспоминает все больше. Надо полагать, до войны он был водителем. Причем на легковой машине. Таксист, скорее всего.
– Почему вы так думаете?
– Я выезжал с ним в город. Машину он действительно ведет неплохо, и я не беспокоился на этот счет. Так вот, увидев стоявшую у дороги девушку, он автоматически сбавил скорость и довернул в ее сторону – хотел подобрать. Но посмотрел на меня и сконфузился. Стоящий потенциальный пассажир – явление ему привычное.
– Хм! Возможно!
– Он вспоминает музыку, и даже мелодии какие-то мне пытался изобразить. Странные, непривычно ритмичные. Но не лишенные некоторой красоты. Хотя и весьма своеобразные.
– Имя?
– Он – Макс, это точно. Фамилия, которую он назвал в госпитале, – с большой вероятностью тоже его собственная. Солдат – его тело помнит многое. Во время воображаемого обстрела он мгновенно отыскал в моем кабинете наилучшее укрытие от огня.
– Ваше мнение?
– Полагаю, его уже можно выписать. Дальнейшая работа с ним имела бы смысл, будь это офицер, чья память и боевой опыт представляют собой большую ценность. А так… это солдат, он помнит, как рыл окопы, ворочал камни и выталкивал засевшие в грязи грузовики. Все это он может делать и сейчас, даже без дальнейшего лечения.
– Ну что ж… Полагаю, вы правы. Стало быть, Макс Красовски?
– Да, герр профессор.
И вновь стучат под полом вагона колеса. Поезд опять уносит меня в неизвестность, навстречу будущей судьбе. Разумеется, в вагоне я не один. Одновременно со мной из больницы выписали еще несколько человек, чье лечение уже подошло к концу. Хотя, по нашим данным, на скорость выписки повлияло не столько удовлетворительное состояние здоровья пациентов, сколько напряженная обстановка на фронте. Она-то и явилась для нас основным лекарством. Врачам некогда возиться с рядовыми солдатами. Ходить может? Винтовку держать способен? Команды понимает? Так чего же еще от него требуется?
Вот так и закончились для нас счастливые денечки. Мы опять движемся к передовой. Туда, откуда нас всех недавно привезли. Под Петербург. Правда, русские называют этот город по-другому, по имени одного из своих вождей. Но у нас это название популярностью не пользуется. Наш путь лежит в маршевый батальон. Обычно солдата всегда возвращают в его часть, но все мы – особый случай. Здесь не так много потерявших память вроде меня. Но получивших те или иные психические расстройства – каждый второй. Не всякий командир рискнет доверить оружие такому солдату. Но в армии всегда есть какие-то дела, которые можно выполнять и не имея вооружения. Если смотреть с этой точки зрения, многим из нас повезло: они будут вдали от передовой, а стало быть, получат лишний шанс уцелеть в этой бойне. Многим, но далеко не всем. Вот лично мне, например, такая удача не обломилась. В личном деле имеется запись: «Годен без ограничений». И эта короткая строчка уже сейчас отделяет меня от товарищей, которые едут со мной в одном вагоне. Никто из них не произнес еще ни слова на эту тему, но мысленно всем все ясно. У них есть шанс уцелеть, а я уже очень скоро буду месить сапогами окопную грязь. Скорее всего, мы уже никогда не встретимся, и каждый из нас это понимает. Поэтому, улучив момент, когда поезд делает длительную остановку для смены паровоза, шустрый и пронырливый Юрген Больц убегает куда-то на станцию и через десяток минут возвращается назад. На его лице написано торжество: вылазка удалась. Не зря мы все скидывались, собирая ему сигареты для обменного фонда. Юрген приносит с собой литровую бутылку с мутной жидкостью. Это самодельный шнапс, который гонит неведомо из чего местное население. Гадость страшная, от него поутру болит голова и сухо во рту. Но по мозгам это пойло шибает чуток послабее лома. Память вымывает начисто. А это именно то, что сейчас всем нужно. Никому не хочется сейчас думать о том, что будет ждать нас в ближайшие дни.
Мы пьем. Молча, не чокаясь. Никто не произносит никаких тостов. Да и вообще говорим мало. Каждый из нас давно уже решил про себя, за что именно он поднимет свою рюмку. Впрочем, рюмок у нас тоже нет. Наливаем мутную жидкость в колпачки от фляг. Еды у нас немного: галеты, чуток сыра и банка сардин. Странное дело, но мне вот это молчаливое застолье что-то напоминает. Перед глазами встает угловатая коробка бронированной машины. Дует холодный ветер, и с неба изредка срываются мелкие капли дождя. На окружающих меня солдатах какие-то непривычные каски и незнакомая военная форма. Мы тоже пьем. Холодную водку из жестяных кружек. Только что на мине подорвалась наша головная машина, погиб водитель. Неизвестные стрелки открыли по нас огонь из леса, и их пули высекали длинные искры от железных бортов нашей техники. Мы тоже стреляли в ответ. Потом начала бить артиллерия, кусты встали дыбом и полетели в разные стороны. А после этого мы вошли в лес. В ушах еще грохочут выстрелы и слышны отрывистые команды. Странно, но почему-то я не понимаю этих слов. Хотя и знаю, что команды обращены именно ко мне. А потом мы сидим, прикрывшись стальным боком бронетранспортера от леса, и разливаем в кружки холодную водку. Что произошло, по какой причине мы это делаем – я не помню.