С громким криком «Да здравствует охлос!», в толпу врезалась сплоченная когорта в одних хитонах и стала щедро раздавать тумаки, не задерживаясь для получения сдачи.
В час, когда златоокая Эос, восстав ото сна,
Град наш великий озарила лучами,
В бухту, где сотни триер бок о бок смело встанут,
Мирные гости спокойно вплыли…
– Вся власть олигархам! – успел выкрикнуть без всякой бумажки оратор, прежде чем его смело с бочки разгоряченной толпой.
Гиви удержал возмущенного таким бесправием Гераклида:
– Нэ лэзь! Пускай накричатся, это несерьезно.
– Так наших же бьют, – растерялся герой.
– Здесь всех бьют, – удивительно рассудительно сказал Гиви и потянул атамана за рукав, – Пойдёмте со мной, друзья, покажу вам, где остраки раздают.
– А эти «остраки» хоть вкусные? – сглотнул слюну Михайло, придавливая ладонью громкое урчание в своем животе.
– Нет, – нахмурился свободный житель города. – Они очень многим поперек горла встали. Но пока ничего другого не придумали.
Ивашка был разочарован: остраки оказались грубыми осколками глиняного сосуда с криво нацарапанными буквами местной азбуки. Да и раздавал их какой-то неприятный тип с бегающими глазками. А сидевшие неподалеку толстые греки в подозрительно чистых пурпурных плащах, прихлебывающие вино из черно-красных чаш, вообще вызывали чувство отторжения. Гиви устроил скандал, требуя выдать ему чистую остраку. Он поминутно хватался за пояс, пытаясь найти кинжал, и возмущенно шипел сквозь зубы, вспоминая, что оставил оружие дома.
– Я свободный гражданин! Я сам могу нацарапать имя избранника! Незачем мне подсовывать уже заполненный черепок!!!
А с трибуны, заслоняющей это безобразие, очередной трибун нараспев читал пламенный манифест:
Первым очнулся до сих пор молчавший Рысь:
Гнев, богиня, воспой Ахиллоида, города сына,
Гнев благодетельный, много счастья принесший ахейцам,
На варваров диких, что разоренье несут граду и миру,
Злобно ограбив менялу почтенного и возводя на него дикий поклеп,
Самих богов оскорбив стяжательством мерзским!
К вам обращаюсь я, пышнопоножные мужи ахейцы!
Возьмите остраки и, мудрость явив, изберите стратига, Ахиллесова сына,
Что грозной, медноблистающей руцей, выметет из града варваров диких!
Пусть не стенают юные гибконежные девы, краток будет новый налог,
Сон мне приснился, богами ниспосланный свыше, и истину вам я говорю!
– О ком этот пиит распинается? Кто это варвары дикие? И чего ради весь этот народ собрался?
– Стратига избирают, который войско в бой поведёт, – ответил отдувающийся Гиви, всё-таки отвоевавший чистую пластинку и теперь ищущий, чем же её поцарапать.
– А с кем воевать будуте?
– С варварами какими-то, – равнодушно пожал плечами тратторщик, от напряжения при царапании высунувший кончик языка. – Их сейчас много развелось, кто разбогател, тот и варвар. Главное, успеть первым, пока тот тебя варваром не назвал.
– А сдаётся мне, что вещающий нас имел в виду, – негромко произнёс Молчун. И эти слова произвели ошеломляющее впечатление на всех. Даже не слова, а то, что всеобщее мнение озвучил самый неразговорчивый ватажник. Ивашка мало что знал о нём. Седой, с перебитым носом, кряжистый, как и все. Летом он был с ватагой Спеся, а зимой пропадал на дальних засеках, и дружинники князя его охотно брали с собой. Давным-давно он пришёл откуда-то с севера, да и остался жить. И, несмотря на мрачный вид, к нему всегда льнули дети и зверята.
– И? – вопросительно заломил бровь Спесь Федорович.
– Не буду я воевать, – так же негромко ответил Молчун. – Мы не у себя дома.
– Генацвале, – повернулся к горожанину Кудаглядов. – Надеюсь, вы не расстроитесь, если воевать не с кем будет?
– Я воевать не хочу, это стыдно, – хмуро ответил горячий южный человек, забросив свой черепок в урну. – Одно дело – врага рэзать, и совсем другое – вместе с толпой рваться бить такую же толпу. А потом ещё и доказывать побежденному, что он должен жить по-нашему, предварительно отдав нам всё, что у него есть. Скучно, да.
– Пойдёмте, друзья, – величественно повернулся Спесь Федорович, – Эй, а где наш сильный друг? Это не его ли там бьют толпою?
– Ему полезно, – равнодушно отреагировал Гиви. – Может быть, у него выбьют из головы все прекрасные мысли о торжестве демократии?
– Всё равно – не дело, – насупился Михайло. – Он с нами, а наших бить нельзя. А ну, разой-дис-с-сь…
Его охотно послушались. Некоторые, правда, улетали прочь, так и не поняв, что с ними случилось, но дорогу освобождали. Ивашка устремился вслед за ним, как и остальные. «Надо же видеть, чтобы потом описать», – так объяснял себе эту беготню летописец, но писать оказалось не о чём. Гераклид, до того только ворочавшийся под целой горой азартно верещащих противников, быстро поднялся с помощью друга, и драка закончилась за неимением оппонентов. Но наши герои благоразумно не стали дожидаться окончания выбора полководца. В связи с окончанием бурных дискуссий и миграцией населения к центру агоры, где уже заканчивались подсчеты, дорога освободилась, и грех был этим не воспользоваться.
На самом краю площади ватага миновала группу людей в скромных плащах из грубо отбеленной ткани. Все как один, они были в лавровых венках и сейчас весело переговаривались, передавая по кругу кувшин. Только в стороне пара насупленных типов упорно меряла что-то мелкое, время от времени споря яростным шепотом и кидая опасливые взгляды на веселящихся.
– Это пииты, – на ходу ответил Гиви, перехватив вопросительный взгляд волхва. – Написали речи выступающим, гонорарий обмывают. А те двое клёпку из бочки меряют, из той самой, что под оратором развалилась. Потом пиитов критиковать будут за то, что клёпка была не той системы. Главное – не вмешиваться в их творческие споры, а то народ дикий, за клёпку и убить могут. Заклёпочники, однако.
– Зря мы Эйрика не взяли, – мечтательно произнёс Геллер. – Он бы им спел вису.
– Не знаю, о ком вы говорите, – тратторщик оглянулся и ускорил шаг. – Только уверен, что это бесполезно. Эти заклепочники и самого Аполлона на смех бы подняли, если бы не знали, как тот на критику реагирует.
Ватага свернула на очередную узенькую дорожку между стенами домов, и никто не успел даже слова сказать, как из бойницы первого этажа высунулась рука и ловко стащила с головы атамана шапку. И, как точка в окончательном приговоре, прозвучал резкий стук закрываемой ставни. Не веря ещё всполошённым взглядам и пронзительному ощущению прохлады на макушке, Спесь Федорович поднял руку и зачем-то пощупал воздух над своей головой. Потом неуклюже повернулся и пошёл вперёд, но, стукнувшись об стену, замер и растерянно спросил:
– Зачем?
Первым вскинулся Гераклид. Глубоко оскорбленный таким мелким воровством, он с разбега ударился в дверь и отлетел к противоположной стене. Вскочив на ноги, зарычал и, опустив голову, вновь кинулся на ненавистную преграду.
Но встретив другую – неожиданную – преграду, вновь отлетел в сторону. Преграда, то есть Михайло, почесал ушибленную грудину и озабоченно наклонился над греком.
– Не ушибся?
– Надо дверь ломать! – яростно воскликнул Гераклид, вскакивая с горящими жаждой мести глазами.
– Не надо, – глухо ответил Спесь Федорович. – Гермес то был, гопник мелкий. Не будем ему уподобляться и пакости творить. Мы его ещё встретим.
Спокойно пройти удалось только до первой подворотни. Из чернильного мрака выступила собака и дружелюбно завиляла хвостом. Геллер на ходу наклонился погладить её по голове, но неожиданно остановился. Собака, не переставая молотить воздух хвостом, тем не менее, удерживала его зубами за руку.
– Что случилось? – встревожился Володимир. – Ты меня зовешь? Очень надо? Хорошо, пойдём.
– Не ходи один, – окликнул его атаман. – Собака умна, но и её можно обмануть.
Вместе с деликатно придерживаемым зубами Геллером в переулок вступили Ивашка и Михайло. А вслед им шагнул Молчун.
Собака привела их к удивительному для каменного города зданию. Хижина, а иначе это сооружение язык не поворачивался назвать, была кое-как построена из дерева. Обломки кораблей смешивались в ней со старой, но еще крепкой, мебелью в причудливой гармонии. А крыша ещё помнила своё прошлое, когда она была воротами в небольшом городке, и жалобно поскрипывала под ветром, мечтая широко открыться. Сидящий на пороге седой старик, вскинул голову и посмотрел в сторону приближающихся людей.
– Кого ты привела к нам, Писташ?
Волхв присмотрелся к старику и понял, что тот слепой. Только незрячий может смотреть, не щурясь, в сторону солнца, и только давно ослепший может так уверенно повернуться в сторону еле слышных шагов. А собака на ходу потёршись об опущенную ладонь хозяина, нырнула под хижину и вскоре вылезла, таща за собой кого-то бурно протестующего. Дотащив до Геллера толстого щенка, она по-человечески вздохнула, ткнулась носом в ладонь Володимира и отступила к хозяину. Тот привычно опустил ладонь на холку и приветливо сказал:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента