Александр Покровский. 72 метра. Книга прозы

   – А зачем?
   – К жене.
   – Дети есть?
   – Двое.
   – Остальное – разврат!

Почему бревно плавает?!

   Командир дивизии уставился в распорядительного дежурного (вахтенные, собаки, проворонили; черт, как он возник, неизвестно).
   – Почему бревно плавает?
   Распорядительный (в первый раз заступивший самостоятельно испуганный лейтенант с чахоточной грудью) испуганно приподнимается, вылезая из очков.
   – Вы что… онемели?
   – Так… (Время идет.)
   – Я спрашиваю: почему плавает бревно?!!
   – Так… удельный вес… этой… воды… он больше…
   – Вы что, идиот?!
   Лейтенант вздрагивает и смотрит долго.
   – Идиот?!!
   Лейтенант вздрагивает и смотрит долго.
   – Почему… бревно… плавает?!!
   Лейтенанта сняли, унесли, откачали, отжали. Комдив имел в виду акваторию, захламленную плавником.
   Запись в личном деле: «Передан вместе с материальной частью».

В кают-компании

   …На завтраке
   – …и жрет и жрет…
   – А это психология отличника боевой и политической подготовки…
   – …лежу я, значит, мечтаю о демобилизации, и вдруг…
   – Крысиные блохи из вентиляции сыплются тебе прямо на рожу.
   – Да они на человеке не живут.
   – Укусят… и подыхают…
   – А у меня вчера на подушке крыса ночевала…
   – Военнослужащий может испытывать радость от человека напротив. Вот сидит человек напротив, а военнослужащий смотрит на него… и радуется… Так что ты говоришь насчет крысы?..
 
   …На обеде
   – Там город, Саня, город! Театр! Кино! Там женщины, Саня… прямо на асфальте… Идешь… на асфальте – и женщина… идешь – еще одна…
   – Не люблю ночевать с дурами. Никакого интеллектуального удовлетворения…
   – Ох и баба на днях попалась…
   – Ви-тя (укоризненно)… Пехотный офицер образца 1913 урожайного года сообщил бы офицерскому собранию: «Элегия… элегия, а не женщина» или сказал бы: «Ее бедра метались, как пойманные форели», а Витенька, интеллект которого неизмеримо выше табурета, говорит «баба». И с этой женщиной он провел лучшие минуты сегодняшней ночи…
   – Да пошел ты…
 
   – Что вы ползете, как беременная мандавошка по мокрому… хууу-ю?!!
 
   – А-а-а-тдать носовой!
   – Есть отдать носовой!
   – Отдать кормовой!
   – Есть отдать кормовой!
   – Проверить буй усилием шести человек на отрыв!
   – Есть проверить буй усилием шести человек на отрыв!.. Проверен буй усилием шести человек на отрыв!.. Буй оторван…
 
   – ПА-ЧЕ-МУ?!! (Пятнадцать восклицательных знаков.) Па-че-му не стрижен?!! (Глаза оловянные.)
   – Так… тащ капитан второго ранга… ведь перешвартовка… а время теперь на подготовку к вахте не предоставляют… я докладывал… а в парикмахерской очередь…
   Визг:
   – Пачему не стрижен?!!
   – Тык… я же… время же не дают… я отпрашивался… сегодня…
   Вой:
   – ПАЧЕМУ НЕ СТРИЖЕН?!!
   – Тык… времени… же… а в парикмахерской…
   – Хер в парикмахерской, хер! Почему не стрижен?!
   Длительное молчание по стойке «смирно», потом:
   – Есть…
   Что и требовалось…

Состояние естества

   «Все пропьем, но флот не опозорим!»
   – Да… был у нас один… непьющий… вообще ничего не пил совершенно… из партии исключили… он думал, что все тут – как в газетах… ну и от несоответствия совсем… одичал… командир его как вызовет на профилактику… так он выходил от него, и его тошнило… аллергия у него была… на командира… отказался с ним в автономку идти… ну и выгнали его… а что делать…
   Твердые, как дерево; обветренные, как скалы; пьют все, что горит, после чего любят бешено все, что шевелится.
   Белая ночь, розовая вода, тишь. По заливу медленно маневрирует тральщик. Гладь. На мостике три вытянувшиеся остекленевшие рожи (по три стакана в каждой). В глазах – синь. Воздух хрустальный. Баклан пытается сесть на флагшток. Мегафон в его сторону, и с поворота:
   – Ты куда-а! Ку-да! Та-кой-то и такой-то рас-ку-ро-чен-ный па-пу-а-с!!!
   По рейду: «…ас…ас…ас…»
   С испугу баклан срывается и, хлопая крыльями, летит. Вслед ему на весь залив:
   – Вот так и лети… ле-ти… к та-кой-то ма-те-ри!!!
   – Комбриг перед строем, в подпитии, фуражка на глаза, чтоб никто не заметил. Из него факел метра на полтора. Покачиваясь, сложив губы дудочкой, примеряясь:
   – Ну-у… Кто у нас за-ле-тел?.. се… дня…
   – Да вот Плоскостопов…
   – Плос-кос-то-пов! (Тыча пальцем.) Обрубок вы… а не офицер…
   – Товарищ командир, тут вот телефонограмма для вас.
   – Командир слегка не в себе, старательно не дыша:
   – А выбрось ее… сь… сь…
   – А? Что вы сказали, товарищ командир, куда? – дежурный склоняется от усердия.
   – Выб-рось ее к-к-к… х-хе-рам…
 
   На офицерском собрании:
   – …И далее. Лейтенант Кузин привел себя в состояние полной непотребности и в этом состоянии вошел сквозь витрину прилавка магазина готового платья и всем стоячим манекенам задрал платья, после чего он вытащил свой…
   Комдив, прерывая докладчика:
   – Лейтенант…
   – Лейтенант встал.
   – Вы что, не можете себе бабу найти?!.
 
   – Что?! Опять?! И уписался?!. Где он лежит?!. Так… ясно… струя кардинала, почерк австрийский…
   – Пол-ный впе-ред!
   – Так… товарищ командир, пирс же…
   – Я те что?! Я те что, клозет тя поглоти?! Полный… Т-та-х!!!
   – На-зад… Отдать носовой…
 
   На пирсе строй полупьяных со вчерашнего матросов. Отменили приказ. Перед ними замполит: два метра и кулаки, слава богу, с голову шахматиста. Зам проводит индивидуальную беседу со всем строем одновременно:
   – Я уже задрался идти вам навстречу!!! Облупился… весь!
   Ноги отстегиваются! Куда ни поцелуй моряка, везде жопа! Ублюдки! Рок-ло! Салаги! Карасьва! (Волосатый кулак под нос.) Вот вам, суки, и вся политработа! Всем понюхать!
   Все понюхали. Пожалуй, всё… а теперь на горшок и спать. Такая армия непобедима…

Учение

   Мороз дул. Те, кто испытал на себе мороз, знают, что так сказать можно. Чахлое солнце размером с копейку мутно что-то делало сквозь небесную серь. Под серью сидел диверсант. Он сидел на сопке. На нем были непроницаемый комбинезон мехом внутрь с башлыком и электроподогревом. И ботинки на нем тоже были. Высокие. Непромокаемые, наши. И диверсант тоже был наш, но привлеченный со стороны – из диверсантского отряда. Ночевал он здесь же. В нашем снегу. А теперь он ел. Тупо. Из нашей банки консервной. Он что-то в ней отвернул-повернул-откупорил и стал есть, потому что банка сама сразу же и разогрелась.
   Широко и мерно двигая лошадиной челюстью, диверсант в то же время смотрел в подножье. Сопки, конечно. Он ждал, когда его оттуда возьмут.
   Шел третий день учения. Неумолимо шел. Наши учились отражать нападение таких вот электрорыболошадей – на нашу военно-морскую базу.
   Был создан штаб обороны. Была создана оперативная часть, которая и ловила этих приглашенных лошадей с помощью сводного взвода восточных волкодавов.
   Справка: восточный волкодав – мелок, поджарист, вынослив, отважен. Красив. По-своему. Один метр с четвертью. В холке. А главное – не думает. Вцепился – и намертво. И главное – много его. Сколько хочешь, столько бери, и еще останется.
   Волкодавов взяли из разных мест в шинелях с ремнем, в сапогах с фланелевыми портянками на обычную ногу, накормили на береговом камбузе обычно едой, которую можно есть только с идейной убежденностью, и пустили их на диверсантов. Только рукавицы им забыли выдать. Но это детали. И потом, у матроса из страны Волкодавии руки мерзнут только первые полгода. А если вы имеете что сказать насчет еды, так мы вам на это ответим: если армию хорошо кормить, то зачем ее держать!
   Шел третий день учения. В первый день группа не нашего захвата, одетая во все наше, прорвалась в штаб. Прорвалась она так: она поделилась пополам, после чего одна половина взяла другую в плен и повела прямо мимо штаба. А замкомандующего увидел через окно, как кого-то ведут, и крикнул:
   – Бойцы! Кого ведете?!
   – Диверсантов поймали!
   – Молодцы! Всем объявляю благодарность! Ведите их прямо ко мне!
   И они привели. Прямо к нему. По пути захватили штаб.
   Во второй день учения «рыбы» подплыли со стороны полярной ночи и слюдяной воды и «заминировали» все наши корабли. Последняя «рыба» вышла на берег, переодетая в форму капитана первого ранга, проверяющего, по документам, и, пройдя на ПКЗ, нарезала верхнему вахтенному… нет-нет-нет – только сектор наблюдения за водной гладью. А то он не туда смотрел. Только сектор и больше ничего. И чтоб все время! Как припаянный! Не моргая. Наблюдал чтоб. Неотрывно. Во-он в ту сторону.
   И вахтенный наблюдал, а «товарищ капитан первого ранга, проверяющий» зашел по ходу дела к командиру дивизии, штаб которого размещался тут же на ПКЗ. (По дороге он спросил у службы: «Бдите?!» Те сказали: «Бдим!» – «Ну-ну, – сказал он, – так держать!» – и поднялся наверх.) И арестовал командира дивизии, вытащил его через окно, спустил с противоположного сектора и увез на надувной лодке. Причем лодку, говорят, надувал сам командир дивизии под наблюдением «проверяющего». Врут. Лодка уже была надута и стояла вместе с гребцами у специально сброшенного шторм-трапика. Шелкового такого. Очень удобного. Хорошая лодка. Мечта, а не лодка.
   Вахтенный видел, конечно, что не в его секторе движется какая-то лодка, но отвечал он только за свой сектор и поэтому не доложил. Так закончился второй день.
   На третий день надо было взять диверсанта. Живьем. На сопке. Вот он сидел и ждал, когда же это случится. А наши стояли у подножья, указывали на него и совещались возбужденно. Наших было человек двадцать, и они поражали своей решительностью. Вместе со старшим. Он тоже поражал.
   – Окружить сопку! Касымбеков! Заходи! – наконец скомандовал старший, и они начали окружать и заходить.
   Волкодавы пахали снег, по грудь в него уходя, плыли в нем и неумолимо окружали. Во главе с Касымбековым. Не прошло и сорока минут, как первый из них подплыл к диверсанту. Первый радостно улыбался и задыхался.
   – Стой! – сказал он. – Руки вверх!
   После чего силы у него иссякли, а улыбка осталась.
   Диверсант кончил есть, встал и лягнул первого. В следующие пятнадцать минут к тому месту, где раньше стоял первый, сошлись остальные. Еще десять минут были посвящены тому, что волкодавы, входя в соприкосновение с диверсантом, не переставая улыбаться и азартно, по-восточному, кричать, взлетали в воздух, сверкая портянками, а затем они сминали кусты и летели, летели, вращаясь, вниз, и портянки наматывались им вокруг шеи. Это было здорово! Потом диверсант сдался. Он сказал: «Я сдаюсь».
   И его взяли. Живьем. Упаковали и понесли на руках.
   Так закончился третий день.
   С этого дня мы начали побеждать.

Давай!

   Утро начинается с построения. И не просто утро – организация начинается с построения. И не просто организация – вся жизнь начинается с построения. Лично моя жизнь началась с построения. Жизнь – это построение.
   Конечно, могут быть и перестроения, но начальное, первичное построение является основой всей жизни и всех последующих перестроений.
   Можно построиться по боевым частям, можно – по ранжиру, то есть, говоря по-человечески, по росту, можно – в колонну по четыре, можно – по шесть, можно, чтоб офицеры были впереди, можно, чтоб не были, можно – три раза в день.
   На флоте столько всего можно, что просто уши закладывает.
   Есть мнение, что построение – это то место, где каждый думает, что за него думает стоящий рядом.
   Это ошибочное мнение. На построении хорошо думается вообще. Так иногда задумаешься на построении, а мысли уже кипят, теснятся, обгоняют, месят друг друга, несутся куда-то… Хорошо!
   Я, например, думаю только на построении. И если оно утром, в обед и вечером, то я думаю утром, в обед и вечером.
   Опоздание на построение – смертельный грех. Нет, ну конечно же, опаздывать можно и, может быть, даже нужно, но в разумных же пределах!
   А где они, эти разумные пределы? Где вообще грань разумного и его плавное сползание в неразумное? Вот стоит на построении разумное, смотришь на него, а оно – хлоп! – и уже неразумное.
   – …Опять тянутся по построению. Что вы на меня смотрите? Ваши! Ваши тянутся!
   Это у нас старпом. Наши всегда тянутся. Можно потом целый день ни черта не делать, но главное – на построение не опаздывать и не тянуться по построению.
   Старпом на корабле – цепной страж всякого построения. Новый старпом – это новый страж, собственная цепь которого еще не оборвала все внутренние, такие маленькие, связи и цепочки.
   Старпом – лицо ответственное, и отвечает оно за все, кроме матчасти.
   Приятно иногда увидеть лицо, ответственное за все на фоне нашей с вами ежедневной, буйной, как свалка, безответственности. Хотел бы я быть вот таким «ответственным за все» – всем все раздать, а себе оставить только страдание.
   – Где Иванов?
   Между прочим, старпом к нам обращается, и надо как-то реагировать.
   – Иванов? Какой Иванов?
   – Ну ваш Иванов, ваш. И не делайте такие глаза. Где он? Почему его нет на построении?
   – Ах Иванов наш!
   – Да, ваш Иванов. Где он?
   – На подходе… наверное…
   – Ну и начальнички! «На подходе». Стоите тут, мечтаете о чем-то, а личный состав не сосчитан. Первая заповедь: встал в строй – проверь личный состав. Ну а Петров где?
   – ???
   – А где Сидоров ваш? Почему он отсутствует на построении?
   – Си-до-ров?..
   – Да, да, Сидоров, Сидоров. Где он? Что вы на меня так смотрите?
   Кость лобковая! Действительно, где Сидоров? Ну, эти два придурка – понятно, но Сидоров! Непонятно. Ну, появится – я ему…
   – Все!.. – Ладонь старпома шлепнула по столу в кают-компании второго отсека атомной подводной лодки на докладе командиров боевых частей и служб, и командиры боевых частей и служб, собранные на доклад, внутренне приподнялись и посмотрели на ладони старпома.
   Вот такое хлопанье ладонью старпома по столу означает переход в новую эру служебных отношений. Этот переход может осуществляться по пять раз в день. Правда, может наблюдаться несколько эр.
   – Все! Завтра начинается новая жизнь!
   Новая жизнь, слава богу, всегда начинается завтра, а не просто сейчас. Есть еще время решиться и застрелиться или, наоборот, возликовать и, обливаясь слюнями, воскликнуть: «Прав ты был, Господи!»
   – Если завтра кто-нибудь… какая-нибудь… слышите? Независимо от ранга. Если завтра хоть кто-нибудь опоздает на построение… невзирая на лица… тогда…
   Что тогда? Все напряглись. Всем хотелось знать, «тады что?».
   – Тогда узнаете, что я сделаю… узнаете… увидите…
   Значит, надо опоздать, прийти и увидеть.
   – Не понимаете по-человечески. Будем наводить драконовские методы.
   О-о-о, этот сказочный персонаж на флоте не любят. Всех остальных любят, а этот – нет. И не потому ли, что не любят, после доклада и подведения итогов за день в каюте собрались и шептались Иванов, Петров и Сидоров?! Ну, эти два придурка – понятно, а вот Сидоров, Сидоров – непонятно.
   Как вы думаете, что будет с входной дверью в квартире старпома, если в замочную скважину со стороны подъезда ей, или, может быть, ему, залить эпоксидную смолу? Наверное, ничего не будет.
   Утром дверь у старпома не открылась – замок почему-то не вращался. Собака заскулила, ибо она почувствовала, что останется гадить в комнате. Он тоже почувствовал.
   Сначала старпом хотел кричать в форточку, но потом ему вспомнилось, что существует такое бесценное чудо на флоте, как телефон.
   Старпом позвонил распорядительному дежурному:
   – Это говорит старпом Попова Павлов.
   Распорядительный подумал: «Я счастлив», – и ответил:
   – Есть.
   – Сообщите на корабль, что я задерживаюсь, что-то с замком, дверь не открывается. Пусть наш дежурный пришлет кого-нибудь посообразительней.
   Распорядительный позвонил на корабль. Дежурный по кораблю ответил:
   – Есть. Сейчас пришлем, – и оглянулся.
   Сообразительный на флоте находится в момент, потому что он всегда рядом.
   – Слышь, ты сейчас что делаешь? Так, ладно, все бросай. К старпому пойдешь, у него там что-то с дверью. На месте разберешься. Так, не переодевайся, в ватнике можно; наверное, сопкой пойдешь. Топор захвати. Ну и сообразишь там, как и что. Ты у нас, по-моему, сообразительный.
   Сообразительный был телом крупен. Такие берут в руки топор и приходят.
   – Здравия желаю! – сказал он старпому через дверь.
   – Ну здравствуй, – сказал ему старпом, ощутив вдруг желание надеть на себя еще что-нибудь кроме трусов, что-нибудь с погонами.
   «А зачем я взял топор? – соображал в тот момент сообразительный. – И без топора же можно. Только руки все оттянул».
   Он даже посмотрел на руки и тяжело вздохнул – точно, оттянул.
   – Ну, чего там? – услышал он голос старпома, который уже успел одеться и застегнуть китель. – Чего затих? Умер, что ли? Давай!
   А вот это неосторожно. Нельзя так кричать «давай!» личному составу, нельзя пугать личный состав, когда он думает. Личный состав может так дать – в тот момент, когда он думает, – костей не соберешь!
   – Щас! – наш сообразительный больше не думал. Он застегнул ватник на все пуговицы, натянул зачем-то на уши шапку, засосал через губы, сложенные дудочкой, немножко воздуха, изготовился, как борец, – и-и-и-ех! – и как дал! Вышла дверь, и вышел он. Неужели все вышло? Не-ет! Что-то осталось, А что осталось? А такой небольшой кусочек двери вместе с замочной скважиной. М-да-а, м-да-а…

Дерево

   – Дерево тянется к дереву…
   – Деревянность спасает от многого…
   Эти фразы были брошены в кают-компании второго отсека в самой середине той небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.
   Итак… В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком, новый заместитель командира по политической части следил за вахтенным. Новый заместитель командира лишь недавно прибыл на борт, а уже следил за вахтенным.
   Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин: проверить отношение наблюдаемого к несению ходовой вахты. Для этого и приходится прятаться. Иначе не проверишь. А тут как в кино: дикий охотник из поймы Амазонки.
   Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда далеко выглядывал соколиный замовский глаз и клок волос.
   Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный реакторного отсека видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветвях и теперь вел себя, как кинозвезда перед камерой: позировал во все стороны света, втыкал свой взгляд в приборы, доставал то то, то это и удивлял пульт главной энергетической установки обилием и разнообразием докладов.
   – Он что там, с ума сошел, что ли?
   – Пульт шестьдесят пятый…
   – Есть…
   – Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека.
   – Ну вот опять… – вахтенный пульта повертел у виска, но разрешил: – Осмотреть все механизмы реакторного отсека.
   – Есть осмотреть все механизмы реакторного отсека, – отрепетовал команду вахтенный.
   – Даже репетует, – пожали плечами на пульте. – И это Попов. Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем плавания растет общая долбанутость нашего любимого личного состава. Сказывается его усталость.
   Вахтенный тем временем вернул «банан» переговорного устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться, что он сидит в ящике.
   Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.
   Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.
   – Реакторный осмотрен, замечаний нет, – сказал заму вахтенный.
   – Хорошо, хорошо… а вот это зачем? – ткнул зам в доски, выглядывавшие из штанов вахтенного.
   – Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево – лучший замедлитель. Так и спасаемся.
   – Да-а-а… и другой защиты нет?
   – Нет, – наглости вахтенного не было предела.
   – И мне бы тоже… – помялся зам. – Нужно проверить несение вахты в корме.
   Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность.
   Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный весело бросился к «каштану»:
   – Восьмой!
   – Есть восьмой…
   – Деревянный к тебе пополз… по полной схеме…
   – Есть…
   Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:
   – В восьмом замечаний нет!
   На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.
   Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату.
   Через неделю доски кончились.
   – Как это кончились?! – зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.
   – А-а-а… вот эта… – рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а вот мозг еще не сообразил. Глаза его от такого неожиданного затмения наполнились невольными слезами, наконец он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:
   – Ук-рали…
   – Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю корму?..
   Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму.
   Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились доски.
   – Александр Николаич, – сказал командир заму в конце доклада, – у вас есть что-нибудь?
   И зам встал. У него было что сказать.
   – Товарищи! – сказал зам. – Я сегодня наблюдал вопиющую безответственность! Причем все делается при непрерывно несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в настоящее время несет вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать…
   – Погоди, – опешил командир (как всякий командир, он все узнавал последним), – какие доски?
   И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть все это не было. На столах так рыдали, что казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца. Некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все свои бумажки.

Пасть

   – Пасть пошире открой… Та-ак… Где тут, говоришь, твои корни торчат? Ага, вот они…
   Наш корабельный док бесцеремонно, как дрессировщик ко льву, залез в пасть к Паше-артиллеристу и надолго там заторчал.
   Я бы доку свои клыки не доверил. Никогда в жизни. Паша, наверное, тоже, но его так разнесло, беднягу.
   – Пойду к доку сдаваться, – сказал нам Паша, и мы его перекрестили. Лучше сразу выпить цианистого калия и не ходить к нашему доку. Начни он рвать зубы манекену – и манекен убежит в форточку. Не зря его зовут «табуретом». Табурет он и есть. А командир его еще называет «оскотиненное человекообразное». Это за то, что он собаку укусил.
   Было это так: пошли мы в кабак и напоили там дока до поросячьего визга. До состояния, так сказать, общего нестояния. Он нас честно предупредил: «Не надо, я пьяный – дурной», но мы не поверили. Через полчаса он уже пил без посторонней помощи. Влил в себя литр водки, потом шампанским отлакировал это дело, и… и тут мы замечаем, что у него в глазах появляется какой-то нехороший блеск.
   Первое, что он сделал, – это схватил за корму проплывающую мимо кобылистую тетку. Сжал в своей землечерпалке всю ее попочку и тупо наблюдал, как она верещит.
   Пришлось нам срочно линять. Ведем его втроем, за руки за ноги, а он орет, дерется и показывает нам приемы кун-фу. И тащили мы его задами-огородами. На темной улочке попадаем на мужика с кобелем. Огромная такая овчарка.
   При виде кобеля док возликовал, в один миг раскидал нас всех, бросился к псу, схватил его одной рукой за хвост, другой – за холку и посредине укусил.
   Пес вырвался, завыл, спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал от наших Вооруженных сил, но только не этого.
   Док все рвался его еще раз укусить, но пес дикими скачками умчал своего хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш одичавший док.
   Мы потом приволокли его на корабль, забросили в каюту и выставили вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.
   – Сложный зуб. Рвать надо, – сказал док Паше, и наш Паша сильно засомневался относительно необходимости своего появления на свет божий.
   Но было поздно. Док впечатал свою левую руку в Пашин затылок, а правой начал методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.
   – Не ори! – бил он Пашу по рукам. – Чего орешь! Где ж я тебе новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!
   Паша дрался до потери пульсации; дрался, плевался, мотал головой, задрав губу, из которой, как клык кабана, торчал этот испанский буравчик.
   Доку надоело сражаться. Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу в момент.
   У Паши текло изо всех дыр под треск, хруст, скрежет. Наконец его доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.