Александр Покровский. Кот (сборник)

   Если у него в отсеке что-либо происходит, Валера тут как тут: во все вмешивается – лезет, лезет, лезет.
   Как-то наш доктор в море задумал аппендицит морячку резать – так Валера сейчас же оделся во все белое и к нему в амбулаторию:
   – Музики! Я к вам на помось иду!..
   Валера ростом с башню: один метр девяносто семь сантиметров – ерунды до двух метров не хватает, – и у него небольшой дефект дикции.
   – Музики!..
   А доктор все у себя помыл и продезинфицировал – лампу два часа держал, – разложил, закрепил, приготовил и начал операцию (вниз проходим, сразу справа, если нет, то за печенью посмотреть), и теперь от напряжения только мелко подрагивает, словно среднеазиатская саранча перед перелетом, а мичман-санитар – рядом, в полной готовности подать ему, что попросит, – смотрит в глаза, как боевая собака.
   – Слыште, музики! А музики! Слыште!..
   И тут доктор – под руку ведь – задевает сосудик, и тот под давлением начинает фонтанировать кровью во все стороны, неуловимый. Все сейчас же костенеет.
   А Валера, как только увидел кровь, так и потерял сознание – пошатнулся и сначала медленно, а потом все быстрей повалился вбок. О стену головой – бряк! – и сполз на пол.
   Мичман чисто рефлекторно дернулся в его сторону, а доктор ему как заорет:
   – Стоять!!! Стоять!!! Не трогать! Сам! Сам, сука, уползет!
   И – о, чудо! – Валера пришел в себя и выполз.
   Сам, сука.

Мерзость и циркуль

   У морозовцев командир – дрянь. Его так и зовут: Наша Мерзость. Он любит расположиться в проходе и ноги на что-нибудь положить так, чтоб проход перегородить, а ты, если пробираешься, то должен у него спросить разрешения, а он не торопится, любит потомить, а то и вопрос тебе какой-нибудь задаст: из устава спросит.
   А в специальности – жуткий дурак. Сколько из-за него горели: что-то включит, да не то, а потом сам же объявит тревогу и огнегаситель даст на неподготовленных людей.
   А штурмана своего он постоянно в жопу колет. Циркулем.
   Как штурман в штурманской своей над картой стоит – конечно, раком. Вот он подберется к нему сзади и уколет.
   А тут их штурман заболел, и меня к ним прикомандировали на задачи в море идти.
   Что такое задачи для штурмана? Это кошмар: ни сна, ни жизни.
   И вот стою я после всплытия над картой раком, и тут вдруг сзади боль раздирает – до пищевода пронзает.
   И я, чисто машинально зверею, хватаю еще один циркуль, разворачиваюсь – а там он, ухмыляющаяся рожа, – и я ему в бедро как всадил, вытащил и еще, и еще раз.
   Он обалдел, кровища – а меня не остановить. Я кричу ему: «Прекратите! Прекратите!» – а сам все втыкаю в него циркуль и втыкаю.
   Наконец он от меня побежал, да в дверь никак не попадает; попал – никак по трапу не спустится, а я за ним, догоняю и колю, догоняю и колю.
   Он через переборку нырнул, дверь задраил и на болт закрыл, чтоб я не ворвался.
   А я перед дверью стою, циркуль сжимаю, а сам ему говорю: «Товарищ командир, откройте, я хочу извиниться перед вами за свою несдержанность».
   А он мне через дверь говорит: «Фигушки!»
   И правильно. Вот только бы открыл, я б ему – и в глаз! И в глаз!

Икра

   Мы с Вовкой Кочетовым при погрузке продуктов ящик красной икры свистнули.
   Не с тем, конечно, Кочетовым, который мог в гальюне нассать от двери и до окна, а с другим, который был на нашем корабле военным медиком, и еще однажды он на лошади сдуру по поселку ездил: шел он росистым утром на службу, вдруг видит лошадь, он на нее, а она понесла – в общем, до обеда скакал, за что имеет взыскание от командира базы.
   А тут погрузка – продукты идут струей, а в боковую струечку попался ящик. Открыли – икра.
   А ее уже спохватились, ищут.
   Конечно, можно было сознаться: мол, совесть замучила и прочая ерунда, но тут нас «жаба задавила» – жадность замучила.
   Тем более что интендант – жулик, и мы так решили: пусть ему сделают больно.
   И потом он так рьяно ее искал – слюни до колена, что даже неприлично выглядел со стороны.
   Ничего, решили мы, пусть хоть раз пострадает за дело.
   А старпом уже розги для него приготовил, и мы этот свист с удовольствием икрой заедали, потому что приняли решение съесть ее до последнего зернышка.
   Вовка меня каждый день уговаривал: «Ну, Васенька, ну еще капельку!» – а я ему говорил: «Уже не могу! Не лезет!» – но жрал.
   А потом мы в ночи пустую банку мяли и сами в мусор зарывали – в этом деле никому нельзя доверять.
   А интенданту выговор впаяли, что мы с Вовкой, который, пока ест, вечно всю рожу в икре вымажет, единогласно одобрили.
   А икра, такая зараза, к гортани прилипает так, что ее только бургундским и можно смыть.
   Но тут мы оказались жутко предусмотрительными и бургундского тоже наворовали.

Рукопожатие гиганта

   Я его немедленно узнал. Вместе служили, но тогда он вроде ростом меньше был, что ли.
   А тут – гора, метра два в высоту и столько же поперек.
   Он мне сразу:
   – Узнал?
   – Узнал, – говорю.
   И он мне руку пожал – я как в тиски попал.
   – Слушай, – говорит он, отпуская мою руку, – у меня к тебе дело. Мне тут все твердят: «Геннадий Петрович, а чего вы рассказов не пишете? Мы же, как соберемся где, так вы здорово рассказываете, всякие случаи. Вот бы вам записать». Вот и я думаю: пора. Кратко о себе: служил. Потом в диверсанты поменялся. Там пять лет отлопатил и получил все, что положено, вплоть до простатита. Ушел на командную должность. Потом – академия. Далее – перестройка, и всех на хер. Пошел в демократы. Думал, там люди, оказалось – дерьмо. Покрутился среди нынешнего ворья – не мое. Не могу на развес родиной торговать. Какой из меня чиновник. Я их, как вижу – рука сама пистолет ищет. Человек я решительный, могу и на месте кончить. Ушел. Сперва в бизнес. Нефть. Перестреляли всех. Думаю: хватит. Каждый день похороны. Ушел в народное образование. Оказалось, тут полно наших. Военные кафедры – это все мое. Я учить люблю. Получается. И результаты неплохие. Видишь, как оно растет, и в этом частичка твоего труда имеется. Теперь о главном: насчет письма. Я напишу, конечно, но это все не то. Когда рассказываю – смешно. Замолчал – все захлопнулись. Записать можно, только будет ли так же весело на бумаге? Как считаешь?
   Я сказал, что будет.
   На том и расстались.
   Я по инерции еще два круга по площади сделал.

Новая жизнь

   – Завтра начинаю новую жизнь! – это Саня Петров на проводах в его честь. На пенсию он уходит. Его за столом хвалили, хвалили посреди недопитых бутылок, а потом он встал и сказал:
   – Завтра начинаю новую жизнь!
   После этого он пропал. Начисто.
   В смысле на службу на следующий день не вышел. А наша контора, конечно, флот злопахучий напоминает слабо, но себя надо тоже блюсти.
   – Где он? – спрашивает начальник.
   – По дороге в новую жизнь, – отвечали мы, а сами думаем: надо бы позвонить.
   Позвонили – тишина.
   И вот приползает через сутки. Что-то жуткое на ощупь. Нос, брови, губы – все плоское, как у Мцыри после барса.
   – Ой, мама! – говорит. – Я же начал новую жизнь, здоровый образ хотел организовать и все такое. Даже велосипед купил. Решил на этом велосипеде на службу приезжать. Сел и поехал. Но на мосту уже начал замечать, что все на меня косятся, а у некоторых, у самосвала, например, и вовсе в лице конечный ужас. Когда съезжал с моста, понял: этот самосвал не сможет себя сдержать. Только подумал – его как потащило, и он меня к бордюру жмет и жмет. Задел он меня на самом повороте. Как жопнул в попку! От велосипеда ничего не осталось, а я рожей весь асфальт на себя собрал.
   – Ну как же от велосипеда ничего не осталось? А колеса? Руль? – спрашивали мы.
   – Ничего! – таращился Саня от пережитого. – Ничего! Одна пыль, а в руках какая-то посторонняя ручка от зонтика!
   – Ой, бля! – завыл Саня, а потом он к начальству отправился.
   – Ты кто? – не узнало его начальство.
   – Я – новая жизнь! – был ему ответ.

Про Толю

   Нет никаких оснований для подозрений относительно того, что старпом Толя не является скотиной.
   Старпом Толя – скотина, скотина и еще раз скотина, что само по себе немаловажно и что видно по лицу.
   Лицо у него толстенькое, я бы даже сказал, жирненькое.
   Глаза маленькие, заплывшие салом.
   Сам он кругленький.
   При заступлении дежурным по дивизии он забил на службу большой болт, то есть залупил на нее все, что имел, то есть сказался больным, и его родного командира выдернули на это заступление прямо из дома.
   А Толя отправился лечиться.
   К знакомым.
   Налечившись вдоволь, он забодал милицейский газик.
   Стоял на дороге газик, а Толя перемещался по дороге в направлении этого газика, как африканская гадюка, – жгучим зигзагом.
   Поэтому при встрече он его забодал.
   А оттуда выскочили орлы и спросили документы, на что Толя принялся говорить, что он старпом и, в общем-то, член поникший рыжего Дантеса, эспаньела его мать, едрена вошь, и еще он стал говорить, что все другие – не старпомы – у него, как слюни собачьи под ногами, растереть некогда. Закончил он «Поваренной книгой анархиста» и «Островом сокровищ», упомянув из чисто эстетических соображений о способе изготовления, размещения и, применения взрывчатки как таковой.
   При слове «взрывчатка» милиция подобрела: «Пожалуйста, подробнее, товарищ капитан», и тут «товарищ капитан», совершенно разгулявшись, ляпнул, что дом номер девяносто шесть (кстати) недавно заминирован.
   «Спасибо за информацию, – сказали милиционеры. – Поехали». – «К…куда?» – сказал Толя, и это было воспринято как сопротивление – в тот же миг он был свернут, как белье.
   В отделении Толю пытали недолго, на место отправился наряд милиции, который и обнаружил в подъезде коробку из-под торта.
   Она там за дверью стояла.
   Большая такая коробочка.
   Которая «тикала».
   Из поселка Кувшинка и из города Мурманска срочно выписали саперов, и саперы с помощью приборов в сей секунд установили, что в коробке бомба.
   Собака решительно не хотела нюхать всю эту х… ерундовину и тянула в сторону, и тогда в дело пустили умного робота из города Мурманска, который все в ней активизировал, после чего коробку взорвали.
   В результате робот оказался изгажен, поскольку в коробке до самых краев оказалось Толино дерьмо, а в нем уже был аккуратно утоплен Толин же будильник.
   – Это он так болеет, скотина! – воскликнул начальник штаба насчет Толи и коробки. – А скотина, – тут он просветлел лицом, – должна все время стоять на вахте.
   С тех пор Толю часто можно видеть с кортиком на боку.

Охота на лис

   Кулькин, сволочь, пригласил меня на охоту на лис. Я ему подарил списанные белые потники, а он из них маскхалаты сшил и: «Давай, – говорит, – на охоту сходим, обновим их».
   Я ему говорю, что никогда не охотился ни на что, кроме как в детстве на соседскую морковку, а он мне – редкий, мол, случай, да и луна, красиво.
   Я и согласился. До свалки нас довезли, потому что сами перемещаться мы бы не смогли – столько мы на себя напялили: водолазные свитеры две штуки со штанами, ватник с другими штанами и эти маскхалаты.
   Ружье мне Кулькин свое запасное дал, и вот залегли мы на этой свалке, куда лисы частенько заходят на крыс поохотиться и вообще поесть.
   Луна, можно сказать, шпарит во все лопатки, светло, как днем, мы лежим – и ни одной лисы на километр в окружности.
   Кулькин от скуки начал крыс стрелять. Те, как высунутся из норки и побегут, так Кулькин и щелк – готово!
   Щелкал он, щелкал и вдруг убивает, видимо, самую главную крысу или, может, принца наследного.
   Тот, пока с мусорной насыпи катился, очень сильно верещал. И вот случилось чудо: на этот писк вылезло миллион крыс.
   Кулькин, как только их увидел, так с небывалой прытью вскочил, ружье за спину и как побежал – крысы, этакой Ниагарой, за ним, а я, все это наблюдавший, как мне казалось, со стороны, вдруг через какое-то время ощутил, что бегу рядом с Кулькиным и даже, может, на полкорпуса впереди. До этого мы с трудом во всем своем одеянье даже рукой шевелили, а тут оно нам абсолютно не мешало, и еще Кулькин на бегу успевал вверх вспрыгнуть, как сайгак, чтоб сориентироваться, где мы, а где крысы.
   С километр так бежали, потом крысы отстали. А тут мы еще одного мужика догнали – он, наверное, с отпуска с чемоданом грустно среди ночи плелся. Так он, нас как увидел, так молча перед нами побежал, и чемодан ему совершенно не мешал.
   Я потом Кулькину говорю: «Сволочь!» – а он мне: «Зато, знаешь, как мы выглядели бегом и в лунном свете? Как два белых медведя. И мужичка совершенно взбодрили, а то б он до утра до дому бы шел. А так – в шесть секунд доскакал».

Скотина

   Меня все считают полной скотиной. Я имею в виду свое начальство. Но если нужно в Персидский залив боевое траление идти обеспечивать, так: «Владимир Иваныч, будьте так любезны, возглавьте оперативную ремонтную группу, без вас – никак».
   Это значит, я всех своих сварщиков, обеспечивающих подводные лодки, срочно должен переучить на ремонт надводных кораблей и переместиться в Персидский залив на плавбазе, переоборудованной под ремзавод.
   А по дороге я должен еще и на складе в Йемене запчастей набрать.
   А на этой базе под вентилятором в американской кепке «Navy» сидит каплей с ТОФа, поскольку это их база и к Северному флоту она никакого отношения не имеет, а у меня к ним только заявка есть, на которую ему насрать, – так он мне и сказал, прежде чем на сегодня уснуть в поту.
   Когда я от него вышел, то увидел, как мой механик обнимает дизель: там посреди двора дизель в деревянной коробке стоял, и на нем адрес написан, и адресатом был мой механик. «Мой! Мой дизель!» – орал механик, но нам бы его все равно не дали.
   Мы потом местного мичмана нашли и налили ему ведро, после чего он нам сказал, что его урод начальник приходит в девять, а если мы придем в шесть утра, то он нам заднюю дверь откроет, и мы все возьмем.
   Так мы и сделали: притащились в шесть и до девяти все со склада дружественного ТОФа сперли.
   А механик не хотел без дизеля уходить – и мы опять к мичману, на что он говорит, что к дизелю все привыкли: он посреди двора стоит, и сразу заметят пропажу, но потом решили коробку приподнять, дизель свистнуть, а ее на место поставить. Так и сделали.
   Только в море потом выяснили, что все хорошо, но украли тонну электродов постоянного тока, а нам нужен переменный. Но тут к нам подошел один орел и говорит: «Пропадаю. У меня тонна электродов на переменный ток, а мне нужны на постоянный», – после чего мы с ним обнялись. Он к нашему борту подошел, трап бросили, и целый день у меня матросики туда-сюда электроды таскали: туда на постоянный, а оттуда – на переменный. А старпом нашей шаланды, по кличке «Смеющаяся лошадь», у меня спрашивал: чего это мои люди делают? На что я ему отвечал, что они у меня повинились, и я под палящим солнцем их заставляю взад-вперед электроды таскать.
   «Ну ты и зверье!» – сказал мне он с уважением, а потом я утром просыпаюсь оттого, что он своим мичманам разнос устроил и заставил их целый день с кормы в нос и обратно пустые бочки в наказание таскать.
   Сколько потом всего было – не передать. Там же американцы как раз воевали.
   Нас облетали, обстреливали и провоцировали всячески, а мы знай под огнем свое дело делали.
   Каждый день думал: вот сейчас нас тут кокнут – и никто ничего не узнает.
   До того накал страстей был, что только он один за натуральную жизнь и считался.
   Поэтому я и уволился сразу же, как только назад на Северный флот попал. Опять меня все стали считать полной скотиной, а я это больше уже выносить никак не мог.

Покурить

   Не про все у нас говорят.
   Своим, во всяком случае.
   Существуют какие-то очевидные вещи, о которых и говорить-то не стоит, потому что и так все ясно.
   Вот, например, о волне. Ну зачем говорить своим о том, что в море бывают волны и что тогда вода то поднимается, то опускается?
   Наверное, незачем говорить.
   Хотя… лейтенантам с ПРЗ…
   ПРЗ – это плавремзавод, и там случаются лейтенанты.
   И в море они могут пойти на подводной лодке, чтобы чего-то там такое на ходу ей исправить и подмандить.
   И, утомившись исправлять и подман…дять…, они запросто могут попроситься покурить сразу же, как только лодка начнет всплывать.
   А лодка как всплывает? Сначала продуваются концевые группы ЦГБ и на поверхности начинает торчать рубка, а потом медленно и аккуратно дуется средняя группа, после чего обнажается часть корпуса.
   Как только рубка оказалась на поверхности, лейтенант с ПРЗ запросился у центрального наверх покурить.
   – Покурить? – пожал плечами центральный. – Ну, иди покурить!
   Вахтенный офицер на мостике, когда лейтенант появился из верхнего люка и спросил разрешения, тоже пожал плечами – мол, конечно.
   И отправился лейтенант курить.
   Вахтенный офицер думал, что он тут же рядом с люком и покурит, и поэтому особого значения всей этой экзотической процедуре с «прошу разрешения» не придал, а лейтенант решил, что курят в надводном положении значительно ниже шахты верхнего рубочного люка, и спустился по трапику чуть ли не к самой воде.
   Тут наступило время напомнить постороннему, сухопутному читателю о том, что в море бывает волна и эта волна как накатит…
   А лейтенант уже сунул в рот сигарету и чиркнул спичкой, и вот внезапно к нему как подобралось со стороны штанов с жутким шумом – все равно ведь темень, полярная ночь и ни черта не видать.
   А вода была ровно два градуса жары.
   Она ему в одно морганье до шеи дошла, после чего лениво пошла на убыль.
   Он минут пятнадцать потом старался выговорить слово «ебтать!».

Невозможная красота

   Я никогда не ходил на рыбалку. Тем более зимой и на Севере. А тут меня нелегкая понесла. С Михалычем – он у нас обветренный во всех местах рыбак – и с Лехой.
   Леха всю дорогу приставал к Михалычу:
   – А росомаха здесь есть?
   – Да нет тут росомах.
   – А я слышал, что есть.
   – Ну да, где-то, может, и бродят, а здесь-то чего.
   – Я слышал, у нее когти.
   – У нее и зубы – кости мерзлого мамонта, как пирожок, разгрызает.
   – Да ну?
   – Вот тебе и ну. А банку сгущенки или тушенки на свалке найдет – берет в лапы и одним рывком пополам.
   – И чего?
   – Жрет потом.
   – И не поранится?
   – Об чего?
   – О края банки.
   – Она ж не дура. А еще бежать начнет за оленем – сутками бежит, пока он не сдохнет. И мясо у нее не варится.
   – А зачем его варить?
   – Да незачем, потому что все равно не варится.
   – А на человека нападает?
   – Нет, не нападает. Разве что раненного найдет или обессилевшего. Тогда обязательно нападет. Лютое зверье, должен вам доложить…
   Вот так мы и шли часа три. Леха Михалыча насчет росомахи пытал, а я воздухом дышал. Через нос, аккуратненько.
   А воздух-то какой, Господи! И солнце – во все лопатки. От снега глаза слепит, но мы черные очки надели.
   Пришли и сели каждый на своем озерце. Тут через пригорок – озерцо. Михалыч нам лунок накрутил, показал, что и как в них окунать, мы лыжи воткнули и сели. Солнышко припекает – красота. И клевать стало – только успевай выдергивать. У меня через полчаса приличная кучка рыбки рядом наросла.
   И тут появилась эта ворона: «Кар-ррр!» – я ей: «Кыш!» – а она напротив меня села, и, как я рыбку выдерну, она ее приветствует: «Кар-рр!» – будто считает мою рыбу, проклятая. Я ей: «Брысь! Кому говорю», – а она все ближе подбирается.
   Тут я не удержался, вскочил – и на нее. И только я на два метра от своей рыбы отошел, как из-за бугра молча вылетела целая стая ворон и на бреющем похватала всю мою рыбу. А я ничего лучше не придумал, как за ними с криками побежать.
   Перемахиваю к Лехе через пригорок, бегу и ору чего-то.
   А Леха, как меня увидел, так побросал все и впереди меня побежал к Михалычу. Бежит и на бегу орет, как беременный кашалот.
   Михалыч, как узрел нас, так и сорвался – в момент километр по бездорожью пропахали. Потом остановились – еле дышим.
   – Чего бежим? – спрашивает Михалыч.
   – А вот… – говорит Леха и на меня кивает.
   Я про ворон и рассказал.
   – Тьфу, блядь! – говорит Михалыч, – Я думал, росомаха! Вот старый дурак!
   И пошли мы назад. Лыжи наши на месте стоят и рыбу не всю вороны растащили. Михалыч на обратном пути молчал, Леха пыхтел, а я – воздухом наслаждался.
   А уж солнце-то как жарило – просто невозможная красота…

Непредсказуемый

   Утреннее выражение комдива Димы «дать в клюв» послужит нам тезой. Все же последующее повествование некоторое время можно будет считать антитезой – или я чего-то путаю?
   Комдив Дима Колокольчиков – в обиходе Колокольчик или просто Пони (один метр с небольшим от поверхности суши), маленький и толстенький, – был профессиональным боксером.
   Многие поплатились за легкое и даже пренебрежительное отношение к этому существу с глазами кобры и руками ребенка. До конца своей жизни они потом вспоминали о том, как однажды повстречались с вихрем, начиненным столярными молотками.
   Пони обожал после первых двух слов, сказанных, скорее всего, в пользу непорочного зачатия, устраивать тарарам.
   И еще он обожал женщин. Причем дочь Евы для пробуждения его интереса должна была трижды перекрывать его собственные достижения в росте и в весе.
   Дело было в одном ресторане, куда в конце недели вынес Колокольчика водопад повседневных свершений. Вместе с ним за столом восседал флагманский механик Слава Селеванов, по кличке Сильвер, внушительные размеры которого – один метр девяносто пять весом в центнер с хвостиком и кулаки с плоды хлебного дерева – могли внушать уважение разве только в самом начале разговора, но через несколько слов становилось ясно, что этот увалень может изуродовать только ложку.
   В ресторане Диме понравилась соседняя блондинка. Она случайно обнажила колено, и в размерах оно оказалось точь-в-точь таким же, как и вдовствующего носорога из Гамбургского зоосада.
   А потом она повела плечом, и чудовищная грудь вырвалась и затопила.
   Участь Пони была решена: он влюбился и двинулся к ней через стулья.
   Дорогу перегородил какой-то хер.
   В туалете после солнечного апперкота хера пришлось усадить на унитаз, а спиной привалить в сливному бачку, немедленно же опорожнившемуся.
   На улице их уже ждали. Но всех, почему-то интересовал только Слава Сильвер, и это было их большой методологической ошибкой. Пробиваясь к нему, они сталкивались с нечто, что меняло их направление и взгляды.
   А Слава только размахивал руками, пытаясь изобразить на лице откровенное зверство.
   И вдруг он попал. Единственный раз в жизни. Он попал в Пони.
   Видимо, есть у человека на голове точка, прикосновение к которой вызывает немедленный сон. Комдив Пони упал и уснул.
   В пять утра, плача, как мать Тереза, Слава Сильвер притащил его в штаб и положил в кабинете.
   Устроив беднягу надлежащим образом, он сел в изголовье.
   В семь утра Пони открыл глаза.
   – Вот это да! – сказал он к невероятной радости Славы.
   С тех пор в Славиной характеристике добавилось только одно слово: «Непредсказуем».

Радиола розовая

   – У тебя член стоит?
   Серега недавно в ковше от экскаватора на службу ехал. У нас пешком идти километров восемь. А тут экскаватор шел по дороге, и ковш у него был сзади.
   Серега подбежал к нему с газетой «На страже Заполярья». На бегу жопу ей обернул, чтоб не испачкаться, и в него завалился.
   Я почему-то вспомнил эту историю только сейчас, когда он мне про свое недомогание рассказывает:
   – А у меня нет.
   – Давно?
   – Третьи сутки.
   Для Сереги это катастрофа. У него, кроме того, что член стоит, никаких других способностей. Он тут недавно сокрушался: ты, мол, рассказы пишешь, Андрюха – тот что угодно починить может. А я? «А у тебя, – говорили мы ему хором, – член стоит в любое время суток!»
   Теперь вот не стоит.
   – Что делать будем?
   – Пойдем к Эдику.
   Эдик – корабельный врач. Я ему тут же по секрету сообщил, что Серега на службу в ковше от экскаватора приехал, и теперь у него член не стоит.
   – Что ж, ему зуб от ковша в жопу попал?
   – Вроде нет.
   – Ну, тогда не говори всякую чушь.
   Эдик Серегу долго осматривал. Мы с Андрюхой тоже присутствовать хотели – может, советом каким-нибудь можно будет помочь, но он нас выпроводил.
   – Знаешь что? – сказал он ему через полчаса, а мы у двери подслушали.
   – Что?
   – Попробуй настойку радиолы розовой.
   Радиола розовая – это корень. Модная в последнее время штука. У нас все уже попробовали – остался один Серега. Замачивается кусочек корня на острие ножа в бутылке водки на сутки, и по десять капель…
   Серега замочил весь корень. У него водка стала цвета марганцовки. Потом он ее выпил. За вечер – всю. Ему, дураку, по десять капель мало показалось.
   Мы с Эдиком ходили его спасать.
   Спасли.
   Потом у него член встал.

Фрагменты биографии

   Свершилось! Господи! И я действительно получил возможность ощутить, что такое романтика офицерской жизни, что такое океан, увидеть, какой он: тихий и ласковый, гневный и беспощадный. Я увижу этих легендарных людей, узнаю, какие они бывают.
   Да. Здорово.
   А началось так: пришел я в отдел кадров ТОФ, во Владике.
   Толстый капраз мне с порога: «Ты хыто?»
   Я ему: «Лейтенант. Математик. Компьютеры».
   Капраз другому капразу, откидываясь на стуле: «Палыч! Нам матэматики нужны?»
   Другой капраз: «А на хуй нам математики?»
   Тогда первый капраз мне: «Видишь, лейтиинант. Нам математики на хуй не нужны. А ты вот что! Изжай-ка ты на Камчатку. Там вродь какие-то параходы ебанутые с антеннами есть».
   Пять дней незабываемого перехода на «Михаиле Шолохове», оттраханные девушки из соседней каюты с зелеными лицами, (попали в небольшой штормик) и «сопочки». Спрашиваю старожилов: «А сопки у вас есть?»
   «Да-а-а. Такие… Маненькие…»
   Ни хрена себе маненькие!
   Напоролся я на начальника штаба, пока, задрав голову, на сопки смотрел, и был отодран за просто так.
   А дальше все, как в первый раз:
   «Так вот что, лейтенант. Ты нам тут на хуй не нужен. Хотя пожди, уточню. Петрович! Тут у меня лейтенант. Да! Математик. Я его на хуй послал. Да. (Вешает трубку.) Все правильно. Ты нам тут… совершенно на хуй не нужен. Но! В Питере стоит белый пароход «Маршал Крылов», так что пиздуй туда. Повтори приказ!»
   «Пиздовать в Питер».
   «Молодец!»
   За два месяца я намотал 16 тысяч километров.
   Мечта же – Питер, белый пароход.
 
   Случилось это, когда мы возвращались от берегов Австралии домой. Был у нас один доктор с забавной древнегреческой фамилией Икар. Петя Икар. Небольшого роста, плотный, крепкий.
   Парень хороший, веселый, ну, как и все доктора. Они ж, если что и отрежут лишнее, так хоть с юмором. Резали в походе матросу аппендицит целых восемь часов. Упились всей бригадой, матросика упоили, шоб не так тоскливо было лежать перед лицом возможной смерти с распаханным брюхом, и шутят:
   «Может, те хуй отрезать? А? Как считаешь? Болеть трепаком не будешь».
   Шутили, шутили, но вроде отрезали только то, что надо.
   Так вот через несколько дней Петя пропал. Ну куда человек может пропасть с парохода в Тихом океане?
   Ну да, пароход большой, 211 метров в длину, но жрать же что-то надо.
   Надо выходить пожрать, пописать, покакать, подышать приятным морским воздухом.
   Короче, пропал. Дня три-четыре не вижу, а раньше каждый день заглядывал к нам.
   И коллеги его молчат.
   Как-то подозрительно молчат, глазки прячут.
   Ну, думаю, что-то случилось.
   Может, за борт выпал?
   И тут… Иду я как-то на ужин. Глядь, а по коридору навстречу мне крадется маленькое, кругленькое безволосое существо, без бровей, все в струпьях и в каких-то лишаях и нашлепках, и лыбится мне ужасной зубастой улыбкой, а потом произносит Петькиным пропитым голоском: «Ну что, червь морской, Крюгера никогда не видел??!!!»
   Господи, такого урода я в жизни не видал (прости, Петя)! Стал я допытываться, что ж случилось, но был вежливо послан на три буквы.
   Но мой комгруппы, Вад, раскололся. Главное, что мой сосед-каютник, Леша, тоже там был. Но молчал. Не хотел меня расстраивать, что шило без меня исследовали. Сука.
   Собрались три брата что-то отметить. (Не помню, то ли 23 февраля, то ли есчо что).