Александр Покровский. Система (сборник)

   Старпом с удовольствием разгрыз сушку.
   – Да! Так увели нас в свое «Проклятое Буржуинство» или все же не увели, как считаешь?
   Это он заму. Зам морщится.
   – И нечего себе личность искажать. Я тебе скажу, если не знаешь! Не увели! Оставили, блядь!
   А это как забыть? «Нам бы только ночь простоять, да день продержаться!»
   Старпом сделал себе мечтательный лик.
   – Я, между прочим, по молодости только так и служил: стоял сначала ночь, а потом изо всех сил держался за день.
   Зам молчит, напыжился.
   – А еще мне нравилось: «Что же это за страна, если в ней даже такие мальчиши знают военную тайну и так крепко держат свое данное слово?»
   Сергеич, ты не знаешь, случайно, что это за страна, где тайной является даже то, что и так все знают?
   Зам, наконец, изрекает:
   – Андрей Антоныч, вы все время с каким-то подвохом.
   – Ничего подобного! Без всякого подвоха. Если я говорю, что «говно», значит, так оно и есть.
   А вот еще мне нравилось: «Если у вас запоют, то у нас подхватывают, и что у вас скажут, над тем у нас задумаются». Мне вот тоже интересно: что это у вас такое есть сказать, Сергеич, над чем можно задуматься? А? Или: «…И нет ли у вас тайного хода во все другие страны?..»
   Наверное, есть у вас «тайные ходы», и по ним постоянно идут всякие там «сергеичи».
   – Я, Андрей Антоныч.
   – Да, ты, брат, молчи! Мне и концовка нравиться: «И в страхе бежал заглавный буржуин, проклиная эту страну с ее удивительным народом, непобедимой армией и. – обрати внимание, – неразгаданной военной тайной!»
   А ты, Сергеич, знаешь, о какой тайне идет речь? Нет? Так я тебе скажу. Тайна такая: Красная Армия всегда опаздывает.
   И мальчишей, между прочим, просто рубят в капусту.
   А потом: «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Летят самолеты – опять: привет Мальчишу!..» – вот на это вы горазды. Приветы раздавать.
   Зам допил свой чай и быстренько вышел, а Андрей Антоныч, глядя ему вслед, с удовольствием сломал очередную сушку и отправил ее в рот.

В МОРЕ

   Я к Юрке залетел, проверить его готовность к выходу.
   Меня временным флагманским полчаса назад назначили и немедленно направили к Юрке, его лодка через пирс от моей была привязана. Они в ночь уходили и сейчас стояли уже под парами.
   Вокруг юркиной лодки наблюдалась суета и брожение, все чего-то втаскивали внутрь, так что я к нему вполз совершенно беспрепятственно – хоть бы кто меня остановил.
   Юрка сидел на ЦДП.
   – Саня! – бросился он ко мне.
   – Так! – сказал я ему навстречу. – Я к тебе на мгновение. Ты замечания по проверке штабом флота устранил?
   – Ну!
   – Все! Я тогда побежал.
   – Саня, погоди.
   В глазах у Юрки была мольба, я опрометчиво остановился.
   – Что еще?
   – Посиди за меня часа три на вводе.
   – Ты с ума сошел.
   – У тебя же никого, а я к жене на палку сбегаю. Я мигом. Только вставлю и назад.
   – Ты что, совсем что ли?
   – Да ты не бойся, тут все равно никто никого не знает. На ужин в кают-компанию сходишь. Скажешь, что ты с нами в автономку идешь.
   Взгляд у Юрки был, как у больной собаки. Я подумал: ну, вставит один человек другому палку – что в том плохого?
   На ужин я надел юркину кремовую рубашку и пошел в кают-компанию.
   За столами были только командир, старпом и пом, и больше никого.
   Когда я вошел, они на меня уставились.
   Я, естественно, медленно сел и неторопливо поискал где тут у нас нож с вилкой.
   – Я извиняюсь, – вежливо спросил меня командир, – а вы кто тут будете?
   – Я? – в мою искренность поверил бы сам Будда. – Я начхим соседей. По приказу командира дивизии с вами в автономку иду.
   Командир немедленно посмотрел на помощника, а тот тут же уткнулся в тарелку.
   – Вот я же тебе говорил, – сказал ему командир, – что ты ни хрена не знаешь, кто с нами в море идет.
   С тем мы и поужинали. А Юрка пришел часа через четыре. Радостный, собака.

ЧЕРТ

   9 мая у нас Касьяныч родился. В смысле, боцман. Дней пять он с бабы не слезал, а теперь решил отпраздновать – сорок лет все-таки – и всех пригласил – электрика нашего Модеста Аристаховича, торпедиста Козина Александра Семеныча, трюмного Кузьму Пантелемоныча по кличке «Черт», чумазого с руками до колена, как с картины передвижников «Кочегар», и нас со старпомом.
   Мы с Андрей Антонычем припозднились и когда к Касьянычу на пятый этаж вползли, то мичмана наши, прошлые и настоящие, уже были весьма утомлены, а Черт вообще на подоконнике сидел спиной в открытое окно, потому что весна и солнце, и улыбался всему улыбкой идиота.
   Нам с порога налили, и Андрей Антоныч тост произнес:
   – Касьяныч! Сорок лет – это только начало. Посмотри на себя: молодой, сильный, красивый, краба все еще ловишь, причем, заметь, женщины от тебя без ума. Вздрогнем по этому поводу.
   И мы вздрогнули, а Черт откинулся на спину, вливая в себя рюмку и выпал в окно.
   Все оторопели, особенно Козин с Касьянычем, а Модест Аристахович даже рыгнуть себе позволили.
   В наступившей тишине Андрей Антоныч рюмку на стол поставил и сказал:
   – Может, кто-нибудь в окно все же выглянет и узнает как там дела?
   И я подошел к окну.
   За подоконник я высовывался, кажется, целую вечность, исказив себе внешность.
   Я ожидал увидеть Черта, размазанного по земной поверхности, и эти, как их, части, части, все в крови, все разбросано, растерзано, бедлам.
   Но под окном было чисто как никогда – никого.
   – Как никого? – сказал старпом, и в ту же секунду все в то окно как ринулись, расталкивая друг друга, посмотреть.
   Внизу был только снег, и он был белый.
   – Эй! – послышалось вдруг сзади, и мы немедленно обернулись.
   В дверях стоял совершенно живой Черт.
   Он упал с пятого этажа на заснеженную почву, прокатился по сугробу, встал, отряхнулся и опять поднялся на пятый этаж.
   – Видишь ли, Саня, – говорил мне потом Андрей Антоныч, – некоторых убить почти невозможно. Нет оснований. Жил человек и ума не нажил. А провидение все ждет, когда он ума наживет, чтоб не шутки ради его по башке трахнуть – велика ли без ума добыча, никакой без ума добычи, – а чтоб со смыслом. То есть, провидению неинтересно просто так убивать человека. Ему интересно, чтоб ты сперва поумнел. Так что наш Черт может даже с самолета грохнуться, и ни хрена этому таракану не будет. До земли долетит, ручки растопырит и мягко пришмандорится. Это ж надо, с пятого этажа упасть и даже не покарябаться! Учись, бля! А то все книжки читаешь…

РАССКАЗЫ «НИЖНЕГО»

   Эти истории мне рассказал Расавский Александр Сергеич – вечный «нижний».
   Он цирковой акробат, в пирамиде – нижний – всех держит на себе.
   «Я же человек неумный, – любит говорить он, – я же на голову ловил!»
   Что-то в этих рассказах я изменил, фамилии например, но в общем-то, как мне кажется, я не очень наврал.

СНЕГУРОЧКА

   В цирке проходили праздничные новогодние представления. Выезжал на арену Дед Мороз со Снегурочкой и поздравлял ребят. Дед Мороз на лошади: «Дорогие дети! Поздравляю вас с Новым Годом! А за то, что вы хорошо учились и слушались родителей, мы приготовили вам сюр-
   приз» – после этих слов из-под купола цирка на арену спускали сказочный ящик, из которого, после прикосновения к нему Снегурочки, выскакивали два эксцентрика Федя и Боря – небольшие человечки – и начинали свой номер.
   Федя с Борей помещались в ящик, а потом поднимались под купол минут за пятнадцать до начала представления. Там они мирно висели над землей и ждали, когда их опустят.
   Однажды Федя до представления нажрался простокваши с черным хлебом, отчего уже в ящике, под куполом, принялся отчаянно пердеть.
   И все бы ничего, но только лежали они в том ящике, для экономии места, валетом.
   Через пятнадцать минут Боря уже был в полуобмороке.
   А когда, со словами «мы приготовили вам сюрприз», ящик опустили и Снегурочка бросилась его открывать, то, во-первых, она сморщилась, потому что газы в ящике приобрели к тому времени еще и сизый цвет, а во-вторых, она сказала совершенно несвойственные для Снегурочки слова: «Ой, блядь!» – после чего из ящика вывалились два эксцентрика, причем на обоих было страшно смотреть.
   После представления эксцентрик Боря написал жалобу на Федю.
   Но представления никто не отменял, и пришлось Боре опять ложиться с Федей валетом.
   Феденька перед каждой посадкой в ящик теперь ел простоквашу с черным хлебом, а всем желающим охотно объяснял: «Я ему покажу, как кляузы писать!»

ОБ ОПЕРЕ

   Прошлая моя жена оперная певица, выступала, пела, и теща тоже очень близка к этому виду горлового искусства. Страшно я ей не нравился, но особое отвращение она питала к тому, что по своей спортивной специальности я боксер, а в цирке – на голову ловлю.
   А тут ко мне в гости приехал Боря Мотвиенко, призер Союза в тяжелом весе, очень неторопливый с виду парень.
   Сидим вечером у телевизора – в нем оперу дают – слушаем.
   Теща – прямая, как мама Макбет перед приступом, в мою сторону не смотрит, но чтоб меня хоть как-то унизить, говорит, обращаясь к Боре: «Борис! Не кажется ли вам, что тенор слаб, немного фальшивит, а все потому, что чувства овладевают им не сразу, не вдруг, хотя где теперь найти хорошего тенора?»
   Надо вам сказать, что Боря был знаменит своим хуком слева, а посему партию «Дона Карлоса» слушал редко, но ему внезапно захотелось поддержать разговор.
   – Как он поет, не знаю, – сказал он со значением, – не берусь судить, но стоит он под левую.

БАЛКОН

   В цирке всякое бывает. А уж если мы на гастроли выехали – это держись. Во-первых, мы в гостинице живем, во-вторых, баб водим.
   Был у нас Гриша Мирославский – красавец, здоровый, воздушник, на трапеции за руки ловил – и был он лицом похож на артиста Басова. Он даже представлялся иногда одиноким девушкам: «Басов! Заслуженный артист».
   Сам-то он тоже был заслуженным артистом, но цирка, а представлялся то Басовым, то самим собой в зависимости от того, какой интерес угадывался в даме.
   А в то времена просто так девушку невозможно было в гостиницу привести. Это называлось «посетители», и вся гостиничная шушера за моральной стороной дела по собственной инициативе очень даже следила.
   Могли нагрянуть с проверкой.
   И вот Гриша привел даму в номер и только расположился поудобней, чтоб покопаться в белье, как в дверь стали ломиться: «Откройте! У вас посторонние!» – а он им через дверь: «Я заслуженный артист! У меня завтра два выступления! Дайте отдохнуть!» – а сам, зная, что они все равно сейчас ворвутся, вскочил, девушку в охапку вместе с вещами, и, пока она в недоумении озирается, туда ли ее со спины тащат, вместе с ажурным бельем на балкон: дверь распахнул, ее с размаху туда, закрыл, а сам прыжком к двери, открывает, впускает, возмущается: «Я так это дело не оставлю! Вы ответите!» – эти его в сторону и, целой делегацией, кто в ванну, кто в шкаф, под кровать и на балкон глянули, потом: «Извините!» – и на выход, а он им в спину: «Безобразие! Я – артист! Я возмущен!» – а сам, только закрыл за ними дверь, как ветерком на балкон, открывает, а… балкона-то нет.
   Ремонт. То есть, он раньше был, и шпалы остались.
   Но хорошо, что второй этаж, и девушка все еще стояла, задравшись, в кустах нежной сирени.
   Когда он выглянул, ошалевший, она ему проорала: «Я тебе покажу! Заслуженный артист!!!»

СРЕДНЯЯ АЗИЯ

   В Средней Азии мы часто работали. Ашхабад, Самарканд – это все наши города. Там нам арбузы дарили. Я же нижний, и очень большой по тем временам был. Я как выйду на базар в майке, так мне арбуз почти бесплатно дарят.
   И вот приехали мы, расположились, дело под вечер, я – на базар за арбузами, а народ в ресторан – жажду унять.
   Иду с базара, навстречу мне Рая из кордебалета: «Саня! Выручай! Наши в ресторане драку организовали, и их там милиция вяжет!» Говорю ей: «Сторожи арбузы!» – а сам туда.
   Я же не пью, потому вхожу, милиция, наши стоят все уже на улице, а перед ними человек лежит укокошенный – постарались, черти. Ну, не совсем, конечно, умер, но вряд ли он сегодня сможет обратиться к воспоминаниям.
   Я к ним, говорю: «Я – председатель Госцирка СССР, это все мои люди, в чем, собственно, существо дела?» – и милиция давай объяснять, что, мол, драка, а тут и наши оживают, видя, что поддержка от Госцирка есть, и начинают объяснять, что, мол, сидим, отдыхаем с коллективом, а у нас и женщины, и тут к ним пристают. А Серега Береза, очень хороший акробат, тройное сальто, единственный в Союзе, горячится больше всех и говорит милиции: «Отдыхаем! А этот вдруг в залупу полез!»
   Я тогда впервые это выражение насчет «полезания в залупу» услышал. Еще подумал: «Надо же! Это ж еще представить себе надо!»
   Помню, это слово тогда все и решило. Того так и оставили лежать, а милиция разошлась.

ЗАСЛУЖЕННЫЙ

   Работали мы программу, и был у нас там Микола Дратопенко. Очень хороший «ханвальтиш».
   «Ханвальтиш» – это тоже акробатика, когда два нижних перебрасываются одним верхним: он на них выходит в стоечку, сальто делает и все такое, а они его друг дружке перебрасывают.
   Так вот Микола очень хотел «заслуженного артиста» получить. Если где какие награждения, то обязательно поинтересуется: не дали ли ему «заслуженного».
   А тут я был как-то в очень хорошем настроении, вижу, идет навстречу Микола, дай, думаю, и ему настроение улучшу.
   – Микола, – говорю, – был на днях в главке у Бардияна и там, у секретарши Раечки, видел на тебя приказ. Она его перевернула, но я-то прочитал: «заслуженного» тебе присвоили.
   А я вообще читать не умею. В цирке это любая собака знает. Меня когда принимали в цирк, спросили какие у меня особенности, я им и сказал: я вообще читать не умею.
   Но Микола, как только услышал, про все забыл, руку пожал, спасибо, говорит, за хорошие вести, а я ему – пожалуйста – мне же ничего не стоит человеку сделать приятное.
   Тут и Витя напарник идет. Я ему глазами: требуется подлить, он меня понял – к Миколе, руку трясет: поздравляю, уже весь цирк в курсе.
   А в воскресенье вечером Микола для всех стол накрыл – отпраздновали.
   Очень он потом переживал.
   А выступали потом в Ростове, и к нам мой прошлый напарник Игореха зашел – Ростов это его родина, – в костюме, при галстуке. Я его как увидел, так подбежал, руку трясу, интересуюсь, надолго ли к нам, Игорь Серегеич.
   У Игоря имя-отчество такие же, как и у начальника иностранного отдела, от которого зависят все загранкомандировки, а в лицо ни того, ни другого никто не знает. Все это при Миколе происходит, а Игорек мой уже понял, кого мы сейчас работаем, стоит и подыгрывает, мол трудности с подбором, а Микола уже уши свернул, потом подходит, нельзя ли вас пригласить от широты души.
   Игорь покривлялся для вида: с подчиненными, вы же знаете, а тот – ну, я вас очень прошу.
   Сели за стол – коньяк, закуска – и стал Микола всю программу валить: тот пьет, а этот – гандон, а вон тот – вообще пидор.
   Словом, никого не забыл.
   Ну, и все узнали.
   У нас потом долго ходило выражение: «Как артист он очень слабый, зато как человек – говно».

ТОЛЯ

   А как загранкомандировки пошли, тут житья не стало, особенно Толе Смыслову.
   Толя – замечательный клоун. Клоунов настоящих мало, а Толя – это от бога. Он выходит, и уже хохот. Это редко у кого получается. Я очень мало знаю таких людей.
   Он мог с табуреткой выйти. Опаздывает, все волнуются, один номер откатали, второй – где Толя?
   И тут он врывается, на ходу табуретку зацепил и с ней на арену – и гомерический хохот.
   А попробуй их рассмеши: кто-то с бодуна, кому-то жена что-то сказала, а он вышел – гогот.