Александр Проханов. Теплоход

   – Не могли бы вы прислать мне в номер лед? – спросил Добровольский у капитана Якима, принимая ключ.
   – Лед уже доставлен, – любезно ответил Яким.
   – Спасибо, мой мальчик, – удовлетворенно заметил Добровольский, чувствуя себя окруженным тайными братьями, лишь на мгновение обнаружившими свое присутствие.
   В номере на столе стояло ведерко с мелко нарубленным льдом. Добровольский снял парик, который являл собой резиновую оболочку, усеянную рыжими синтетическими волосами. Обнажился бугристый, голубоватый череп с больной синей веной. Над раковиной он вылил из парика воду, как выливают ее из грелки. Натолкал в оболочку мелко нарубленный лед. С наслаждением нацепил парик, который действовал, как рефрижератор, остужая пылающий мозг, перегретый от постоянного крючкотворства и каверз. То же самое проделал с бандажом, окружавшим пах. Промежности нестерпимо горели, ибо недавно в секретной биолаборатории ему, вместо истлевших чресл, пересадили семенники молодого орангутанга. Семенники прижились, но иногда начиналось изнурительное жжение, хотелось в джунгли Нигерии, где обитало множество привлекательных самок.
 
   Появился «лендровер», украшенный странным плюмажем, испещренный кабалистическими звездами, изображениями ящериц и гадюк. В нем прибыла известная гадалка и чаровница Толстова-Кац. Из автомобиля вытекла огромная рыхлая старуха, нарумяненная и набеленная, в розовом тюрбане, с живой совой на плече. Ее ноги распухли от «слоновой болезни», телеса колыхались и хлюпали. Она напоминала огромный перезрелый гриб, пропитанный влагой, с почернелой губкой, в которой завелись мокрицы и сороконожки. Поддерживая себя за бока, понесла свое тело к теплоходу, и казалось, вот-вот от нее отвалится рыхлый скользкий ломоть, и начнут разбегаться потревоженные обитатели водянистого гриба.
   Тяжело взгромоздилась на трап. Мельком взглянула на капитана Якима:
   – Когда устанешь убивать, станешь садовником. Будешь сажать на могилах хризантемы.
   Едва протискиваясь в коридоре, добралась до каюты. Пересадила сову с плеча на вешалку. Растворила баул и выложила магическую пирамиду, колоду карт, сушеную саламандру, сморщенную, с извлеченным черепом, головку эскимоса, кипу длинных булавок, свечу, китайский веер, а также том стихов Иосифа Бродского (издательство «Независимая газета», 2001 год). Проделав эту работу, собралась было прилечь, но в ней что-то заурчало, забурлило. Ахнув, она заторопилась в туалет, где накрыла своими пышными юбками лазурный унитаз, как накрывает чайник лоскутная баба. Из нее тотчас хлынуло, полилось, неудержимо, как водопад, как проливной дождь, что неутомимо хлюпает за окном, наполняя влагой яблоневый сад. Бульканье услышал вахтенный офицер, думая, что преждевременно заработал водяной винт. Но за кормой была гладь, на которой нежно трепетало отражение оранжевого фонаря.
 
   На подержанном «ниссане» прикатил известный телеоператор Шмульрихтер, тот, что когда-то поразил общественность кадрами голого совокупляющегося прокурора. Маэстро был одет, как турок на старинной литографии – бирюзовые шаровары, малиновая безрукавка, на вьющихся чернильных волосах белая феска с кисточкой. Длинный птичий нос вертелся во все стороны. Вслед за носом вращались пытливые всевидящие глаза – один красный, другой фиолетовый.
   – Один для ночных съемок в инфракрасном спектре, – пояснял Шмульрихтер, – другой для дневных, в ультрафиолете.
   Он то и дело облизывался, высовывая длинный язык, и сглатывал слюну, как собака, предвкушающая вкусную косточку. Прошествовал к трапу, энергично переставляя ноги в загнутых чувяках.
   – Изволите опаздывать, – сделал ему мягкий выговор капитан Яким.
   – Изволю, изволю, – согласился оператор. – Обгонял Патриарха. Небось, тоже сюда намылился, «Ноев ковчег» освящать.
   Попав в свою каюту, Шмульрихтер сразу направился к стене, что была задрапирована тканью. Отдернул занавес, и открылся вмонтированный в стену полиэкран. В большинстве кают были установлены скрытые камеры, которые вели непрерывную съемку. Эта съемка должна была лечь в основу телевизионного фильма, который заранее купил экстравагантный канал ТНТ, специализирующийся на случках в прямом эфире.
   – Тэкс, тэкс, позвольте взглянуть. – Шмульрихтер стал нажимать тумблеры, включая поочередно мониторы.
   В каюте новобрачных обессилевший Франц Малютка опрокинулся навзничь, а неистовая Луиза Кипчак, словно обнаженная валькирия, сидела у него на лице и подпрыгивала. Губернатор Русак продолжал истязать собаку, приговаривая «Не любишь!», и у терзаемого животного из намордника падала пена. Посол Киршбоу достал звездно-полосатый американский флаг и учился его складывать, как складывают на гробах убитых в Ираке солдат. Куприянов позировал перед зеркалом, примеряя двенадцатый галстук, при этом был без брюк, прятал глубоко между ног гениталии, пытаясь изображать из себя женщину. Прокурор Грустинов возлежал на кровати, играя мобильным телефоном, пробуя своим небольшим, натренированным отростком набрать Генеральную прокуратуру, но попадал почему-то на квартиру проститутки.
   – Конечно, я не Антониони, но все же Шмульрихтер, – засмеялся оператор, заморгал разноцветными глазами и облизнулся.
 
   Из липовой аллеи у освещенной пристани появилась фигура, маленькая и нелепая. Когда она приблизилась к фонарю, можно было увидеть, что это горбун. Лицо его, болезненно-бледное, с запавшими щеками, тонкой переносицей, широко раскрытыми серыми глазами, было красиво и измучено, выражало кроткую мольбу и сострадание. Его появление среди роскошных автомобилей, рослых охранников и чванливых гостей было странным. Когда он взошел на трап, капитан Яким недоверчиво его оглядел:
   – А вы, простите, кем будете? Присутствуете в списке гостей? – он стал просматривать листки, где значились вельможные имена, звания и титулы. – Должно быть, вы из группы Словозайцева? Показ экстремальной моды? – Яким чуть насмешливо, сверху вниз, заглянул на его горб.
   – Да, да, Словозайцев, – смущенно ответил горбун, получая ключ, расточаясь в глубине коридора.
 
   Есаул все это время из-за плотной шторки наблюдал прибытие гостей. Он нервничал, его раздражали помпезные мужчины и женщины, явившиеся на корабль праздновать – не столько счастливую свадьбу, сколько восхождение Куприянова, его неизбежную победу. Многие из гостей еще недавно боготворили Есаула, искали встречи, пользовались благодеяниями, славословили на всех углах. Но в миг, когда изменилась погода, и подули студеные ветры, вероломно от него отвернулись. Эта ветреная, эфемерная публика, изнеженная и развратная, именовалась «элитой», была правящим классом, разорявшим страну. Вызывала у Есаула глубинную ненависть, потаенное презрение, чуткую осторожность. Ибо из вороха драгоценных шелков, блеска бриллиантов, легкомысленного и веселого лепета в любой миг могла протянуться рука с пистолетом.
   Есаул смотрел, как подкатывают автомобили и на борт теплохода следует нескончаемая вереница. Прибывали именитые актеры, забавные смехачи, расфранченные писатели, экзотические стилисты. Уже прошествовала черная шляпа, принадлежащая долговязому фату, вылитому артисту Боярскому. На чьем-то лице проплыли хохочущие усы Михалкова. На чьей-то голове проблистала сальная лысинка Жванецкого. Кинозвезды и телеведущие, воротилы шоу-бизнеса и пиар-агентств – все они были похожи на разноцветную легкую пену, шелестящую над кружкой пива. Рождали у Есаула отторжение, как прекрасный ядовитый цветок, насыщенный тлетворными соками.
   Из-за темных деревьев взошла луна, вначале оранжевая и туманная, затем все белее и ярче, наливаясь млечным блеском, зеркальным свечением. Огромно и чисто пылала над теплоходом, отражаясь в заливе.
   По золотой бахроме, пересекая ее тенями, скользили лодки, яхты, буксиры, вытягивая по воде дрожащие золотые нити.
   Есаул встрепенулся, увидев, как подкатывает скромный, с зачехленными окнами, микроавтобус. Сразу несколько членов экипажа, мелькая под фонарями белыми сюртуками, кинулись к автобусу, отворяя задние двери. Через минуту от автобуса отделились носилки, подхваченные четырьмя молодцами. На носилках высилась кибитка без окон, в каких по улицам средневекового города странствовали прекрасные дамы, отправляясь на тайные порочные встречи. Бегом, в сопровождении нескольких членов команды, кибитку внесли на трап. Направили в самый отдаленный отсек корабля, в глухую, за железной дверью, каюту, перед которой была выставлена стража. Есаул впервые облегченно вздохнул и заметил, как прекрасна луна.
 
   Оставались последние минуты перед отплытием, когда на пристань выскользнул торжественный кортеж – мотоциклы, лиловые вспышки, шумные вихри машин. То прибыли Святейший Патриарх Пий 45-й и мэр Москвы Юрий Долгоухий. В тяжелых золотых ризах, окутанный сладкими фимиамами, запалив высокие свечи, из автомобилей выплыл клир, начиная богослужение. Патриарх, поддерживаемый под локти, белобородый и немощный, в золотой митре, воздел руки, облаченные в золотые рукава, напоминая птицу, тщетно желавшую взлететь. Знакомый пастве дребезжащий, блеющий голос затянул псалом, обращая его к ковчегу, который, казалось, очнулся, ожил, одухотворился. На палубы из кают выходили набожные пассажиры, держа в руках запаленные свечи. Мэр Юрий Долгоухий стянул замшевое кепи, и его смуглые кудри рассыпались за спиной, придавая сходство с благородным рыцарем.
   – Отправляясь в странствие по водам и потокам днесь, являя народу Израиля рекохом благолепие и стяжание алкающих, снизошел чадам градов сих и поселений, в назидание братии и восшедши, аки дщерь низподаху, благословляю ковчег сей и немощных человеколюбце, аще на поприще благоволения и произрастание злаков и кормящих во утробу сию… – восклицал Пий 45-й, жалобно и слезно взирая на ковчег, где ему вторили нестройные голоса верующих и молящихся.
   Свечи теплились золотыми огнями. Луиза Кипчак набожно крестилась, капая чистым воском на свою босую, чуть прикрытую бальным платьем ногу с сиреневым педикюром.
   – Сочетаемые браком нераздельным, яко светила негасимые царствия опричь, благолепие чертогу и плодов земных, яко виноградников и во оскудение благодати, опричь ниспадаху и отрекоху, преумножая лета и во избавление и продление роду сего, всякого писанного и неписанного, в благодарение и снискание единородных сих… – голосом, дрожащим, как хрусталь во время землетрясения, возглашал Патриарх.
   Корабль, как огромный аналой, был дивен и великолепен под полной луной. Куприянов, в галстуке на голом теле, крестился левой рукой, кладя знамение снизу вверх, слева направо, как учил его выкрест-священник, окормлявший кабинет министров.
   – От града первопрестольной Москвы, чадам и святотатцам, опричь немощных и увечных, донельзя воинов и благонравных, дабы по водам и потокам в достижение столиц северных и богобоязнен, донельзя и сподвижникам сих человеколюбце… – возглашал Патриарх.
   Служки поднесли Патриарху чашу святой воды и кропило. Тот немощной рукой посылал сверкающие под фонарями брызги в сторону корабля, благословляя ковчег и всех странствующих на нем. Оператор Шмульрихтер, приклеив свечку к поручню палубы, ловил в окуляр патриаршьи ризы, облизываясь красным собачьим языком.
   Луна отекала медом, вязкая медовая полоса пролегла по заливу. Медлительные лодки и яхты пересекали ее, вытягивая золотой клейкий след. Так оса, попадая в медовую сладость, неохотно ее покидает, оставляя за собой золотистую тягучую струйку.
   Мэр Юрий Долгоухий, отбросив назад романтические темные кудри, воскликнул:
   – Счастливого плавания, дорогие москвичи. Передайте моей незабвенной коллеге, мэру Санкт-Петербурга Валентине Воспален ко-Оскуден ко привет и послание, которое прошу вскрыть по прибытии в город на Неве, – с этими словами мэр протянул на борт конверт, скрепленный сургучными печатями, на которых был оттиснут герб Москвы – азербайджанский шашлык на шампуре высотой с Останкинскую телебашню – работа скульптора Церетели.
   И тут случилось знамение. Луна вдруг окуталась пепельной дымкой, словно ее занавесили серым прозрачным батистом. Свет убавился, исчез медовый блеск. Потускнев, луна стала отсвечивать красной медью. След на воде из сусально-золотого превратился в грязно-желтый, какой бывает на обветренной, содранной с кровли латуни. Муть, летела к луне. Это было облако несметных тварей, летучих насекомых, гонимых ветром через моря и горы из песков африканской пустыни. Мириады существ с прозрачными крыльцами окутали луну, помещая ее в туманное облако. Каждая невесомая тварь действовала, как кристаллик стекла, преломляла свет в прозрачных крыльцах и стекловидных чешуйках. Желтую луну окружили зеленые и алые кольца, голубые и оранжевые оболочки. Лунный круг превратился в черный квадрат, по углам которого полыхали изумрудные и багровые вспышки. Рядом с квадратной луной образовались лазурный полумесяц, фиолетовое треугольное светило, шестиконечный спектральный крест. На заливе в багровом отражении струились черные змеи, словно плыли в кровавой реке. Черный квадрат набряк кровью. В его рубиновой глубине стали проявляться силуэты, как в театре теней. Вместо привычной библейской сцены, в которой Каин убивает Авеля, возник Грозный царь, убивающий сына Ивана. Его сменил царь Петр Первый, убивающий сына Алексея. Была явлена сцена, где Иосиф Сталин убивает сына Якова.
   Люди на пристани с ужасом взирали на зловещее светило, являвшее сцены детоубийства, сулившее беды и пролитие крови. Гости теплохода немо запрокинули головы, глядя, как из луны в залив капает кровь, и от каждой капли расходятся багровые круги.
   Облако слюдянистых тварей, прилетевших из африканских пустынь, пронеслось дальше, оставляя луну. Видение исчезало, ночное светило вновь наполнилось серебряной девственностью, медовым блеском, отражалось в заливе золотой бахромой.
   – Тьма египетская, – пролепетал Патриарх Пий 45-й. – Знак Божий, ниспосланный Моисею в исходе иудейском, яко тварей творящий и рабов очищающий, донельзя бысть.
   – Приказал же моим педерастам, – досадовал мэр Юрий Долгоухий. – «Поднимите самолеты, разгоните облака». Так нет же, суки, пропьянствовали.
   Есаул, бледный и истовый, смотрел в небеса, пославшие ему загадочный, укрепляющий знак.

Глава шестая

   В недрах корабля мягко зарокотало. Бархатно задышало железо палуб. Махина теплохода плавно отвалила от пристани, оставляя на берегу кортежи, слуг, охрану, благословляющего Патриарха, машущего исступленно мэра.
   Два оркестра страстно и пылко взыграли, знаменуя отплытие. На носу бушевал новоорлеанский диксиленд – десяток негров в красных жилетках. Дули, сияли медью, выпучивали фарфоровые белки, раскрывали красные рты, оглашали залив музыкой Миссисипи. Случившийся рядом прокурор Грустинов не удержался, заколыхал тучным телом, задвигал локтями, как если бы тер себе спину махровым полотенцем. Здоровенный негр, выворачивая красные губы, игриво ему подмигнул, намекая на возможность близких отношений.
   На корме играл струнный одесский джаз – в фиолетовых куртках, галстуках-бабочках, чернявые, глазастые, очаровательно-порочные музыканты. Взмахивали смычками, рвали струны, картинно изгибались, встряхивали кудрями. Губернатор Русак, услышав музыку милых сердцу местечек, не удержался и стал отплясывать «семь-сорок».
   На воде разгорался праздник. По всему заливу из темных глянцевых вод вырывались салюты, взмывали огненные вихри, полыхали сгустки пламени. Продернутые под водой огненные жгуты взмывали фонтанами света, описывали вензеля, рисовали виньетки. На темной поверхности алмазной нитью загорелась вышивка – два имени: «Луиза» и «Франц», и рядом – рубиновое, всплывшее из глубин сердце.
   – Франтик, это чудо какое-то! – обнимала суженого Луиза Кипчак. – Давай скорей прыгнем в воду. Наш домовой хочет поплавать среди такой красоты! – Франц Малютка начал было раздеваться, но потом опомнился, завороженно смотрел на пламенные письмена.
   Провожая теплоход, плыли яхты, моторные лодки, веселые кораблики, все в гирляндах, в цветных лампадах, как светящиеся алтари, плавучие часовни. Куприянов самодовольно улыбался, кланялся проплывавшим яхтам, послал воздушный поцелуй какой-то женщине, махавшей ему цветами.
   На палубах слуги с подносов раздавали бокалы, в которых метались искры салюта. Казалось, вино было почерпнуто прямо за бортом, из рубиново-алых волн, из золотистых разливов, из шипящих огненных брызг.
   Над заливом появились дельтапланы. Перепончатые драконы попадали в лучи прожекторов, вспыхивали орнаментом своих отточенных крыльев, как восхитительные исчадия ада. Пилоты в блестящих трико разбрасывали над водой термитные шарики. Мерцающие корпускулы, ударяясь о воду, превращались в кипящие кометы, ныряли в глубину, просвечивая полыханием. Казалось, в заливе отражается северное сияние, а в воде мечется огромный электрический скат, рассылая туманные молнии, розовые и зеленоватые отсветы.
   Корабль проплывал под мостом. Автомобили брызгали аметистовыми фарами, посылали сигналы восторженных приветствий. Мост был украшен гирляндами, усыпан самоцветами, походил на великолепную радугу, пропускавшую корабль в волшебную страну. Был вратами в рай. На вершине моста горело пульсирующее алое сердце, из которого сыпались в воду парашютисты, похожие на купидонов. Проносились над палубами, осыпая пассажиров конфетти, серпантинами, блестками, бросая пригоршни конфет и золоченых орехов.
   За мостом открывалась просторная большая вода, по которой теплоход плыл на золотых отражениях. В темноте возникали сияющие буруны, стеклянные вздутья. Лопались, словно прозрачные кувшины, и из них появлялись русалки. Их было множество, целая стая, явившаяся из теплых морей в прохладные подмосковные воды. Ныряли, резвились, взлетали в разноцветных фонтанах. Перевертывались и уходили в глубь, мелькая раздвоенными хвостами. Плыли наперегонки, вырывая из воды белые руки, сгибая в локтях, как стремительные пловчихи, а потом исчезали, оставляя на поверхности серебряные круги, словно плеснувшие рыбы.
   Среди русалок были блондинки с утонченными славянскими лицами и васильковыми глазами. Были чернокудрые смуглянки галльского или испанского типа, страстные, нетерпеливые. Были смуглые, с фиолетовым отливом мулатки, томные и ленивые, чьи волосы, переплетенные кувшинками, стеклянно прилипали к плечам. Были страстные негритянки с длинными козьими грудями и фиолетовыми сосками – их мокрые волосы были заплетены множеством блестящих косичек с раковинами и жемчужинами. Были монголоидные красавицы с луновидными ликами и узкими смеющимися глазами, чьи белые шеи украшали стеклянные бусы и костяные амулеты. Казалось, над их прическами работали в дорогих салонах красоты – завитые или распущенные, уложенные или схваченные в пучки, их волосы были ярко-зеленые, нежно-голубые, медно-алые. Русалки то и дело пленительным жестом перебрасывали их на спину. Грациозно ныряли, обнажая изумительные полукруглые ягодицы, из которых возникал упругий чешуйчатый хвост, утончался, змеино извивался, переходя в глянцевитый двулистник.
   – Боже, посмотри чем они занимаются! – Спикер Грязнов схватил за локоть рассеянного и восторженного министра экономического развития Круцефикса. – Да ведь они лесбиянки!
   И впрямь резвящиеся водяные создания, ведущие свой род от пленительной Сафо, сплетались в гибкие сладострастные узлы. Одна из них, родом из Карибского моря, перевернулась на спину, вздымая смуглые груди, напоминавшие экзотические плоды, томно плескала хвостом, открывая выпуклый, стеклянно блестевший живот. Другие извивались вокруг, ласкали легкими касаниями, целовали соски, оглаживали кувшинообразные бедра, погружая персты в густой, как водоросль, лобок, переливавшийся слюдяными блесками.
   Другая наяда, беловолосая, чьи предки обитали в устье Даугавы, лежала на воде грудью вниз, выгибая гибкую спину, на которой ложбинка отливала изумрудной водой. Ее круглые, дивной красоты ягодицы были источником наслаждения для других наяд, что разгонялись в воде, взмывали, как летучие рыбы, проносились над подругой, целуя ее на лету, касаясь в полете ее прелестей, осыпая ворохом ярких брызг. Вода сверкала, кипела серебром, словно нерестилище с множеством сильных, страстных рыбин.
   Третья русалка, с верховий Нигера, держала над водой глазастую голову, иногда выхватывая гибкую руку с браслетом из слоновой кости. Вода под ней волновалась, ходила ходуном от вьющихся ненасытных тел. Мелькали на мгновенья хвосты, возникали обезумевшие от наслаждений прекрасные лица. Волны от подводных совокуплений широко расходились, переливаясь, словно павлинье перо.
   Тонкие вскрики, сладкие вздохи, пронзительные вопли неслись к кораблю. Оба оркестра, на носу и на корме, аранжировали эти сладострастные песнопения, создавая бесчисленные импровизации на тему русалочьей любви. Несколько манекенщиц из гарема Словозайцева принялись, было, высовывать чувственные язычки, шаловливо расстегивать бретельки платьев. Однако евнух в турецком халате, приставленный наблюдать за красотками, строго погрозил им нагайкой.
   – Господа, кто желает принять участие в охоте на русалок? – возгласил в громкоговоритель капитан Яким, приглашая гостей перейти на верхнюю палубу, где у борта стояла гарпунная пушка. Вместо разящего острия в нее была заряжена сеть, упакованная в плотный ком.
   Когда охочие до потехи гости собрались на палубе, Яким приник к пушке, направил ее на плывущую в отдалении русалку и выстрелил. Стремительный комок полетел, освещенный прожектором. Упал на воду, не попадая в русалку, раскрываясь шатром. Сеть сжалась, охватывая пустоту, на шелковой веревке потянулась обратно к теплоходу, оставляя искрящийся след. Русалка, увильнувшая от выстрела, сначала испуганно нырнула, а потом появилась над водой, с любопытством рассматривая уплывавшую сеть. Ее миловидное славянское личико с накрашенными губками и выщипанными бровями выражало неподдельный интерес.
   – Дайте мне, – потребовал у Якима Куприянов, перенимая пушку. Приник к прицелу, направляя ствол на проплывавшую невдалеке китаянку, – ее маленькие ладные грудки трепетали над волнами, изящные руки сверкающими кругами двигались в воде, а хвост оставлял ртутный бурун, от которого убегали две небольшие крепкие ягодицы. Выстрел ахнул, как хлопушка. С красными искрами полетел комок сети, плюхнул рядом с русалкой, едва ее не накрыв. Китаянка ушла в глубину, поднырнув под опасную снасть. Выскользнула в стороне, как нерпа, блестя лицом, стряхивая с бровей капли.
   – А ну-ка, я попробую. – Министр обороны Дезодорантов молодцевато прохромал к гарпунной пушке. Откинул стек. Освободился от мешавшего монокля. Прижал воспаленный глаз к прицелу, наведя орудие на проплывавшую цель, – медлительная немолодая красавица плавно двигалась, выставив полную грудь, похожая на императрицу Анну Иоанновну в декольте. И впрямь, на ее высокой прическе красовалась небольшая алмазная корона. Раздался выстрел. Сеть перелетела русалку, распустилась в воде широким пологом, а потом быстро сжалась в том месте, где только что находилась матрона. Видавшая виды русалка продолжала спокойно плыть, помахав Дезодорантову пухлой ручкой, на которой виднелся золотой браслет от часов. Посмотрела на крохотный, окруженный бриллиантами циферблат, спохватилась, словно куда-то опаздывала, и ушла в глубину, показав незадачливому стрелку великолепный зад, похожий на две пышные округлые подушки.
   – Дайте же мне! – Американский посол Киршбоу схватился за пушку, выцеливая плескавших в волнах русалок, переводя ствол с одной на другую, будто не мог выбрать одну-единственную среди белокожих, смуглоликих, темногрудых красавиц, резвившихся в пределах выстрела.
   Есаул стоял у поручня рядом с председателем Промышленного союза Добровольским, наблюдая увлекательную охоту. Старческое горбоносое лицо масона пламенело молодым румянцем. Узкие панталоны взбухли там, где находились пересаженные семенники орангутанга. Из-под медно-рыжего парика сочился пот, ибо находящийся в резиновой оболочке лед растаял и больше не охлаждал воспаленный мозг, в котором предельно возбудился эротический центр, заставляя Добровольского тереться животом о поручень. Есаул пытался выведать у старого селадона настроения олигархов в связи с возможной победой Куприянова. Однако пожилой сластолюбец был так захвачен зрелищем молодых женских тел, так стремился в темные, с переливами волны, где плескались красавицы, что Есаул боялся, как бы тот не опрокинулся за борт.
   – В прошлом году Абрамович предоставил мне свою средиземноморскую яхту, и я целую неделю плавал между Критом и Кипром, там, где когда-то была Атлантида. Мои молодые спутники ныряли в аквалангах, надеясь отыскать на дне затонувшую амфору или осколок коринфской капители. А я, грешным делом, забавлялся с русалками, которых мне на борт поставляли греки-киприоты. Я вообще, надо сказать, люблю рыбную кухню и знаю толк в дарах моря. – Добровольский с завистью следил за послом, который в оптический прицел мог разглядеть каждую чешуйку на зеленоватом хвосте русалки, каждый стеклянный волосок на ее плотном лобке, каждое золотое колечко в розовой мочке уха, чудесные углубления подмышек, выбритых наголо отточенной кромкой раковины. – Знаете, мой друг, русалка в постели требует особого обхождения. Во-первых, ее нужно поставить в особую позу, чтобы не мешал хвост и вы, в конце концов, не оконфузились. Во-вторых, она сначала покажется вам холодноватой, и ее следует разогреть, по крайней мере, до комнатной температуры. Она немножко пахнет тиной, но если вы любите морскую капусту, то этот запах покажется вам привлекательным. Попробуйте придать ей такую позицию, чтобы она стала похожа на греческую вазу, и тогда вы сможете опустить в нее свой букет. Но бойтесь оказаться не на высоте. Если вы будете не в форме и дадите слабину, она может раззадориться и защекотать вас до смерти. Многие моряки Древней Эллады поплатились жизнью, переоценив свои мужские возможности. Их находили на палубе полузатонувших кораблей, в чешуе, с ужасными засосами в области паха.