Страница:
Александр Прозоров
Честь проклятых. Басаргин правеж
Война школ
Под низкими черными тучами, в жаркой июльской духоте полки медленно выстраивались в виду высоких каменных стен Твери. Кованая конница вялым неспешным шагом шла на левый край широкого наволока, стрельцы выкатывали гуляй-город на правую сторону, к самой речушке, прикрываемые пятью сотнями детей боярских под рукой опытного воеводы Щербы Котошикина. В центре же стояла уже правильным, ровным прямоугольником мрачная свейская пехота графа Якоба Делагарди, закованная в латы и ощетинившаяся длинными копьями с узкими гранеными наконечниками.
– Епанчу бы накинул, боярин! Не ровен час, моросить начнет… – посоветовал Карасик, попытавшись всучить хозяину выцветший суконный плащ, навощенный для пущей непромокаемости, но воевода лишь недовольно повел плечами:
– Отстань, без того весь в поту! К полудню, мыслю, и вовсе упаримся… – Воин отер ладонью лицо, влажную рыжую бородку, подтянул ремешок шелома вверх, на подбородок, оставив под верхней губой. Уж очень скулы натирал, ровно наждак.
Из-под войлочного подшлемника на брови одна за другой стекали соленые капли, частью застревая в них, частью добираясь до век, отчего глаза тут же начинало щипать. Привкус пота постоянно держался на губах, рубаха неприятно липла к спине, седло промокло насквозь. И немудрено, коли посреди лета приходится толстую войлочную куртку носить, да шаровары стеганые, да шапку из конского волоса. А как без них в походе обойтись? Без поддоспешника и подшлемника от самой прочной брони никакого толку не будет. Железо – оно ведь только от порезов бережет. Сам удар меча или топора войлок и стеганки гасят, именно они кости поломать не дают.
Словно снисходя к людским страданиям, небеса внезапно разверзлись густым холодным ливнем, омывая прохладой лица и руки, но вместе с тем стремительно размягчая землю, напитывая одежду, делая стеганые доспехи втрое тяжелее, затекая в сапоги и за шиворот.
– Вот, проклятье, что же за напасть такая! – Боярин Щерба выхватил епанчу из рук холопа, накинул на плечи, натянул на голову капюшон, быстро стянул перед горлом завязки. – Не будет сегодня дня. Одни мучения. Как началось, тем и…
По ту сторону поля внезапно запели трубы, послышались испуганные вопли и влажное чавканье тысяч копыт по жирной глине. Польской конницы было так много, что ее вой казался оглушительным даже отсюда, с удаления версты. Казаки, шляхта, крылатые гусары вперемешку понеслись на русскую армию дикой визжащей толпой.
– Проклятье! – снова выругался воевода правой руки и, привстав в стременах, что есть силы закричал: – Торопись, православные!!! Быстрее, быстрей гуляй-город ставьте! Не ровен час, ляхи на подходе смять успеют!
Стрельцы, понимая опасность, и без того поспешали как могли: толкали вперед возки со щитами, скидывали, подпирали слегами, выставляли в промежутки между бревенчатыми укреплениями тюфяки и пищали, разбирали стволы и бердыши, распрягали и уводили лошадей…
Однако лавина из нескольких хоругвей[1] атаковала не их – всей своей многотысячной массой ляхи врезались в кованую конницу полка левой руки, не успевшую еще выстроиться для сечи, и буквально отшвырнули ее со своего пути, опрокинув первые ряды, растолкав средние и решительно врубившись в задние. В считаные мгновения лишились жизни многие сотни воинов – казаков и гусар, напоровшихся на копья конницы, кирасиров и бояр, наколотых на пики, выбитых из седел, опрокинутых на землю и затоптанных лошадьми в кровавое безобразное месиво.
– Проклятье! – уже в третий раз за четверть часа выругался Щерба Котошикин и рванул завязки плаща, сбрасывая его на круп скакуна. – Карасик, рогатину! Сумки долой!
Холоп, только-только закрывший клапан чересседельной сумки, замялся, явно жалея расставаться с добром, спохватился, вытянул из петли копье, передал боярину. Тот перехватил ратовище за середину, привстал в стременах, громко окликая воинов конной полусотни:
– К оружию, бояре! Щиты в руки, рогатины к бою готовьте! Судьбу сечи Господь в наши руки отдает! Так не посрамим чести предков наших, звания русского, доверия царского! За мной, православные! Втопчем погань крылатую в землю отчую! Вперед! Ур-ра-а-а!!!
Он дал шпоры скакуну и послал его вперед, в стремительный разгон за спинами свейской пехоты, не оглядываясь, но всей спиною чувствуя, как сзади, совсем рядом, не жалея лошадей, разгоняются для копейного удара десятки боярских детей со своими верными холопами.
Ляхи, наконец, добили последних храбрецов, пытавшихся устоять перед пришедшими с запада нехристями, не пропустить их в тыл главным силам – большая часть полка левой руки уже бежала, погоняя лошадей и не оглядываясь, страшась столь близко дохнувшей в лицо смерти. Многие сотни из этих воинов даже не вступили в битву, не дотянулись до врага своими копьями и клинками, – однако, потеряв строй, ощутив силу слитного удара вражьей конницы, вытолкнутые со своих мест, они решили, что поражение уже свершилось, шансов уцелеть больше нет, и поддались панике.
Хоругви, казацкие и гусарские, вырвались было на открытое пространство… Вот тут-то в них и врезался стальной кулак щербинской полусотни.
Боярин Котошикин, летя первым, выбрал для себя целью явно знатного шляхтича в золоченых доспехах, с высокими «ангельскими» крылышками, присобаченными к задней луке седла.
– Лови, гусак!!! – нацелил он рогатину ляху в самое сердце.
Тот, дернув поводья, довернул скакуна навстречу, саблей успел отвести наконечник в сторону, но воевода, налетая, вскинул щит, окантовка которого врезалась поганому в лицо, вминая защитную, в виде сердечка, пластину шлема глубоко в кости черепа. Гусар вылетел из седла, а рогатине тут же нашлась другая цель: седобородый крупнотелый казак в нарядном зипуне с нашитыми железными полосками. Копье пробило его насквозь, да еще и в шею скакуна позади угодило. Щерба отпустил ратовище, выхватил саблю, рубанул по голове спрыгнувшего с убитого коня казачка, отбил выпад другого, резанул по животу, принял на щит укол, рубанул в ответ…
– Москва! Москва-а!!! – Боярские дети кололи ляхов и казаков, выбивали из седел, опрокидывали, как еще недавно сами гусары стаптывали полк левой руки. Ведь из своей победной, но жестокой схватки хоругви вышли уже без копий, уже потеряв скорость, заметно устав, оставшись частью без щитов, а то и без мечей, взявшись за кистени и топорики. Казаки доспехов не носили вовсе, гусары своими кирасами и пластинами были прикрыты лишь частично. Свежая полусотня, закованная в кольчуги и бахтерцы, приняв врага сперва на рогатины, а затем на сабли, прошла рыхлую массу из перемешанных в толпу врагов, как раскаленный нож подтаявшее масло, оставив позади широкую кровавую полосу и не потеряв почти ни одного бойца. «Почти» – потому, что полтора десятка бояр лишились скакунов и теперь медленно отступали к шведскому полку, отмахиваясь от наскоков отдельных шляхтичей.
Удар воеводы Котошикина большого урона ляхской коннице не нанес – что такое две сотни убитых для многотысячной рати? Однако наступательный порыв пригасил и настроение победное испортил. Преследовать разбитый полк хоругви не стали, а повернули на воинов отважной полусотни, надеясь задавить если не мастерством и превосходством оружия, то хотя бы подавляющим числом.
Воевода Щерба безнадежной схватки не принял – срубив двоих вырвавшихся вперед чубатых усачей в расстегнутых на груди рубахах, он отступил в заросли ивняка, где всадники буквально завязли, как птицы в силках, не в силах ни быстро развернуться, ни ускакать. Однако ляхи и казаки в сию ловушку за смертью не полезли, предпочтя повернуть в сторону русского лагеря с его богатым обозом: шатрами, припасами, запасным снаряжением…
Отсюда, из кустов, боярин Котошикин в бессилии наблюдал, как пан Зборовский, продавшийся Тушинскому вору за диплом полковника, собрал хоругви, отступившие после нападения русской полусотни, и, усилив их свежими полками, послал в яростную атаку на полк правой руки, оставшийся без своего скромного прикрытия. Конная лава помчалась через поле на крепость гуляй-города, навстречу своей неминучей гибели и… И вместо плотного пушечно-пищального залпа, что должен был разметать ляхов свинцовым вихрем, прогрохотало всего несколько десятков выстрелов.
– Чертов дождь! – выдохнул Карасик. – Порох отсырел!
Потеряв всего лишь считаных казаков, конная толпа врезалась в щиты, некоторые попытавшись опрокинуть, некоторые перемахнуть – но по большей части прорываясь в оставленные для пушек промежутки и затевая со стрельцами жестокую рубку. Не ожидавшие такого сильного напора воины, больше привыкшие полагаться на свои пищали, стали медленно пятиться, сбившись в несколько плотных отрядов и выставив бердыши.
Страшное русское оружие позволяло и колоть, и рубить, и прикрываться, словно щитом, – а потому за каждый свой наскок на эти отряды казаки и гусары платили десятками погибших. Увы, отступающие к дороге на Торжок стрельцы тоже оставляли за собой на поле немало безжизненных тел.
Впрочем, если бы защитники гуляй-города бежали в панике – ляхи порубили бы всех до единого. А так – отступали с малой кровью. Тем более что преследователей оставалось все меньше. Опрокинув полки правой и левой руки, пан Зборовский замкнул в окружение большой полк русской армии и теперь направлял всех своих воинов, что еще сохранили остатки дисциплины, на уничтожение главной силы русской армии – десятитысячного полка свейских копейщиков.
– За мной, за мной… – поторопил боярских детей воевода Котошикин и стал выбираться из зарослей. Про полусотню в горячке битвы все успели забыть, и потому воины смогли без помех выйти обратно на открытое место, подняться в седла и галопом помчаться вслед отступившей коннице.
Настичь улепетывающих вдоль Тверцы витязей боярину удалось часа за два. Не видя преследователей, кованая конница сперва перешла на рысь, потом на шаг. Разумеется, нашлись трусы, что неслись без оглядки, загоняя лошадей насмерть, но большинство воинов, постепенно успокаивались, натягивали поводья, вспоминали о чести и совести… Их-то, самых последних, уже устыдившихся своей внезапной трусости, и нагнал первыми воевода Щерба:
– Что же вы делаете, христиане?! – осадив взмыленного скакуна, закричал кирасирам боярин. – Там братья ваши, други, соратники кровь свою проливают, а вы, ровно зайцы, по кустам прячетесь?! Тени своей боитесь, от шорохов бегаете! Что отцы ваши седовласые скажут, о позоре таком сыновей своих узнав?! Как дети имя свое называть смогут, таким позором покрытое?! Как домой вернетесь, чем перед женами и матерями оправдываться станете?! И был бы враг пред вами какой – а то ведь ляхи вороватые, сброд подзаборный, токмо на крики и способный! Ну же, воины, вспомните о звании своем, о предках своих славных, о детях, что гордиться вами должны, а не стыдиться отцов подобных. За мной, воины! Покажем ляхам, кто на поле бранном настоящий хозяин! Ко мне! Сюда собирайтесь! Сюда! Вернем полку своему славу достойную!!!
Беглецы послушались, стали подтягиваться на его призыв, и вскоре возле Щербы Котошикина собралось уже несколько сотен закованных в броню ратников. Увы, при всем своем желании вернуться назад как можно скорее, воевода не мог просто развернуться и поскакать обратно. Его выдохшийся после долгой скачки скакун просто упал бы от усталости. Да и у остальной полусотни лошади выглядели не лучше. Пришлось вести собранный отряд шагом, давая коням отдых. Но сейчас эта неторопливость была только на руку сбежавшему с поля боя полку левой руки. Неторопливая, уверенная поступь успокаивала тех, кто отозвался на призыв воеводы вернуться под русские знамена, давала время другим усовестившимся ратникам нагнать свой полк и примкнуть к его рядам. Всех кирасиров Щерба Котошикин собрать, конечно, не мог, но где-то тысячи две вернуться на поле брани убедил – больше половины разбежавшегося полка.
Погоня за беглецами заняла два часа, возвращение назад – почти четыре. Поэтому воевода всерьез опасался найти возле Тулы только залитое кровью, заваленное телами убитых поле и веселящихся победителей. Однако, когда за излучиной открылся просторный наволок, на котором началось сражение, – то боярин Щерба с облегчением и некоторым удивлением увидел на нем, в окружении конной толпы ляхов, хмурый свейский прямоугольник: копейщики упрямо стояли на прежнем месте, словно скала посреди бушующего моря. Гусары то и дело пытались наскакивать на плотный строй то с одной, то с другой стороны – но только понапрасну теряли лошадей и воинов. Воины графа Делагарди стояли твердо, не поддаваясь ни на угрозы, ни на лесть, ни на посулы золота, ни на соблазны перейти на службу королю Владиславу.
Стрельцы тоже уцелели – отступив до самой дороги на Торжок, они перекрыли тракт и укрепились там, ощетинившись бердышами. Перед ними валялись десятки мертвых казаков и немало убитых лошадей. Уцелевшие ляхи держались поодаль, ограничиваясь обидными выкриками. Все, чего удалось добиться за день пану Зборовскому и его многотысячной армии – так это дотла разорить пустующий русский лагерь и захватить пушки… совершенно бесполезные из-за незатихающего ни на миг дождя. Порох отсырел у всех, и над полем брани не слышно было ни единого выстрела и не видно ни одного белого дымного облачка.
– Москва! Москва! – Воевода Котошикин, пользуясь нежданностью своего появления, задерживаться на краю поля не стал, сразу повел собранные сотни в атаку, для стрельцов и свеев обозначив свою принадлежность громким и понятным кличем: – Москва-а-а-а!!!
Казаки, не дожидаясь сшибки, тут же прыснули в стороны, словно стая спугнутых с поля воробьев, во весь опор помчались к своему лагерю. Хуже пришлось грабителям, что тащили из русского лагеря мешки и узлы, скрученные ковры и охапки оружия. Они были пешими…
Русские сотни рассыпались по всему полю широким полумесяцем, понеслись через чавкающую глину. Сверкнули серебром обнаженные клинки, соскучившиеся по крови поганцев…
Боярин Щерба, как вел сотни, так и в атаку помчался первым, прикрыв левый бок и колено щитом, в правой сжимая саблю и управляя скакуном одними ногами. Грабители улепетывали, поминутно оглядываясь и бросая поклажу, – но далеко ли ногами от всадника-то убежишь?
Налетев на отстающих, не придерживая коня, воевода рубанул каракулевую шапку справа, тут же махнул налево, рассекая овчинную безрукавку, опять ударил вправо. Тать успел отреагировать, резко наклонился, уворачиваясь от грозно свистнувшего в воздухе клинка, – но потерял равновесие, взмахнул руками, разбрасывая монеты, рухнул в грязь, и по распластавшемуся телу тут же прошли копыта кирасирского коня, скачущего почти стремя в стремя с воеводским.
Очередной тать, повернувшись, вскинул над головой тюк, закрываясь от отточенной сабли, но боярин лишь поддернул оружие выше и, промчавшись мимо, хлестко рубанул его кончиком клинка чуть ниже лопаток. Двух самых шустрых из мародеров Щерба Котошикин просто сбил грудью коня и вырвался на открытое пространство. Ненадолго открытое – ибо навстречу новому врагу уже поворачивали крикливые крылатые гусары.
Две конные лавы. Обе – уже давно растерявшие пики и рогатины, обе – порядком уставшие за долгий день, обе – забывшие про правильный строй и плотный таранный удар. Клинки в клинки, глаза в глаза, отвага против отваги.
Воевода опять выбрал для себя самого знатного из ляхов – в вороненых доспехах с вычурным, наведенным золотом рисунком. Но в последний миг путь ему заступил плечистый рыжеусый всадник на крупном скакуне, оказавшийся на две головы выше. Пользуясь ростом, враг рубанул Щербу из-за головы, еще и привстав на стременах, – однако опытный боярин вскинул щит только до уровня глаз и потому заметил, как в последний миг лях слегка подправил удар, метясь уже не в голову, а по колену. Щерба толкнул левую руку вперед, подставляя лезвию умбон[2], и тут же, под прикрытием деревянного диска, уколол врага под мышку, благо гусарские доспехи прикрывали плечи только сверху. Великан повалился – но знатного ляха за ним уже не оказалось, вместо богатого пана там обнаружился безусый юнец с испуганно округлившимися голубыми глазами. Тем не менее палашом он взмахнул весьма рьяно – воевода едва успел прикрыть лицо саблей, тут же ударил щитом вниз, самым краем, в выставленное колено, а когда юнец запоздало дернул вниз щитом – быстро и точно кольнул его в горло.
Ненадолго слева стало свободно – три лошади без всадников отгораживали воеводу от жаждущих боя гусар. Посему боярин всем телом повернулся вправо, уколол саблей ляжку шляхтича, дерущегося с кирасиром, окантовкой щита ударил в плечо казака, увлеченного схваткой с холопом в панцирной кольчуге, отбил меч другого, кольнул под локоть…
Слева надвинулась тень – Щерба повернулся навстречу, ударил щитом по щиту, попытался уколоть сбоку, ощутил, как вражеский клинок скребнул по плечу его самого. Однако кольчуга выдержала, и они с ляхом разъехались, не причинив друг другу никакого вреда. Гусар попытался развернуться – но его цапанул за окантовку топор Карасика, и тут же в горло воткнулся нож…
А на воеводу налетел чубатый и брюхатый казак с пышными усами, взмахнул шестопером[3]. Боярин прикрылся щитом, понизу нанес сильный укол в живот, ощутив в руке сопротивление рассекаемой плоти, приоткрылся – и успел заметить пластины стремительного шестопера только возле самого лба.
– Боже… – Все, что он успел сделать, так это чуть наклониться, подставляя вместо лица край шлема, и в тот же миг его голова взорвалась…
– А-а-а, черт!!! – дернулся от боли Женя, резко приподнялся в постели и торопливо отполз назад, все еще видя перед собой летящее прямо в глаза оружие, чувствуя боль от жестокого удара.
– Чего орешь, будто оглашенный-то? – широко зевнув, приподнялась на тахте Катя. – Волки за бок укусили?
– Опять примерещилось… – тяжело перевел дух молодой человек.
Женя Леонтьев умирал во сне уже не в первый раз, однако привыкнуть к этому никак не мог. Слишком уж явственно, натуралистично все происходило. Запахи, тяжесть брони, усталость, страх и ярость, боль от ударов – все было ярким, живым, настоящим.
Вот и сейчас, все еще ощущая место, куда врезался шестопер, он невольно ощупал голову с левой стороны.
– Опять клад? – живо заинтересовалась девица, спустив ноги на пол.
На два месяца к себе в квартиру Евгений заезжую «лимитчицу» все-таки пустил. Проиграл в споре – значит, проиграл, нужно быть честным. Однако спал отдельно, стеля себе на полу туристический матрасик.
– Нет, какая-то бредятина, – покачал головой молодой человек. – Будто я вместе со шведами и какими-то кирасирами против поляков возле Тулы сражаюсь. Я даже фамилию польского воеводы откуда-то знал… Пан Зуб… Зборский…
– Зборовский? – закончила вместо него Екатерина. – А шведами командовал граф Якоб Делагарди?
– Откуда ты знаешь?
– Господи, ну почему ты посылаешь такие сны не мне, а какому-то безграмотному олуху?! – вскинув руки к потолку, простонала девушка. – Он даже не слышал про Тверскую битву тысяча шестьсот девятого года! Битву, в которой французы в первые же часы бежали, а русские отступили, и только шведы-то дрались против шляхты весь день в полном окружении, до самого возвращения союзников, после чего поляков успешно вырезали чуть не до последнего человека.
– Французы? – не поверил своим ушам Женя.
– А чего, в твоем сне их не было? – ехидно прищурилась девица.
– Ну… Какие-то кирасиры в полку левой руки стояли… – признал Леонтьев, почесав в затылке, и тут же застонал от боли: от резкого движения сильно заболела голова, садня в месте удара.
– Ага, ага! – обрадовалась Катя.
– Чего «ага»? – поморщился Женя. – Это ведь Смутное время, правильно? Но ведь тогда шведы в Россию вторглись вскоре после поляков! Почему же они вместе со мной на одной стороне сражались?
– Это ты со школы про агрессию Швеции помнишь? – вскинув брови, поинтересовалась Катя. – Прими мои соболезнования.
– Давай поменьше гонору, красотка, – не выдержал Женя. – Или я перестану быть добрым и честным, а ты через десять минут перестанешь жить в моей квартире.
– Да ладно, не кипятись, – примирительно проговорила девушка. – Ты не виноват, что у нас девяносто процентов населения знают о своем прошлом на уровне школьной «фолькс-хистори». Просто в России так сложилось, что историй существует целых три. Первая – официальная. Этакая залипушка для бедных, чтобы мозги зря себе не забивали. Немножко мусора в голове для галочки в аттестате. Вторая история – научная, и официальной истории до нее – как из Саранска до созвездия Гончих Псов. Ты про Фоменко-то с Носовским когда-нибудь слышал?
– Еще бы…
– Так вот, если бы они поинтересовались, что русская научная история говорит про историю официальную, у них даже на ногах-то волосы встали бы дыбом от ужаса. Например, по официальной истории, Москва основана в двенадцатом веке, а по научной – в восьмом веке до нашей эры. По официальной истории, в тринадцатом веке было монгольское нашествие, а по научной – никакого государства у монголов отродясь не появлялось. В официальной истории Русь основана скандинавами, а в научной эта версия считается бредом умалишенных. Причем акт научной экспертизы с этим утверждением опубликован Академией наук в две тысячи восьмом году, а в учебнике для нищих от две тысячи девятого «бред умалишенных» продолжает официально преподаваться как истина. Вот и «шведская агрессия» того же поля ягодка. По «официозу», шведы вторгались, а по архивам МИДа России между нашими странами был заключен официальный союзный договор о войне против ляхов до победного конца. Причем этот договор уже лет тридцать назад опубликован.
– Ты так говоришь, будто кто-то намеренно делает из нас дураков, – поморщился Леонтьев. – Конспирология на марше…
– Воспитывая из людей дураков, потом имеешь с ними меньше проблем, – пожала плечами девушка. – Чем активно-то пользуются все, кто имеет такую возможность. И, кстати… Аккурат через сто лет после того, как шведский полк по факту проложил для русской армии дорогу к Москве, Петр Первый вовсю отвоевывал у шведов те самые земли, которыми царь Василий Шуйский заплатил им за пролитую кровь. Как думаешь, у Петра был интерес выставить бывших союзников злобными агрессорами или это тоже чистая конспирология?
– При Петре Первом, помнится, еще не было централизованной системы образования вроде современной.
– Ничего, церковь-то справлялась с цензурой не хуже, – заверила его Екатерина. – В результате князь Владимир оказался «Красным Солнышком» и крестителем Руси, христианство победило язычество тысячу лет назад, а до того момента славяне как бы и вовсе не существовали. Были зверьем двуногим, рыкающим и никчемным.
– А на самом деле? – подначил квартирантку молодой человек.
– Ну, на самом деле к восьмому веку Русь была крупнейшим производителем оружия на континенте, торгуя знаменитыми харалужными клинками в обмен на арабское и персидское серебро, кладами из которого по сей день берега русских рек завалены; язычество было широко распространено на Руси как минимум до восемнадцатого века, что подтверждается находками многих сотен змеевиков, полуязыческих, полуправославных. Причем один из этих амулетов принадлежал лично Ивану Грозному и хранится в иконостасе Троице-Сергиевой лавры. Что касается Владимира Красно Солнышко, то известен он не только крещением Руси, но и многоженством, разбоями, вымогательством и, самое главное, – строительством святилищ в честь бога Перуна. Некоторые из которых действуют-то по сей день. Например, в том самом Новгороде, из которого ты в своем сне наступал на Лжедмитрия, по приказу князя Владимира построено святилище Перынь. Кому оно посвящено, ты сам должен догадаться по названию.
– Но ведь после крещения князь приказал утопить идолы Перуна!
– Что не мешает Перыни благополучно функционировать по сей день, – ехидно ухмыльнулась девушка. – Ну как, ты все еще не веришь, что в школе вместо обучения истории тебе промывали мозги?
– Хочешь сказать, там до сих пор действует языческое святилище?
– Странные вы люди, ей-богу, – откинувшись обратно на постель, хмыкнула Катя. – Когда вам говорят, что праздник Ивана Купалы насквозь языческий и к Ивану Крестителю отношения не имеет, это никого-то не удивляет. Когда говорят, что культ Параскевы Пятницы продолжает культ Макоши, – это нормально. Когда говорят, что Илья-пророк суть двойник Перуна, все согласны. А когда на воротах монастыря прямо пишут: «Посвящен богу Перуну» – вам обязательно языческий идол внутри подавай.
– Хочешь сказать, капище в монастыре никто не уничтожал? Летописи врут?
– Во-первых, летописи не сохранились, о том времени мы знаем только в пересказах шестнадцатых-семнадцатых веков, злостно противоречащих археологическим данным. А во-вторых, все летописи писались в монастырях. Изучать историю по православным летописям – это все равно что исследовать современную науку по справочнику, посвященному квантовой физике. То есть физику ты после этого будешь знать отлично. Но вот о существовании географии или биологии хрен догадаешься. Вот так-то и здесь. О язычестве на Руси мы догадываемся лишь из редких оговорок Вселенского собора, который аж в семнадцатом веке осуждает обычай проводить свадьбы священниками совместно с волхвами вокруг ракитового куста или по языческим амулетам, что находят то в крестьянских божницах девятнадцатого века, то среди царских даров монастырям в семнадцатом. И что об этом пишут христианнейшие летописцы? А ничего. Молчок. С Перынью та же самая история. Сама она вроде как есть, а вот кому в ней издревле поклоняются – молчок. Кстати, забавное-то совпадение. Перынь эта… – Девушка внезапно осеклась. А спустя несколько минут вскочила и стала спешно одеваться: – Боже, какая же я дура! Как я сразу не догадалась? Женя, кажись, я знаю, что это за школа, на которую ты наткнулся, и за что тебя пытались убить. Надо только кое-что проверить. Ты как, согласен на прежние условия? С тебя жратва, с меня информация, добыча пополам?
– Епанчу бы накинул, боярин! Не ровен час, моросить начнет… – посоветовал Карасик, попытавшись всучить хозяину выцветший суконный плащ, навощенный для пущей непромокаемости, но воевода лишь недовольно повел плечами:
– Отстань, без того весь в поту! К полудню, мыслю, и вовсе упаримся… – Воин отер ладонью лицо, влажную рыжую бородку, подтянул ремешок шелома вверх, на подбородок, оставив под верхней губой. Уж очень скулы натирал, ровно наждак.
Из-под войлочного подшлемника на брови одна за другой стекали соленые капли, частью застревая в них, частью добираясь до век, отчего глаза тут же начинало щипать. Привкус пота постоянно держался на губах, рубаха неприятно липла к спине, седло промокло насквозь. И немудрено, коли посреди лета приходится толстую войлочную куртку носить, да шаровары стеганые, да шапку из конского волоса. А как без них в походе обойтись? Без поддоспешника и подшлемника от самой прочной брони никакого толку не будет. Железо – оно ведь только от порезов бережет. Сам удар меча или топора войлок и стеганки гасят, именно они кости поломать не дают.
Словно снисходя к людским страданиям, небеса внезапно разверзлись густым холодным ливнем, омывая прохладой лица и руки, но вместе с тем стремительно размягчая землю, напитывая одежду, делая стеганые доспехи втрое тяжелее, затекая в сапоги и за шиворот.
– Вот, проклятье, что же за напасть такая! – Боярин Щерба выхватил епанчу из рук холопа, накинул на плечи, натянул на голову капюшон, быстро стянул перед горлом завязки. – Не будет сегодня дня. Одни мучения. Как началось, тем и…
По ту сторону поля внезапно запели трубы, послышались испуганные вопли и влажное чавканье тысяч копыт по жирной глине. Польской конницы было так много, что ее вой казался оглушительным даже отсюда, с удаления версты. Казаки, шляхта, крылатые гусары вперемешку понеслись на русскую армию дикой визжащей толпой.
– Проклятье! – снова выругался воевода правой руки и, привстав в стременах, что есть силы закричал: – Торопись, православные!!! Быстрее, быстрей гуляй-город ставьте! Не ровен час, ляхи на подходе смять успеют!
Стрельцы, понимая опасность, и без того поспешали как могли: толкали вперед возки со щитами, скидывали, подпирали слегами, выставляли в промежутки между бревенчатыми укреплениями тюфяки и пищали, разбирали стволы и бердыши, распрягали и уводили лошадей…
Однако лавина из нескольких хоругвей[1] атаковала не их – всей своей многотысячной массой ляхи врезались в кованую конницу полка левой руки, не успевшую еще выстроиться для сечи, и буквально отшвырнули ее со своего пути, опрокинув первые ряды, растолкав средние и решительно врубившись в задние. В считаные мгновения лишились жизни многие сотни воинов – казаков и гусар, напоровшихся на копья конницы, кирасиров и бояр, наколотых на пики, выбитых из седел, опрокинутых на землю и затоптанных лошадьми в кровавое безобразное месиво.
– Проклятье! – уже в третий раз за четверть часа выругался Щерба Котошикин и рванул завязки плаща, сбрасывая его на круп скакуна. – Карасик, рогатину! Сумки долой!
Холоп, только-только закрывший клапан чересседельной сумки, замялся, явно жалея расставаться с добром, спохватился, вытянул из петли копье, передал боярину. Тот перехватил ратовище за середину, привстал в стременах, громко окликая воинов конной полусотни:
– К оружию, бояре! Щиты в руки, рогатины к бою готовьте! Судьбу сечи Господь в наши руки отдает! Так не посрамим чести предков наших, звания русского, доверия царского! За мной, православные! Втопчем погань крылатую в землю отчую! Вперед! Ур-ра-а-а!!!
Он дал шпоры скакуну и послал его вперед, в стремительный разгон за спинами свейской пехоты, не оглядываясь, но всей спиною чувствуя, как сзади, совсем рядом, не жалея лошадей, разгоняются для копейного удара десятки боярских детей со своими верными холопами.
Ляхи, наконец, добили последних храбрецов, пытавшихся устоять перед пришедшими с запада нехристями, не пропустить их в тыл главным силам – большая часть полка левой руки уже бежала, погоняя лошадей и не оглядываясь, страшась столь близко дохнувшей в лицо смерти. Многие сотни из этих воинов даже не вступили в битву, не дотянулись до врага своими копьями и клинками, – однако, потеряв строй, ощутив силу слитного удара вражьей конницы, вытолкнутые со своих мест, они решили, что поражение уже свершилось, шансов уцелеть больше нет, и поддались панике.
Хоругви, казацкие и гусарские, вырвались было на открытое пространство… Вот тут-то в них и врезался стальной кулак щербинской полусотни.
Боярин Котошикин, летя первым, выбрал для себя целью явно знатного шляхтича в золоченых доспехах, с высокими «ангельскими» крылышками, присобаченными к задней луке седла.
– Лови, гусак!!! – нацелил он рогатину ляху в самое сердце.
Тот, дернув поводья, довернул скакуна навстречу, саблей успел отвести наконечник в сторону, но воевода, налетая, вскинул щит, окантовка которого врезалась поганому в лицо, вминая защитную, в виде сердечка, пластину шлема глубоко в кости черепа. Гусар вылетел из седла, а рогатине тут же нашлась другая цель: седобородый крупнотелый казак в нарядном зипуне с нашитыми железными полосками. Копье пробило его насквозь, да еще и в шею скакуна позади угодило. Щерба отпустил ратовище, выхватил саблю, рубанул по голове спрыгнувшего с убитого коня казачка, отбил выпад другого, резанул по животу, принял на щит укол, рубанул в ответ…
– Москва! Москва-а!!! – Боярские дети кололи ляхов и казаков, выбивали из седел, опрокидывали, как еще недавно сами гусары стаптывали полк левой руки. Ведь из своей победной, но жестокой схватки хоругви вышли уже без копий, уже потеряв скорость, заметно устав, оставшись частью без щитов, а то и без мечей, взявшись за кистени и топорики. Казаки доспехов не носили вовсе, гусары своими кирасами и пластинами были прикрыты лишь частично. Свежая полусотня, закованная в кольчуги и бахтерцы, приняв врага сперва на рогатины, а затем на сабли, прошла рыхлую массу из перемешанных в толпу врагов, как раскаленный нож подтаявшее масло, оставив позади широкую кровавую полосу и не потеряв почти ни одного бойца. «Почти» – потому, что полтора десятка бояр лишились скакунов и теперь медленно отступали к шведскому полку, отмахиваясь от наскоков отдельных шляхтичей.
Удар воеводы Котошикина большого урона ляхской коннице не нанес – что такое две сотни убитых для многотысячной рати? Однако наступательный порыв пригасил и настроение победное испортил. Преследовать разбитый полк хоругви не стали, а повернули на воинов отважной полусотни, надеясь задавить если не мастерством и превосходством оружия, то хотя бы подавляющим числом.
Воевода Щерба безнадежной схватки не принял – срубив двоих вырвавшихся вперед чубатых усачей в расстегнутых на груди рубахах, он отступил в заросли ивняка, где всадники буквально завязли, как птицы в силках, не в силах ни быстро развернуться, ни ускакать. Однако ляхи и казаки в сию ловушку за смертью не полезли, предпочтя повернуть в сторону русского лагеря с его богатым обозом: шатрами, припасами, запасным снаряжением…
Отсюда, из кустов, боярин Котошикин в бессилии наблюдал, как пан Зборовский, продавшийся Тушинскому вору за диплом полковника, собрал хоругви, отступившие после нападения русской полусотни, и, усилив их свежими полками, послал в яростную атаку на полк правой руки, оставшийся без своего скромного прикрытия. Конная лава помчалась через поле на крепость гуляй-города, навстречу своей неминучей гибели и… И вместо плотного пушечно-пищального залпа, что должен был разметать ляхов свинцовым вихрем, прогрохотало всего несколько десятков выстрелов.
– Чертов дождь! – выдохнул Карасик. – Порох отсырел!
Потеряв всего лишь считаных казаков, конная толпа врезалась в щиты, некоторые попытавшись опрокинуть, некоторые перемахнуть – но по большей части прорываясь в оставленные для пушек промежутки и затевая со стрельцами жестокую рубку. Не ожидавшие такого сильного напора воины, больше привыкшие полагаться на свои пищали, стали медленно пятиться, сбившись в несколько плотных отрядов и выставив бердыши.
Страшное русское оружие позволяло и колоть, и рубить, и прикрываться, словно щитом, – а потому за каждый свой наскок на эти отряды казаки и гусары платили десятками погибших. Увы, отступающие к дороге на Торжок стрельцы тоже оставляли за собой на поле немало безжизненных тел.
Впрочем, если бы защитники гуляй-города бежали в панике – ляхи порубили бы всех до единого. А так – отступали с малой кровью. Тем более что преследователей оставалось все меньше. Опрокинув полки правой и левой руки, пан Зборовский замкнул в окружение большой полк русской армии и теперь направлял всех своих воинов, что еще сохранили остатки дисциплины, на уничтожение главной силы русской армии – десятитысячного полка свейских копейщиков.
– За мной, за мной… – поторопил боярских детей воевода Котошикин и стал выбираться из зарослей. Про полусотню в горячке битвы все успели забыть, и потому воины смогли без помех выйти обратно на открытое место, подняться в седла и галопом помчаться вслед отступившей коннице.
Настичь улепетывающих вдоль Тверцы витязей боярину удалось часа за два. Не видя преследователей, кованая конница сперва перешла на рысь, потом на шаг. Разумеется, нашлись трусы, что неслись без оглядки, загоняя лошадей насмерть, но большинство воинов, постепенно успокаивались, натягивали поводья, вспоминали о чести и совести… Их-то, самых последних, уже устыдившихся своей внезапной трусости, и нагнал первыми воевода Щерба:
– Что же вы делаете, христиане?! – осадив взмыленного скакуна, закричал кирасирам боярин. – Там братья ваши, други, соратники кровь свою проливают, а вы, ровно зайцы, по кустам прячетесь?! Тени своей боитесь, от шорохов бегаете! Что отцы ваши седовласые скажут, о позоре таком сыновей своих узнав?! Как дети имя свое называть смогут, таким позором покрытое?! Как домой вернетесь, чем перед женами и матерями оправдываться станете?! И был бы враг пред вами какой – а то ведь ляхи вороватые, сброд подзаборный, токмо на крики и способный! Ну же, воины, вспомните о звании своем, о предках своих славных, о детях, что гордиться вами должны, а не стыдиться отцов подобных. За мной, воины! Покажем ляхам, кто на поле бранном настоящий хозяин! Ко мне! Сюда собирайтесь! Сюда! Вернем полку своему славу достойную!!!
Беглецы послушались, стали подтягиваться на его призыв, и вскоре возле Щербы Котошикина собралось уже несколько сотен закованных в броню ратников. Увы, при всем своем желании вернуться назад как можно скорее, воевода не мог просто развернуться и поскакать обратно. Его выдохшийся после долгой скачки скакун просто упал бы от усталости. Да и у остальной полусотни лошади выглядели не лучше. Пришлось вести собранный отряд шагом, давая коням отдых. Но сейчас эта неторопливость была только на руку сбежавшему с поля боя полку левой руки. Неторопливая, уверенная поступь успокаивала тех, кто отозвался на призыв воеводы вернуться под русские знамена, давала время другим усовестившимся ратникам нагнать свой полк и примкнуть к его рядам. Всех кирасиров Щерба Котошикин собрать, конечно, не мог, но где-то тысячи две вернуться на поле брани убедил – больше половины разбежавшегося полка.
Погоня за беглецами заняла два часа, возвращение назад – почти четыре. Поэтому воевода всерьез опасался найти возле Тулы только залитое кровью, заваленное телами убитых поле и веселящихся победителей. Однако, когда за излучиной открылся просторный наволок, на котором началось сражение, – то боярин Щерба с облегчением и некоторым удивлением увидел на нем, в окружении конной толпы ляхов, хмурый свейский прямоугольник: копейщики упрямо стояли на прежнем месте, словно скала посреди бушующего моря. Гусары то и дело пытались наскакивать на плотный строй то с одной, то с другой стороны – но только понапрасну теряли лошадей и воинов. Воины графа Делагарди стояли твердо, не поддаваясь ни на угрозы, ни на лесть, ни на посулы золота, ни на соблазны перейти на службу королю Владиславу.
Стрельцы тоже уцелели – отступив до самой дороги на Торжок, они перекрыли тракт и укрепились там, ощетинившись бердышами. Перед ними валялись десятки мертвых казаков и немало убитых лошадей. Уцелевшие ляхи держались поодаль, ограничиваясь обидными выкриками. Все, чего удалось добиться за день пану Зборовскому и его многотысячной армии – так это дотла разорить пустующий русский лагерь и захватить пушки… совершенно бесполезные из-за незатихающего ни на миг дождя. Порох отсырел у всех, и над полем брани не слышно было ни единого выстрела и не видно ни одного белого дымного облачка.
– Москва! Москва! – Воевода Котошикин, пользуясь нежданностью своего появления, задерживаться на краю поля не стал, сразу повел собранные сотни в атаку, для стрельцов и свеев обозначив свою принадлежность громким и понятным кличем: – Москва-а-а-а!!!
Казаки, не дожидаясь сшибки, тут же прыснули в стороны, словно стая спугнутых с поля воробьев, во весь опор помчались к своему лагерю. Хуже пришлось грабителям, что тащили из русского лагеря мешки и узлы, скрученные ковры и охапки оружия. Они были пешими…
Русские сотни рассыпались по всему полю широким полумесяцем, понеслись через чавкающую глину. Сверкнули серебром обнаженные клинки, соскучившиеся по крови поганцев…
Боярин Щерба, как вел сотни, так и в атаку помчался первым, прикрыв левый бок и колено щитом, в правой сжимая саблю и управляя скакуном одними ногами. Грабители улепетывали, поминутно оглядываясь и бросая поклажу, – но далеко ли ногами от всадника-то убежишь?
Налетев на отстающих, не придерживая коня, воевода рубанул каракулевую шапку справа, тут же махнул налево, рассекая овчинную безрукавку, опять ударил вправо. Тать успел отреагировать, резко наклонился, уворачиваясь от грозно свистнувшего в воздухе клинка, – но потерял равновесие, взмахнул руками, разбрасывая монеты, рухнул в грязь, и по распластавшемуся телу тут же прошли копыта кирасирского коня, скачущего почти стремя в стремя с воеводским.
Очередной тать, повернувшись, вскинул над головой тюк, закрываясь от отточенной сабли, но боярин лишь поддернул оружие выше и, промчавшись мимо, хлестко рубанул его кончиком клинка чуть ниже лопаток. Двух самых шустрых из мародеров Щерба Котошикин просто сбил грудью коня и вырвался на открытое пространство. Ненадолго открытое – ибо навстречу новому врагу уже поворачивали крикливые крылатые гусары.
Две конные лавы. Обе – уже давно растерявшие пики и рогатины, обе – порядком уставшие за долгий день, обе – забывшие про правильный строй и плотный таранный удар. Клинки в клинки, глаза в глаза, отвага против отваги.
Воевода опять выбрал для себя самого знатного из ляхов – в вороненых доспехах с вычурным, наведенным золотом рисунком. Но в последний миг путь ему заступил плечистый рыжеусый всадник на крупном скакуне, оказавшийся на две головы выше. Пользуясь ростом, враг рубанул Щербу из-за головы, еще и привстав на стременах, – однако опытный боярин вскинул щит только до уровня глаз и потому заметил, как в последний миг лях слегка подправил удар, метясь уже не в голову, а по колену. Щерба толкнул левую руку вперед, подставляя лезвию умбон[2], и тут же, под прикрытием деревянного диска, уколол врага под мышку, благо гусарские доспехи прикрывали плечи только сверху. Великан повалился – но знатного ляха за ним уже не оказалось, вместо богатого пана там обнаружился безусый юнец с испуганно округлившимися голубыми глазами. Тем не менее палашом он взмахнул весьма рьяно – воевода едва успел прикрыть лицо саблей, тут же ударил щитом вниз, самым краем, в выставленное колено, а когда юнец запоздало дернул вниз щитом – быстро и точно кольнул его в горло.
Ненадолго слева стало свободно – три лошади без всадников отгораживали воеводу от жаждущих боя гусар. Посему боярин всем телом повернулся вправо, уколол саблей ляжку шляхтича, дерущегося с кирасиром, окантовкой щита ударил в плечо казака, увлеченного схваткой с холопом в панцирной кольчуге, отбил меч другого, кольнул под локоть…
Слева надвинулась тень – Щерба повернулся навстречу, ударил щитом по щиту, попытался уколоть сбоку, ощутил, как вражеский клинок скребнул по плечу его самого. Однако кольчуга выдержала, и они с ляхом разъехались, не причинив друг другу никакого вреда. Гусар попытался развернуться – но его цапанул за окантовку топор Карасика, и тут же в горло воткнулся нож…
А на воеводу налетел чубатый и брюхатый казак с пышными усами, взмахнул шестопером[3]. Боярин прикрылся щитом, понизу нанес сильный укол в живот, ощутив в руке сопротивление рассекаемой плоти, приоткрылся – и успел заметить пластины стремительного шестопера только возле самого лба.
– Боже… – Все, что он успел сделать, так это чуть наклониться, подставляя вместо лица край шлема, и в тот же миг его голова взорвалась…
– А-а-а, черт!!! – дернулся от боли Женя, резко приподнялся в постели и торопливо отполз назад, все еще видя перед собой летящее прямо в глаза оружие, чувствуя боль от жестокого удара.
– Чего орешь, будто оглашенный-то? – широко зевнув, приподнялась на тахте Катя. – Волки за бок укусили?
– Опять примерещилось… – тяжело перевел дух молодой человек.
Женя Леонтьев умирал во сне уже не в первый раз, однако привыкнуть к этому никак не мог. Слишком уж явственно, натуралистично все происходило. Запахи, тяжесть брони, усталость, страх и ярость, боль от ударов – все было ярким, живым, настоящим.
Вот и сейчас, все еще ощущая место, куда врезался шестопер, он невольно ощупал голову с левой стороны.
– Опять клад? – живо заинтересовалась девица, спустив ноги на пол.
На два месяца к себе в квартиру Евгений заезжую «лимитчицу» все-таки пустил. Проиграл в споре – значит, проиграл, нужно быть честным. Однако спал отдельно, стеля себе на полу туристический матрасик.
– Нет, какая-то бредятина, – покачал головой молодой человек. – Будто я вместе со шведами и какими-то кирасирами против поляков возле Тулы сражаюсь. Я даже фамилию польского воеводы откуда-то знал… Пан Зуб… Зборский…
– Зборовский? – закончила вместо него Екатерина. – А шведами командовал граф Якоб Делагарди?
– Откуда ты знаешь?
– Господи, ну почему ты посылаешь такие сны не мне, а какому-то безграмотному олуху?! – вскинув руки к потолку, простонала девушка. – Он даже не слышал про Тверскую битву тысяча шестьсот девятого года! Битву, в которой французы в первые же часы бежали, а русские отступили, и только шведы-то дрались против шляхты весь день в полном окружении, до самого возвращения союзников, после чего поляков успешно вырезали чуть не до последнего человека.
– Французы? – не поверил своим ушам Женя.
– А чего, в твоем сне их не было? – ехидно прищурилась девица.
– Ну… Какие-то кирасиры в полку левой руки стояли… – признал Леонтьев, почесав в затылке, и тут же застонал от боли: от резкого движения сильно заболела голова, садня в месте удара.
– Ага, ага! – обрадовалась Катя.
– Чего «ага»? – поморщился Женя. – Это ведь Смутное время, правильно? Но ведь тогда шведы в Россию вторглись вскоре после поляков! Почему же они вместе со мной на одной стороне сражались?
– Это ты со школы про агрессию Швеции помнишь? – вскинув брови, поинтересовалась Катя. – Прими мои соболезнования.
– Давай поменьше гонору, красотка, – не выдержал Женя. – Или я перестану быть добрым и честным, а ты через десять минут перестанешь жить в моей квартире.
– Да ладно, не кипятись, – примирительно проговорила девушка. – Ты не виноват, что у нас девяносто процентов населения знают о своем прошлом на уровне школьной «фолькс-хистори». Просто в России так сложилось, что историй существует целых три. Первая – официальная. Этакая залипушка для бедных, чтобы мозги зря себе не забивали. Немножко мусора в голове для галочки в аттестате. Вторая история – научная, и официальной истории до нее – как из Саранска до созвездия Гончих Псов. Ты про Фоменко-то с Носовским когда-нибудь слышал?
– Еще бы…
– Так вот, если бы они поинтересовались, что русская научная история говорит про историю официальную, у них даже на ногах-то волосы встали бы дыбом от ужаса. Например, по официальной истории, Москва основана в двенадцатом веке, а по научной – в восьмом веке до нашей эры. По официальной истории, в тринадцатом веке было монгольское нашествие, а по научной – никакого государства у монголов отродясь не появлялось. В официальной истории Русь основана скандинавами, а в научной эта версия считается бредом умалишенных. Причем акт научной экспертизы с этим утверждением опубликован Академией наук в две тысячи восьмом году, а в учебнике для нищих от две тысячи девятого «бред умалишенных» продолжает официально преподаваться как истина. Вот и «шведская агрессия» того же поля ягодка. По «официозу», шведы вторгались, а по архивам МИДа России между нашими странами был заключен официальный союзный договор о войне против ляхов до победного конца. Причем этот договор уже лет тридцать назад опубликован.
– Ты так говоришь, будто кто-то намеренно делает из нас дураков, – поморщился Леонтьев. – Конспирология на марше…
– Воспитывая из людей дураков, потом имеешь с ними меньше проблем, – пожала плечами девушка. – Чем активно-то пользуются все, кто имеет такую возможность. И, кстати… Аккурат через сто лет после того, как шведский полк по факту проложил для русской армии дорогу к Москве, Петр Первый вовсю отвоевывал у шведов те самые земли, которыми царь Василий Шуйский заплатил им за пролитую кровь. Как думаешь, у Петра был интерес выставить бывших союзников злобными агрессорами или это тоже чистая конспирология?
– При Петре Первом, помнится, еще не было централизованной системы образования вроде современной.
– Ничего, церковь-то справлялась с цензурой не хуже, – заверила его Екатерина. – В результате князь Владимир оказался «Красным Солнышком» и крестителем Руси, христианство победило язычество тысячу лет назад, а до того момента славяне как бы и вовсе не существовали. Были зверьем двуногим, рыкающим и никчемным.
– А на самом деле? – подначил квартирантку молодой человек.
– Ну, на самом деле к восьмому веку Русь была крупнейшим производителем оружия на континенте, торгуя знаменитыми харалужными клинками в обмен на арабское и персидское серебро, кладами из которого по сей день берега русских рек завалены; язычество было широко распространено на Руси как минимум до восемнадцатого века, что подтверждается находками многих сотен змеевиков, полуязыческих, полуправославных. Причем один из этих амулетов принадлежал лично Ивану Грозному и хранится в иконостасе Троице-Сергиевой лавры. Что касается Владимира Красно Солнышко, то известен он не только крещением Руси, но и многоженством, разбоями, вымогательством и, самое главное, – строительством святилищ в честь бога Перуна. Некоторые из которых действуют-то по сей день. Например, в том самом Новгороде, из которого ты в своем сне наступал на Лжедмитрия, по приказу князя Владимира построено святилище Перынь. Кому оно посвящено, ты сам должен догадаться по названию.
– Но ведь после крещения князь приказал утопить идолы Перуна!
– Что не мешает Перыни благополучно функционировать по сей день, – ехидно ухмыльнулась девушка. – Ну как, ты все еще не веришь, что в школе вместо обучения истории тебе промывали мозги?
– Хочешь сказать, там до сих пор действует языческое святилище?
– Странные вы люди, ей-богу, – откинувшись обратно на постель, хмыкнула Катя. – Когда вам говорят, что праздник Ивана Купалы насквозь языческий и к Ивану Крестителю отношения не имеет, это никого-то не удивляет. Когда говорят, что культ Параскевы Пятницы продолжает культ Макоши, – это нормально. Когда говорят, что Илья-пророк суть двойник Перуна, все согласны. А когда на воротах монастыря прямо пишут: «Посвящен богу Перуну» – вам обязательно языческий идол внутри подавай.
– Хочешь сказать, капище в монастыре никто не уничтожал? Летописи врут?
– Во-первых, летописи не сохранились, о том времени мы знаем только в пересказах шестнадцатых-семнадцатых веков, злостно противоречащих археологическим данным. А во-вторых, все летописи писались в монастырях. Изучать историю по православным летописям – это все равно что исследовать современную науку по справочнику, посвященному квантовой физике. То есть физику ты после этого будешь знать отлично. Но вот о существовании географии или биологии хрен догадаешься. Вот так-то и здесь. О язычестве на Руси мы догадываемся лишь из редких оговорок Вселенского собора, который аж в семнадцатом веке осуждает обычай проводить свадьбы священниками совместно с волхвами вокруг ракитового куста или по языческим амулетам, что находят то в крестьянских божницах девятнадцатого века, то среди царских даров монастырям в семнадцатом. И что об этом пишут христианнейшие летописцы? А ничего. Молчок. С Перынью та же самая история. Сама она вроде как есть, а вот кому в ней издревле поклоняются – молчок. Кстати, забавное-то совпадение. Перынь эта… – Девушка внезапно осеклась. А спустя несколько минут вскочила и стала спешно одеваться: – Боже, какая же я дура! Как я сразу не догадалась? Женя, кажись, я знаю, что это за школа, на которую ты наткнулся, и за что тебя пытались убить. Надо только кое-что проверить. Ты как, согласен на прежние условия? С тебя жратва, с меня информация, добыча пополам?