– Дети в дорогу сбираются. Сам знаешь, княже, без хозяйского пригляда дворня завсегда чего-нибудь напутает. Я ведь тебе сказывал, что государь мне отпуск дал за имением присмотреть? Последние годы неурожайными случились. Надобно за посевной самолично проследить, а то как бы вовсе без хлеба осенью не остаться.
   – Да, я помню, – кивнул Зверев. – На пиру у боярина Кошкина о том говорили. Беда нынче с погодой. Холодно. Ничего не растет.
   – Беда, княже… – согласно кивнул гость, стрельнул глазами по сторонам, и понизил голос: – Как ты не боишься пред государем речи столь дерзкие держать? Вчера мыслил, коли не на плаху, так в поруб тебя Иоанн отправит.
   – Ну-у… – усмехнулся Зверев. – А как ты сам поступишь с холопом, что жизнь тебе не раз спасал, поручения трудные исполнял в точности, однако странен и дерзок?
   – Как? – на миг задумался боярин и усмехнулся в густую бороду: – В походе поближе держать стану, в мирные дни подальше. А наказывать не буду, дабы лишний раз полезного слугу не обижать.
   – Вот именно так Иоанн и поступает, – кивнул Андрей. – Свияжск я ему построил, полки стрелецкие обучил, порчу колдовскую снял. Но при дворе места мне так и не нашлось. Токмо ради поручения нового из удела и вызывают.
   – Хочешь, княже, похлопочу? – с готовностью предложил Басманов. – Нечто для столь верного слуги, как ты…
   – Думаешь, я обижаюсь, боярин? – с улыбкой перебил его Андрей. – Нет. Мне жену любимую видеть куда как приятнее, чем… Чем бояр царских, вечно чем-то недовольных, из-за мест лающихся да козни друг другу строящих. На добром слове тебе спасибо, однако же – не хочу. Но прости, Алексей Данилович, совсем тебя заболтал, – спохватился Зверев. – Идем, идем. Стол накрыт, вино выдыхается, мед греется, сбитень остывает…
   Андрей не ошибся в Вареньке – когда они с гостем вошли в трапезную, в центре стола, напротив хозяйского места, уже стояло угощение: два изящных серебряных кувшина, покрытых чеканкой, две глиняные крынки, блюдо с пряженцами, миски с грибами и капустой, поднос с крупным копченым карпом.
   – Присаживайся, Алексей Данилович. Вино тебе какое по нраву, фряжское или немецкое? Или хмель стоячий предпочитаешь?
   – Прости, Андрей Васильевич, не могу, – вскинул руки боярин Басманов. – Государь, сам знаешь, пьяных и на дух не выносит. Мне же об исполнении поручения еще доложиться надлежит.
   – Ну, от одного кубка ничего ведь не изменится?
   – Разве только от одного, – сразу сдался гость. – Но тогда уж меда. От него аромат остается травяной и приятный. Вино же сразу себя выдает.
   – С мятой испробуй. Очень освежает. Завсегда в бане токмо его и пью.
   – Наливай с мятой, – согласился боярин.
   И едва кубок наполнился до краев, с прежней жадностью прильнул к белой пузырчатой пене.
   – Еще? – предложил Зверев, когда кубок опустел.
   – Но только один! – сурово предупредил Алексей Данилович. – Надобно и дело знать.
   – А что за дело?
   – Дело важное, – встрепенулся боярин. – Прошка, ты где?
   – Здесь, боярин, – заглянул в трапезную басмановский холоп. Видно, ждал за дверью, когда позовут. – Нести?
   – Давай, – жестом подозвал его Алексей Данилович, забрал из рук чересседельную сумку и махнул: – Теперь ступай отсель подальше, дабы и духу не было.
   – На кухню ступай, – уточнил Зверев. – Скажи, я велел пива налить за старание.
   – Благодарствую! – встрепенулся коротышка и выскочил прочь.
   – Поручение к тебе у меня такое, – раскрыв сумку, принялся вынимать один за другим свитки боярин. – Письмо самоличное царское к князю. Опалу Иоанн с князя Михаила Воротынского снимает и пред очи свои разрешает предстать. Вот письмо князю с похвалой за труд его усердный. Государь его вчера полистал и вельми доволен остался. Грамота царская князю Воротынскому на земли его родовые, что в казну отписаны были после заговора. И сим обратно ему возвращаются. Кошель с серебром. Сколь в нем, не ведаю, однако же дар сей в благодарность за наставление передается, кое Иоанн на печатном дворе Александровском оттиснуть желает и по городам порубежным, да воеводам знатным для воспоследования разослать. Грамота от государя настоятелю монастыря Кирилловского, дабы тот содержание, на двор, семью и князя отпущенное, Михаилу Воротынскому серебром в руки передал. И ровным счетом за расход отчитался. – Алексей Данилович на всякий случай еще раз заглянул в сумку и утвердительно кивнул: – Все.
   – Изрядно, – вздохнул Зверев. – Это не грамотка с прощением, этакое добро с посыльным обычным не отошлешь. Отчего мне привез волю всю эту царскую, Алексей Данилович?
   – Такова царска воля, – развел руками гость. – Не князю велено отправить, а тебе передать. Видно, желает Иоанн Васильевич, чтобы из твоих рук друг наш общий свободу получил. И чтобы первым ты о его милости узнал… Ладно, наливай! За князя Михайло не грех и лишний кубок поднять!
   В этот раз Андрей отлынивать не стал и за удачу своего старого друга выпил полный кубок крепкого, сладкого и пряного, холодящего горло меда.
   Боярин Басманов крякнул, мотнул головой, потянулся за пирожком:
   – Хорош у тебя мед, княже. Сразу видно, на совесть выстаивали. Да и сам ты тоже разум прочищать умеешь. Государь-то наш, Иоанн Васильевич, рукопись с наставлением полистав, да грамоты заполнив, в часовню ушел и молился там до самого рассвета, всенощную себе устроив. Поутру же велел по монастырям, храмам и церквам православным запись поминальную разослать, дабы за спасение душ бояр Кашина и Репнина всем миром молились. Самих же их за прегрешение страшное, из-за коего полтораста людей православных живота лишились, предать смерти через головы усекновение. Ибо пример предательства их для прочего общества страшен. Казни предать сегодня же им в наказание, прочим для примера. Такая вот всенощная у государя нашего получилась. Печален был царь, но спокоен и в правоте своей тверд. Приказ отдал и повелел челобитные принести, в коих подьячие суждения вынести не смогли, да жалобы на людей знатных, коих выборные поместные старосты губные тронуть не смеют.
   – Вот и слава Богу, додумался, – облегченно вздохнул Андрей. – Может, теперь у выродков хоть страх появится, коли совести нет. Земля русская честными людьми испокон веков крепка была, а не юродивыми клоунами.
   – Что ты говоришь, Андрей Васильевич?! – как-то даже испугался боярин. – Люди святые, Христа ради юродивые, совестью одной живут и слово божье заблудшим приносят.
   – Так то заблудшим, – решительно допил мед Зверев. – А среди нас таких нет.
   – Решителен ты однако, князь Андрей Васильевич, – качнул головой боярин Басманов. – Тверд во мнении, никого не боишься, ни в чем не сумневаешься. С царем, точно с ровней, разговариваешь. Даже у государя уверенности такой не бывает.
   – Умен наш царь и образован превыше всех на Руси… Да и в мире умнее его никого сегодня не сыщешь, – после короткого колебания добавил Зверев. – Посему и деяния его не на миг и не на день нацелены, а на годы и века грядущие. Оттого краткие и решительные походы его малой кровью давали великие прирастания. Что Казанское, что Сибирское, что Астраханское ханство чуть ли не единым днем судьбу свою новую обретали. Черемисы и ногайцы сами с поклоном пришли. Я же токмо одну малую войну в Ливонии учинил, так и та без всякой пользы который год тянется. Вроде, и разбиты вороги все до единого, а каждый год какие-то сечи случаются, кто-то вечно недоволен, гарнизоны никак по домам не распустить. Одна беда в его мудрости: книжник. Книги все корнями своими из церковных трудов вырастают. Церковь же нас учит щеку левую подставлять, коли по правой ударили. Тяжко жить среди волков по такой-то мудрости. Шереметевы, Бельские, Курбские, Старицкие – сам знаешь… Они не то что щеку подставлять, они голову моментом откусят, только зазевайся. И никакого повода ждать не станут.
   – Знаю, княже, знаю, – печально согласился гость. – Оттого и страшимся все мы за государя нашего. Больно милостив он к врагам своим. Порой кажется, что и робок даже. А ведь каждый враг уцелевший в любой миг нож в спину вонзить готов. Коли чего случится с Иоанн Васильевичем, вовек себе этого не простим.
   Андрей пригладил бороду, скрывая под ладонью усмешку. Уж кому, как не ему, подавшему полтора десятка лет назад идею с избранной тысячей, не знать об истинной причине страха опричников за своего царя? Иоанн, которого в детстве третировали знатные бояре чуть ли не хуже, чем последнего смерда, которого забывали кормить, не давали игрушек, которого оставили сиротой и казнили любимых нянек, Иоанн не желал видеть возле себя и набрал ближнюю стражу из родов мелких и малоизвестных, в просторечии называемых «худыми». Из людей, в иные времена не имевших ни единого шанса даже близко приблизиться к правителю огромной державы. А уж тем более – занять в ней высокие посты, предназначенные для самых знатных из родовитых. Висковатый, Адашев, Вяземский, Кобякин, Вешняков, Годунов, Басманов, Романовы, Кошкины, Захарьины – кто слышал об этих фамилиях хоть краем уха до прихода на престол Иоанна Четвертого Васильевича? Ныне же они служили дьяками в Посольском, Разрядном, Стрелецком и Разбойном приказах, водили в походы полки, в немалой степени определяли внешнюю и внутреннюю политику, ибо у царя, понятно, до большинства дел руки не доходили. Государь один – хлопот же на Руси, что ни день, все новые и новые тысячи возникают.
   В здешнем мире, где пост и власть определяются не умом и трудолюбием, а знатностью и заслугами предков, со смертью Иоанна все, все опричники до единого скатятся моментом в ту бездну безвестности, откуда таким несказанным чудом поднялись. И потому за государя они боялись куда более, нежели даже за самих себя. Не было в мире более преданных и самоотверженных слуг, нежели опричники Московского Государя.
   – Не случится, – покачал головой Андрей. – Не допущу.
   – Так уверенно сказываешь, княже, ровно воле твоей настоящее и грядущее подчиняется.
   – Кабы подчинялось, – вздохнул Зверев, – я бы предателей самих по себе дохнуть заставлял, а не государя их карать уговаривал.
   – Но как? – вскинул руки боярин. – Как ты смог?! За все время, что государь наш правит державой он не казнил ни единого изменника! Ты же обмолвился с ним всего несколькими словами, и Иоанн тем же днем приказал отрубить двум предателям голову!
   – Прежде изменники покушались лишь на него самого, – пожал плечами Зверев. – Они хотели скинуть Иоанна, но продолжали служить отчизне нашей, не жалели живота на поле брани, освобождали невольников, рубились на улицах Казани и Колываня, шли походами на Астрахань и Полоцк. Они были плохими слугами для царя, но хорошими для русской земли. Теперь они переступили черту. Стали врагами не только Иоанну но и вере, Отечеству, собственной земле. Они пролили русскую кровь. И за кровь должны платить кровью. Мыслю я, государь и сам сию разницу ощутил. Но кто-то должен был сказать это вслух.
   – Ты должен быть при государе, княже, – почему-то перешел на шепот боярин Басманов. – Обязан, Андрей Васильевич! Кто, кроме тебя, решится сказать ему правду, коли опять случится измена? Кого еще он послушает, как тебя?
   – Нет, Алексей Данилович, не мое это дело, – покачал головой Зверев. – Другое у меня предназначение, и я его знаю. Пойду против судьбы – ни своего долга не исполню, ни другой пользы не принесу. Вы – царская свита. Вам и надлежит о тревогах своих государю говорить, коли его доброта ему же опасностью грозить станет.
   – Счастлив ты, Андрей Васильевич, коли предназначение свое знаешь. – Боярин уже сам налил себе еще кубок хмельного меда. – Нам же судьба наша неведома.
   Басманов явно не сильно огорчился отказу Зверева. Да оно и понятно: лишний человек у трона, да еще такой, которого царь слушать станет – это власть, у всех прочих опричников отнятая. Хоть и полезный человек, но по придворным правилам – все едино конкурент.
   – Все мы сами судьбу свою строим, Алексей Данилович. Делай, что должно, и пусть будет, что будет.
   – Коли так, то не стану отвлекать, княже, – поднялся гость. – Тебе, мыслю, не терпится Михайло Ивановича свободой обрадовать. Мне же в путь сбираться надобно. Передай князю, Андрей Васильевич, в гости я его жду со всей душой. Имения наши рядом. Как домой поедет, так пусть завернет. Я ведь как раз там нынешним летом буду. Пива доброго выпьем, о былом вспомним, о нынешнем поговорим. И тебя, княже, тоже завсегда видеть рад. Будешь окрест Рязани, заезжай обязательно!
   – Спасибо, Алексей Данилович. Заеду обязательно. И князю Михайло приглашение передам.
   – Ох, славный у тебя медок, княже. Пьется, как нектар, а валит, ровно рожон. Премного благодарствую… – Боярин, заметно покачиваясь, отправился к дверям. Зверев, торопливо допив мед из своего кубка, побежал следом: гостя следовало проводить до самого порога и напоследок расцеловаться на крыльце. Впрочем, о последнем обязательном жесте забыл уже Алексей Басманов, перед ступенями лишь низко поклонившись и пошедши вниз, крепко цепляясь широкими ладонями за перила. Холоп его был уже на дворе, помог господину подняться в седло и вскоре царский посланец выехал за ворота.
   – Что же вы, княже, два кувшина меда выпили, а вовсе ничем и не закусили? – укорила из-за спины бесшумно появившаяся Варвара.
   – Разговор серьезный получился. Было не до еды.
   – Нечто случилось что?
   – Не беспокойся. Только хорошее, – повернулся к ней Андрей, провел пальцами по бровям, раздвигая выбившиеся из-под платка волосы. – Так ты согласна меня сыну своему в крестные отцы взять?
   – Нечто об этом столько беседовали, Андрей Васильевич?
   – Почти, Варенька, почти. В путь мне опять собираться надлежит. Посему, коли согласна, сегодня или завтра сына надобно окрестить. Ибо послезавтра мне надобно подниматься в стремя.
* * *
   Как ни спешил князь Сакульский в дорогу, ан святцы оказались сильнее. Не легли Андрею на душу имена ни Игната, ни Григория, ни Романа, ни Петра. Виктором захотел сына окрестить. Победителем. А по святцам имя Виктора только крещеным тринадцатого февраля полагалось. Пришлось задержаться.
   Впрочем, четыре дня опоздания перед поездкой за шесть сотен верст особого значения не имели. Как ни спеши, а раньше, чем через три недели даже по широкому и накатанному Вологодскому зимнику до святой обители никак не доберешься. Уже два десятка лет прошло с тех пор, как Андрей Зверев стараниями колдуна Лютобора оказался в шестнадцатом веке, уже лет десять как забросил свои попытки вернуться обратно домой, но к пытке путешествиями по тридцать верст в день вместо ста в час – никак привыкнуть не мог. И только пиво и самокурное вино, которого в избытке хватало на постоялых дворах, помогало справиться с многодневным однообразием и скукой долгого безделья.
   Зимник, известное дело, хорош тем, что не боится ни болот, ни озер, ни глубоких рек, а потому между крупными городами его можно прорубать строго по прямой, не особо заботясь о рельефе местности. Гор и ущелий на равнинной Руси все равно не бывает, слишком крутой холм обогнуть не трудно, а прочие неровности сами по себе скрадываются льдом или заносятся снегом. Так что до Шексны Андрей с холопами две недели мчался, словно выпущенная из лука стрела. Однако, чтобы не делать лишнего крюка, на реке он повернул верх по течению, по торному пути к Белому озеру, который уводил к Белозерску, Вытегре, Повенцу и дальше на север, аж до Холмогор, еще не получивших названия «Архангельск», и до Соловецкого монастыря. Но князю в такую даль забираться не требовалось. Четыре перехода по извилистой реке – на пятый путники возле Горицко-Воскресенского девичьего монастыря повернули вправо на протоку и уже через час увидели впереди сверкающие золотом купола древнего Кирилло-Белозерского монастыря.
   Доехать до обители путники не успели. Сажен за сто до ворот Андрея окликнули с гульбища[6] отдельно стоящего бревенчатого дома:
   – Вы посмотрите, кто к нам приехал! Сам князь Сакульский свет Васильевич. Никак и его на отъезде к Сигизмунду заловили?!
   Зверев натянул поводья, вскинул голову, вглядываясь в тень за частыми перилами.
   – Иди к нам, Андрей Васильевич, знакомься с соседями! – К перилам на свет вышел с серебряным кубком князь Михаил Воротынский в шитой золотом ферязи и бобровой шубе, крытой синим с вошвами сукном. – В доброй компании и кару царскую терпеть веселее.
   На гульбище мужественно переносили государеву опалу трое бояр. Сам Михайло Иванович, боярин Светлов, с которым Андрей лет пять тому шел, да так и не добрался в набег на ливонское порубежье, и боярин Чепаров, знакомый по прошлогоднему походу на Полоцк. С высоты второго этажа они любовались видом на заснеженное Сиверское озеро, запивая красоту подогретым вином из слабо курящегося самовара и закусывая ее копченой белорыбицей, гусиной печенкой в лотке и заячьими почками на вертелах.
   – Давай, княже, прими с дороги, для настроения. – Налив из краника в деревянный ковшик пахнущего жасмином и кардамоном красного вина, князь Воротынский протянул Звереву тяжелую емкость. – Потрошками закусывай, они аккурат горячие еще.
   – Ваше здоровье, бояре, – благодарно кивнул Андрей, приподнял корец, а после неторопливо, с наслаждением осушил. Горячее вино, да на морозном воздухе, да после дальней дороги было именно тем, о чем мог мечтать уставший путник.
   – И тебе того же, Андрей Васильевич, – кивнули бояре, разбирая деревянные палочки с зарумянившимися на них мясистыми шариками.
   – Чего на улице мерзнете, а не в трапезной пируете? – поинтересовался Зверев, выбирая вертел и для себя.
   – Кулачные бои чернь сегодня затеяла, – ответил за всех боярин Чепаров. – Драться нам со смердами не по чину, а вот посмотреть за весельем, да подбодрить и за победителя кубок осушить – милое дело! А ты как здесь оказался, княже, в обители окаянных грешников? К ляхам отъехать попытался, али здесь за свободу шибко выступил?
   – Чего мне, православному, у схизматиков безбожных делать? – пожал плечами Зверев. – Да пропади они все пропадом!
   – Не скажи, не скажи, – покачал головой боярин Светлов. – Схизматики-схизматики, а живут-то они куда мудрее нашего. В Польше, вот, король средь шляхты своей равный есть среди равных, и без согласия последнего шляхтича никакого указа издать не может. В Польше шляхтич для смердов своих богу равен. Хочет – судит, хочет – рубит, хочет – собакам скармливает. И никто ему слова поперек не скажет. У нас же крепостного покалечь случайно – так тебя разом на суд волокут, позорят дурными словами, штрафы немалые накладывают. А почему? Чем мы шляхты хуже? Не должно с дворянина за смерть простолюдинина спрашивать, не по справедливости это! Почему меня вровень со смердами считают? Почему государь за мертвого крестьянина как за доброго боярина спрашивает? Не должно так быть! Не должно! Мы не со смердами, мы с царем одной крови. Вон, князь Михайло, разве он не Рюрикович? А бабка моя разве не из мамаевского дома? Так отчего же мы не равным с Иоанном словом владеем? Хочу по польскому закону жить! По польским вольностям Думу созывать! Что скажешь, Андрей Васильевич? Верно я реку?
   – Верно, брат, все в точности! – согласно кивнул Чепаров. – Выпьем за вольности боярские. Чтобы по польской шляхте русской земле исправляться!
   Андрей промолчал. Да и что он мог сказать? Что польское шляхтецкое бесовство есть прямой путь к гибели государства? Так ведь гниль популизма и анархия толпы убивают страну не за год и не за десятилетие. До первого раздела Польши цивилизованными соседями еще целых двести лет. А пока что она остается врагом лихим и опасным, и соблазняет всех окружающих безграничной вольностью самой шляхты и столь же ее безграничной властью над несчастными крепостными. Властью совершенно безумной, на взгляд любого православного человека. Ибо для Православной Церкви все души – равны.
   Впрочем, ответ гостя боярам и не понадобился. Они успели отогреться достаточным количеством вина, чтобы не озадачиваться такими мелочами, как поддержание беседы.
   Михайло Воротынский тоже раскраснелся от выпитого, тоже долил свой кубок теплым вином, но Андрея во внимании все же удержал:
   – Так ты по своей воле, али по царской в обитель прибыл, дружище?
   – И по твоей тоже, – с улыбкой добавил Зверев.
   – Еще и по моей? – задумчиво пригладил длинную бороду князь. – Загадка сия интересна есть и разгадать ее хочу сам, ответа не сказывай. Да-а… Но одно понимаю, поселить тебя надобно у меня. Утро вечера мудренее, завтра и ответ дам.
   Он выпил вино, отер губы и поднялся:
   – Благодарствую за угощение, но надобно и честь знать. Вот, гость приехал. Приютить потребно, пока ночь не настала. Посему… – Он коротко поклонился и пошел от стола. По лестнице спустился сам – но за порогом окончательно сомлел. Хорошо, князь Сакульский был с холопами и знал, где стоит добротное, в два жилья, узилище князя. А то бы так и остались бесприютными.
   Когда Михаила Ивановича ссаживали у крыльца с лошади, он вдруг открыл глаза, поймал Зверева за рукав:
   – Понял! Коли поручение царское исполняешь, то по его воле. Коли оно тебе по нраву и исполнить хочешь, то и по своей. А коли ко мне прискакал, так и по моей воле тоже получается. Вестимо, вольную мне привез?
   – Все привез, княже. И вольную тебе с семьей, и указ о возвращении вотчины твоей, и приказ наставление твое печатать, и награду от царя привез, кошель серебра тяжелый.
   – Чудится мне все это… – внезапно погрустнел князь Воротынский и снова закрыл глаза.
   Князь поверил в случившееся только через день. А вот его жена и дети начали собираться в первый же вечер, когда услышали от Андрея об освобождении, и уже через неделю внушительный конвой из семнадцати телег, сопровождаемых десятком холопов князя Сакульского и еще сорока слугами Воротынского, тронулся по зимнику в путь. Никаких сложностей их в дороге не ждало – вот только сама дорога в каретах и санях, проходящих за день всего два десятка верст, заняла ровно месяц. В столицу князья добрались только-только в начале апреля, въехав на подворье князя Сакульского на Захарьин день[7].
   Во дворце сразу стало шумно, тесно, захлопали двери, забегали люди. Варвара, ошеломленная свалившейся на нее толпой, еле-еле успевала указывать, кого в каких покоях селить, где размещаться слугам гостя, где и какие припасы можно брать для стола, чего докупить, что с ледника принести, на чем и когда готовить, где дрова старые, просохшие, а какими топить еще рано. Отчитаться о проделанной работе она смогла только поздно вечером, когда шум затих и усталые путики разошлись по опочивальням и людским.
   – Князя и супругу его я в гостевых покоях разместила, – стоя возле раскрытого бюро, загибала она пальцы. – Перина там, по виду, не новая. Видать, из хозяйских покоев перенесли, когда новую набили, но добротная: мягкая, сухая, без запаха. Я ее маненько подогрела раскрытую, да отдушенным бельем свежим перестелила. Княжну в детскую опочивальню пустила, что над кухней, дальняя. Там всю зиму тепло сочится, а потому и опасаться за рухлядь всякую не надобно. Там и занавески, и обивка шелковая, и постель свежая. Хорошо и уютно в светелке, ровно как все время живут. Вина и меда, коли так пировать станете, как по приезду, токмо на два дня хватит. Прочие припасы на неделю растянуть можно.
   Андрей, поднялся от бюро, наклонился:
   – Хлопотунья моя, – шепнул в самое ухо, касаясь его губами.
   – Щекотно, княже, – поежилась она, но не отодвинулась и попыталась продолжить: – Воду почерпали всю из колодца. Лошадям, да в дом, да на баню. Запаса-то не держали, дабы не померз, вот разом и вычерпали. Снег надобно топить, человека в баню поставить…
   – И что же теперь делать?! – испуганно охнул Зверев, подхватил ее на руки и понес в опочивальню.
   – А еще сена на седьмицу самое большее осталось, – продолжала она, дергая ногами. – Овса и вовсе не осталось…
   Смолкла Варя только, когда Андрей закрыл ее рот поцелуем. Лишь после этого она забыла про дела хозяйственные и отдалась душой и телом во власть своего любимого и господина.
   – Ты забыла сказать еще одно, – шепнул ей Зверев. – В доме так много народа, что ночевать тебе будет больше негде, кроме как здесь.
   – Грамоту тебе из дома намедни посыльный привез, – ответила приказчица. – На шкафу твоем письменном лежит. Не заметил?
   – Потом, – потянул Андрей завязки сарафана. – Все потом.
   Но в объятиях любимой про всякие «потом» он, естественно, сразу и начисто забыл.
* * *
   По давешней привычке, воспитанной в барчуке Пахомом еще с младых ногтей, утро князь Сакульский начинал с сабли. Сперва не меньше получаса «игра» клинком, чтобы его вес, баланс, форма и верткость вошли в привычку, чтобы ощущался он не оружием, не инструментом, а частью самой руки. Затем – отработка упражнений. Последовательности действий, что в схватке чаще всего могут пригодиться. Такие вещи рука сама «рисует», даже если воин отвлекся на что-то, думает о другом, что делать не знает. Голова еще думает – а рука, глядишь, уже и наколола на клинок неумелого противника.
   Остаток утренней «зарядки» Андрей обычно проводил с холопами, нарабатывая привычку и к бердышу, и к топору, и к ножу, и к щиту, и к рогатине – а заодно натаскивая на будущие сечи своих воинов. Но в этот раз его отвлекло одобрительное хлопанье в ладони: