К тяготам жизнь приучила рано, очень даже рано. Леве не исполнилось и шести, как умерла мать, Анна Митрофановна. Отец, Иван Петрович, рабочий-шлифовальщик авиазавода, с утра до позднего вечера пропадал на предприятии. Предоставленный сам себе, сын начал было отбиваться от рук. Целыми днями торчал во дворе, шкодничал вместе с другими сорванцами. Это был обыкновенный двор на Миллионной улице в Богородском близ Сокольников.
Дом, где рос будущий вратарь, принадлежал заводу «Красный богатырь». На заводе этом работали мать, дядья, тетки, жившие одной большой семьей со всем своим потомством в трехкомнатной квартире первого этажа. Всего шаг из окна вел во двор, который был населен, даже перенаселен живым, шпанистым ребячьим народом. Развлекались как могли. Играли в казаки-разбойники. Гоняли в футбол тряпичным или дермантиновым мячом, купленным вскладчину Зимой сами заливали каток и носились до упаду. Многие держали голубей, и Лева с отцом тоже.
Тогда, да и позже, во времена уже моего, послевоенного детства, это были самые популярные дворовые занятия. Но соседствовали они с менее безобидными. Лев Иванович вспоминал, что в кривобоких темных сараях, теснившихся во дворе, изготовляли железные пистоны, чтобы подкладывать под трамвайные рельсы. Когда по ним проходил трамвай, все окрестности, к испугу прохожих, оглушали автоматные очереди этих шутейных взрывов. Зимой с покатых сарайных крыш спрыгивали на лыжах, как с трамплина, возвращаясь домой с ушибами и синячищами. Подолгу катались на трамвайных буферах.
Однажды зимой, рассказывал через много лет Иван Петрович, Левка прибежал домой весь зареванный в одном валенке. Оказывается, второй при таком катании соскочил на ходу, сын через какое-то время спрыгнул, помчался назад по путям, но пропажу так и не нашел. Вот тогда отец совершил поступок, на который долго не мог решиться. Нет, не надрал уши, не отшлепал его, на это не был способен, а… второй раз женился. Ко всему прочему понял, что сыну нужен женский догляд.
В дом вошла новая хозяйка – Александра Петровна, ставшая ему второй матерью. Они понравились друг другу. Родился младший братишка – Борис. Но «лафовой» жизни скоро пришел конец. Конец детства, которое так крепко врубилось в его память:
«Мне посчастливилось участвовать в четырех чемпионатах мира, выступать в команде, выигравшей Кубок Европы, играть в знаменитом «матче века», на мой прощальный матч собрались крупные звезды мирового футбола. Но вот странная вещь: многие детали этих событий стерлись, а детство, рядовое детство рядового мальчишки, стоит у меня перед глазами. Думаю я, произошло это потому, что слишком коротким было оно, детство ребят, родившихся в конце 20-х годов. Мальчишки и девчонки моего поколения учились на токарей, нянчили маленьких братишек и сестренок, стояли в очередях за хлебом, мечтали о побеге на фронт и лишнем куске рафинада. Мы приносили домой получки и рабочие карточки. В общем с детством пришлось расстаться задолго до срока. Тогда мы этого не понимали, а теперь я часто вижу себя маленьким, иной раз во сне вижу. Проснешься и думаешь: эх, пожить бы во сне еще хоть часок…»
В июне 1941 года Александра Петровна отвезла Леву в деревеньку близ Подольска, к родным, на летние каникулы. Но походы в ночное, по грибы, долгожданная рыбалка так и не состоялись. Через несколько дней началась война, и мать вернулась за ним, чтобы отвезти обратно, в Москву. В доме все чаще звучало незнакомое слово «эвакуация».
В октябре загрузились в эшелон, отправлявшийся под Ульяновск, куда срочно перебазировали отцовский завод – знаменитый 500-й. Жили в палатках, потом в бараках впроголодь, мотались в деревню за десяток километров, чтобы обменять вещички на еду, а Леве пришлось сперва нянчить малыша-брата и, едва закончив пятый класс, 13-летним встать к станку, вкалывая по две смены вместо ушедших на фронт.
Случилось приобщение к суровой взрослой жизни в начале осени 1943 года. Никакой неожиданности для Левы не было, он сам постоянно канючил:
Пап, а пап, возьми меня с собой на завод.
Мал еще, давай учись, – раздавалось в ответ.
Но однажды отец вернулся с работы озабоченный. Молчал-молчал, а потом произнес, обернувшись сначала к жене:
– Из цеха ушли на фронт несколько молодцов. Пусть-ка Лева поработает. Завтра пойдем, сынок, собирайся.
Мать тут же подогнала под Левин рост отцовскую спецовку. В ней новый ученик слесаря щеголял между станками в свой первый рабочий день. Едва обучившись, включился в выполнение срочных заданий, вместе со всеми дневал и ночевал в цеху.
Из учеников совсем скоро вымахал до слесаря третьего разряда. Гордился знаете чем? Полной рабочей карточкой, по которой – кто не знает – покупались продукты питания (норма снабжения рабочих была больше, чем у служащих и инженеров). Считал: раз получил ее, значит, стал настоящим рабочим. Подрос братишка, и мать тоже пошла на завод. Радовался: сразу две рабочие карточки – подспорье в скудном рационе семьи!
Тогда же был открыт счет бесчисленным публикациям о Яшине. Правда, не о нем персонально, а о всей семье поместила заметку заводская многотиражка под заголовком «Рабочая династия», но Лева был тоже упомянут. Отца, впрочем, заметка немало смутила:
– Чего шумят? Живем как все.
Реакцию отца на публичную похвалу Лев запомнил навсегда. Когда публикации о вратаре Яшине еще струились ручейком, почти теми же словами спрашивал себя и ближайшее окружение:
– Чего шумят? Делаю дело, как могу, только и всего.
Когда же ручеек превратился в неостановимый поток, махнул рукой, хотя продолжал рассуждать точно так же.
Какие бы почести потом ни доставались, так и не мог забыть, как военной зимой 1943 года лютый холод вынуждал рабочих раскладывать между станками костры. К вечеру Лева сваливался от усталости и засыпал прямо под верстаком в коробке из-под инструментов. Боясь, что мальчишка заснет во время работы и попадет в станок, обучавший его пожилой рабочий совал ему самокрутку со злющей махрой. Он и закурил на всю жизнь. Человек сильной воли, тем не менее бросить не смог, смолил украдкой, а потом уж почти не таясь, даже на сборах и после матчей.
Возможно, Яшин не сумел забросить дурную привычку и потому, что любимому футболу, как ни странно, она не стала поперек дороги. Как-то один из авторитетов тренерского клана, предводитель «Динамо» Якушин, недаром званный хитрым Михеем, перебрав без всякой пользы разные меры воздействия на ученика, решил ужалить злостного курильщика, казалось, неотразимым доводом: «Завязывай, ты уже и реакцию потерял». Стали Яшина проверять на стенде, а реакция-то прежняя, намного превосходящая сноровку некурящих вратарей. Безостановочное курение на протяжении десятилетий в чудовищной связке с физическими и нервными перегрузками привело в итоге к сужению артерий нижних конечностей, спровоцировало другие нараставшие болезни. «Зло наказано», – горько усмехался Яшин, когда остался без ноги: на излете жизни был склонен к черному юмору.
А на излете войны, в начале 1944 года, завод снова отправился в Москву, и семейство Яшиных, естественно, – вместе с ним.
Последние мгновения перед стартом игры. Советская сборная выходят на поле, а замыкает её наш великий Лев Яшин. 1960 г.
Со своим жалким скарбом въехали они в свой двор на Миллионной, обнимались и целовались с многочисленной родней. Но вместо двора, куда вел всего один прыжок из окна квартиры, пришлось теперь каждый день совершать более длинное путешествие – через всю Москву из Сокольников в Тушино, где в пустовавших три года цехах заработал ставший своим теперь и для него завод.
Вскоре после Победы 16-летний Лев Яшин был удостоен своей первой награды, которую считал самой дорогой, – медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Тогда впервые сидел в президиуме собрания, где вручали медаль. Шел на сцену бочком, чуть ссутулившись, отводя глаза от стеснения перед залом. Когда поднялся получать награду, покраснел от объявления в микрофон: «Медаль вручается одному из лучших слесарей завода». А из зала кто-то крикнул: «И футболисту!» Ему показалось, аплодисменты стали сильнее. Сколько потом придется сидеть в президиумах, получать орденов, спортивных наград. И уже не под аплодисменты – под бурю оваций, когда весь зал, а то и целый стадион вставал как один человек. Не ритуально, как приветствовали вождей, а искренне, в едином порыве симпатий, уважения, почтения, позже – еще и сострадания, сопереживания мужеству спортсмена, которого постигла беда.
Первая награда мало что меняла в привычной каждодневности. Освоив еще в эвакуации слесарное дело, научился и другим рабочим профессиям, мог теперь дать фору и строгальщикам, и шлифовальщикам, параллельно учился в вечерней школе, или, как тогда принято было называть, школе рабочей молодежи. Но только молодая жизнь потекла как по маслу (работа, учеба, футбол с хоккеем, девочки, танцы), произошел срыв, подобный тем, что многих посещает в переходном возрасте. Впрочем, только казалось, что как по маслу.
Восстановление страны требовало от людей не меньше усилий, чем всенародный клич «Все для фронта, все для победы!». Напряжения в работе у Льва не убавлялось, требовалось время и на учебу Пока не переехали в Тушино, где отец получил жилье в заводском доме, дальняя дорога – известное выражение гадалок – стала для молодого рабочего ежедневным испытанием. Он выходил из дома полшестого утра, садился на трамвай, пересаживался в метро, снова на трамвай, такой же путь проделывал домой. Уже темнело, когда совершал обратный маршрут. На дорогу в обе стороны уходило больше трех часов. Беззаботное детство напоминали только поездки на буфере заднего вагона. Привычно и без расходов. Маршрут
Сокольники – Тушино – Сокольники был последним, где хитрил, не считая, разумеется, мелких футбольных хитростей. Трамвайная экономия касалась, однако, только средств, но не сил. Видно, не на шутку надорвал их, форсировав в военные годы.
В судьбе Яшина не раз наступало смещение во времени: раннее взросление, позднее признание. Вот и в переходном возрасте ему было не до своего состояния, некогда было срываться. «А потом накопившаяся за годы усталость начала давать о себе знать, – много позже задним числом удивлялся самому себе Яшин. – Что-то во мне вдруг надломилось. Никогда не слыл я человеком с тяжелым или вздорным нравом. А тут ходил какой-то весь издерганный, все меня на работе и дома стало раздражать, мог вспыхнуть по любому пустяку. После одной такой вспышки я собрал свои вещички, хлопнул дверью и ушел из дому. Ходить на завод тоже перестал».
Прервем ненадолго исповедь Яшина, чтобы рассказать о забавном последствии добровольного расставания с заводом, которому отдал больше пяти лет. Когда в 1949 году оформлялся в «Динамо», в трудовой книжке не оказалось записи об увольнении. Строгие динамовские кадровики сразу обнаружили непорядок. Льву, служившему тогда в армии, надо было брать увольнительную, чтобы уладить на заводе это недоразумение. Но беглецу еще и стыдно было в глаза смотреть сослуживцам, начальнику цеха. Тот понял состояние своего любимца, не затаил обиду и задним числом написал за него заявление об уходе по собственному желанию, и пробел в трудовой книжке, к динамовскому удовлетворению, был устранен.
Продлим, однако, попытку самого Яшина разобраться в казусе, с ним, 19-летним, случившимся, когда бежал отовсюду – из дома, с работы, от самого себя. Что это было? «Хандра? Депрессия? Не знаю. Знаю только, что посетила она меня единственный раз в жизни… Положение становилось все безвыходнее. По всем законам я был прогульщик, и на меня распространялись соответствующие указы об уголовной ответственности. Надо было что-то делать…»
Выручил советом кто-то из взрослых:
Дом, где рос будущий вратарь, принадлежал заводу «Красный богатырь». На заводе этом работали мать, дядья, тетки, жившие одной большой семьей со всем своим потомством в трехкомнатной квартире первого этажа. Всего шаг из окна вел во двор, который был населен, даже перенаселен живым, шпанистым ребячьим народом. Развлекались как могли. Играли в казаки-разбойники. Гоняли в футбол тряпичным или дермантиновым мячом, купленным вскладчину Зимой сами заливали каток и носились до упаду. Многие держали голубей, и Лева с отцом тоже.
Тогда, да и позже, во времена уже моего, послевоенного детства, это были самые популярные дворовые занятия. Но соседствовали они с менее безобидными. Лев Иванович вспоминал, что в кривобоких темных сараях, теснившихся во дворе, изготовляли железные пистоны, чтобы подкладывать под трамвайные рельсы. Когда по ним проходил трамвай, все окрестности, к испугу прохожих, оглушали автоматные очереди этих шутейных взрывов. Зимой с покатых сарайных крыш спрыгивали на лыжах, как с трамплина, возвращаясь домой с ушибами и синячищами. Подолгу катались на трамвайных буферах.
Однажды зимой, рассказывал через много лет Иван Петрович, Левка прибежал домой весь зареванный в одном валенке. Оказывается, второй при таком катании соскочил на ходу, сын через какое-то время спрыгнул, помчался назад по путям, но пропажу так и не нашел. Вот тогда отец совершил поступок, на который долго не мог решиться. Нет, не надрал уши, не отшлепал его, на это не был способен, а… второй раз женился. Ко всему прочему понял, что сыну нужен женский догляд.
В дом вошла новая хозяйка – Александра Петровна, ставшая ему второй матерью. Они понравились друг другу. Родился младший братишка – Борис. Но «лафовой» жизни скоро пришел конец. Конец детства, которое так крепко врубилось в его память:
«Мне посчастливилось участвовать в четырех чемпионатах мира, выступать в команде, выигравшей Кубок Европы, играть в знаменитом «матче века», на мой прощальный матч собрались крупные звезды мирового футбола. Но вот странная вещь: многие детали этих событий стерлись, а детство, рядовое детство рядового мальчишки, стоит у меня перед глазами. Думаю я, произошло это потому, что слишком коротким было оно, детство ребят, родившихся в конце 20-х годов. Мальчишки и девчонки моего поколения учились на токарей, нянчили маленьких братишек и сестренок, стояли в очередях за хлебом, мечтали о побеге на фронт и лишнем куске рафинада. Мы приносили домой получки и рабочие карточки. В общем с детством пришлось расстаться задолго до срока. Тогда мы этого не понимали, а теперь я часто вижу себя маленьким, иной раз во сне вижу. Проснешься и думаешь: эх, пожить бы во сне еще хоть часок…»
В июне 1941 года Александра Петровна отвезла Леву в деревеньку близ Подольска, к родным, на летние каникулы. Но походы в ночное, по грибы, долгожданная рыбалка так и не состоялись. Через несколько дней началась война, и мать вернулась за ним, чтобы отвезти обратно, в Москву. В доме все чаще звучало незнакомое слово «эвакуация».
В октябре загрузились в эшелон, отправлявшийся под Ульяновск, куда срочно перебазировали отцовский завод – знаменитый 500-й. Жили в палатках, потом в бараках впроголодь, мотались в деревню за десяток километров, чтобы обменять вещички на еду, а Леве пришлось сперва нянчить малыша-брата и, едва закончив пятый класс, 13-летним встать к станку, вкалывая по две смены вместо ушедших на фронт.
Случилось приобщение к суровой взрослой жизни в начале осени 1943 года. Никакой неожиданности для Левы не было, он сам постоянно канючил:
Пап, а пап, возьми меня с собой на завод.
Мал еще, давай учись, – раздавалось в ответ.
Но однажды отец вернулся с работы озабоченный. Молчал-молчал, а потом произнес, обернувшись сначала к жене:
– Из цеха ушли на фронт несколько молодцов. Пусть-ка Лева поработает. Завтра пойдем, сынок, собирайся.
Мать тут же подогнала под Левин рост отцовскую спецовку. В ней новый ученик слесаря щеголял между станками в свой первый рабочий день. Едва обучившись, включился в выполнение срочных заданий, вместе со всеми дневал и ночевал в цеху.
Из учеников совсем скоро вымахал до слесаря третьего разряда. Гордился знаете чем? Полной рабочей карточкой, по которой – кто не знает – покупались продукты питания (норма снабжения рабочих была больше, чем у служащих и инженеров). Считал: раз получил ее, значит, стал настоящим рабочим. Подрос братишка, и мать тоже пошла на завод. Радовался: сразу две рабочие карточки – подспорье в скудном рационе семьи!
Тогда же был открыт счет бесчисленным публикациям о Яшине. Правда, не о нем персонально, а о всей семье поместила заметку заводская многотиражка под заголовком «Рабочая династия», но Лева был тоже упомянут. Отца, впрочем, заметка немало смутила:
– Чего шумят? Живем как все.
Реакцию отца на публичную похвалу Лев запомнил навсегда. Когда публикации о вратаре Яшине еще струились ручейком, почти теми же словами спрашивал себя и ближайшее окружение:
– Чего шумят? Делаю дело, как могу, только и всего.
Когда же ручеек превратился в неостановимый поток, махнул рукой, хотя продолжал рассуждать точно так же.
Какие бы почести потом ни доставались, так и не мог забыть, как военной зимой 1943 года лютый холод вынуждал рабочих раскладывать между станками костры. К вечеру Лева сваливался от усталости и засыпал прямо под верстаком в коробке из-под инструментов. Боясь, что мальчишка заснет во время работы и попадет в станок, обучавший его пожилой рабочий совал ему самокрутку со злющей махрой. Он и закурил на всю жизнь. Человек сильной воли, тем не менее бросить не смог, смолил украдкой, а потом уж почти не таясь, даже на сборах и после матчей.
Возможно, Яшин не сумел забросить дурную привычку и потому, что любимому футболу, как ни странно, она не стала поперек дороги. Как-то один из авторитетов тренерского клана, предводитель «Динамо» Якушин, недаром званный хитрым Михеем, перебрав без всякой пользы разные меры воздействия на ученика, решил ужалить злостного курильщика, казалось, неотразимым доводом: «Завязывай, ты уже и реакцию потерял». Стали Яшина проверять на стенде, а реакция-то прежняя, намного превосходящая сноровку некурящих вратарей. Безостановочное курение на протяжении десятилетий в чудовищной связке с физическими и нервными перегрузками привело в итоге к сужению артерий нижних конечностей, спровоцировало другие нараставшие болезни. «Зло наказано», – горько усмехался Яшин, когда остался без ноги: на излете жизни был склонен к черному юмору.
А на излете войны, в начале 1944 года, завод снова отправился в Москву, и семейство Яшиных, естественно, – вместе с ним.
Со своим жалким скарбом въехали они в свой двор на Миллионной, обнимались и целовались с многочисленной родней. Но вместо двора, куда вел всего один прыжок из окна квартиры, пришлось теперь каждый день совершать более длинное путешествие – через всю Москву из Сокольников в Тушино, где в пустовавших три года цехах заработал ставший своим теперь и для него завод.
Вскоре после Победы 16-летний Лев Яшин был удостоен своей первой награды, которую считал самой дорогой, – медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Тогда впервые сидел в президиуме собрания, где вручали медаль. Шел на сцену бочком, чуть ссутулившись, отводя глаза от стеснения перед залом. Когда поднялся получать награду, покраснел от объявления в микрофон: «Медаль вручается одному из лучших слесарей завода». А из зала кто-то крикнул: «И футболисту!» Ему показалось, аплодисменты стали сильнее. Сколько потом придется сидеть в президиумах, получать орденов, спортивных наград. И уже не под аплодисменты – под бурю оваций, когда весь зал, а то и целый стадион вставал как один человек. Не ритуально, как приветствовали вождей, а искренне, в едином порыве симпатий, уважения, почтения, позже – еще и сострадания, сопереживания мужеству спортсмена, которого постигла беда.
Первая награда мало что меняла в привычной каждодневности. Освоив еще в эвакуации слесарное дело, научился и другим рабочим профессиям, мог теперь дать фору и строгальщикам, и шлифовальщикам, параллельно учился в вечерней школе, или, как тогда принято было называть, школе рабочей молодежи. Но только молодая жизнь потекла как по маслу (работа, учеба, футбол с хоккеем, девочки, танцы), произошел срыв, подобный тем, что многих посещает в переходном возрасте. Впрочем, только казалось, что как по маслу.
Восстановление страны требовало от людей не меньше усилий, чем всенародный клич «Все для фронта, все для победы!». Напряжения в работе у Льва не убавлялось, требовалось время и на учебу Пока не переехали в Тушино, где отец получил жилье в заводском доме, дальняя дорога – известное выражение гадалок – стала для молодого рабочего ежедневным испытанием. Он выходил из дома полшестого утра, садился на трамвай, пересаживался в метро, снова на трамвай, такой же путь проделывал домой. Уже темнело, когда совершал обратный маршрут. На дорогу в обе стороны уходило больше трех часов. Беззаботное детство напоминали только поездки на буфере заднего вагона. Привычно и без расходов. Маршрут
Сокольники – Тушино – Сокольники был последним, где хитрил, не считая, разумеется, мелких футбольных хитростей. Трамвайная экономия касалась, однако, только средств, но не сил. Видно, не на шутку надорвал их, форсировав в военные годы.
В судьбе Яшина не раз наступало смещение во времени: раннее взросление, позднее признание. Вот и в переходном возрасте ему было не до своего состояния, некогда было срываться. «А потом накопившаяся за годы усталость начала давать о себе знать, – много позже задним числом удивлялся самому себе Яшин. – Что-то во мне вдруг надломилось. Никогда не слыл я человеком с тяжелым или вздорным нравом. А тут ходил какой-то весь издерганный, все меня на работе и дома стало раздражать, мог вспыхнуть по любому пустяку. После одной такой вспышки я собрал свои вещички, хлопнул дверью и ушел из дому. Ходить на завод тоже перестал».
Прервем ненадолго исповедь Яшина, чтобы рассказать о забавном последствии добровольного расставания с заводом, которому отдал больше пяти лет. Когда в 1949 году оформлялся в «Динамо», в трудовой книжке не оказалось записи об увольнении. Строгие динамовские кадровики сразу обнаружили непорядок. Льву, служившему тогда в армии, надо было брать увольнительную, чтобы уладить на заводе это недоразумение. Но беглецу еще и стыдно было в глаза смотреть сослуживцам, начальнику цеха. Тот понял состояние своего любимца, не затаил обиду и задним числом написал за него заявление об уходе по собственному желанию, и пробел в трудовой книжке, к динамовскому удовлетворению, был устранен.
Продлим, однако, попытку самого Яшина разобраться в казусе, с ним, 19-летним, случившимся, когда бежал отовсюду – из дома, с работы, от самого себя. Что это было? «Хандра? Депрессия? Не знаю. Знаю только, что посетила она меня единственный раз в жизни… Положение становилось все безвыходнее. По всем законам я был прогульщик, и на меня распространялись соответствующие указы об уголовной ответственности. Надо было что-то делать…»
Выручил советом кто-то из взрослых:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента