Страница:
Немалый вклад в подготовку исторического и сравнительного изучения языков внесли слависты – продолжатели славных деяний Кирилла (Константина) и Мефодия, а также таких грамматистов, как Лаврентий Зизаний, Мелетий Смотрицкий, Юрий Крижанич, уже названный выше М.В. Ломоносов, в особенности же Иосиф Добровский (1753–1829), снискавший славу отца славянской филологии. Он написал «Историю чешского языка и литературы» (1792), «Немецко-чешский словарь» (1809), изучал старославянский язык («Глаголица» (1807)), «Кирилли Мефодий, славянские апостолы» (1823), дал классификацию славянских языков.
Дополнительная литература
1. Сравнительно-историческое языкознание. Первый период: 20—70-е годы XIX века
1.1. Франц Бопп (1791–1867)
1.2. Расмус Раек (1787–1832)
1.3. Якоб Гримм (1785–1863)
1.4. Александр Христофорович Востоков (1781–1864)
1.5. Вильгельм Гумбольдт (1767–1835) – создатель общего языкознания
Дополнительная литература
Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Очерки по истории лингвистики. – М., 1975. С. 16—256.
Античные теории языка и стиля. – СПб., 1996 (и др. изд.)
Алпатов В.М. История лингвистических учений. Учебное пособие. 2-е изд., исправленное. – М., 1999. С. 7—53.
Алпатов В.М. «Грамматика Пор-Рояля» и современная лингвистика (К выходу в свет русских изданий) // Вопросы языкознания, 1992. № 2. С. 57–62.
Алпатов В.М. О сопоставительном изучении лингвистических традиций (К постановке проблемы) // Вопросы языкознания. 1990. № 2. С. 13–25.
Березин Ф.М. История лингвистических учений. – М., 1975. С. 5—30.
Березин Ф.М. История русского языкознания. – М., 1979. С. 3—63.
История лингвистических учений. Средневековый Восток. – Л, 1981. С. 130–142, 224–247, 262–299.
История лингвистических учений. Средневековая Европа. – Л., 1985.
Кодухов В.И. Общее языкознание. – М., 1974. С. 4—20.
Кондратов Н.А. История лингвистических учений. – М., 1979. С. 3—36.
Античные теории языка и стиля. – СПб., 1996 (и др. изд.)
Алпатов В.М. История лингвистических учений. Учебное пособие. 2-е изд., исправленное. – М., 1999. С. 7—53.
Алпатов В.М. «Грамматика Пор-Рояля» и современная лингвистика (К выходу в свет русских изданий) // Вопросы языкознания, 1992. № 2. С. 57–62.
Алпатов В.М. О сопоставительном изучении лингвистических традиций (К постановке проблемы) // Вопросы языкознания. 1990. № 2. С. 13–25.
Березин Ф.М. История лингвистических учений. – М., 1975. С. 5—30.
Березин Ф.М. История русского языкознания. – М., 1979. С. 3—63.
История лингвистических учений. Средневековый Восток. – Л, 1981. С. 130–142, 224–247, 262–299.
История лингвистических учений. Средневековая Европа. – Л., 1985.
Кодухов В.И. Общее языкознание. – М., 1974. С. 4—20.
Кондратов Н.А. История лингвистических учений. – М., 1979. С. 3—36.
1. Сравнительно-историческое языкознание. Первый период: 20—70-е годы XIX века
Исподволь готовившееся открытие, связанное с объединением новых методов исследования языка – сравнительного и исторического – и подкрепленное подоспевшим к этому времени знакомством с санскритом, состоялось. Санскрит стал отдаленной, но ясной целью сравнения языков, углубления в далёкое прошлое, до «исходного» языка. В нем стали видеть основу если не всех, то по крайней мере главнейших из них – греческого, латинского, германского. Для реализации назревшего открытия требовались учёные, гениальные по интуиции и широте взглядов. И они явились. Это были Бопп, Раек, Гримм и Востоков – разные по конкретно-языковой подготовке и материалу изучения, но поразительно схожие по общей устремлённости и по моменту появления.
1.1. Франц Бопп (1791–1867)
Открытие сравнительно-исторического метода стало ярким и долго светящимся научным явлением, определившим главное содержание лингвистической работы многих десятков языковедов Европы почти на полстолетие (с 20-х по 70-е годы XIX в.), а затем, правда в несколько иных формах, и на многие последующие десятилетия. Пионерские труды необычайно одарённых учёных явились краеугольным камнем величественного здания, которое созидалось после 1816 г. – года выхода в свет первой книги Ф. Боппа с длинным, но точным названием «О системе спряжения санскритского языка в сравнении с таковым греческого, латинского, персидского и германских языков с эпизодами из Рамаяны и Махабхараты в точном метрическом переводе с оригинального текста и с некоторыми извлечениями из Вед». Ф. Бопп привлёк внимание к санскриту, к его глагольной флексии и, показав её сходство с перечисленными в названии книги языками, высказал мысль об общности происхождения этой грамматической черты и самих этих языков. Идею, высказанную в первой, иногда называемой «юношеской» работе, «он выполнил позднее в грандиозном масштабе для всего языкового строя индоевропейских языков» в своем новом трёхтомном труде, вышедшем в Берлине в 1833–1852 гг., «Сравнительная грамматика санскрита, зендского, армянского, греческого, латинского, литовского, старославянского, готского и немецкого языков» [Томсен 1938: 60]. Этот капитальный труд был переведён на французский язык лингвистом М. Бреалем под названием «Сравнительная грамматика индоевропейских языков» (1866–1874) и вышел в свет с прекрасным предисловием переводчика.
Главная ценность труда Ф. Боппа – в методе исследования и в принятой им концепции. Считая санскрит самым древним из сравниваемых языков, он допускал, что в этом языке корни слов состояли из одного слога и были двух видов – глагольные (as – быть, tan – растягивать), из которых образовывались глаголы и существительные, и местоименные – типа ta-, та-, лежащие в основе местоимений и некоторых частиц.
Допускалось, что флексии как склоняемых, так и спрягаемых слов в прошлом были самостоятельными корнями местоименного типа, в частности, флексия 1 л. – mi из личного местоимения та (меня), а 3 л. ti из ta (ср. греч. то – это), которые прибавлялись на правах агглютинативных элементов к основным корням.
Аналогично объяснено и у в латинском перфекте amavi (я любил), якобы возникшее из корня bhu, лат. fu-i (я был). Бопп предпринимал попытки и более широких языковых сравнений, например, в работе «О родстве малайско-полинезийских языков с индоевропейскими» (1840). Но всё же его основной успех был в санскритологии, в обосновании основных положений для изучения грамматических систем родственных индоевропейских языков. Он дали название впервые изученной им семьи языков – «индоевропейские языки».
Главная ценность труда Ф. Боппа – в методе исследования и в принятой им концепции. Считая санскрит самым древним из сравниваемых языков, он допускал, что в этом языке корни слов состояли из одного слога и были двух видов – глагольные (as – быть, tan – растягивать), из которых образовывались глаголы и существительные, и местоименные – типа ta-, та-, лежащие в основе местоимений и некоторых частиц.
Допускалось, что флексии как склоняемых, так и спрягаемых слов в прошлом были самостоятельными корнями местоименного типа, в частности, флексия 1 л. – mi из личного местоимения та (меня), а 3 л. ti из ta (ср. греч. то – это), которые прибавлялись на правах агглютинативных элементов к основным корням.
Аналогично объяснено и у в латинском перфекте amavi (я любил), якобы возникшее из корня bhu, лат. fu-i (я был). Бопп предпринимал попытки и более широких языковых сравнений, например, в работе «О родстве малайско-полинезийских языков с индоевропейскими» (1840). Но всё же его основной успех был в санскритологии, в обосновании основных положений для изучения грамматических систем родственных индоевропейских языков. Он дали название впервые изученной им семьи языков – «индоевропейские языки».
1.2. Расмус Раек (1787–1832)
Расмус Кристиан Раек в хронологическом отношении мог бы занимать первое место среди основоположников сравнительно-исторического языкознания, так как раньше Боппа сказал о главенствующей роль грамматического строя в «устройстве» языка (в «Руководстве по исландскому или древнесеверному языку», 1811) и уже в 1814 г. написал «Исследование происхождения древнесеверного или исландского языка», в котором определил сущность этимологии, её задачи и метод не как объяснение слов, а как «объяснение языка», понимая под этим объяснение слов, их склонения, спряжения и все строения языка [Томсен 1938: 52].
Это сочинение, в котором Раек, поставив в центр сопоставления языков исландский и сравнив его с гренландским, кельтским, баскским, «финским» (финским и лапландским), показывает, что у исландского языка нет черт родства с ними, зат.е. грамматическая и лексическая общность с греческим и латинским (с «фракийскими языками», которые и «должны рассматриваться как источники этого (исландского) языка» [Томсен 1938:54]).
В. Томсен, датский историограф языкознания, младограмматик по лингвистической концепции, восхищаясь гениальными способностями Раска, объясняя его многочисленные заблуждения в отношении ряда «азиатских» языков и высказывая сожаление, что учёный основные труды писал без обращения к санскриту, тем не менее утверждает: «Надо решительно признать, что в отношении метода сравнения языков Раек находится на вполне правильном пути, в особенности, поскольку целью сравнения является доказательство соотношения между различными языками, их родства и степени родства; таким образом, ясно, что этот метод мог быть освоен также без знания санскрита» [Томсен 1938: 54]. Специалисты ценят Раска за его чёткие и ясные классификации языков. Напомним и то, что он является основателем скандинавской филологии и одним из первых отделил балтийские языки от славянских, а также начал изучение финно-угорских языков.
Это сочинение, в котором Раек, поставив в центр сопоставления языков исландский и сравнив его с гренландским, кельтским, баскским, «финским» (финским и лапландским), показывает, что у исландского языка нет черт родства с ними, зат.е. грамматическая и лексическая общность с греческим и латинским (с «фракийскими языками», которые и «должны рассматриваться как источники этого (исландского) языка» [Томсен 1938:54]).
В. Томсен, датский историограф языкознания, младограмматик по лингвистической концепции, восхищаясь гениальными способностями Раска, объясняя его многочисленные заблуждения в отношении ряда «азиатских» языков и высказывая сожаление, что учёный основные труды писал без обращения к санскриту, тем не менее утверждает: «Надо решительно признать, что в отношении метода сравнения языков Раек находится на вполне правильном пути, в особенности, поскольку целью сравнения является доказательство соотношения между различными языками, их родства и степени родства; таким образом, ясно, что этот метод мог быть освоен также без знания санскрита» [Томсен 1938: 54]. Специалисты ценят Раска за его чёткие и ясные классификации языков. Напомним и то, что он является основателем скандинавской филологии и одним из первых отделил балтийские языки от славянских, а также начал изучение финно-угорских языков.
1.3. Якоб Гримм (1785–1863)
Якоб Гримм, обогативший сравнительно-историческое языкознание рядом исследований конкретных языков и проблем, известен своей самой крупной работой «Немецкая грамматика», первый том которой вышел в 1819 г., а последний, четвертый, в 1837 г. Это не грамматика немецкого языка, а, по словам В. Томсена, «это скорее построенное на исторической основе, изложенное в виде сравнений, описание строя всех, как более древних, так и более новых, готско-германских языков…< >. В этой области языкознания работа Гримма, без сомнения, составила эпоху и ещё до сих пор является главным произведением, независимо от того, сколько бы деталей ни нуждалось в исправлении…< >. Она оказала очень сильное влияние на развитие сравнительно-исторического языкознания» [Томсен 1938: 63]. В трудах Гримма самым ценным является историзм. Так, он убедительно показывает, как в готско-германских языках на месте бывших глухих р, t, с, стоявших в начальном слоге, возникли f, р, h, а на месте прежних звонких d и g возникли глухие t и к. И хотя на эти «передвижения согласных» (термин Гримма) до него было обращено внимание Р. Раска, он многократно увеличил количество примеров и, что особенно важно, проследил судьбу этих звуков до верхненемецкого, т. е. показал и «второе передвижение согласных» как строгий фонетический закон (закон Гримма) [Томсен 1938: 64].
Касаясь общетеоретических вопросов, Я. Гримм следующим образом сформулировал свое ви́дение возникновения и развития языка: «Язык…не мог быть результатом непосредственного откровения, как он не мог быть врожденным человеку; врожденный язык сделал бы людей животными, язык-откровение предполагал бы божественность людей. Остается только думать, что язык по своему происхождению и развитию – это человеческое приобретение, сделанное совершенно естественным образом. Ничем иным он не может быть; он – наша история, наше наследие» (цит. по [Хрестоматия 1956: 58]). Из всего созданного человеком язык выделяется как самое ценное достояние: «Из всех человеческих изобретений… язык, как кажется, является величайшим, благороднейшим и неотъемлемейшим достоянием». И достоянием этим как наследием могут распоряжаться все: «… язык стал общим достоянием и наследием всех людей, без которого они не могут обойтись <…> Язык принадлежит нам всем» (с. 64).
Познакомившись с приведенными словами Гримма, можно подумать, что он считает язык явлением общественным, но это не так. Для него язык – явление природное. И это особенно заметно, когда он говорит о его развитии. «В языке, как природном организме, налицо три стадии («ступени») жизни: первая – создание, так сказать, рост и становление значений слов; вторая – расцвет законченной в своем совершенстве флексии третья – стремление к ясности мысли…». И далее автор поясняет: «Это подобно периодам развития листвы, цветения и созревания плода, которые по законам природы… сменяют друг друга в неизменной последовательности» (с. 60); затем еще определеннее и ярче: в первый период «язык живет почти растительной жизнью» (с. 61), во второй период он еще «эмоционально насыщен, но в нем всё сильнее проявляется мысль и всё, что с нею связано (гибкость флексии благоприятствует росту новых средств выражения, расцветает поэзия, напр., в Греции)», в третий период язык приобретает «б?о?льшую свободу мысли», а мысль «может быть выражена более многообразно».
Романтически настроенный Я. Грим (как и его брат Вильгельм), по достоинству ценящий народное творчество и речь, радуется быстрому развитию языков… под влиянием общественных факторов, которые оказываются сильнее природных. «Языки очутились не под властью вечного и неизменного закона природы, подобного законам света и тяжести, но попали в умелые руки людей; они то быстро развивались с расцветом народов, то задерживались в своем развитии в результате варварства тех же народов» (с. 63). Он по-юношески восхищен тем, что, в истории языка «…повсюду видны живое движение, твердость и удивительная гибкость, постоянное стремление в высь и падения, вечная изменчивость» (с. 63).
Знакомясь с дальнейшей историей нашей науки, мы убедимся в том, что Я. Грим не только создатель исторической грамматики и исторического метода изучения языка, но и провозвестник идей натуралистической школы (А. Шлейхера и его последователей) и антиномий В. Гумбольдта и Ф. де Соссюра.
Касаясь общетеоретических вопросов, Я. Гримм следующим образом сформулировал свое ви́дение возникновения и развития языка: «Язык…не мог быть результатом непосредственного откровения, как он не мог быть врожденным человеку; врожденный язык сделал бы людей животными, язык-откровение предполагал бы божественность людей. Остается только думать, что язык по своему происхождению и развитию – это человеческое приобретение, сделанное совершенно естественным образом. Ничем иным он не может быть; он – наша история, наше наследие» (цит. по [Хрестоматия 1956: 58]). Из всего созданного человеком язык выделяется как самое ценное достояние: «Из всех человеческих изобретений… язык, как кажется, является величайшим, благороднейшим и неотъемлемейшим достоянием». И достоянием этим как наследием могут распоряжаться все: «… язык стал общим достоянием и наследием всех людей, без которого они не могут обойтись <…> Язык принадлежит нам всем» (с. 64).
Познакомившись с приведенными словами Гримма, можно подумать, что он считает язык явлением общественным, но это не так. Для него язык – явление природное. И это особенно заметно, когда он говорит о его развитии. «В языке, как природном организме, налицо три стадии («ступени») жизни: первая – создание, так сказать, рост и становление значений слов; вторая – расцвет законченной в своем совершенстве флексии третья – стремление к ясности мысли…». И далее автор поясняет: «Это подобно периодам развития листвы, цветения и созревания плода, которые по законам природы… сменяют друг друга в неизменной последовательности» (с. 60); затем еще определеннее и ярче: в первый период «язык живет почти растительной жизнью» (с. 61), во второй период он еще «эмоционально насыщен, но в нем всё сильнее проявляется мысль и всё, что с нею связано (гибкость флексии благоприятствует росту новых средств выражения, расцветает поэзия, напр., в Греции)», в третий период язык приобретает «б?о?льшую свободу мысли», а мысль «может быть выражена более многообразно».
Романтически настроенный Я. Грим (как и его брат Вильгельм), по достоинству ценящий народное творчество и речь, радуется быстрому развитию языков… под влиянием общественных факторов, которые оказываются сильнее природных. «Языки очутились не под властью вечного и неизменного закона природы, подобного законам света и тяжести, но попали в умелые руки людей; они то быстро развивались с расцветом народов, то задерживались в своем развитии в результате варварства тех же народов» (с. 63). Он по-юношески восхищен тем, что, в истории языка «…повсюду видны живое движение, твердость и удивительная гибкость, постоянное стремление в высь и падения, вечная изменчивость» (с. 63).
Знакомясь с дальнейшей историей нашей науки, мы убедимся в том, что Я. Грим не только создатель исторической грамматики и исторического метода изучения языка, но и провозвестник идей натуралистической школы (А. Шлейхера и его последователей) и антиномий В. Гумбольдта и Ф. де Соссюра.
1.4. Александр Христофорович Востоков (1781–1864)
А.Х. Востоков в 1820 г. опубликовал «Рассуждение о славянском языке», в котором путем сопоставления славянских языков – русского, украинского, белорусского, польского, сербского и др. сделал ряд крупных лингвистических открытий: уточнил отношения между церковнославянским (старославянским), русским, польским и сербским языками (через анализ разных рефлексов древнейших сочетаний tу, dj, к перед е, i, определил звуковое значение юсов через сравнение фактов «Остромирова Евангелия» и польского языка (сохраняющего носовое произношение гласных). Его открытия в области славянской фонетики, признанные отцом славянской филологии И. Добровским (1753–1829), были поразительными и вместе с его «Русской грамматикой» (1831) подключали славистику к индоевропейскому языкознанию в качестве ее неотъемлемой части.
Итак, четыре гениальных ученых, находясь в разных местах и занимаясь во многом разными языками, но в одном аспекте, явились создателями исключительно плодотворного сравнительно-исторического языкознания.
Итак, четыре гениальных ученых, находясь в разных местах и занимаясь во многом разными языками, но в одном аспекте, явились создателями исключительно плодотворного сравнительно-исторического языкознания.
1.5. Вильгельм Гумбольдт (1767–1835) – создатель общего языкознания
Общую оценку Вильгельма Гумбольдта как «величайшего» человека Германии и его широчайшей эрудиции, в особенности в области знания языков и постановки масштабных проблем, и вместе с тем его сложной формы изложения – «дебрей его языковой философии» и «мистики», не позволяющих нам полностью оценить значение его работ или даже понять то влияние, которое они якобы оказали на развитие языкознания», – дал Вильгельм Томсен сто лет назад, в 1902 г. [Томсен 1938: 69–70] Как видим, оценка противоречива и скорее отрицательна. Признавая «чрезвычайно обширные познания языков, познания, охватывающие языки от баскского до североамериканских языков в одном полушарии и до малайско-полинезийских языков в другом, этот тонкий мыслитель рассматривает в ряде своих работ <…> с философской (кантианской) точки зрения различные стороны языка, языковые группы и языковые индивидуальности в их отношении к человеческому духу и человеческому мышлению и культуре. Без сомнения, все это означает очень большой шаг вперёд по сравнению с поверхностной языковой философией и «всеобщей грамматикой» предыдущих веков; и не без основания Гумбольдт рассматривается в Германии как основоположник «общего языкознания» нового времени <…> И все же, несмотря на всю признательность за это, несмотря на всё восхищение этой гениальной умственной работой, нельзя отделаться… – после того, как с трудом пытаешься пробраться сквозь дебри его языковой философии, – от впечатления чего-то такого, что очень далеко лежит от нас, от более эмпирического понимания языка нашего времени (конца XIX– начала XX вв. – В.Б.).
Перед нами нередкий, но, несомненно, самый яркий пример того, как непросто и нескоро приходит понимание того, что сделано гениальным первооткрывателем и как узко и явно субъективно, в зависимости от своих научных позиций, оцениваются его непривычно свежие и глубокие мысли.
Начнем с «влияния», т. е. с последователей: тут можно опереться на конкретные факты.
Известно, что младший современник Гумбольдта Ф. Бопп говорил о нём с большим уважением, а учениками и научными последователями Гумбольдта считали себя Штейнталь, Шлейхер, Фосслер, Потт, Курциус, Бодуэн де Куртенэ и Потебня. Это первое.
Второе. Гумбольдт был не только и не столько компаративистом (работавшим сравнительно-историческим, в частности «эмпирическим», методом, с позиции которого младограмматик В. Томсен пытался охарактеризовать его огромное и разностороннее творчество), сколько основоположником нового направления в лингвистике. Он был первым, кто заложил основы общего языкознания, направления, которое по праву называют философией языка и которое «охватывает высшие лингвистические обобщения и далеко идущие выводы» [Лоя 1968: 52]. Вспомним и о неогумбольдтианстве – течении, возникшем в XX в.
Гумбольдт не углублялся в праязыки и не делал скоропалительных выводов о родстве языков. Он изучал их в живом состоянии и сопоставлял на синхронном уровне, из чего вырастали его широкие классификации типологического свойства.
1. Почти планетарный кругозор В. Гумбольдта позволил ему стать родоначальником классификаций и научных идей, переросших впоследствии, особенно в XX в., в целые научные направления. Так, до сих пор в учебниках по теории языка излагается схема его типологических классификаций – морфологической и синтаксической. Правда, в ряде случаев к этим классификациям даются добавления и уточнения, особенно после работы американского учёного Э. Сепира. Гумбольдта и историко-сравнительное языкознание упрекают в преувеличении роли флексии (в «зафлексованности», как мы бы сказали сейчас). И это правильно, поскольку грамматические значения могут быть выражены (и не хуже флексии) другими способами – порядком слов, служебными словами и т. п.
2. Его доклад «О сравнительном изучении языков», прочитанный в Берлинской академии в 1820 г., подводил философскую базу под только что появившиеся сугубо лингвистические труды Ф. Боппа и Я. Гримма, способствовал укреплению выдвинутого ими сравнительно-исторического метода и тем самым подчеркивал необходимость целенаправленного его применения в самостоятельной науке: «Сравнительное изучение языков только в том случае сможет привести к верным и существенным выводам о языке… если оно станет самостоятельным предметом, направленным на выполнение своих задач и преследующим свои цели» [Гумбольдт 1984: 307].
3. Затрагивая вопрос о соотношении индивидуального и общественного в языке уже в этом докладе, а также более основательно в своем основном, трёхтомном труде «О языке кавн на острове Ява» (особенно ценным своим Введением «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода» (1836–1839), Гумбольдт подчеркивал: «Создание языка обусловлено внутренней потребностью человечества» [Гумбольдт 1984: 54], причём язык нужен людям не только как «внешнее средство общения людей в обществе», но и для образования мировоззрения, которого человек «только тогда может достичь, когда своё мышление поставит в связь с общественным мышлением» [Гумбольдт 1984: 51]. Связывая язык с мышлением, с «инстинктом разума», заложенным у человека от природы, Гумбольдт подчёркивает общественный, надличностный, характер его функционирования: «язык поднимается над их (человеческих индивидуальностей. – В.Б.) обособленностью», – подчеркивал он [Гумбольдт 1984: 68]. Итак, и язык, и «общественное мышление» по своему назначению социальны.
4. Касаясь проблемы возникновения языка, Гумбольдт, опять-таки помня об «общественном мышлении», говорит о целостном характере языка, разделяющего «природу всего органического»: «…языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно всё, что делает его единым целым», т. е. самодостаточным «организмом». Но это не тот организм, о котором позднее будет говорить Август Шлейхер с биологической позиции. «Организм языка, – по Гумбольдту, – возникает из присущей человеку способности и потребности говорить, в его формировании участвует весь народ» [Гумбольдт 1984: 311].
5. Поскольку язык создается многими индивидами, а в совокупности «всем народом», то в ходе этого длительного творческого акта в нём отражается «дух» народа, его культура, а сам он становится душой народа. Так организм языка оказывается категорией не только социальной, но и психологической – «душой народа».
6. Уровень развития языка, порождаемого и развиваемого через отдельные личности «всем народом», соответствует уровню культуры народа, но вместе с тем любой из языков способен стать выразителем самой высокой (общечеловеческой) культуры. Инстинкт человека менее связан, а потому представляет больше свободы индивидууму, поэтому продукт инстинкта разума (т. е. язык) может достигнуть разной степени совершенства, тогда как проявление животного инстинкта всегда сохраняет постоянное единообразие [Гумбольдт 1984: 314]. Говоря так, Гумбольдт как бы дает шанс «примитивным и неразвитым» языкам достичь совершенства.
7. Язык – продукт творчества народа, а не отдельного индивидуума. Эта мысль им выражена убедительно и доходчиво: «Язык не является произвольным творением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу; позднейшие поколения получают его от поколений предыдущих. В результате того, что в нём смешиваются, очищаются, преображаются способы представления всех возрастов, каждого пола, сословия, характера и духовного различия данного племени, в результате того, что народы обмениваются словами и языками, создавая в конечном счёте человеческий род в целом, – язык становится великим средством преобразования субъективного в объективное, переходя от всегда ограниченного индивидуального к всеобъемлющему бытию» [Гумбольдт 1984: 318].
8. Гумбольдт уловил двусторонность языка по отношению к человеку. С одной стороны, язык как продукт народа является «чем-то чуждым для человека» (уже готовым, не своим), с другой стороны, человек «обогащён, укреплён и вдохновлён» этим объективным наследием и творчески пользуется им. Получается, что субъект придаёт языку субъективное существование. Полагают, что именно этот тезис Гумбольдта породил младограмматизм, поставивший своей целью изучение языка отдельной личности.
9. Размышление над индивидуальным и общим в языке Гумбольдт вел в разных аспектах – историческом, функциональном, психологическом, культурологическом. Так, для него язык – явление общеисторическое, а речь – конкретно-индивидуальное пользование им. Для разграничения этих явлений учёный использует разные термины (греческого происхождения: эргон – это язык как продукт деятельности, энергейа – сама речевая деятельность) и поясняет: «под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности» [Гумбольдт 1984: 70]. Для более точного уяснения вводимых Гумбольдтом понятий приведем его буквальные формулировки. Первая: «Язык – не мертвый продукт (Erzeugtes), а созидающий процесс (Erzeugung) [Там же, с. 69]. Вторая: «Язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia). Его истинное определение поэтому может быть только генетическим» (с. 70).
Понимая язык-эргон как систему материальных знаков, как фиксированную, а потому статичную форму, Гумбольдт поднимает вопрос о соотношении языка и мира представлений, или содержания мысли. Язык по отношению к мысли является формой. Он связан с духом народа. «Постоянное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораздельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, – разъясняет ученый, – и составляет форму языка» (с. 71). Язык «всеми тончайшими нитями своих корней сросся поэтому с силой национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем закономернее и богаче развитие последнего» [Гумбольдт 1984: 47].
Понимая язык-эргон как систему материальных знаков, Гумбольдт поднимает вопрос о соотношении языка и мира представлений, или содержания мысли. Язык по отношению к мысли является формой, он связан с духом народа. Язык «всеми тончайшими нитями своих корней сросся поэтому с силой национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем закономернее и богаче развитие последнего» [Гумбольдт 1984: 47].
В статье «О возникновении грамматических форм и их влиянии на развитие идей» (1822) высказываются мысли о зависимости грамматического строя языка от психического склада народа, а также о зависимости мышления от особенностей конкретного языка и отраженном в нём национальном «духе».
Интересны мысли Гумбольдта о формах языка – внешней (звуки, грамматические формы) и внутренней, отражающей духовный мир народа и его историю через специфику образования представлений и понятий в словах и грамматических формах (категориях). Он приводит пример с обозначением одного предмета (слона) через разные понятия: в санскрите было три обозначения слона – «двузубый» (наличие бивней), «однорукий» (наличие хобота), «дважды пьющий» (слон сначала берёт воду хоботом, потом отправляет её в рот).
Перед нами нередкий, но, несомненно, самый яркий пример того, как непросто и нескоро приходит понимание того, что сделано гениальным первооткрывателем и как узко и явно субъективно, в зависимости от своих научных позиций, оцениваются его непривычно свежие и глубокие мысли.
Начнем с «влияния», т. е. с последователей: тут можно опереться на конкретные факты.
Известно, что младший современник Гумбольдта Ф. Бопп говорил о нём с большим уважением, а учениками и научными последователями Гумбольдта считали себя Штейнталь, Шлейхер, Фосслер, Потт, Курциус, Бодуэн де Куртенэ и Потебня. Это первое.
Второе. Гумбольдт был не только и не столько компаративистом (работавшим сравнительно-историческим, в частности «эмпирическим», методом, с позиции которого младограмматик В. Томсен пытался охарактеризовать его огромное и разностороннее творчество), сколько основоположником нового направления в лингвистике. Он был первым, кто заложил основы общего языкознания, направления, которое по праву называют философией языка и которое «охватывает высшие лингвистические обобщения и далеко идущие выводы» [Лоя 1968: 52]. Вспомним и о неогумбольдтианстве – течении, возникшем в XX в.
Гумбольдт не углублялся в праязыки и не делал скоропалительных выводов о родстве языков. Он изучал их в живом состоянии и сопоставлял на синхронном уровне, из чего вырастали его широкие классификации типологического свойства.
1. Почти планетарный кругозор В. Гумбольдта позволил ему стать родоначальником классификаций и научных идей, переросших впоследствии, особенно в XX в., в целые научные направления. Так, до сих пор в учебниках по теории языка излагается схема его типологических классификаций – морфологической и синтаксической. Правда, в ряде случаев к этим классификациям даются добавления и уточнения, особенно после работы американского учёного Э. Сепира. Гумбольдта и историко-сравнительное языкознание упрекают в преувеличении роли флексии (в «зафлексованности», как мы бы сказали сейчас). И это правильно, поскольку грамматические значения могут быть выражены (и не хуже флексии) другими способами – порядком слов, служебными словами и т. п.
2. Его доклад «О сравнительном изучении языков», прочитанный в Берлинской академии в 1820 г., подводил философскую базу под только что появившиеся сугубо лингвистические труды Ф. Боппа и Я. Гримма, способствовал укреплению выдвинутого ими сравнительно-исторического метода и тем самым подчеркивал необходимость целенаправленного его применения в самостоятельной науке: «Сравнительное изучение языков только в том случае сможет привести к верным и существенным выводам о языке… если оно станет самостоятельным предметом, направленным на выполнение своих задач и преследующим свои цели» [Гумбольдт 1984: 307].
3. Затрагивая вопрос о соотношении индивидуального и общественного в языке уже в этом докладе, а также более основательно в своем основном, трёхтомном труде «О языке кавн на острове Ява» (особенно ценным своим Введением «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода» (1836–1839), Гумбольдт подчеркивал: «Создание языка обусловлено внутренней потребностью человечества» [Гумбольдт 1984: 54], причём язык нужен людям не только как «внешнее средство общения людей в обществе», но и для образования мировоззрения, которого человек «только тогда может достичь, когда своё мышление поставит в связь с общественным мышлением» [Гумбольдт 1984: 51]. Связывая язык с мышлением, с «инстинктом разума», заложенным у человека от природы, Гумбольдт подчёркивает общественный, надличностный, характер его функционирования: «язык поднимается над их (человеческих индивидуальностей. – В.Б.) обособленностью», – подчеркивал он [Гумбольдт 1984: 68]. Итак, и язык, и «общественное мышление» по своему назначению социальны.
4. Касаясь проблемы возникновения языка, Гумбольдт, опять-таки помня об «общественном мышлении», говорит о целостном характере языка, разделяющего «природу всего органического»: «…языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно всё, что делает его единым целым», т. е. самодостаточным «организмом». Но это не тот организм, о котором позднее будет говорить Август Шлейхер с биологической позиции. «Организм языка, – по Гумбольдту, – возникает из присущей человеку способности и потребности говорить, в его формировании участвует весь народ» [Гумбольдт 1984: 311].
5. Поскольку язык создается многими индивидами, а в совокупности «всем народом», то в ходе этого длительного творческого акта в нём отражается «дух» народа, его культура, а сам он становится душой народа. Так организм языка оказывается категорией не только социальной, но и психологической – «душой народа».
6. Уровень развития языка, порождаемого и развиваемого через отдельные личности «всем народом», соответствует уровню культуры народа, но вместе с тем любой из языков способен стать выразителем самой высокой (общечеловеческой) культуры. Инстинкт человека менее связан, а потому представляет больше свободы индивидууму, поэтому продукт инстинкта разума (т. е. язык) может достигнуть разной степени совершенства, тогда как проявление животного инстинкта всегда сохраняет постоянное единообразие [Гумбольдт 1984: 314]. Говоря так, Гумбольдт как бы дает шанс «примитивным и неразвитым» языкам достичь совершенства.
7. Язык – продукт творчества народа, а не отдельного индивидуума. Эта мысль им выражена убедительно и доходчиво: «Язык не является произвольным творением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу; позднейшие поколения получают его от поколений предыдущих. В результате того, что в нём смешиваются, очищаются, преображаются способы представления всех возрастов, каждого пола, сословия, характера и духовного различия данного племени, в результате того, что народы обмениваются словами и языками, создавая в конечном счёте человеческий род в целом, – язык становится великим средством преобразования субъективного в объективное, переходя от всегда ограниченного индивидуального к всеобъемлющему бытию» [Гумбольдт 1984: 318].
8. Гумбольдт уловил двусторонность языка по отношению к человеку. С одной стороны, язык как продукт народа является «чем-то чуждым для человека» (уже готовым, не своим), с другой стороны, человек «обогащён, укреплён и вдохновлён» этим объективным наследием и творчески пользуется им. Получается, что субъект придаёт языку субъективное существование. Полагают, что именно этот тезис Гумбольдта породил младограмматизм, поставивший своей целью изучение языка отдельной личности.
9. Размышление над индивидуальным и общим в языке Гумбольдт вел в разных аспектах – историческом, функциональном, психологическом, культурологическом. Так, для него язык – явление общеисторическое, а речь – конкретно-индивидуальное пользование им. Для разграничения этих явлений учёный использует разные термины (греческого происхождения: эргон – это язык как продукт деятельности, энергейа – сама речевая деятельность) и поясняет: «под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности» [Гумбольдт 1984: 70]. Для более точного уяснения вводимых Гумбольдтом понятий приведем его буквальные формулировки. Первая: «Язык – не мертвый продукт (Erzeugtes), а созидающий процесс (Erzeugung) [Там же, с. 69]. Вторая: «Язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia). Его истинное определение поэтому может быть только генетическим» (с. 70).
Понимая язык-эргон как систему материальных знаков, как фиксированную, а потому статичную форму, Гумбольдт поднимает вопрос о соотношении языка и мира представлений, или содержания мысли. Язык по отношению к мысли является формой. Он связан с духом народа. «Постоянное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораздельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, – разъясняет ученый, – и составляет форму языка» (с. 71). Язык «всеми тончайшими нитями своих корней сросся поэтому с силой национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем закономернее и богаче развитие последнего» [Гумбольдт 1984: 47].
Понимая язык-эргон как систему материальных знаков, Гумбольдт поднимает вопрос о соотношении языка и мира представлений, или содержания мысли. Язык по отношению к мысли является формой, он связан с духом народа. Язык «всеми тончайшими нитями своих корней сросся поэтому с силой национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем закономернее и богаче развитие последнего» [Гумбольдт 1984: 47].
В статье «О возникновении грамматических форм и их влиянии на развитие идей» (1822) высказываются мысли о зависимости грамматического строя языка от психического склада народа, а также о зависимости мышления от особенностей конкретного языка и отраженном в нём национальном «духе».
Интересны мысли Гумбольдта о формах языка – внешней (звуки, грамматические формы) и внутренней, отражающей духовный мир народа и его историю через специфику образования представлений и понятий в словах и грамматических формах (категориях). Он приводит пример с обозначением одного предмета (слона) через разные понятия: в санскрите было три обозначения слона – «двузубый» (наличие бивней), «однорукий» (наличие хобота), «дважды пьющий» (слон сначала берёт воду хоботом, потом отправляет её в рот).