– Я к вам по важному делу, – сказал он.
– Прошу пройти за мной!
Мы прошли в подсобку. Там Яхонтов представился ординарцем генерала Капитохина, показал увольнительную записку, сказал, что генералу нужна бумага, что мы можем обеспечить магазин продуктами: капустой, картофелем, крупами, а если достанут бумаги килограммов пятьсот для штаба – то и тушенкой. За бумагу будет заплачено наличными.
Заведующий явно заколебался, а потом сказал, что столько бумаги у него сейчас нет, но он может достать, если привезут обещанное. Яхонтов условился о дате и попросил продать столько бумаги, сколько есть. Нам продали около 40 килограммов, упаковали, выдали копию чека. Довольные, мы поехали на вокзал. По пути я упрекнул Яхонтова за обман, но он, хохотнув, сказал:
– Дураков много на свете. Ты что, хотел вернуться в часть с пустыми руками? Они тоже не святые!
На вокзале мы стали ждать поезд в сторону Сухиничей, где проходила линия фронта. Когда объявили посадку, народ ринулся на перрон. Военная комендатура проверяла документы. Естественно, образовалась толпа. Сжимали в ней так, что не выдерживали ребра, стоял гвалт, раздавались истерические крики. Солдаты оттесняли людей без документов, а другие напирали на них, стараясь пройти. Изо всех сил пробивались к двери и мы. Какая-то девушка, зажатая нами, просила нас провести ее через контроль – у нее не было разрешения на проезд:
– Ребятки, миленькие, проведите!
– Да как же мы вас проведем, в карман не поместитесь…
– Ну, пожалуйста, я вас отблагодарю. Мне очень надо домой!
Нас несло людским потоком, и мы помогали ему изо всех сил. Девушка спасалась от давки под вещмешком высокого Яхонтова. Бойцы комендатуры проверили наши документы, потребовали их у девушки, но толпа выдавила нас, и солдаты не успели вытянуть ее – мы оказались на перроне.
Девушка села с нами в один вагон. По ее возбуждению было видно, как она рада. В разговоре выяснилось, что она приехала в Москву две недели назад к родственникам, но их не оказалось дома. Из Москвы ее не выпустили без документов, и она продала все, что имела, голодала, скитаясь по вокзалам. Мы тоже были голодны и достали банку рыбных консервов и кусок хлеба. Накормили и девушку, а может, лишь усилили ее голод.
Она не знала, как нас отблагодарить, говорила возбужденно и много, намекала, что готова на все, стараясь по отдельности вывести нас в тамбур. Что-то мне в ней не нравилось, и я стал замечать, что она старается узнать, кто мы, из какой части, где собираемся сходить с поезда. Может быть, конечно, что моя антипатия была вызвана всеобщей шпиономанией. Наша попутчица заставила нас снять рубашки, подшила воротнички, пришила пуговицы, а когда нам надо было выходить, сказала, что готова выйти с нами.
– Куда же мы вас возьмем, как проведем через КПП?
– А вы постарайтесь, как в Москве. Я отблагодарю, не пожалеете.
Это было уже совсем непонятно. Подъезжая к Внукову, мы вышли в тамбур. Вышла и она и, прощаясь, начала нас целовать и прижиматься. Яхонтов спросил меня:
– Может, возьмем?
– Куда? Нет и нет! Не сходи с ума!
На полустанке мы сошли. Было уже темно, холодно, моросил противный дождь. Вещмешки были тяжелые, на сапоги налипала пудовая грязь. На КПП нас ослепили фонарики, часовые проверили наши документы и содержимое мешков – не взрывчатку ли мы несем на аэродром? Позвонили в штаб дежурному и, получив подтверждение, что мы свои, пропустили.
Красильников был доволен. Теперь можно было составлять документы на чистых одинаковых листах, а не на случайных лоскутах бумаги. По стопке дали начальнику штаба Чернявскому и комдиву Капитохину.
– Откуда такая? – спросил Капитохин.
– Привез рядовой Уразов.
– А там можно еще приобрести?
– Можно, товарищ полковник, но нужно им подбросить продуктов – картофеля, капусты, крупы, консервов.
– От солдат отрывать?! А, впрочем, картофель и капусту можно – они не нормированы. А остальное – нельзя и не думайте! Под трибунал угодите. Капитан, проверните это дело!
В условленный с директором канцелярского магазина день мы с Яхонтовым смогли выполнить свои обещания. Нам разрешили погрузить в полуторку несколько мешков капусты и картофеля, дали соответствующие документы, и мы поехали в Москву.
Директор магазина выпучил глаза от удивления. Он чувствовал тогда, что мы врем, поэтому, естественно, бумагу нам не приготовил, однако не растерялся, сел в нашу полуторку, куда-то поехал и, пока Яхонтов флиртовал с продавщицами, привез несколько больших пачек бумаги, килограммов 200 – больше не было.
На машине мы приехали на квартиру Яхонтова, отдали теще немного картофеля и капусты. Шофер был москвичом, поэтому уехал ночевать домой. По пути из магазина мы видели красочные афиши пьесы Константина Симонова «Фронт», поставленной в Малом театре. Яхонтов загорелся:
– А что, давайте пойдем в театр!
Билетов в кассе не было. Тогда Яхонтов сказал, что он все равно их достанет, и из телефона-автомата позвонил в театр по телефону с афиши. Изменив голос, он представился генералом Капитохиным, заявил, что приехал с фронта на один день и хотел бы посмотреть постановку «Фронт».
– Мой ординарец Яхонтов сообщил, что билетов нет. Прошу продать хотя бы три билета, моя дочь тоже хочет пойти с нами в театр.
На другом конце провода сообщили, что билетов нет, но потом из уважения к фронтовику все же нашли два билета. Самозваный «Капитохин», немного подумав, сказал:
– Хорошо, давайте хотя бы два. Я пришлю своего ординарца.
Он вышел из будки победителем – видали наших! Я сказал, что в театр Яхонтов пойдет с Клавой, но он и слушать не стал – пойдем все трое!
Когда Клава пришла с работы, я вышел на улицу, чтобы оставить ее с мужем наедине. Вышли они – и, о чудо, что значит одежда и хорошее настроение! Клава была одета в котиковую шубку, шляпку, туфли – мы в своих солдатских шинелях и кирзовых сапогах выглядели на ее фоне весьма непрезентабельно.
Пока мы добирались до театра, уже прозвенел третий звонок. Гардеробщица заторопила нас, мы скорее разделись, Яхонтов первым бросился в зал, а Клава с билетами задержалась со мной. Когда мы подошли к билетерше, она, увидев два билета, преградила мне дорогу:
– Где ваш билет?
– Так вот же! – подала ей билеты Клава.
– А того, что прошел?
– А мы его не знаем.
В зале уже был открыт занавес, и искать Яхонтова билетерша не решилась, хотя поняла, что ее провели. Под шиканье зрителей мы уселись на свои места и начали смотреть спектакль, который сразу захватил наше внимание.
Трудно современному человеку понять чувства, которые мы испытывали тогда. Мы впервые видели то, что совершалось на огромном фронте Отечественной войны. То, что творилось на сцене, было созвучно времени и нашим думам, чаяниям, переживаниям.
В антракте мы с Яхонтовым поменялись местами, но я, точно во сне, не запомнил даже, кто были мои соседи. Зал дышал одним дыханием с артистами сцены. Я был там, на сцене, нет, на фронте – стрелял, бросал гранаты, умирал. После, побывав в боях, я осознал, что во «Фронте» что-то было наивным, притянутым, хотя понимал, что в спектакле невозможно без этого. Но тогда у меня еще не было за плечами боевого опыта, все воспринималось натурально. Да, так и только так должен действовать солдат Родины, так буду действовать и я! Погибают люди, и какие люди, не чета мне! Родина в смертельной опасности, фашистский сапог топчет нашу землю под Москвой, вокруг Ленинграда, под Сталинградом, на Кавказе. Здесь, после спектакля, в раздумьях о Родине, о жертвах, приносимых на алтарь Победы, родилась мысль, которая помогла мне потом перенести все тяготы фронтовой жизни, перебороть страх смерти, смело идти на опасность, на риск.
«Если погибли за Родину миллионы людей, то чем я лучше и почему я должен заслоняться от своей смерти их смертями?! Я должен разделить судьбу своего народа и должен как можно лучше выполнить свой долг. Я не первый, я и не последний» – так примерно я рассуждал в тяжелые моменты и, не стеная, переносил все тяготы войны.
Наступил декабрь. Дивизия разбухала от пополнений, шло ускоренное обучение – мы готовились к учебно-тренировочным прыжкам с парашютом. Инструкторы показывали нам, как укладывается парашют, мы изучали его действие, отрабатывали теорию прыжка на специальном устройстве с наклонным канатом.
Начальник парашютно-десантной службы не знал покоя, готовя выброску учебного десанта. И вот такой день наступил. В солнечное зимнее утро, подразделение за подразделением, людей сажали в «дугласы», те набирали высоту около 300 метров, и из них будто сыпался горох, расцветая в воздухе парашютами над полем, кроки которого я делал и размножал.
Дошла очередь и до штаба с ротой охраны и хозвзводом. Инструкторы помогли надеть парашют и застегнуться, проверили, выстроили нас в колонны и по двое в ряд повели к самолетам. В самолетах усадили на лавки, заставили пристегнуть карабины вытяжного фала к перекладине в самолете, и вот мы в воздухе. В иллюминаторе проплывали заснеженные леса, поля, лента асфальтовой дороги в Москву. Вот и Раменское. Раздалась команда: «Приготовиться». Открылась дверца, ударила холодная струя воздуха, и те, кто сидел ближе к проходу, как-то боком стали исчезать за бортом.
Вот кто-то уперся в проем двери и попятился назад, руки судорожно вцепились в обрамление двери. Задержка недопустима – самолет может уйти за пределы поля приземления, десантники могут сесть на деревья, и тогда не миновать беды. Инструктор нанес сильный удар по шее и вытолкнул незадачливого парашютиста.
Стало страшно еще больше. Я закрыл глаза, подошел к двери, толчок, и… сердце провалилось. Вдруг дернуло так, что я пришел в себя, открыл глаза и увидел под и над собой купола парашютов, парашюты, расстелившиеся на снежном поле, которое быстро надвигалось на меня. Страх куда-то пропал, и стало радостно – жив! Встреча с землей полусогнутыми ногами, падение на бок, гашение парашюта, который начал оживать. Недалеко кого-то тянуло по снегу вслед за надутым парашютом, к нему бежали на помощь. Я освободился от лямок подвески и начал как попало собирать парашют – потом инструкторы уложат его как надо.
Так единственный раз в жизни я прыгал с парашютом из самолета. После мы подшучивали друг над другом, но во время прыжка было не до смеха…
На фронт
– Прошу пройти за мной!
Мы прошли в подсобку. Там Яхонтов представился ординарцем генерала Капитохина, показал увольнительную записку, сказал, что генералу нужна бумага, что мы можем обеспечить магазин продуктами: капустой, картофелем, крупами, а если достанут бумаги килограммов пятьсот для штаба – то и тушенкой. За бумагу будет заплачено наличными.
Заведующий явно заколебался, а потом сказал, что столько бумаги у него сейчас нет, но он может достать, если привезут обещанное. Яхонтов условился о дате и попросил продать столько бумаги, сколько есть. Нам продали около 40 килограммов, упаковали, выдали копию чека. Довольные, мы поехали на вокзал. По пути я упрекнул Яхонтова за обман, но он, хохотнув, сказал:
– Дураков много на свете. Ты что, хотел вернуться в часть с пустыми руками? Они тоже не святые!
На вокзале мы стали ждать поезд в сторону Сухиничей, где проходила линия фронта. Когда объявили посадку, народ ринулся на перрон. Военная комендатура проверяла документы. Естественно, образовалась толпа. Сжимали в ней так, что не выдерживали ребра, стоял гвалт, раздавались истерические крики. Солдаты оттесняли людей без документов, а другие напирали на них, стараясь пройти. Изо всех сил пробивались к двери и мы. Какая-то девушка, зажатая нами, просила нас провести ее через контроль – у нее не было разрешения на проезд:
– Ребятки, миленькие, проведите!
– Да как же мы вас проведем, в карман не поместитесь…
– Ну, пожалуйста, я вас отблагодарю. Мне очень надо домой!
Нас несло людским потоком, и мы помогали ему изо всех сил. Девушка спасалась от давки под вещмешком высокого Яхонтова. Бойцы комендатуры проверили наши документы, потребовали их у девушки, но толпа выдавила нас, и солдаты не успели вытянуть ее – мы оказались на перроне.
Девушка села с нами в один вагон. По ее возбуждению было видно, как она рада. В разговоре выяснилось, что она приехала в Москву две недели назад к родственникам, но их не оказалось дома. Из Москвы ее не выпустили без документов, и она продала все, что имела, голодала, скитаясь по вокзалам. Мы тоже были голодны и достали банку рыбных консервов и кусок хлеба. Накормили и девушку, а может, лишь усилили ее голод.
Она не знала, как нас отблагодарить, говорила возбужденно и много, намекала, что готова на все, стараясь по отдельности вывести нас в тамбур. Что-то мне в ней не нравилось, и я стал замечать, что она старается узнать, кто мы, из какой части, где собираемся сходить с поезда. Может быть, конечно, что моя антипатия была вызвана всеобщей шпиономанией. Наша попутчица заставила нас снять рубашки, подшила воротнички, пришила пуговицы, а когда нам надо было выходить, сказала, что готова выйти с нами.
– Куда же мы вас возьмем, как проведем через КПП?
– А вы постарайтесь, как в Москве. Я отблагодарю, не пожалеете.
Это было уже совсем непонятно. Подъезжая к Внукову, мы вышли в тамбур. Вышла и она и, прощаясь, начала нас целовать и прижиматься. Яхонтов спросил меня:
– Может, возьмем?
– Куда? Нет и нет! Не сходи с ума!
На полустанке мы сошли. Было уже темно, холодно, моросил противный дождь. Вещмешки были тяжелые, на сапоги налипала пудовая грязь. На КПП нас ослепили фонарики, часовые проверили наши документы и содержимое мешков – не взрывчатку ли мы несем на аэродром? Позвонили в штаб дежурному и, получив подтверждение, что мы свои, пропустили.
Красильников был доволен. Теперь можно было составлять документы на чистых одинаковых листах, а не на случайных лоскутах бумаги. По стопке дали начальнику штаба Чернявскому и комдиву Капитохину.
– Откуда такая? – спросил Капитохин.
– Привез рядовой Уразов.
– А там можно еще приобрести?
– Можно, товарищ полковник, но нужно им подбросить продуктов – картофеля, капусты, крупы, консервов.
– От солдат отрывать?! А, впрочем, картофель и капусту можно – они не нормированы. А остальное – нельзя и не думайте! Под трибунал угодите. Капитан, проверните это дело!
В условленный с директором канцелярского магазина день мы с Яхонтовым смогли выполнить свои обещания. Нам разрешили погрузить в полуторку несколько мешков капусты и картофеля, дали соответствующие документы, и мы поехали в Москву.
Директор магазина выпучил глаза от удивления. Он чувствовал тогда, что мы врем, поэтому, естественно, бумагу нам не приготовил, однако не растерялся, сел в нашу полуторку, куда-то поехал и, пока Яхонтов флиртовал с продавщицами, привез несколько больших пачек бумаги, килограммов 200 – больше не было.
На машине мы приехали на квартиру Яхонтова, отдали теще немного картофеля и капусты. Шофер был москвичом, поэтому уехал ночевать домой. По пути из магазина мы видели красочные афиши пьесы Константина Симонова «Фронт», поставленной в Малом театре. Яхонтов загорелся:
– А что, давайте пойдем в театр!
Билетов в кассе не было. Тогда Яхонтов сказал, что он все равно их достанет, и из телефона-автомата позвонил в театр по телефону с афиши. Изменив голос, он представился генералом Капитохиным, заявил, что приехал с фронта на один день и хотел бы посмотреть постановку «Фронт».
– Мой ординарец Яхонтов сообщил, что билетов нет. Прошу продать хотя бы три билета, моя дочь тоже хочет пойти с нами в театр.
На другом конце провода сообщили, что билетов нет, но потом из уважения к фронтовику все же нашли два билета. Самозваный «Капитохин», немного подумав, сказал:
– Хорошо, давайте хотя бы два. Я пришлю своего ординарца.
Он вышел из будки победителем – видали наших! Я сказал, что в театр Яхонтов пойдет с Клавой, но он и слушать не стал – пойдем все трое!
Когда Клава пришла с работы, я вышел на улицу, чтобы оставить ее с мужем наедине. Вышли они – и, о чудо, что значит одежда и хорошее настроение! Клава была одета в котиковую шубку, шляпку, туфли – мы в своих солдатских шинелях и кирзовых сапогах выглядели на ее фоне весьма непрезентабельно.
Пока мы добирались до театра, уже прозвенел третий звонок. Гардеробщица заторопила нас, мы скорее разделись, Яхонтов первым бросился в зал, а Клава с билетами задержалась со мной. Когда мы подошли к билетерше, она, увидев два билета, преградила мне дорогу:
– Где ваш билет?
– Так вот же! – подала ей билеты Клава.
– А того, что прошел?
– А мы его не знаем.
В зале уже был открыт занавес, и искать Яхонтова билетерша не решилась, хотя поняла, что ее провели. Под шиканье зрителей мы уселись на свои места и начали смотреть спектакль, который сразу захватил наше внимание.
Трудно современному человеку понять чувства, которые мы испытывали тогда. Мы впервые видели то, что совершалось на огромном фронте Отечественной войны. То, что творилось на сцене, было созвучно времени и нашим думам, чаяниям, переживаниям.
В антракте мы с Яхонтовым поменялись местами, но я, точно во сне, не запомнил даже, кто были мои соседи. Зал дышал одним дыханием с артистами сцены. Я был там, на сцене, нет, на фронте – стрелял, бросал гранаты, умирал. После, побывав в боях, я осознал, что во «Фронте» что-то было наивным, притянутым, хотя понимал, что в спектакле невозможно без этого. Но тогда у меня еще не было за плечами боевого опыта, все воспринималось натурально. Да, так и только так должен действовать солдат Родины, так буду действовать и я! Погибают люди, и какие люди, не чета мне! Родина в смертельной опасности, фашистский сапог топчет нашу землю под Москвой, вокруг Ленинграда, под Сталинградом, на Кавказе. Здесь, после спектакля, в раздумьях о Родине, о жертвах, приносимых на алтарь Победы, родилась мысль, которая помогла мне потом перенести все тяготы фронтовой жизни, перебороть страх смерти, смело идти на опасность, на риск.
«Если погибли за Родину миллионы людей, то чем я лучше и почему я должен заслоняться от своей смерти их смертями?! Я должен разделить судьбу своего народа и должен как можно лучше выполнить свой долг. Я не первый, я и не последний» – так примерно я рассуждал в тяжелые моменты и, не стеная, переносил все тяготы войны.
Наступил декабрь. Дивизия разбухала от пополнений, шло ускоренное обучение – мы готовились к учебно-тренировочным прыжкам с парашютом. Инструкторы показывали нам, как укладывается парашют, мы изучали его действие, отрабатывали теорию прыжка на специальном устройстве с наклонным канатом.
Начальник парашютно-десантной службы не знал покоя, готовя выброску учебного десанта. И вот такой день наступил. В солнечное зимнее утро, подразделение за подразделением, людей сажали в «дугласы», те набирали высоту около 300 метров, и из них будто сыпался горох, расцветая в воздухе парашютами над полем, кроки которого я делал и размножал.
Дошла очередь и до штаба с ротой охраны и хозвзводом. Инструкторы помогли надеть парашют и застегнуться, проверили, выстроили нас в колонны и по двое в ряд повели к самолетам. В самолетах усадили на лавки, заставили пристегнуть карабины вытяжного фала к перекладине в самолете, и вот мы в воздухе. В иллюминаторе проплывали заснеженные леса, поля, лента асфальтовой дороги в Москву. Вот и Раменское. Раздалась команда: «Приготовиться». Открылась дверца, ударила холодная струя воздуха, и те, кто сидел ближе к проходу, как-то боком стали исчезать за бортом.
Вот кто-то уперся в проем двери и попятился назад, руки судорожно вцепились в обрамление двери. Задержка недопустима – самолет может уйти за пределы поля приземления, десантники могут сесть на деревья, и тогда не миновать беды. Инструктор нанес сильный удар по шее и вытолкнул незадачливого парашютиста.
Стало страшно еще больше. Я закрыл глаза, подошел к двери, толчок, и… сердце провалилось. Вдруг дернуло так, что я пришел в себя, открыл глаза и увидел под и над собой купола парашютов, парашюты, расстелившиеся на снежном поле, которое быстро надвигалось на меня. Страх куда-то пропал, и стало радостно – жив! Встреча с землей полусогнутыми ногами, падение на бок, гашение парашюта, который начал оживать. Недалеко кого-то тянуло по снегу вслед за надутым парашютом, к нему бежали на помощь. Я освободился от лямок подвески и начал как попало собирать парашют – потом инструкторы уложат его как надо.
Так единственный раз в жизни я прыгал с парашютом из самолета. После мы подшучивали друг над другом, но во время прыжка было не до смеха…
На фронт
Подходил новый, 1943 год, но встретить его на старом месте не пришлось. 27 декабря все были подняты по боевой тревоге. У солдата что собирать? Вещмешок за спину – и готов, нам же надо было все документы уложить в железные ящики, запастись канцелярскими принадлежностями, получить сухой паек на неделю, валенки, ватные брюки и фуфайки, противогазы, оружие и боеприпасы. Вечером приехал автополк РГК, мы погрузили штабную документацию и имущество в «студебеккеры», кузова которых были обтянуты брезентом, и в темноте огромная колонна автомашин на хорошей скорости повезла нас в неизвестность. Я сидел в кузове, прижимаясь для сохранения хоть крупицы тепла к соседям, Мезенцеву и Яхонтову.
Без задержек и остановок мы проехали через Москву и по Волоколамскому шоссе помчались «вперед, на Запад», как тогда модно было говорить. За нами, извиваясь, бежали по асфальту белые змейки и, точно осознав, что им не угнаться, приостанавливали бег. От усталости, бессонницы и холода мы валились с сидений и теряли ощущение новизны впечатлений. Чувства притупились, сознание окутывало дремотное безразличие.
Но вот колонна остановилась для заправки. Мы выскочили из кузовов, начали прыгать и толкаться, чтобы согреться, – отлучаться от «студебеккеров» было нельзя. Но так соблазнительно за забором стоял домик с еще спящими хозяевами! Мы забарабанили в дверь, а когда из нее высунулась седая борода в старой армейской шапке, напористо ввалились в теплую темноту. Слышны были женские и детские голоса. Кто-то из наших сказал, что мы на минутку и беспокоиться не надо. Старик зажег керосиновую лампу, и она слабо осветила тесное жилье, кровати со спящими, стол, лавки. Тепло стало расслаблять тело и размывать сознание, желудок потребовал еды. Но хлеб замерз, отрезать кусок было невозможно. Я кое-как обгрызал углы буханки, другие хрустели сухарями.
На улице уже кричали на разные голоса: «По машинам!» Мы еще не отогрелись, а нам снова предстояла дорога на морозе… Вновь голову сверлил гул мотора, мимо проплывали сожженные и разрушенные здания. Кругом – безжизненные руины, присыпанные снегом. Местное население в большинстве своем было угнано немцами на строительство оборонительных сооружений, а наиболее сильные и здоровые – в Германию, как бесплатная рабочая сила для ферм, фабрик, заводов рейха…
На одной из остановок меня окликнул начальник оперативного отдела капитан Красильников, вручил пакет, я расписался за него, и он приказал:
– Попутными машинами поезжайте в город Калинин и найдите на площади при въезде сборный пункт донесений Юго-Западного фронта, отдайте пакет дежурному офицеру, он распишется в получении. Там же ожидайте прибытия нашей колонны.
Когда я ехал на открытом «студебеккере», набитом красноармейцами, стояла низкая облачность, сверху сыпалась изморось, видимость была ограниченной. Это было нам на руку – вражеская авиация бездействовала.
По пути мы обогнали мощный тягач с тяжелым орудием. Только мы обошли его, как из низкой тучи вынырнул «мессер» и с ходу ударил из своей пушки. Мы втянули головы и прижались к кузову машины, но в нас не попали, и водитель нажал на газ, набирая максимальную скорость.
Въехали в Калинин. Он не был столь сильно разрушен, как оставшийся позади Волоколамск, но целых зданий было мало. Я отыскал сборный пункт донесений, сдал пакет, вышел на площадь. Через нее двигалась сплошная лента войск, артиллерия, обозы. Я вглядывался в машины, боясь пропустить свою колонну, – отставшие считались дезертирами, и поступали с ними сурово.
Но вот у обочин военные и гражданские вытянули шеи и подались к колонне, напряженно всматриваясь во что-то. Невольно и я стал смотреть туда же. В череде автомашин двигался знакомый тягач с пушкой, тот самый, что мы обогнали, когда нас обстрелял «мессершмитт». В кабине сидел водитель, а рядом с ним в разбитое ветровое стекло был виден второй человек, видимо, офицер, в белом полушубке. Он держал на руках… свою голову в меховой армейской шапке. Там, где должна быть шея – красное кровяное месиво на белом барашковом воротнике. Стекло и часть стенки кабины позади него были вырваны.
За машиной двигалась толпа, привлеченная этим ужасным зрелищем. Очевидно, «мессер» ударил из пушки не по нашей машине, а по тягачу, снаряд или несколько угодили в лобовое стекло, не затронув водителя, а рядом сидящему попали в шею. Убитый, видимо, сжал в судороге держащиеся за поручень руки, которые так и застыли, а оторванная голова упала на руки. Водитель в полубессознательном шоковом состоянии продолжал автоматически управлять машиной. Страшная картина проплыла дальше. Вспомнилась книга Майн Рида «Всадник без головы»… Не помню, как я опять оказался в своей машине и отдал расписку в получении пакета.
Мы прибыли в хорошо сохранившийся город Осташков на озере Селигер. Здесь было полно войск, размещались госпитали, тылы фронта. Наш взвод охраны и хозвзвод втиснулись в одно подворье. Весь город, за исключением отдельных зданий, был деревянный, двухэтажный. На первом этаже домов – хозяйственные помещения, на втором – жилые. Видимо, здесь был весьма влажный климат, и сырость не позволяла жить в нижнем этаже. На второй этаж в домах вела наружная лестница, обшитая тесом для защиты от снега.
Комвзвода повел нас в баню, а когда мы помылись, поели в столовой, превращенной в пункт питания движущихся на фронт войск, и вернулись в «свой» дом, то обнаружили, что все ботинки и сапоги исчезли (в баню мы ходили в валенках). Хозяева сказали, что заходили солдаты, но какие? Хозяева решили, что это были мы.
Ночевать в Осташкове нам не пришлось – штаб 8-й гвардейской воздушно-десантной дивизии выдвинулся к фронту раньше своих частей. Дивизия из Осташкова двигалась своим ходом – автополк РГК уехал. Я вместе со взводом охраны на «студебеккере» ехал следом за двумя «эмками», в которых двигался командир дивизии со своими помощниками и начальник штаба Чернявский с начальниками оперативного отдела и разведки. Войска шли пешим ходом, артиллерийские дивизионы – на конной тяге и автотягачах, обеспечение – на санях и машинах.
Озеро Селигер обрамляли красивейшие русские леса, на берегах размещались редкие в то время турбазы, дома отдыха, правительственные дачи. Говорят, что места там летом изумительные, но мы окунулись в снежное безлюдье – только вдоль дороги и наблюдалась жизнь. От придорожных деревень редко сохранились даже кирпичные трубы, все было сожжено и засыпано снегом.
Мы обгоняли стоящие на обочинах бесконечные колонны автомашин с продовольствием, снарядами, оружием, наполовину заметенные снегом. Под машинами устроились шоферы и старшины, кое-где были видны костры. А ведь их ждут на фронте!
Впереди на дороге в сугробе застрял «ЗиС» и остановил нашу колонну. Заместитель командира дивизии по строевой части выскочил из «эмки», подбежал к «ЗиСу», в котором ехал какой-то офицер с водителем, поднял крик, брань, и вот его палка (он имел привычку ходить с палкой) мелькнула в воздухе и опустилась на шофера, а потом и на пытавшегося заступиться за шофера офицера. Избивать младшего по званию, да еще и офицера, в присутствии солдат – для меня это было дикостью! Из нашего грузовика выскочили солдаты взвода охраны и по команде подполковника спихнули «ЗиС» в кювет. Лежать ему там до весны…
Мы ехали дальше. На пути встретился какой-то разрушенный рабочий поселок или городок. Среди развалин – снова скопления автомашин с грузами. Стоят, видимо, уже давно – расположились основательно. Время от времени на них налетает вражеская авиация, больше обстреливает, чем бомбит. На выезде из этого населенного пункта мы остановились. Я и другие ребята развели костерок и стали подогревать банки с горохом и свиной тушенкой, греть руки, отогревать замерзший, не поддающийся зубам хлеб. Не успели поесть, прислонившись к саманной обвалившейся стене, как налетела немецкая авиация. Подполковник подал команду: «По машинам!»; «эмки» и наш «студер» тронулись в путь, чтобы не попасть под обстрел авиации: вражеские летчики охотились прежде всего за легковыми автомобилями с высшим командным составом.
Вскоре перестали попадаться и застрявшие машины, стало слышно отдаленное громыхание фронта – мы ехали по недавно освобожденной земле. Проехали противотанковые рвы, эскарпы, полосу минного поля. Ветер в некоторых местах обнажил немецкие мины-тарелки, которые лежали в шахматном порядке прямо на земле и уплотненном снегу. Между ними был расчищен узкий проезд с убранными проволочными заграждениями. Заграждения обычно устраивались в первом ряду на столбах, за ним шла зона из острых закрученных прутов, опутанных колючей проволокой. Если танки под артогнем и одолеют противотанковый ров, то их ждет минное поле, где им не пройти, а пехоту остановят хитроумные проволочные заграждения, охраняемые пулеметным огнем. И все же эта линия обороны где-то была преодолена, и враг покинул ее, оставив даже свои надписи: «Achtung, Mienen!» – написанные с немецкой аккуратностью. Сколько же человеческих жизней отдано за это?!
В целях безопасности мы вышли из машин, которые осторожно, колея в колею, проползли через линию заграждений, а мы прошли мимо упакованной в «тарелки» смерти. В стороне лежали мины, убранные с проезда. Минное поле не демонтировали на случай отступления – тогда оно послужит защитой от тех, кто его создал.
Грохочущий фронт приближался. Видимо, наше командование точно не знало, где мы находимся, машины часто останавливались, командиры смотрели на карты, сличали с местностью. Меня посадили в машину, тоже дали карту и приказали с увеличением масштаба нарисовать кроки нескольких ее квадратов. Потом на этих кроках наносили название частей дивизии, которые там должны были сосредоточиться и отдыхать после тяжелого перехода. Люди размещались в лесах, строили большие шалаши из еловых лап, устилали очищенную от снега землю подстилкой из хвои. Костры разрешали жечь только ночью, чтобы не выдать себя дымами противнику, – «рама» часто летала над нами, и нам приходилось прятаться под деревьями.
Однажды мы выехали на большое поле, обрамленное лесом. На противоположном его конце виднелись какие-то домики. Вечерело. В стороне хутора в небо взлетали ракеты, сверкали строчки трассирующих пуль. Кто на хуторе? Все населенные пункты позади нас сожжены, а этот цел. Может, там немцы? Наши машины стояли, скрытые кустарником, командиры рассматривали хутор в бинокль. Никаких признаков жизни. В самом деле там никого нет или противник затаился?
Тогда заместитель командира дивизии по строевой части приказал Мезенцеву и Яхонтову, держась по отдельности, пойти и разведать хутор. Если там противник – дать знать нам тремя короткими очередями из автомата и отойти назад. Время шло медленно – разведчикам было тяжело двигаться по глубокому снегу.
Сумерки опускались на мир. Мы не могли согреться даже топтанием и похлопыванием, прислушиваясь, не раздадутся ли выстрелы. Кто-то нетерпеливо царапал пальцами за воротником. Начальник парашютно-десантной службы, подполковник, сказал смутившемуся солдату:
– Ничего, не красней, скоро все будем чесаться. Вошь на фронте такая же принадлежность, как и оружие – без нее не обойдется солдат на войне.
Без задержек и остановок мы проехали через Москву и по Волоколамскому шоссе помчались «вперед, на Запад», как тогда модно было говорить. За нами, извиваясь, бежали по асфальту белые змейки и, точно осознав, что им не угнаться, приостанавливали бег. От усталости, бессонницы и холода мы валились с сидений и теряли ощущение новизны впечатлений. Чувства притупились, сознание окутывало дремотное безразличие.
Но вот колонна остановилась для заправки. Мы выскочили из кузовов, начали прыгать и толкаться, чтобы согреться, – отлучаться от «студебеккеров» было нельзя. Но так соблазнительно за забором стоял домик с еще спящими хозяевами! Мы забарабанили в дверь, а когда из нее высунулась седая борода в старой армейской шапке, напористо ввалились в теплую темноту. Слышны были женские и детские голоса. Кто-то из наших сказал, что мы на минутку и беспокоиться не надо. Старик зажег керосиновую лампу, и она слабо осветила тесное жилье, кровати со спящими, стол, лавки. Тепло стало расслаблять тело и размывать сознание, желудок потребовал еды. Но хлеб замерз, отрезать кусок было невозможно. Я кое-как обгрызал углы буханки, другие хрустели сухарями.
На улице уже кричали на разные голоса: «По машинам!» Мы еще не отогрелись, а нам снова предстояла дорога на морозе… Вновь голову сверлил гул мотора, мимо проплывали сожженные и разрушенные здания. Кругом – безжизненные руины, присыпанные снегом. Местное население в большинстве своем было угнано немцами на строительство оборонительных сооружений, а наиболее сильные и здоровые – в Германию, как бесплатная рабочая сила для ферм, фабрик, заводов рейха…
На одной из остановок меня окликнул начальник оперативного отдела капитан Красильников, вручил пакет, я расписался за него, и он приказал:
– Попутными машинами поезжайте в город Калинин и найдите на площади при въезде сборный пункт донесений Юго-Западного фронта, отдайте пакет дежурному офицеру, он распишется в получении. Там же ожидайте прибытия нашей колонны.
Когда я ехал на открытом «студебеккере», набитом красноармейцами, стояла низкая облачность, сверху сыпалась изморось, видимость была ограниченной. Это было нам на руку – вражеская авиация бездействовала.
По пути мы обогнали мощный тягач с тяжелым орудием. Только мы обошли его, как из низкой тучи вынырнул «мессер» и с ходу ударил из своей пушки. Мы втянули головы и прижались к кузову машины, но в нас не попали, и водитель нажал на газ, набирая максимальную скорость.
Въехали в Калинин. Он не был столь сильно разрушен, как оставшийся позади Волоколамск, но целых зданий было мало. Я отыскал сборный пункт донесений, сдал пакет, вышел на площадь. Через нее двигалась сплошная лента войск, артиллерия, обозы. Я вглядывался в машины, боясь пропустить свою колонну, – отставшие считались дезертирами, и поступали с ними сурово.
Но вот у обочин военные и гражданские вытянули шеи и подались к колонне, напряженно всматриваясь во что-то. Невольно и я стал смотреть туда же. В череде автомашин двигался знакомый тягач с пушкой, тот самый, что мы обогнали, когда нас обстрелял «мессершмитт». В кабине сидел водитель, а рядом с ним в разбитое ветровое стекло был виден второй человек, видимо, офицер, в белом полушубке. Он держал на руках… свою голову в меховой армейской шапке. Там, где должна быть шея – красное кровяное месиво на белом барашковом воротнике. Стекло и часть стенки кабины позади него были вырваны.
За машиной двигалась толпа, привлеченная этим ужасным зрелищем. Очевидно, «мессер» ударил из пушки не по нашей машине, а по тягачу, снаряд или несколько угодили в лобовое стекло, не затронув водителя, а рядом сидящему попали в шею. Убитый, видимо, сжал в судороге держащиеся за поручень руки, которые так и застыли, а оторванная голова упала на руки. Водитель в полубессознательном шоковом состоянии продолжал автоматически управлять машиной. Страшная картина проплыла дальше. Вспомнилась книга Майн Рида «Всадник без головы»… Не помню, как я опять оказался в своей машине и отдал расписку в получении пакета.
Мы прибыли в хорошо сохранившийся город Осташков на озере Селигер. Здесь было полно войск, размещались госпитали, тылы фронта. Наш взвод охраны и хозвзвод втиснулись в одно подворье. Весь город, за исключением отдельных зданий, был деревянный, двухэтажный. На первом этаже домов – хозяйственные помещения, на втором – жилые. Видимо, здесь был весьма влажный климат, и сырость не позволяла жить в нижнем этаже. На второй этаж в домах вела наружная лестница, обшитая тесом для защиты от снега.
Комвзвода повел нас в баню, а когда мы помылись, поели в столовой, превращенной в пункт питания движущихся на фронт войск, и вернулись в «свой» дом, то обнаружили, что все ботинки и сапоги исчезли (в баню мы ходили в валенках). Хозяева сказали, что заходили солдаты, но какие? Хозяева решили, что это были мы.
Ночевать в Осташкове нам не пришлось – штаб 8-й гвардейской воздушно-десантной дивизии выдвинулся к фронту раньше своих частей. Дивизия из Осташкова двигалась своим ходом – автополк РГК уехал. Я вместе со взводом охраны на «студебеккере» ехал следом за двумя «эмками», в которых двигался командир дивизии со своими помощниками и начальник штаба Чернявский с начальниками оперативного отдела и разведки. Войска шли пешим ходом, артиллерийские дивизионы – на конной тяге и автотягачах, обеспечение – на санях и машинах.
Озеро Селигер обрамляли красивейшие русские леса, на берегах размещались редкие в то время турбазы, дома отдыха, правительственные дачи. Говорят, что места там летом изумительные, но мы окунулись в снежное безлюдье – только вдоль дороги и наблюдалась жизнь. От придорожных деревень редко сохранились даже кирпичные трубы, все было сожжено и засыпано снегом.
Мы обгоняли стоящие на обочинах бесконечные колонны автомашин с продовольствием, снарядами, оружием, наполовину заметенные снегом. Под машинами устроились шоферы и старшины, кое-где были видны костры. А ведь их ждут на фронте!
Впереди на дороге в сугробе застрял «ЗиС» и остановил нашу колонну. Заместитель командира дивизии по строевой части выскочил из «эмки», подбежал к «ЗиСу», в котором ехал какой-то офицер с водителем, поднял крик, брань, и вот его палка (он имел привычку ходить с палкой) мелькнула в воздухе и опустилась на шофера, а потом и на пытавшегося заступиться за шофера офицера. Избивать младшего по званию, да еще и офицера, в присутствии солдат – для меня это было дикостью! Из нашего грузовика выскочили солдаты взвода охраны и по команде подполковника спихнули «ЗиС» в кювет. Лежать ему там до весны…
Мы ехали дальше. На пути встретился какой-то разрушенный рабочий поселок или городок. Среди развалин – снова скопления автомашин с грузами. Стоят, видимо, уже давно – расположились основательно. Время от времени на них налетает вражеская авиация, больше обстреливает, чем бомбит. На выезде из этого населенного пункта мы остановились. Я и другие ребята развели костерок и стали подогревать банки с горохом и свиной тушенкой, греть руки, отогревать замерзший, не поддающийся зубам хлеб. Не успели поесть, прислонившись к саманной обвалившейся стене, как налетела немецкая авиация. Подполковник подал команду: «По машинам!»; «эмки» и наш «студер» тронулись в путь, чтобы не попасть под обстрел авиации: вражеские летчики охотились прежде всего за легковыми автомобилями с высшим командным составом.
Вскоре перестали попадаться и застрявшие машины, стало слышно отдаленное громыхание фронта – мы ехали по недавно освобожденной земле. Проехали противотанковые рвы, эскарпы, полосу минного поля. Ветер в некоторых местах обнажил немецкие мины-тарелки, которые лежали в шахматном порядке прямо на земле и уплотненном снегу. Между ними был расчищен узкий проезд с убранными проволочными заграждениями. Заграждения обычно устраивались в первом ряду на столбах, за ним шла зона из острых закрученных прутов, опутанных колючей проволокой. Если танки под артогнем и одолеют противотанковый ров, то их ждет минное поле, где им не пройти, а пехоту остановят хитроумные проволочные заграждения, охраняемые пулеметным огнем. И все же эта линия обороны где-то была преодолена, и враг покинул ее, оставив даже свои надписи: «Achtung, Mienen!» – написанные с немецкой аккуратностью. Сколько же человеческих жизней отдано за это?!
В целях безопасности мы вышли из машин, которые осторожно, колея в колею, проползли через линию заграждений, а мы прошли мимо упакованной в «тарелки» смерти. В стороне лежали мины, убранные с проезда. Минное поле не демонтировали на случай отступления – тогда оно послужит защитой от тех, кто его создал.
Грохочущий фронт приближался. Видимо, наше командование точно не знало, где мы находимся, машины часто останавливались, командиры смотрели на карты, сличали с местностью. Меня посадили в машину, тоже дали карту и приказали с увеличением масштаба нарисовать кроки нескольких ее квадратов. Потом на этих кроках наносили название частей дивизии, которые там должны были сосредоточиться и отдыхать после тяжелого перехода. Люди размещались в лесах, строили большие шалаши из еловых лап, устилали очищенную от снега землю подстилкой из хвои. Костры разрешали жечь только ночью, чтобы не выдать себя дымами противнику, – «рама» часто летала над нами, и нам приходилось прятаться под деревьями.
Однажды мы выехали на большое поле, обрамленное лесом. На противоположном его конце виднелись какие-то домики. Вечерело. В стороне хутора в небо взлетали ракеты, сверкали строчки трассирующих пуль. Кто на хуторе? Все населенные пункты позади нас сожжены, а этот цел. Может, там немцы? Наши машины стояли, скрытые кустарником, командиры рассматривали хутор в бинокль. Никаких признаков жизни. В самом деле там никого нет или противник затаился?
Тогда заместитель командира дивизии по строевой части приказал Мезенцеву и Яхонтову, держась по отдельности, пойти и разведать хутор. Если там противник – дать знать нам тремя короткими очередями из автомата и отойти назад. Время шло медленно – разведчикам было тяжело двигаться по глубокому снегу.
Сумерки опускались на мир. Мы не могли согреться даже топтанием и похлопыванием, прислушиваясь, не раздадутся ли выстрелы. Кто-то нетерпеливо царапал пальцами за воротником. Начальник парашютно-десантной службы, подполковник, сказал смутившемуся солдату:
– Ничего, не красней, скоро все будем чесаться. Вошь на фронте такая же принадлежность, как и оружие – без нее не обойдется солдат на войне.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента