Страница:
И вот очень важная для нас запись № 23: «Встреча летом 1925 года. Встреча на улице перед смертью (в декабре, спина)».
Компетентную свидетельницу, к тому же наблюдательную актрису, по-видимому, чем-то поразила спина Есенина, его внешний вид. Так чем же? Может быть, у нее промелькнуло предчувствие какой-то беды, катастрофы: опущенные плечи, последний взгляд, брошенный в спину уходящему Сергею Александровичу? В любом случае, предчувствие какой-то катастрофы.
Обреченность, неизбежность – вот что читалось во всем его виде в те дни.
Последние встречи с Есениным вызывали подобные чувства не только у Зинаиды Райх. Вс. Рождественский под гнетущим впечатлением от смерти поэта писал 29 декабря 1925 года В. Мануйлову: «Умер Сергей Есенин. Убил себя вчера ночью. <…> Есенина я видел пять недель тому назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутно-голубые глаза, неестественная бледность припухлого, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных волос, космами висевших из-под широкополой шляпы. Но я не думал, что так скоро».[12]
А вот другое свидетельство близкого родственника поэта В. Наседкина: «Вид у него был ужасный. Передо мной сидел мученик: «Сергей, так ведь недалеко до конца». Он устало, но как о чем-то решенном, проговорил: «Да…Я ищу гибели». Немного помолчав, так же устало и тихо добавил: «Надоело все».[13]
«Ищу гибели», «ходил обреченным»… В нем была какая-то страшная усталость от жизни, надлом, который невозможно было ничем залечить. Жизнь, его жизнь, столь яркая и полная, вдруг сворачивалась в больно бьющий жгут усталости и апатии. Что может быть страшнее для поэта?
К тому же по-видимому в Есенине пробудились суицидальные наклонности, он неоднократно, по свидетельству А. Мариенгофа, пытался то ли по-настоящему, то ли чтобы обратить на себя внимание, покончить жизнь самоубийством. Есенин ложился под колеса поезда, резал вены осколком стекла, пытался заколоться кухонным ножом, что еще больше подтверждает версию постоянных мыслей о смерти, безысходности, тупике жизни.
Об этом очень точно написал Г. Чхартишвили: «Самоубийству предшествовал длительный период запоев и душевного нездоровья… Перед роковой поездкой в Ленинград Е. месяц находился в психиатрической клинике, однако по выходе оттуда (за неделю до смерти) снова начал пить. В ночь с 27 на 28 декабря в гостинице «Интернационал» (бывший «Англетер») покончил с собой: взрезал вены и повесился на окне. В 90-е годы появилась версия о том, что самоубийство Е. было инсценировано чекистами, однако это представляется маловероятным. Смерть Е. повлекла за собой целую волну самоубийств среди поклонниц поэта».[14]
«Я очень и очень болен…»
В комнате номер 5
Компетентную свидетельницу, к тому же наблюдательную актрису, по-видимому, чем-то поразила спина Есенина, его внешний вид. Так чем же? Может быть, у нее промелькнуло предчувствие какой-то беды, катастрофы: опущенные плечи, последний взгляд, брошенный в спину уходящему Сергею Александровичу? В любом случае, предчувствие какой-то катастрофы.
Обреченность, неизбежность – вот что читалось во всем его виде в те дни.
Последние встречи с Есениным вызывали подобные чувства не только у Зинаиды Райх. Вс. Рождественский под гнетущим впечатлением от смерти поэта писал 29 декабря 1925 года В. Мануйлову: «Умер Сергей Есенин. Убил себя вчера ночью. <…> Есенина я видел пять недель тому назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутно-голубые глаза, неестественная бледность припухлого, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных волос, космами висевших из-под широкополой шляпы. Но я не думал, что так скоро».[12]
А вот другое свидетельство близкого родственника поэта В. Наседкина: «Вид у него был ужасный. Передо мной сидел мученик: «Сергей, так ведь недалеко до конца». Он устало, но как о чем-то решенном, проговорил: «Да…Я ищу гибели». Немного помолчав, так же устало и тихо добавил: «Надоело все».[13]
«Ищу гибели», «ходил обреченным»… В нем была какая-то страшная усталость от жизни, надлом, который невозможно было ничем залечить. Жизнь, его жизнь, столь яркая и полная, вдруг сворачивалась в больно бьющий жгут усталости и апатии. Что может быть страшнее для поэта?
К тому же по-видимому в Есенине пробудились суицидальные наклонности, он неоднократно, по свидетельству А. Мариенгофа, пытался то ли по-настоящему, то ли чтобы обратить на себя внимание, покончить жизнь самоубийством. Есенин ложился под колеса поезда, резал вены осколком стекла, пытался заколоться кухонным ножом, что еще больше подтверждает версию постоянных мыслей о смерти, безысходности, тупике жизни.
Об этом очень точно написал Г. Чхартишвили: «Самоубийству предшествовал длительный период запоев и душевного нездоровья… Перед роковой поездкой в Ленинград Е. месяц находился в психиатрической клинике, однако по выходе оттуда (за неделю до смерти) снова начал пить. В ночь с 27 на 28 декабря в гостинице «Интернационал» (бывший «Англетер») покончил с собой: взрезал вены и повесился на окне. В 90-е годы появилась версия о том, что самоубийство Е. было инсценировано чекистами, однако это представляется маловероятным. Смерть Е. повлекла за собой целую волну самоубийств среди поклонниц поэта».[14]
«Я очень и очень болен…»
Такой жизнелюб! Разве мог он покончить жизнь самоубийством – он, полный «прекраснейших мыслей и планов»?! «Нет, это решительно невозможно», – говорят сторонники версии убийства Есенина. Столь жизнелюбивый и красивый внешне и внутренне, поразительно певучий и хватающий за душу чистотой стиха! Чьи строки подобны «хулиганству озорника на околице деревушки» (И. Эренбург), чьи «стихи свежие, чистые, голосистые» (А. Блок). Разумеется, такой портрет Есенина не позволяет даже предположить, что он мог добровольно покинуть этот мир.
Доказательство факта убийства – процесс чрезвычайно тонкий и сложный, профессионализм здесь крайне необходим. Нет более тяжкого и страшного преступления, чем лишение другого человека жизни. Сам же факт убийства Есенина приобретает политический характер – ведь убитым оказался человек, которого будут называть «душой России». Конечно, можно, как Эдуард Хлысталов, устанавливать факт убийства по фотографии, которую ему «прислал кто-то неизвестный», а затем, поправ все данные судебно-медицинских исследований, напрямую указывающих на факт самоубийства Есенина, просто взять и «изобрести» убийц, предварительно избивших поэта.[15]
Действительно, из жизни не уходят просто так, моменту принятия такого решения обычно предшествует сильный нервный стресс, какие-то высказывания по поводу смерти или «нелепости жизни», состояние безысходности, тупиковости, бессмысленности дальнейшего существования. Естественно, все это замечают и окружающие, а поэтому в случае подозрения на самоубийство, впрочем равно как и на убийство, следователь всегда тщательно опрашивает тех, кто встречался с покойным в последние дни и тем более часы. Был ли сделан такой опрос в отношении Есенина, были ли взяты показания у тех, кто общался с ним перед кончиной?
Показания сняты со всех, кто так или иначе был близок к Есенину последние дни. И все они – обратите внимание на это – говорили о тяжелом состоянии его духа. Впрочем, никто не упоминает о том, что поэт прямо говорил о желании самостоятельно уйти из жизни, но в ряде случаев (мы на этом остановимся чуть ниже) такого может и не быть, если стремление к смерти является интегральным компонентном миросозерцания человека.
Жизнелюбивый, стремящийся к постоянному воспроизведению этой жизни человек редко кончает жизнь самоубийством просто так, из-за «временного помрачения сознания». Но тема смерти, мимолетности жизни и даже желания поскорее покинуть эту землю проходит лейтмотивом через все творчество Есенина. Вот стихотворение 1914 года:
Но, может быть, это только некое «поэтическое позерство», желание подчеркнуть философскую глубину своего стиха? Но нет, эта тема повторяется многократно, в разных вариантах, в разных измерениях, как в прямом, так и завуалированно-символическом смысле, причем последний проявляется все больше после его знакомства с имажинистами. Болезненная тоска по неизбывности жизни и примат самоцельного образа должны обернуться, следуя имажинистам, неким новым формосмыслом, близким к надрыву. Об этом и говорит Декларация имажинизма: «Искусство, построенное на содержании… должно было погибнуть от истерики».
Отчаяние в его строках и высказываниях нарастает в 1921–1922 годах, именно тогда его молодая бесшабашность жизни внезапно оборачивается тяжкими переживаниями и ударами судьбы, его философско-тоскливые рефлексии о «радости над умираньем» (1918) постепенно превращаются в уверенность, что «может быть, и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать» (1924), и все вокруг предвещает ему гибель: «И березы в белом плачут по лесам. Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?» (1925). Психологически он уже готов уйти.
Смерть пережита им многократно, пройдена в чувствах, строфах. Она для него приемлема и даже логична не только как разрешение внутреннего конфликта, но и как прозрение, как скорейшее завершение безумной жизненной игры. И это действительно – единственно возможное завершение озарения, которое, как ему кажется, он прочувствовал: «И прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть…»
Смерть для него становится мерилом самого ценного: «Синий свет, свет такой синий! В эту синь даже умереть не жаль» («Исповедь хулигана», 1920). И вот появляется «Черный человек», где тема абсолютной опустошенности, краха доведена до болезненного предела: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…»
Но нам могут резонно возразить – не всякий человек, который размышляет о смерти, обязательно должен покончить жизнь самоубийством. В конце концов, возможно в ряде случае это просто поэтический прием, дабы, например, подчеркнуть конечность бытия как такового и выделить мимолетность жизни по сравнению с вечностью и безвозвратностью смерти.
Однако судебно-медицинская практика показывает, что нарастание суицидальных наклонностей происходит постепенно, причем они могут заметно усиливаться в разные периоды, например, под воздействием сильного нервного стресса, алкогольного опьянения, боязни собственной творческой несостоятельности и многого другого. Еще раз повторим, что суицидальные наклонности не обязательно должны разрешиться самоубийством, но их присутствие – один из верных признаков того, что трагедия действительно может произойти. Человек, «проигрывая» в мыслях акт собственной смерти, постепенно начинает смотреть на саму смерть как на что-то самоценное, допустимое и даже желаемое.
Помимо прямых упоминаний об уходе из жизни, хороший специалист в области психиатрии укажет вам на десятки и даже сотни символов смерти в творчестве Есенина. В основном они связаны либо с осенним умиранием природы, либо с отчаянием от «ушедшей молодости», либо присутствуют как выражение неуютности души в этом мире («Клен ты мой опавший…», «Отговорила роща золотая…», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Мы все уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать…», «Неуютная жидкая лунность…» (1925) и еще десятки других), причем эта тенденция усиливается именно к трагическому 1925 году.
А еще – волна критики, попытки всячески «социализировать» творчество Есенина, придать ему некое «общественно-политическое» звучание, включить в социально-приемлемый контекст нового общества, а поэту приходится все время избегать этой социализации. Именно в 1925 году на него свалились еще более злые обвинения в «яростном попутничестве». Чуть раньше Николай Бухарин в своих «Злых заметках» «высечет» Есенина зло и цинично: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни, так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни». Все это не могло не повлиять на весьма чувствительную психику Есенина. Поразительным образом Илья Эренбург, в целом очень позитивно относившийся к есенинскому дару, указывал, подобно Бухарину, на его простонародный характер: «Пафос его стихов далек от литературных салонов, он рожден теми миллионами, которые его стихов не прочтут, вообще чтением не занимаются, а, выпив самогонки, просто грозятся, ругаются и плачут».
Но вот еще один подозрительный момент, на который указывает целая группа «расследователей»: Есенин не оставил никакой предсмертной записки, что должно быть характерно для самоубийц. Осталось лишь одно стихотворение, весьма странного свойства и с весьма странным адресатом (он посвятил его своему другу и литературному секретарю Эрлиху). Нам объясняют, что вот, если бы осталась очевидная предсмертная записка, где Есенин хотя бы намекал на причины своего ухода, где бы отдавал последние распоряжения своим близким и друзьям, где хотя бы указал на тех возможных обидчиков и гонителей, которые подтолкнули его к такому страшному шагу, – тогда точно можно было бы говорить о самоубийстве. Предсмертное стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» вообще оказывается, в устах некоторых исследователей, «подделкой» (об этом мы поговорим еще в отдельной главе), и никакой предсмертной записки просто нет.
Но, как показывает практика, самоубийцы далеко не всегда оставляют предсмертные записки, хотя, действительно, это весьма характерное явление. Также следует учитывать, что сам характер ухода человека из жизни соответствует особенностям его личности, состоянию его сознания и т. д. Еще раз напомним – как указывают некоторые его современники, в том числе Анатолий Мариенгоф, – у Есенина было несколько попыток самоубийства (то есть у него действительно присутствовали суицидальные наклонности), но никто не упоминает, чтобы он оставлял какие-то предсмертные записки или распоряжения.
К тому же, если считать последнее стихотворение подделкой за счет имитации его почерка, почему бы неким виртуальным убийцам просто не подделать предсмертную записку, в которой, скажем, обвинить некоего недруга, что поступки того и стали последней каплей в решении о самоубийстве?
Кстати, почему-то никто из современников Есенина не сомневался в подлинности этих стихов. Какие бы смыслы не приписывались последнему стихотворению Есенина, оно воспринималось всегда как органичное продолжение его творчества. Более того, существовало опасение, что некоторые особо экзальтированные натуры последуют примеру Есенина, в том числе и под воздействием его стихов. Например, В. Маяковский, опасаясь этого, указывал, что «никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь».
Возможность самоубийства и даже стремление к нему неоднократно упоминались современниками поэта. Вот еще в октябре 1913 года, то есть до начала многих надломов в его жизни, Есенин пишет своей знакомой Бальзамовой: «Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».
Более того, обратим внимание, что именно повешение как способ ухода из жизни рассматривалось Есениным. Стюэль Стоке в книге «Айседора Дункан. Интимный портрет» (1928) приводит слова Дункан: «Есенин всегда угрожал нам, что он покончит с собой. На одной вечеринке, которую я устроила в Париже, он попытался повеситься. Когда мои гости вошли в гостиную, они застали его висящего на лампе (с потолка). Но он не был мертв. Итак, они просто засмеялись. Они сказали мне, что я напрасно волнуюсь, что он старается просто напугать меня».[16]
В судебно-медицинской и судебно-психиатрической практике известно, что обычно самоубийцы заранее формируют у себя в сознании способ ухода из жизни, хотя нередко это и не присутствует на осознанном уровне. Делается это нередко безотчетно, но мысленно фиксируется и проявляется в сам момент самоубийства как решение уже созревшее. Мы указывали на то, что Есенин неоднократно «проигрывал» в своем сознании не только сам уход из жизни, но, видно, даже его способ.
Итак, как мы видим, сама возможность самоубийства Есениным предполагалась и даже разыгрывалась. Но – возразим сами себе – это еще автоматически не означает, что поэт должен был покончить собой. Безусловно, это так: у любого потенциального самоубийцы даже с ярко выраженными суицидальными наклонностями существует множество сдерживающих факторов, например, привязанность к семье и близким, незаконченность какой-то работы или исполнения миссии, нежелание принести боль другим людям, порою – просто боязнь боли и многое другое. Вместе с этим существуют и факторы, усиливающие суицидальные стремления, в частности, психологическое истощение и усталость, многофакторность и многоплановость проблем, которые стоят перед человеком в конкретный момент, прогрессирующее психическое заболевание и т. д.
Так страдал ли Сергей Есенин каким-то психическим расстройством, которое прогрессировало в последний период его жизни, чем можно объяснить его решение о самоубийстве? Прежде всего заметим, что сам по себе это вопрос крайне тонкий, и сегодня он не имеет очевидного решения, поскольку от потенциального пациента нас отделяет временной отрезок более чем в восемь десятков лет.
Вообще же к утверждениям о «психическом заболевании» Есенина следует подходить крайне осторожно. Такой вывод невозможно подтвердить на основе лишь нескольких стихотворений или «странного» поведения. Следует учитывать и характерные особенности личности, связанные с поэтическим творчеством Сергея Александровича. Легкая возбудимость, резкие смены настроения, эпатаж, алкогольная зависимость нередко сопровождают жизнь творческих натур и являются скорее продолжением самого творчества, нежели признаком серьезного психического заболевания.
Вообще, как у любой легко ранимой натуры, у Есенина очень часто бывали моменты упадка и отчаяния, кажущейся полной беспросветности жизни. И началось это не внезапно, не в последний год, а присутствовало на протяжении уже многих лет, вероятно, с момента его приезда в Петербург, а затем и в Москву. Он мог впадать в уныние, которое, впрочем, сменялось бурными периодами творчества. Но он всегда стремился быть оцененным, принятым и боялся утратить свой дар. Его первая жена Анна Изряднова описывает один из таких периодов, когда Есенин только приехал в Москву и работал помощником корректора в типографии И. Д. Сытина, то есть задолго до своего поэтического взлета: «Настроение было у него упадочное – он поэт, никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать, отец журит, что занимается не делом, надо работать». Но как только его начинают активно печатать в 1915–1917 годах, это в целом снимает нервный стресс, хотя в дальнейшем периоды уныния будут повторяться все чаще и чаще.
Его сопровождают частые смены настроения, когда агрессивность вдруг сменялась громкими покаяниями. Он мог срываться на друзей, обрушиваться на Айседору Дункан с бранью, уходить от нее куда-то к друзьям, а потом под утро возвращался, охваченный нежностью и раскаянием. Он мог пропадать на несколько дней. Как-то в Берлине он просто сбежал от Дункан на несколько дней, пока она не нашла его кутящим с приятелями в одном из местных пансионов.
Его последние поэмы, в частности «Черный человек» (1925), также вряд ли можно назвать наполненными пафосом оптимизма: в них сквозит отчаянный трагизм самооценки, когда Есенин откровенно издевается над собой.
Он устал и психически истощен, этим, кстати, объясняется, как мы уже указывали, его последнее пребывание в больнице. Тема усталости от жизни, как продолжение символики смерти, также нередка в его стихах. Вот, пожалуй, самый известный пример: «Слишком раннюю утрату и усталость испытать мне в жизни привелось» (1924).
Однако «упадочное настроение» и «периоды отчаяния» еще не говорят о психическом заболевании. Но современники Есенина с поразительным упорством твердят о какой-то его болезни, причем нигде не уточняют ни ее название, ни суть.
Эрлих, секретарь поэта, в своих показаниях, снятых сразу же после гибели Есенина, сообщает, что он знал, что Есенин болен и неоднократно лечился в больницах, хотя непосредственно не указывает на причину и характер болезни. В сущности, нам сейчас это и не важно, важно другое: наверняка Эрлих слышал о болезни и от Есенина. Вот вам еще одно подтверждение тому, что строки «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…» являются не просто поэтической метафорой, а указывают на некую болезнь, которую сам Есенин считал безысходной. На наличие заболевания указывает и Георгий Устинов, близкий друг поэта, к которому он приехал в Петербург: «За последние 4 года он мучился какой-то тяжелой душевной болезнью …бесконечно пил».
Что за болезнь, о чем может идти речь? В некоторых «расследованиях» тонко намекается на шизофрению, на стремительное развитие и даже на постепенную деградацию личности. Однако мы принципиально здесь не будем рассуждать об этом. Судебно-психиатрическая экспертиза в целом способна ответить на данный вопрос после тщательного исследования эпикриза, истории болезни, особенностей поведения, смены настроения и целого комплекса других факторов. Здесь же мы будем говорить не столько о реальном наличии болезни, сколько о том, что сам Есенин и его ближайшее окружение предполагали существование таковой. И это в свою очередь не могло не повлиять на психику поэта. Достаточно напомнить весьма интересные воспоминания И. Зыкова, которые мы цитировали выше: Есенину попадает в руки история его болезни, после чего он считает, что его недуг неизлечим. И вновь: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…»
И вот поэт уходит из жизни… Самое поразительное, что никто из тех, кто лично общался с ним в последние годы, кто любил его, или, наоборот, критиковал, не выразили удивления по поводу самой возможности самоубийства поэта. Большинству людей, знавших Есенина, случившееся показалось, хотя и нелепо-трагичным, но тем не менее в духе тех событий, которые разворачивались вокруг него в последний год. И это не противоречило общему настрою самого Есенина. Ни Эрлих, ни Устиновы не выразили недоумения по этому поводу, не стали выдвигать версий убийства или даже какого-то «избиения» поэта перед смертью. Георгий Устинов, впрочем, признается, что самоубийство для него «неожиданно», но при этом никаких других версий не высказывает.
Сам Есенин находился в последние дни в тяжелом состоянии, бывал мрачен, читал «Черного человека», выпивал (в желудке во время вскрытия обнаружен алкоголь), был рассеян. За несколько часов до самоубийства он пошел с Эрлихом на почту получать почтовый перевод, который сам же себе и отправил из Москвы, но забыл документы.
В его смерти увидели символ всех тех событий, которые проносились над Россией того времени. Как выразился поэт В. Ходасевич, «он обернул вокруг своей шеи… веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь». Патетично, красиво и символично. И – обратим внимание на это – никто не говорит о возможности убийства.
Есенин страдает от безысходности той жизни, которая разворачивается вокруг него («Возвращение на родину» (1924), от взметнувшихся ввысь «колоколен без крестов». Страшный надлом звучит и в «Москве кабацкой» (1924). Внутренний кризис нарастает. Тревожность постепенно переходит в стойкий невротизм. Его гнетет и угасание собственно молодости и красоты, и все это смешивается с неудовлетворенностью той социальной ситуацией, которая существует вокруг него. Но угасание, как ему кажется, молодости, красоты и угасание чувств тревожат его больше всего:
Вообще, тема утраты, ухода молодости становится одной из основных в 1923–1925 годах, вспомним хотя бы строки: «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…» Или другие:
Естественно, если захотеть «убить» Есенина, то можно любые факты перевернуть так, что приходится только удивляться, почему его не «убили» раньше.
Но давайте постараемся исходить именно из фактов, а не из детективных историй, навеянных дешевыми романами. Вот первая группа фактов: Есенин в последний год был чрезвычайно нервно истощен, изможден. Его волнует уход молодости, угасание творческих сил, и это накладывается на убежденность в неизлечимости своей болезни. В последние несколько дней он находился на грани полного физического и психического истощения.
А вот другая группа фактов: практически на протяжении всей жизни его сопровождали нервные срывы, попытки убежать от самого себя. В целом для личности Есенина были характерны резкие перепады настроения, состояние отчаяния и безысходности, а периоды творческой активности и ощущения легкости и изящества бытия сменялись тоской, отчаянием и апатией.
Существует, как мы показали, и третья группа фактов, указывающих на то, что на протяжении всей жизни поэта в его творчестве и размышлениях звучит тема смерти как некоего позитивного разрешения всех жизненных проблем. Она носит для него несколько мистическо-религиозный характер «призвания обратно». Он согласен со смертью, он приемлет ее, он готов к ней. Причем сама эта смерть рассматривается как нечто желанное, близкое, постоянно ожидаемое. Все эти факторы, точнее их совокупность, очень и очень важны, поскольку, как утверждают многие сторонники версии убийства Есенина, у него не было ни причин к самоубийству, ни наклонностей к нему. Было и то и другое. Но само по себе это еще не может свидетельствовать ни в пользу версии самоубийства, ни убийства Есенина. Еще раз повторим: далеко не всякий человек, который живет в ощущении безысходности жизни, затягивает на себе петлю. Впрочем, равно как и не каждый человек, за которым, как утверждают, якобы «по пятам ходили агенты ОГПУ», должен быть убит. Именно тщательное судебно-медицинское исследование может показать, умер ли человек в результате убийства, самоубийства или несчастного случая. То, о чем мы писали в этой главе, может объяснять мотивы поведения человека, но никак не может повлиять на заключение судебно-медицинского эксперта, который руководствуется лишь данными, полученными на основании исследования трупа. И именно они являются ключевыми для всех наших дальнейших выводов.
Доказательство факта убийства – процесс чрезвычайно тонкий и сложный, профессионализм здесь крайне необходим. Нет более тяжкого и страшного преступления, чем лишение другого человека жизни. Сам же факт убийства Есенина приобретает политический характер – ведь убитым оказался человек, которого будут называть «душой России». Конечно, можно, как Эдуард Хлысталов, устанавливать факт убийства по фотографии, которую ему «прислал кто-то неизвестный», а затем, поправ все данные судебно-медицинских исследований, напрямую указывающих на факт самоубийства Есенина, просто взять и «изобрести» убийц, предварительно избивших поэта.[15]
Действительно, из жизни не уходят просто так, моменту принятия такого решения обычно предшествует сильный нервный стресс, какие-то высказывания по поводу смерти или «нелепости жизни», состояние безысходности, тупиковости, бессмысленности дальнейшего существования. Естественно, все это замечают и окружающие, а поэтому в случае подозрения на самоубийство, впрочем равно как и на убийство, следователь всегда тщательно опрашивает тех, кто встречался с покойным в последние дни и тем более часы. Был ли сделан такой опрос в отношении Есенина, были ли взяты показания у тех, кто общался с ним перед кончиной?
Показания сняты со всех, кто так или иначе был близок к Есенину последние дни. И все они – обратите внимание на это – говорили о тяжелом состоянии его духа. Впрочем, никто не упоминает о том, что поэт прямо говорил о желании самостоятельно уйти из жизни, но в ряде случаев (мы на этом остановимся чуть ниже) такого может и не быть, если стремление к смерти является интегральным компонентном миросозерцания человека.
Жизнелюбивый, стремящийся к постоянному воспроизведению этой жизни человек редко кончает жизнь самоубийством просто так, из-за «временного помрачения сознания». Но тема смерти, мимолетности жизни и даже желания поскорее покинуть эту землю проходит лейтмотивом через все творчество Есенина. Вот стихотворение 1914 года:
Он еще далек от светских салонов, имажинистов, трагических любовных переживаний. Он не так давно перебрался из провинции в центр, но уже в 1916 году в Царском Селе читает именно эти стихи Н. Гумилеву и А. Ахматовой, вероятно полагая, что они лучше всего выражают его кредо.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
Но, может быть, это только некое «поэтическое позерство», желание подчеркнуть философскую глубину своего стиха? Но нет, эта тема повторяется многократно, в разных вариантах, в разных измерениях, как в прямом, так и завуалированно-символическом смысле, причем последний проявляется все больше после его знакомства с имажинистами. Болезненная тоска по неизбывности жизни и примат самоцельного образа должны обернуться, следуя имажинистам, неким новым формосмыслом, близким к надрыву. Об этом и говорит Декларация имажинизма: «Искусство, построенное на содержании… должно было погибнуть от истерики».
Отчаяние в его строках и высказываниях нарастает в 1921–1922 годах, именно тогда его молодая бесшабашность жизни внезапно оборачивается тяжкими переживаниями и ударами судьбы, его философско-тоскливые рефлексии о «радости над умираньем» (1918) постепенно превращаются в уверенность, что «может быть, и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать» (1924), и все вокруг предвещает ему гибель: «И березы в белом плачут по лесам. Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?» (1925). Психологически он уже готов уйти.
Смерть пережита им многократно, пройдена в чувствах, строфах. Она для него приемлема и даже логична не только как разрешение внутреннего конфликта, но и как прозрение, как скорейшее завершение безумной жизненной игры. И это действительно – единственно возможное завершение озарения, которое, как ему кажется, он прочувствовал: «И прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть…»
Смерть для него становится мерилом самого ценного: «Синий свет, свет такой синий! В эту синь даже умереть не жаль» («Исповедь хулигана», 1920). И вот появляется «Черный человек», где тема абсолютной опустошенности, краха доведена до болезненного предела: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…»
Но нам могут резонно возразить – не всякий человек, который размышляет о смерти, обязательно должен покончить жизнь самоубийством. В конце концов, возможно в ряде случае это просто поэтический прием, дабы, например, подчеркнуть конечность бытия как такового и выделить мимолетность жизни по сравнению с вечностью и безвозвратностью смерти.
Однако судебно-медицинская практика показывает, что нарастание суицидальных наклонностей происходит постепенно, причем они могут заметно усиливаться в разные периоды, например, под воздействием сильного нервного стресса, алкогольного опьянения, боязни собственной творческой несостоятельности и многого другого. Еще раз повторим, что суицидальные наклонности не обязательно должны разрешиться самоубийством, но их присутствие – один из верных признаков того, что трагедия действительно может произойти. Человек, «проигрывая» в мыслях акт собственной смерти, постепенно начинает смотреть на саму смерть как на что-то самоценное, допустимое и даже желаемое.
Помимо прямых упоминаний об уходе из жизни, хороший специалист в области психиатрии укажет вам на десятки и даже сотни символов смерти в творчестве Есенина. В основном они связаны либо с осенним умиранием природы, либо с отчаянием от «ушедшей молодости», либо присутствуют как выражение неуютности души в этом мире («Клен ты мой опавший…», «Отговорила роща золотая…», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Мы все уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать…», «Неуютная жидкая лунность…» (1925) и еще десятки других), причем эта тенденция усиливается именно к трагическому 1925 году.
А еще – волна критики, попытки всячески «социализировать» творчество Есенина, придать ему некое «общественно-политическое» звучание, включить в социально-приемлемый контекст нового общества, а поэту приходится все время избегать этой социализации. Именно в 1925 году на него свалились еще более злые обвинения в «яростном попутничестве». Чуть раньше Николай Бухарин в своих «Злых заметках» «высечет» Есенина зло и цинично: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни, так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни». Все это не могло не повлиять на весьма чувствительную психику Есенина. Поразительным образом Илья Эренбург, в целом очень позитивно относившийся к есенинскому дару, указывал, подобно Бухарину, на его простонародный характер: «Пафос его стихов далек от литературных салонов, он рожден теми миллионами, которые его стихов не прочтут, вообще чтением не занимаются, а, выпив самогонки, просто грозятся, ругаются и плачут».
Но вот еще один подозрительный момент, на который указывает целая группа «расследователей»: Есенин не оставил никакой предсмертной записки, что должно быть характерно для самоубийц. Осталось лишь одно стихотворение, весьма странного свойства и с весьма странным адресатом (он посвятил его своему другу и литературному секретарю Эрлиху). Нам объясняют, что вот, если бы осталась очевидная предсмертная записка, где Есенин хотя бы намекал на причины своего ухода, где бы отдавал последние распоряжения своим близким и друзьям, где хотя бы указал на тех возможных обидчиков и гонителей, которые подтолкнули его к такому страшному шагу, – тогда точно можно было бы говорить о самоубийстве. Предсмертное стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» вообще оказывается, в устах некоторых исследователей, «подделкой» (об этом мы поговорим еще в отдельной главе), и никакой предсмертной записки просто нет.
Но, как показывает практика, самоубийцы далеко не всегда оставляют предсмертные записки, хотя, действительно, это весьма характерное явление. Также следует учитывать, что сам характер ухода человека из жизни соответствует особенностям его личности, состоянию его сознания и т. д. Еще раз напомним – как указывают некоторые его современники, в том числе Анатолий Мариенгоф, – у Есенина было несколько попыток самоубийства (то есть у него действительно присутствовали суицидальные наклонности), но никто не упоминает, чтобы он оставлял какие-то предсмертные записки или распоряжения.
К тому же, если считать последнее стихотворение подделкой за счет имитации его почерка, почему бы неким виртуальным убийцам просто не подделать предсмертную записку, в которой, скажем, обвинить некоего недруга, что поступки того и стали последней каплей в решении о самоубийстве?
Кстати, почему-то никто из современников Есенина не сомневался в подлинности этих стихов. Какие бы смыслы не приписывались последнему стихотворению Есенина, оно воспринималось всегда как органичное продолжение его творчества. Более того, существовало опасение, что некоторые особо экзальтированные натуры последуют примеру Есенина, в том числе и под воздействием его стихов. Например, В. Маяковский, опасаясь этого, указывал, что «никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь».
Возможность самоубийства и даже стремление к нему неоднократно упоминались современниками поэта. Вот еще в октябре 1913 года, то есть до начала многих надломов в его жизни, Есенин пишет своей знакомой Бальзамовой: «Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».
Более того, обратим внимание, что именно повешение как способ ухода из жизни рассматривалось Есениным. Стюэль Стоке в книге «Айседора Дункан. Интимный портрет» (1928) приводит слова Дункан: «Есенин всегда угрожал нам, что он покончит с собой. На одной вечеринке, которую я устроила в Париже, он попытался повеситься. Когда мои гости вошли в гостиную, они застали его висящего на лампе (с потолка). Но он не был мертв. Итак, они просто засмеялись. Они сказали мне, что я напрасно волнуюсь, что он старается просто напугать меня».[16]
В судебно-медицинской и судебно-психиатрической практике известно, что обычно самоубийцы заранее формируют у себя в сознании способ ухода из жизни, хотя нередко это и не присутствует на осознанном уровне. Делается это нередко безотчетно, но мысленно фиксируется и проявляется в сам момент самоубийства как решение уже созревшее. Мы указывали на то, что Есенин неоднократно «проигрывал» в своем сознании не только сам уход из жизни, но, видно, даже его способ.
Итак, как мы видим, сама возможность самоубийства Есениным предполагалась и даже разыгрывалась. Но – возразим сами себе – это еще автоматически не означает, что поэт должен был покончить собой. Безусловно, это так: у любого потенциального самоубийцы даже с ярко выраженными суицидальными наклонностями существует множество сдерживающих факторов, например, привязанность к семье и близким, незаконченность какой-то работы или исполнения миссии, нежелание принести боль другим людям, порою – просто боязнь боли и многое другое. Вместе с этим существуют и факторы, усиливающие суицидальные стремления, в частности, психологическое истощение и усталость, многофакторность и многоплановость проблем, которые стоят перед человеком в конкретный момент, прогрессирующее психическое заболевание и т. д.
Так страдал ли Сергей Есенин каким-то психическим расстройством, которое прогрессировало в последний период его жизни, чем можно объяснить его решение о самоубийстве? Прежде всего заметим, что сам по себе это вопрос крайне тонкий, и сегодня он не имеет очевидного решения, поскольку от потенциального пациента нас отделяет временной отрезок более чем в восемь десятков лет.
Вообще же к утверждениям о «психическом заболевании» Есенина следует подходить крайне осторожно. Такой вывод невозможно подтвердить на основе лишь нескольких стихотворений или «странного» поведения. Следует учитывать и характерные особенности личности, связанные с поэтическим творчеством Сергея Александровича. Легкая возбудимость, резкие смены настроения, эпатаж, алкогольная зависимость нередко сопровождают жизнь творческих натур и являются скорее продолжением самого творчества, нежели признаком серьезного психического заболевания.
Вообще, как у любой легко ранимой натуры, у Есенина очень часто бывали моменты упадка и отчаяния, кажущейся полной беспросветности жизни. И началось это не внезапно, не в последний год, а присутствовало на протяжении уже многих лет, вероятно, с момента его приезда в Петербург, а затем и в Москву. Он мог впадать в уныние, которое, впрочем, сменялось бурными периодами творчества. Но он всегда стремился быть оцененным, принятым и боялся утратить свой дар. Его первая жена Анна Изряднова описывает один из таких периодов, когда Есенин только приехал в Москву и работал помощником корректора в типографии И. Д. Сытина, то есть задолго до своего поэтического взлета: «Настроение было у него упадочное – он поэт, никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать, отец журит, что занимается не делом, надо работать». Но как только его начинают активно печатать в 1915–1917 годах, это в целом снимает нервный стресс, хотя в дальнейшем периоды уныния будут повторяться все чаще и чаще.
Его сопровождают частые смены настроения, когда агрессивность вдруг сменялась громкими покаяниями. Он мог срываться на друзей, обрушиваться на Айседору Дункан с бранью, уходить от нее куда-то к друзьям, а потом под утро возвращался, охваченный нежностью и раскаянием. Он мог пропадать на несколько дней. Как-то в Берлине он просто сбежал от Дункан на несколько дней, пока она не нашла его кутящим с приятелями в одном из местных пансионов.
Его последние поэмы, в частности «Черный человек» (1925), также вряд ли можно назвать наполненными пафосом оптимизма: в них сквозит отчаянный трагизм самооценки, когда Есенин откровенно издевается над собой.
Он устал и психически истощен, этим, кстати, объясняется, как мы уже указывали, его последнее пребывание в больнице. Тема усталости от жизни, как продолжение символики смерти, также нередка в его стихах. Вот, пожалуй, самый известный пример: «Слишком раннюю утрату и усталость испытать мне в жизни привелось» (1924).
Однако «упадочное настроение» и «периоды отчаяния» еще не говорят о психическом заболевании. Но современники Есенина с поразительным упорством твердят о какой-то его болезни, причем нигде не уточняют ни ее название, ни суть.
Эрлих, секретарь поэта, в своих показаниях, снятых сразу же после гибели Есенина, сообщает, что он знал, что Есенин болен и неоднократно лечился в больницах, хотя непосредственно не указывает на причину и характер болезни. В сущности, нам сейчас это и не важно, важно другое: наверняка Эрлих слышал о болезни и от Есенина. Вот вам еще одно подтверждение тому, что строки «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…» являются не просто поэтической метафорой, а указывают на некую болезнь, которую сам Есенин считал безысходной. На наличие заболевания указывает и Георгий Устинов, близкий друг поэта, к которому он приехал в Петербург: «За последние 4 года он мучился какой-то тяжелой душевной болезнью …бесконечно пил».
Что за болезнь, о чем может идти речь? В некоторых «расследованиях» тонко намекается на шизофрению, на стремительное развитие и даже на постепенную деградацию личности. Однако мы принципиально здесь не будем рассуждать об этом. Судебно-психиатрическая экспертиза в целом способна ответить на данный вопрос после тщательного исследования эпикриза, истории болезни, особенностей поведения, смены настроения и целого комплекса других факторов. Здесь же мы будем говорить не столько о реальном наличии болезни, сколько о том, что сам Есенин и его ближайшее окружение предполагали существование таковой. И это в свою очередь не могло не повлиять на психику поэта. Достаточно напомнить весьма интересные воспоминания И. Зыкова, которые мы цитировали выше: Есенину попадает в руки история его болезни, после чего он считает, что его недуг неизлечим. И вновь: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…»
И вот поэт уходит из жизни… Самое поразительное, что никто из тех, кто лично общался с ним в последние годы, кто любил его, или, наоборот, критиковал, не выразили удивления по поводу самой возможности самоубийства поэта. Большинству людей, знавших Есенина, случившееся показалось, хотя и нелепо-трагичным, но тем не менее в духе тех событий, которые разворачивались вокруг него в последний год. И это не противоречило общему настрою самого Есенина. Ни Эрлих, ни Устиновы не выразили недоумения по этому поводу, не стали выдвигать версий убийства или даже какого-то «избиения» поэта перед смертью. Георгий Устинов, впрочем, признается, что самоубийство для него «неожиданно», но при этом никаких других версий не высказывает.
Сам Есенин находился в последние дни в тяжелом состоянии, бывал мрачен, читал «Черного человека», выпивал (в желудке во время вскрытия обнаружен алкоголь), был рассеян. За несколько часов до самоубийства он пошел с Эрлихом на почту получать почтовый перевод, который сам же себе и отправил из Москвы, но забыл документы.
В его смерти увидели символ всех тех событий, которые проносились над Россией того времени. Как выразился поэт В. Ходасевич, «он обернул вокруг своей шеи… веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь». Патетично, красиво и символично. И – обратим внимание на это – никто не говорит о возможности убийства.
Есенин страдает от безысходности той жизни, которая разворачивается вокруг него («Возвращение на родину» (1924), от взметнувшихся ввысь «колоколен без крестов». Страшный надлом звучит и в «Москве кабацкой» (1924). Внутренний кризис нарастает. Тревожность постепенно переходит в стойкий невротизм. Его гнетет и угасание собственно молодости и красоты, и все это смешивается с неудовлетворенностью той социальной ситуацией, которая существует вокруг него. Но угасание, как ему кажется, молодости, красоты и угасание чувств тревожат его больше всего:
Это стихотворение написано поэтом 4–5 октября 1925 года, за два с половиной месяца до самоубийства. Обратим внимание и на даты – это его день рождения. Хотя Есенин родился 3 октября, почему-то его день рождения всегда праздновался 4 октября. И этот день приносит ему думы именно об излете жизни, об «остывании сердца», хотя поэту исполнилось лишь 30 лет. Но он воспринимает себя по-своему – значительно более болезненно, критически и безысходно.
Вечером синим, вечером лунным Был я когда-то красивым и юным.
Неудержимо, неповторимо Все пролетело… далече… мимо…
Сердце остыло, выцвели очи… Синее счастье! Лунные ночи!
Вообще, тема утраты, ухода молодости становится одной из основных в 1923–1925 годах, вспомним хотя бы строки: «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…» Или другие:
Судебно-медицинская практика знает множество случаев самоубийства именно из-за ощущения потери молодости, угасания творческих сил и физического старения, причем не важно, происходит ли это на самом деле или лишь является «идефикс» человека. Обычно такой тип самоубийства характерен для актеров, писателей, вообще – натур творческих, для которых молодость является синонимом возможности творить и самовыражаться.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Естественно, если захотеть «убить» Есенина, то можно любые факты перевернуть так, что приходится только удивляться, почему его не «убили» раньше.
Но давайте постараемся исходить именно из фактов, а не из детективных историй, навеянных дешевыми романами. Вот первая группа фактов: Есенин в последний год был чрезвычайно нервно истощен, изможден. Его волнует уход молодости, угасание творческих сил, и это накладывается на убежденность в неизлечимости своей болезни. В последние несколько дней он находился на грани полного физического и психического истощения.
А вот другая группа фактов: практически на протяжении всей жизни его сопровождали нервные срывы, попытки убежать от самого себя. В целом для личности Есенина были характерны резкие перепады настроения, состояние отчаяния и безысходности, а периоды творческой активности и ощущения легкости и изящества бытия сменялись тоской, отчаянием и апатией.
Существует, как мы показали, и третья группа фактов, указывающих на то, что на протяжении всей жизни поэта в его творчестве и размышлениях звучит тема смерти как некоего позитивного разрешения всех жизненных проблем. Она носит для него несколько мистическо-религиозный характер «призвания обратно». Он согласен со смертью, он приемлет ее, он готов к ней. Причем сама эта смерть рассматривается как нечто желанное, близкое, постоянно ожидаемое. Все эти факторы, точнее их совокупность, очень и очень важны, поскольку, как утверждают многие сторонники версии убийства Есенина, у него не было ни причин к самоубийству, ни наклонностей к нему. Было и то и другое. Но само по себе это еще не может свидетельствовать ни в пользу версии самоубийства, ни убийства Есенина. Еще раз повторим: далеко не всякий человек, который живет в ощущении безысходности жизни, затягивает на себе петлю. Впрочем, равно как и не каждый человек, за которым, как утверждают, якобы «по пятам ходили агенты ОГПУ», должен быть убит. Именно тщательное судебно-медицинское исследование может показать, умер ли человек в результате убийства, самоубийства или несчастного случая. То, о чем мы писали в этой главе, может объяснять мотивы поведения человека, но никак не может повлиять на заключение судебно-медицинского эксперта, который руководствуется лишь данными, полученными на основании исследования трупа. И именно они являются ключевыми для всех наших дальнейших выводов.
В комнате номер 5
Итак, это произошло… 28 декабря 1925 года.
Уже потом найдется множество «свидетелей» того, что случилось в печально известном № 5 гостиницы «Интернационал». Еще больше самых нелепых подробностей привнесут различные «расследователи» загадочной гибели Сергея Есенина, упорно подводя к мысли о том, что поэта убили.
Мы же пока не будем отпускать фантазии резвиться на воле, а предоставим слово сухим свидетельствам. А они как раз говорят об обратном.
Начнем с самого главного документа. Перед нами подлинник Акта осмотра места происшествия, составленного 28 декабря 1925 года участковым надзирателем 2-го отделения г. Ленинграда М. М. Горбовым (орфография сохранена): «обнаружен висящим на трубе центрального отопления мужчина в следующем виде, шея была затянута не мертвой петлей, а только правой стороной шеи, лицо обращено к трубе, и кисть правой руки захватили за трубу, труп висел под самым потолком и ноги были около 1,5 метров, около места, где обнаружен повесившийся, лежала опрокинутая тумба и канделябр, стоящий на ней, лежал на полу. По снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк… По предъявленным документам повесившийся оказался Есенин Сергей Александрович, писатель».
Безусловно, с криминалистической точки зрения документ составлен на крайне низком профессиональном уровне: не описаны состояние запоров, обстановка в номере, состояние одежды, трупные изменения и многие другие подробности, которые требуется включать в акт осмотра.
Помимо акта осмотра сохранились и другие непосредственные свидетельства обстановки в том номере. Л. Наппельбаум, сын фотографа, принимавший вместе с отцом участие в съемках тела поэта, вспоминал: «К правому углу комнаты, где упирается в потолок труба отопления, приставлена деревянная стремянка. На верхней ступеньке стоит милиционер. Из-за его спины виднеется фигура человека в черном. Милиционер старательно развязывает шнур».[17]
С. Куняев приводит записи поэта Вс. Рождественского, сделанные в тот же день, 28 декабря: «Пустой коридор одной из «гостиниц для приезжих». Дверь настежь. За круглым столом посередине милиция составляет протокол, а тут же на полу, прямо против дверей, лежит, вытянув ноги и запрокинув лицо, Сережа Есенин. Уже тускнеющие, но все еще золотые волосы разметались по грязному полу среди сора и растоптанных окурков… Щегольской пиджак висел тут же на спинке стула».[18] Следовательно, после снятия из петли тело положили первоначально на пол, а не на диван, как утверждает ряд авторов. Обратим внимание на эту подробность: в дальнейшем даже эта деталь сыграет свою роль.
Уже потом найдется множество «свидетелей» того, что случилось в печально известном № 5 гостиницы «Интернационал». Еще больше самых нелепых подробностей привнесут различные «расследователи» загадочной гибели Сергея Есенина, упорно подводя к мысли о том, что поэта убили.
Мы же пока не будем отпускать фантазии резвиться на воле, а предоставим слово сухим свидетельствам. А они как раз говорят об обратном.
Начнем с самого главного документа. Перед нами подлинник Акта осмотра места происшествия, составленного 28 декабря 1925 года участковым надзирателем 2-го отделения г. Ленинграда М. М. Горбовым (орфография сохранена): «обнаружен висящим на трубе центрального отопления мужчина в следующем виде, шея была затянута не мертвой петлей, а только правой стороной шеи, лицо обращено к трубе, и кисть правой руки захватили за трубу, труп висел под самым потолком и ноги были около 1,5 метров, около места, где обнаружен повесившийся, лежала опрокинутая тумба и канделябр, стоящий на ней, лежал на полу. По снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк… По предъявленным документам повесившийся оказался Есенин Сергей Александрович, писатель».
Безусловно, с криминалистической точки зрения документ составлен на крайне низком профессиональном уровне: не описаны состояние запоров, обстановка в номере, состояние одежды, трупные изменения и многие другие подробности, которые требуется включать в акт осмотра.
Помимо акта осмотра сохранились и другие непосредственные свидетельства обстановки в том номере. Л. Наппельбаум, сын фотографа, принимавший вместе с отцом участие в съемках тела поэта, вспоминал: «К правому углу комнаты, где упирается в потолок труба отопления, приставлена деревянная стремянка. На верхней ступеньке стоит милиционер. Из-за его спины виднеется фигура человека в черном. Милиционер старательно развязывает шнур».[17]
С. Куняев приводит записи поэта Вс. Рождественского, сделанные в тот же день, 28 декабря: «Пустой коридор одной из «гостиниц для приезжих». Дверь настежь. За круглым столом посередине милиция составляет протокол, а тут же на полу, прямо против дверей, лежит, вытянув ноги и запрокинув лицо, Сережа Есенин. Уже тускнеющие, но все еще золотые волосы разметались по грязному полу среди сора и растоптанных окурков… Щегольской пиджак висел тут же на спинке стула».[18] Следовательно, после снятия из петли тело положили первоначально на пол, а не на диван, как утверждает ряд авторов. Обратим внимание на эту подробность: в дальнейшем даже эта деталь сыграет свою роль.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента