– И что же, у вас не было ни капли жалости, когда вы убивали женщину?
– Если бы я не убил ее, то убили бы меня.
– Погодите, с чего бы вас убили? И кто убил бы? Какой-то детектив получается…
– А в этой зоне все истории детективные.
– Так кто же все-таки мог убить вас?
– Скажем так: эта женщина была связана с определенными кругами, которые были не в ладу с законом. Она отказалась мне помогать в одном деле. После этого я сказал ей: «Оксана, ты же понимаешь, что после всего того, о чем мы с тобой сейчас говорили, я вынужден буду тебя убить?»
– Она испугалась?
– Не думаю. Скорее, она не восприняла мои слова всерьез.
– Что было дальше?
– Через три дня ее труп нашли в лесу грибники. Началось расследование. Оказалось, были свидетели, которые видели, что я с ней приезжал в лес. Кто-то запомнил, на какой машине мы приезжали. Так следствие вышло на меня, и я был арестован.
– Вы помните свой первый день, проведенный в следственном изоляторе?
– Конечно, я испытывал ужас. Панику. Давление стен, давление закрытого помещения. Такое состояние длилось первые сутки-двое-трое. А потом немножко успокоился. Там ведь как все происходит? Когда прибываешь в СИЗО, тебя сначала помещают в карантин. Для сбора всяких анализов, медицинских осмотров. Потом тебя переводят в следственную камеру. Сидят такие же люди, как ты. Но они сидят уже давно, а ты вот только что зашел. И ты еще не понимаешь, как тут жить. Народу много, мест спальных мало. Тогда в тюрьме было около восьми тысяч при лимите в пять тысяч человек.
– Чего больше всего человек пугается в тюрьме?
– Неизвестности. Потому что до того, как попасть в тюрьму, никто из нас там не был. Никто не знает, как положено себя вести в тюрьме. Что можно делать, а чего нельзя. Это все узнается от тех людей, кто уже какое-то время там побыл. Тюрьма – это совсем другой мир, диаметрально противоположный вольной жизни, которая в тюрьме просто перевернута с ног на голову.
– В тюрьме есть свои законы?
– Конечно. Есть вещи, которые категорически нельзя делать. И есть вещи, которые не рекомендуется делать.
– Например?
– Не рекомендуется ругаться матом.
– Почему?
– Ну… не принято.
– Все делают вид, что они культурные люди?
– Стараются быть такими.
– Еще что нельзя делать в тюрьме?
– Нельзя портить книги. За порчу книг могут наказать. Нельзя сушить белье над столом, за которым едят. Нельзя на пол плевать. В тюрьме вообще не плюются. Такое правило. В камере должно быть чисто. Потому что это дом, который нельзя проветрить. В котором нельзя сделать ремонт, когда захотел.
– Как в камере строятся отношения между людьми?
– Смотря в какой камере. Есть общеуголовные, а есть для бывших сотрудников. В общеуголовных камерах человек, взявший в руки тряпку, уже никогда не поднимется в уголовной иерархии. Такие же там строятся и отношения между людьми. А в камере для бывших сотрудников отношения строятся сразу как между равными. И делать уборку в камере, мыть пол не считается зазорным. Это наш общий дом.
– Находящихся в камере интересует, за что каждый из сокамерников попал в СИЗО?
– Как правило, подробности не интересуют. Интересует только статья. Если же кто-то начинает интересоваться подробностями, это настораживает. То, что совершил я, – это мое личное дело, которое никого не касается.
– Сколько времени вас продержали в СИЗО?
– Один год десять месяцев. А потом я попал в лагерь. Когда меня привезли в карантин, я вышел на свежий воздух, во двор карантина, подышал, постоял померз, потому что я приехал в январе. Здесь было минус сорок два. Я замерз и зашел опять в тепло. Испытал удовольствие! А вообще лагерь – это тот же СИЗО, только масштаб другой, побольше. Пространство все равно ограничено. Ограничено именно забором. Есть четыре стены забора, за которые выйти нельзя. В тюрьме ты был в маленькой камере, а в колонии оказался в большой камере. И здесь все зависит от состояния психики человека. Есть люди, которые ломаются. Бывает, опускаются, перестают за собой следить. В колонии люди самых разных возрастов. Есть совсем молодые, они буквально прибыли сюда из армии. А есть такие, кто проработал в милиции лет двадцать. Представляете, он сорок лет прожил на свободе, привык к определенным условиям, определенному укладу. Привык к своим же, пусть маленьким, традициям. И вдруг он попадает в такую среду, где надо самому себя обслуживать. Во-первых, надо обстирывать себя. Во-вторых, ремонтировать для себя, то есть постоянно владеть иголкой, ниткой. А в жилых секциях у нас вообще течет только холодная вода. Это не всем приемлемо. Ладно, я приспособился мыться холодной водой, а другие – страдают.
– Неужели в колонии так много не приспособленных к бытовым трудностям?
– Здесь сейчас находится около тысячи двухсот человек, из них… ну, в процентном отношении я вам, конечно, не скажу. Но очень многие неприспособленные. Ведь колония сама по себе практически прозрачная. Сделать что-то тайно здесь невозможно. Все равно другие зэки об этом узнают. А узнают потому, что здесь практически невозможно уединиться. Хотя желание уединиться периодически появляется. Возникает желание привести свои мысли в порядок. Построить план на неделю: что надо сделать, и наоборот, чего больше не надо делать. Часто бывает, что человек здесь попадает в какую-то ситуацию и не может сориентироваться, что же ему надо сделать, чтобы проблема у него прекратилась. А все потому, что он не может уединиться. Он повернулся сюда – здесь кто-то стоит, повернулся туда – и там тоже кто-то есть. И он уже думает: «Господи, да куда же здесь спрятаться-то?»
– Возникает вопрос: если в лагере все регламентировано, начиная с подъема и заканчивая отбоем, то зачем еще осужденному что-то планировать для себя?
– Существует такое понятие, как свободное время. Помимо подъема, просчета, приема пищи по расписанию и опять просчета у нас есть свободное время, когда можно посмотреть телевизор или написать письмо. Да и письмо написать ведь тоже не так просто. Нужно сесть и сосредоточиться. А если человек не может уединиться, он иногда не может сосредоточиться. Он и так пишет, прыгая с одной мысли на другую. Потом, когда его письмо дома читают, они просто не понимают, о чем он написал. А все потому, что его отвлекали. Но это наш «дом», наши условия, в которых мы живем.
– К колонии можно привыкнуть?
– Можно. Человек – такое существо, привыкает ко всему. Адаптация происходит в любом случае. И вот это-то очень плохо. Здесь содержатся не уголовники по своему мышлению. Они не преступники. Это люди, которые не захотели жить так, как живут все. Чего скрывать, работа в милиции сопряжена с практически полным отсутствием свободного времени. С маленькой зарплатой… и образ жизни… Меня лично милиция еще научила употреблять спиртное. Потому что там есть свои традиции, которые преступать нельзя. Иначе ты не будешь полноправным членом коллектива. Просто тогда будут относиться с опаской. И вот я начал пить водку, хотя до милиции я не пил. Я с 1980 года активно занимался спортом. Именно поэтому я хорошо отслужил в армии. Именно поэтому я попал в милицию, сразу после армии. То есть до двадцати лет я практически не употреблял спиртное. И я считаю недостатком то, что научился в милиции пить.
– Вы сказали, что в колонии есть люди, которые не являются закоренелыми преступниками.
– Да, есть такие.
– А себя вы считаете преступником?
– Нет. Я не стал преступником. То есть если сейчас меня освободить, прежде всего я пойду устраиваться на работу.
Меня не интересуют преступные мысли – разбои, налеты – то, что приносит быструю наживу.
– Чем бы вы могли заняться на свободе?
– У меня есть гражданская специальность: слесарь по ремонту электровозов. Я работал в свое время в локомотивном депо станции Иркутск-Сортировочный. Правда, недолго, три месяца. Но я отработал. И после зоны я бы в первую очередь пошел бы трудоустраиваться туда.
– Сколько лет вам остается еще отсидеть?
– По амнистии 2000 года мне сократили срок с двадцати лет до четырнадцати лет двадцати двух дней. Шесть лет я уже отсидел, остается восемь.
– За что вам сократили срок?
– За участие в боевых действиях.
– Где и когда вы участвовали в боевых действиях?
– В последний раз в городе Грозном. В 1996 году. Я был в командировке в составе сводного отряда иркутской милиции. После той командировки мне вручили государственную награду.
– Какую?
– Орден Мужества.
– За что вам его вручили?
– За наведение конституционного порядка в Чечне.
– Чем конкретно приходилось там заниматься?
– Ликвидацией вооруженных формирований в черте города.
– Какой-нибудь эпизод боевых действий запомнился больше всего?
– Помнится все… Дело в том, что до Чечни я ведь был еще во Владикавказе в 1992 году. Тогда там тоже была объявлена война. То есть опыт воевать у меня уже был. В Грозном мне приходилось стрелять по людям. По живым целям. Для нас они были враги. Их надо было либо задержать, либо уничтожить. На войне психика у бойцов не такая, как у обыкновенных людей. Есть только черное и белое. Есть свой, и есть враг. Есть люди, которых надо сберечь, – это свои, и есть люди, которых в принципе можно уничтожить, – это враги.
– Непосредственно лицом к лицу приходилось сталкиваться с врагами?
– Да это так и происходило. Есть группа, которая прикрывает, и есть штурмовая группа, которая непосредственно уничтожает врага.
– В колонии еще есть участники боевых действий?
– Очень много.
– Колония считается специфической…
– Да, в этой зоне сидят бывшие милиционеры. Которые сами знают закон. Могут им пользоваться. Поэтому здесь тяжелей… тяжелей нас подчинить. Поэтому и представители администрации пользуются здесь тоже только законом. Никаких теневых методов.
– Как могло произойти, что люди, раньше стоявшие на страже закона, сами его нарушили? Чего здесь больше: случайности или закономерности?
– Это случайность. Закономерность может быть, наверное, только по взяточникам.
– Возьмем конкретный пример. Ваше преступление – это случайность?
– Случайность.
– Значит, вы оправдываете себя?
– Я не собирался совершать того, что совершил. И большинство арестантов, сидящих в этой колонии, думали точно так же. То есть они хотели добиться чего-то, а способ не продумали. Именно законный способ. Просто начали делать… а когда способ перешел из законного в незаконный, они эту грань утеряли. Переступили черту. За это их наказали. Они находятся теперь здесь. В запретке. Но как таковыми преступниками они не являются. Я пятый год сижу в колонии. В силу своих функциональных обязанностей в зоне я провожаю всех тех, кто освобождается отсюда…
– Что это за должность?
– Я кладовщик. Работаю на вещевом складе. Принимаю вещевое имущество, которым пользовались осужденные. Поэтому получается так, что я знаю всех, кто приходит в зону и кто уходит из зоны. Потом многие пишут сюда письма. Никто не занимается криминалом. Из тех, кто освободился. Поэтому я говорю: мы не преступники. Хотя мы и попали в лагерь, но в мыслях мы остались нормальными людьми.
Месть магам
– Если бы я не убил ее, то убили бы меня.
– Погодите, с чего бы вас убили? И кто убил бы? Какой-то детектив получается…
– А в этой зоне все истории детективные.
– Так кто же все-таки мог убить вас?
– Скажем так: эта женщина была связана с определенными кругами, которые были не в ладу с законом. Она отказалась мне помогать в одном деле. После этого я сказал ей: «Оксана, ты же понимаешь, что после всего того, о чем мы с тобой сейчас говорили, я вынужден буду тебя убить?»
– Она испугалась?
– Не думаю. Скорее, она не восприняла мои слова всерьез.
– Что было дальше?
– Через три дня ее труп нашли в лесу грибники. Началось расследование. Оказалось, были свидетели, которые видели, что я с ней приезжал в лес. Кто-то запомнил, на какой машине мы приезжали. Так следствие вышло на меня, и я был арестован.
– Вы помните свой первый день, проведенный в следственном изоляторе?
– Конечно, я испытывал ужас. Панику. Давление стен, давление закрытого помещения. Такое состояние длилось первые сутки-двое-трое. А потом немножко успокоился. Там ведь как все происходит? Когда прибываешь в СИЗО, тебя сначала помещают в карантин. Для сбора всяких анализов, медицинских осмотров. Потом тебя переводят в следственную камеру. Сидят такие же люди, как ты. Но они сидят уже давно, а ты вот только что зашел. И ты еще не понимаешь, как тут жить. Народу много, мест спальных мало. Тогда в тюрьме было около восьми тысяч при лимите в пять тысяч человек.
– Чего больше всего человек пугается в тюрьме?
– Неизвестности. Потому что до того, как попасть в тюрьму, никто из нас там не был. Никто не знает, как положено себя вести в тюрьме. Что можно делать, а чего нельзя. Это все узнается от тех людей, кто уже какое-то время там побыл. Тюрьма – это совсем другой мир, диаметрально противоположный вольной жизни, которая в тюрьме просто перевернута с ног на голову.
– В тюрьме есть свои законы?
– Конечно. Есть вещи, которые категорически нельзя делать. И есть вещи, которые не рекомендуется делать.
– Например?
– Не рекомендуется ругаться матом.
– Почему?
– Ну… не принято.
– Все делают вид, что они культурные люди?
– Стараются быть такими.
– Еще что нельзя делать в тюрьме?
– Нельзя портить книги. За порчу книг могут наказать. Нельзя сушить белье над столом, за которым едят. Нельзя на пол плевать. В тюрьме вообще не плюются. Такое правило. В камере должно быть чисто. Потому что это дом, который нельзя проветрить. В котором нельзя сделать ремонт, когда захотел.
– Как в камере строятся отношения между людьми?
– Смотря в какой камере. Есть общеуголовные, а есть для бывших сотрудников. В общеуголовных камерах человек, взявший в руки тряпку, уже никогда не поднимется в уголовной иерархии. Такие же там строятся и отношения между людьми. А в камере для бывших сотрудников отношения строятся сразу как между равными. И делать уборку в камере, мыть пол не считается зазорным. Это наш общий дом.
– Находящихся в камере интересует, за что каждый из сокамерников попал в СИЗО?
– Как правило, подробности не интересуют. Интересует только статья. Если же кто-то начинает интересоваться подробностями, это настораживает. То, что совершил я, – это мое личное дело, которое никого не касается.
– Сколько времени вас продержали в СИЗО?
– Один год десять месяцев. А потом я попал в лагерь. Когда меня привезли в карантин, я вышел на свежий воздух, во двор карантина, подышал, постоял померз, потому что я приехал в январе. Здесь было минус сорок два. Я замерз и зашел опять в тепло. Испытал удовольствие! А вообще лагерь – это тот же СИЗО, только масштаб другой, побольше. Пространство все равно ограничено. Ограничено именно забором. Есть четыре стены забора, за которые выйти нельзя. В тюрьме ты был в маленькой камере, а в колонии оказался в большой камере. И здесь все зависит от состояния психики человека. Есть люди, которые ломаются. Бывает, опускаются, перестают за собой следить. В колонии люди самых разных возрастов. Есть совсем молодые, они буквально прибыли сюда из армии. А есть такие, кто проработал в милиции лет двадцать. Представляете, он сорок лет прожил на свободе, привык к определенным условиям, определенному укладу. Привык к своим же, пусть маленьким, традициям. И вдруг он попадает в такую среду, где надо самому себя обслуживать. Во-первых, надо обстирывать себя. Во-вторых, ремонтировать для себя, то есть постоянно владеть иголкой, ниткой. А в жилых секциях у нас вообще течет только холодная вода. Это не всем приемлемо. Ладно, я приспособился мыться холодной водой, а другие – страдают.
– Неужели в колонии так много не приспособленных к бытовым трудностям?
– Здесь сейчас находится около тысячи двухсот человек, из них… ну, в процентном отношении я вам, конечно, не скажу. Но очень многие неприспособленные. Ведь колония сама по себе практически прозрачная. Сделать что-то тайно здесь невозможно. Все равно другие зэки об этом узнают. А узнают потому, что здесь практически невозможно уединиться. Хотя желание уединиться периодически появляется. Возникает желание привести свои мысли в порядок. Построить план на неделю: что надо сделать, и наоборот, чего больше не надо делать. Часто бывает, что человек здесь попадает в какую-то ситуацию и не может сориентироваться, что же ему надо сделать, чтобы проблема у него прекратилась. А все потому, что он не может уединиться. Он повернулся сюда – здесь кто-то стоит, повернулся туда – и там тоже кто-то есть. И он уже думает: «Господи, да куда же здесь спрятаться-то?»
– Возникает вопрос: если в лагере все регламентировано, начиная с подъема и заканчивая отбоем, то зачем еще осужденному что-то планировать для себя?
– Существует такое понятие, как свободное время. Помимо подъема, просчета, приема пищи по расписанию и опять просчета у нас есть свободное время, когда можно посмотреть телевизор или написать письмо. Да и письмо написать ведь тоже не так просто. Нужно сесть и сосредоточиться. А если человек не может уединиться, он иногда не может сосредоточиться. Он и так пишет, прыгая с одной мысли на другую. Потом, когда его письмо дома читают, они просто не понимают, о чем он написал. А все потому, что его отвлекали. Но это наш «дом», наши условия, в которых мы живем.
– К колонии можно привыкнуть?
– Можно. Человек – такое существо, привыкает ко всему. Адаптация происходит в любом случае. И вот это-то очень плохо. Здесь содержатся не уголовники по своему мышлению. Они не преступники. Это люди, которые не захотели жить так, как живут все. Чего скрывать, работа в милиции сопряжена с практически полным отсутствием свободного времени. С маленькой зарплатой… и образ жизни… Меня лично милиция еще научила употреблять спиртное. Потому что там есть свои традиции, которые преступать нельзя. Иначе ты не будешь полноправным членом коллектива. Просто тогда будут относиться с опаской. И вот я начал пить водку, хотя до милиции я не пил. Я с 1980 года активно занимался спортом. Именно поэтому я хорошо отслужил в армии. Именно поэтому я попал в милицию, сразу после армии. То есть до двадцати лет я практически не употреблял спиртное. И я считаю недостатком то, что научился в милиции пить.
– Вы сказали, что в колонии есть люди, которые не являются закоренелыми преступниками.
– Да, есть такие.
– А себя вы считаете преступником?
– Нет. Я не стал преступником. То есть если сейчас меня освободить, прежде всего я пойду устраиваться на работу.
Меня не интересуют преступные мысли – разбои, налеты – то, что приносит быструю наживу.
– Чем бы вы могли заняться на свободе?
– У меня есть гражданская специальность: слесарь по ремонту электровозов. Я работал в свое время в локомотивном депо станции Иркутск-Сортировочный. Правда, недолго, три месяца. Но я отработал. И после зоны я бы в первую очередь пошел бы трудоустраиваться туда.
– Сколько лет вам остается еще отсидеть?
– По амнистии 2000 года мне сократили срок с двадцати лет до четырнадцати лет двадцати двух дней. Шесть лет я уже отсидел, остается восемь.
– За что вам сократили срок?
– За участие в боевых действиях.
– Где и когда вы участвовали в боевых действиях?
– В последний раз в городе Грозном. В 1996 году. Я был в командировке в составе сводного отряда иркутской милиции. После той командировки мне вручили государственную награду.
– Какую?
– Орден Мужества.
– За что вам его вручили?
– За наведение конституционного порядка в Чечне.
– Чем конкретно приходилось там заниматься?
– Ликвидацией вооруженных формирований в черте города.
– Какой-нибудь эпизод боевых действий запомнился больше всего?
– Помнится все… Дело в том, что до Чечни я ведь был еще во Владикавказе в 1992 году. Тогда там тоже была объявлена война. То есть опыт воевать у меня уже был. В Грозном мне приходилось стрелять по людям. По живым целям. Для нас они были враги. Их надо было либо задержать, либо уничтожить. На войне психика у бойцов не такая, как у обыкновенных людей. Есть только черное и белое. Есть свой, и есть враг. Есть люди, которых надо сберечь, – это свои, и есть люди, которых в принципе можно уничтожить, – это враги.
– Непосредственно лицом к лицу приходилось сталкиваться с врагами?
– Да это так и происходило. Есть группа, которая прикрывает, и есть штурмовая группа, которая непосредственно уничтожает врага.
– В колонии еще есть участники боевых действий?
– Очень много.
– Колония считается специфической…
– Да, в этой зоне сидят бывшие милиционеры. Которые сами знают закон. Могут им пользоваться. Поэтому здесь тяжелей… тяжелей нас подчинить. Поэтому и представители администрации пользуются здесь тоже только законом. Никаких теневых методов.
– Как могло произойти, что люди, раньше стоявшие на страже закона, сами его нарушили? Чего здесь больше: случайности или закономерности?
– Это случайность. Закономерность может быть, наверное, только по взяточникам.
– Возьмем конкретный пример. Ваше преступление – это случайность?
– Случайность.
– Значит, вы оправдываете себя?
– Я не собирался совершать того, что совершил. И большинство арестантов, сидящих в этой колонии, думали точно так же. То есть они хотели добиться чего-то, а способ не продумали. Именно законный способ. Просто начали делать… а когда способ перешел из законного в незаконный, они эту грань утеряли. Переступили черту. За это их наказали. Они находятся теперь здесь. В запретке. Но как таковыми преступниками они не являются. Я пятый год сижу в колонии. В силу своих функциональных обязанностей в зоне я провожаю всех тех, кто освобождается отсюда…
– Что это за должность?
– Я кладовщик. Работаю на вещевом складе. Принимаю вещевое имущество, которым пользовались осужденные. Поэтому получается так, что я знаю всех, кто приходит в зону и кто уходит из зоны. Потом многие пишут сюда письма. Никто не занимается криминалом. Из тех, кто освободился. Поэтому я говорю: мы не преступники. Хотя мы и попали в лагерь, но в мыслях мы остались нормальными людьми.
Месть магам
– А вот за что мне прилепили ярлык бандита? Я вам скажу всю правду…
Шумно втянув воздух, осужденный И. выдает почти скороговоркой:
– Брал нас отдел по борьбе с организованной преступностью, тогда он располагался на Шаболовке, 6. И наши интересы с ними тесно соприкоснулись. Потому что они сами крышевали несколько салонов…
Понизив голос, осужденный продолжил:
– Я знаю об этом, потому и рассказываю. Я же не мальчик. Да, они крышевали несколько салонов. И когда меня взяли, посадили в машину, и один такой дяденька говорит-предлагает мне, чтобы нам с ними мирно разойтись, кхе-кхе… ну смешно! Я посмотрел на него и промолчал. Он тогда говорит: «Ладно, поехали».
Осужденный И.
– Я родом из Московской области, города Балашихи. Последние пять лет, после армии, я работал в уголовном розыске. Оперуполномоченным. Имею высшее образование. По роду своей деятельности… хотел в другое место перевестись… у нас там новый начальник пришел, потихоньку стали выгребать всех старых сотрудников. Я в отпуске как раз в это время был. Ну, пришел потом, смотрю, что там уже из моих знакомых никого не осталось. Думаю, ладно, я тоже потихонечку куда-нибудь переберусь. Написал рапорт, а меня не переводят…
– Значит, все-таки за какие-то кадры держались?
– Да непонятная система. Держатся не держатся – и отпускать не отпускают. Если вдруг человек сам захочет уйти – не отпустят, а вот если начальство решит – вытолкнут человека на улицу запросто. Даже задним числом могут оформить увольнение. Ну вот, меня не хотят никуда переводить, а я уже договорился о новом месте. По своей инициативе прошел медкомиссию. Хотел я перевестись в УБОП, там освобождалось место оперуполномоченного. Так вот ждал я, ждал нового места, не дождался – посадили меня…
– За что посадили-то?
– Уволился я! Произошли некоторые трудности…
– Какие трудности?
– Да не то чтобы трудности… Мне было на что жить. Но в виду сложившихся обстоятельств… в общем, сотрудникам милиции запрещено заниматься коммерческой деятельностью, даже подписку давали. А мы потихонечку… ну, своя фирма была. Я работал в милиции и одновременно в этой фирме.
– Чем фирма занималась?
– Чудесами наяву!
– В каком смысле?
– Потомственный ясновидящий, маг в третьем поколении, снимет сглаз, приворожит… Этим и занимались.
– И кто же у вас был ясновидящим?
– Реальные люди. Женщина, она работала одно время в такой же фирме, у Анджелики Эффи – ясновидящей, у которой сеть салонов по всей Москве.
– И у этой женщины, вашей знакомой, в самом деле был дар? Она действительно владела секретами магии?
– По-всякому… Раз у Эффи от нее потом проблемы начались. Значит, владела чем-то.
– А ваша роль в фирме в чем заключалась?
– Я был организатором. Я собрал всех этих людей, познакомил их, сплотил, поставил задачи, но сам я официально нигде не фигурировал. Я же милиционер, мне коммерческой деятельностью заниматься нельзя. Я давал, в основном, только советы.
– Это как-то оплачивалось?
– Здесь все было организовано.
– Итак, фирма работала…
– Да, мы давали в газеты рекламу, заманивали клиентов, предсказывали им будущее.
– Все это окупалось?
– С лихвой. По большому-то счету, все эти салоны – ну честно! – ведь это узаконенное мошенничество. Одних сажают, другие появляются. А кого сажают? Вот если задаться таким вопросом. Ведь человека не посадят, пока он никому не нужен. Пока он не попал в чье-то поле зрения. А в эту машину, в этот механизм его когда зацепило, так его и потащило… С кем я только ни сидел, пока шло следствие: начиная от председателя жилищной комиссии и кончая мэром Грозного! Это я с ними сидел, в одной камере. И я сделал один вывод: если человек попал в камеру, значит, на воле он кому-то сильно мешал. Ну а как по-другому? Даже в Евангелии написано, что Иисус сказал: «Пускай первым в меня бросит камень тот человек, который будет считать себя безгрешным». Кто у нас сейчас живет на одну зарплату? Естественно, если человек не попал в чье-то поле зрения, но если он несун – тащит с завода гайку, он тащит! – статья 158-я Уголовного кодекса. И будет тащить, пока не попадется. А может и никогда не попасться, всю жизнь так протаскает, по болтику трактор или самолет вытащит с завода…
– С ним более-менее понятно, он – обыватель, темный человек, он нарушает закон, не зная статей Уголовного кодекса. Но вы-то – сотрудник милиции! И тоже преступник.
– Ну, я… родился-то не с крылышками. Я не евангельский герой.
– Вы атеист?
– Нет. Верующий.
– Присягу на службе принимали?
– Да. Это было в 1993 году. И опять хочу сказать, что к тому времени в России все уже четырнадцать раз перевернулось с ног на голову. Вообще, при чем тут милиция? Присягу и в прокуратуре принимают. А потом, я видел, к нам в камеру и прокуроры попадали – тоже за преступления. Ну, за что я – лично я – попал в тюрьму? Стечение обстоятельств. Я жил очень хорошо. Материальный достаток… все было! Ну вот расскажу про преступление… моя роль заключалась в том, что я стоял в коридоре. Я присутствовал при разговоре. Как сотрудник милиции я понимал, что я – это лишние глаза и уши, что все равно я всплыву, если их зацепят. А город у нас маленький, в одном конце города скажешь «а», в другом конце ответят б». И все друг с другом связаны: криминал, милиция… Я, помню, только устраивался в милицию, смотрел на все в розовых очках. Ну вот, устроился, думаю, сейчас всех буду вязать, бороться буду с преступниками, а вот нет, начальник говорит: ты зачем полез туда-то? Я – в другое место, а начальник опять погрозил, мол, снова не туда лезу. И слава богу, что начальник только грозил.
– Но вы-то понимали, что это ненормальное положение дел?
– А где у нас в стране было нормально? Я вот в коридоре постоял-послушал и получил за это девять лет лишения свободы.
– Ну, за один разговор на строгий режим не отправляют…
– Да почему за разговор? Да, был разговор, да, я стоял, а вменили мне – реально – три статьи: 209-ю – бандитизм, 162-ю, часть третью – разбойное нападение, и 222-ю – у меня в машине газовый пистолет лежал, который я покупал еще в свое время по удостоверению сотрудника милиции. За этот пистолет мне дали год. Потом Верховный суд убирает мне 222-ю статью, часть четвертую, а год оставляют почему-то. Родители подходят, адвокат подходит, спрашивают, а им отвечают: «Пускай сидит». А бандитизм признали потому, что были неоднократные эпизоды. Я вам расскажу предысторию. Брал нас отдел по борьбе с организованной преступностью, тогда он располагался на Шаболовке, 6. И наши интересы с ними тесно соприкоснулись. Они крышевали там…
– Где крышевали?
– Ну, в двух салонах.
– Каких салонах? Интересно…
– Я знаю об этом, потому и рассказываю. Я же не мальчик. Да, они крышевали несколько салонов. И когда меня взяли, посадили в машину, и один такой дяденька говорит-предлагает мне, чтобы нам с ними мирно разойтись, кхе-кхе… ну смешно! Я посмотрел на него и промолчал. Он тогда говорит: «Ладно, поехали». Потом мы сидели три месяца в тюрьме, и, по большому счету, нам даже прилепить нечего было…
– Погодите, здесь непонятно. Брал вас РУБОП?[7] И они крышевали кого-то? Но вы-то какое отношение имели к этим салонам?
– Я же говорю, что у нас было четыре эпизода – четыре разбойных нападения.
– Так вы что же, нападали на те самые салоны?
– Ну конечно. Я же не говорю, что просто в коридоре постояли… Я не один был. Но лично моя роль заключалась в том, что я стоял, видел, слышал, и у меня не было выбора – так судьба распорядилась, что в тот момент я оказался в том месте. И вот следствие – зона.
– Выбор всегда есть.
– Зря вы так думаете…
– Просто не надо было заниматься разбоем.
– Да не в том дело – разбой не разбой. В тот момент я поступил так, а сейчас бы сделал иначе. Я думал, что у меня нет выбора – вот чем дело! Активной роли в преступлении я не принимал. Я вообще не знаю, как в зоне оказался. За что?! Я сюда не стремился, от тюрьмы и сумы зарекался. Я всегда знал, что делаю и как делаю. А в зоне, я вам так скажу, процентов семьдесят людей сидит ни за что. Совершенно случайные люди. Срока нереальные дают! Я же не девятьсот лет живу. Вот за что мне дали девять лет? Разве я пытал кого-нибудь, глаза, может быть, выдирал, ножом кого-то резал? Да нет, конечно. Меня просто засудили. Суд начался, и я уже знал, что приговор мне заряжен. Давайте, я попробую вам объяснить, как это делается. Нас брал московский РУБОП. Как он вообще там, в Балашихе, в тот день оказался, этот РУБОП? – таким вопросом никто не задавался на суде. Причем изначально брал нас 5-й отдел по борьбе с ворами в законе и бандитизмом. Они, значит, борются с бандитами. Как после этого выглядело все наше дело? Я сижу три месяца в тюрьме. У нас при аресте не нашли ни ножей, ни пистолетов. Нам вменяют 162-ю статью, часть вторую – нападение без применения силы. Я больше вам скажу: так называемые потерпевшие даже не хотели писать заявление на нас. Моя роль заключалась в том, что у меня была машина. Я привез ребят, зашел с ними в коридор, они – в кабинет, потом вышли, и мы все вместе уехали. Вот все «преступление». Мы спокойно уехали. Никто никого не убивал, не пытал, даже не кричали ни на кого. Говорили совершенно спокойно. А взяли нас уже дома. Причем без заявлений «потерпевших» взяли нас. Приехали, постучались. Предъявили обвинение в разбойном нападении. И закрыли в ИВС. Ну, три месяца проходит… Вещдоки, правда, какие были, я сам сразу выдал. Я, в принципе, знал, из-за кого я сюда попал, из-за каких уродов.
– Что за вещдоки были?
– Разные вещи, которые забирались у людей…
– Из тех салонов, куда вы наведывались?
– Да.
– Какие-то ценности?
– Ну, как сказать…
– И что же суд?
– А что суд? На суде вдруг выясняется следующее. Спустя три месяца после нашего задержания РУБОП «находит» в каком-то подъезде какого-то дома в электрощите нож – такой вот тесак, пролежавший три месяца, и никто из жильцов его не замечал! – ну так вот, приобщают нож почему-то к нашему делу, а потом меня вызывают и спрашивают: «Узнаете нож?» Я отвечаю: «Ну как вы думаете, с чего я должен его узнать?» А там, по делу, этот нож-тесак якобы кто-то из нас достал, кому-то угрожал и все такое вроде бы было. Опять, по делу, якобы нож оказался у меня, и какая-то девушка пыталась его у меня выхватить, и какой-то двухметровый мужчина все это видел. Потом на следствии мужчина сказал, что не так все это было, а следователь записал: «Мужчина добросовестно заблуждается, поскольку находился в состоянии аффекта». А значит, нужно верить только девушке, которая, пытаясь вырвать нож, очень хорошо этот нож разглядела. Ну вот, якобы нож нашли, предъявили на суд… его фотографию. Сам нож на суде так никто и не видел! Зато на этом ноже построили все обвинение, что мы, дескать, сплотившись в банду и вооружившись ножом, кхе-кхе… Я так понимаю, что иные банды действуют годами. А наша «банда» существовала всего восемь дней. Ну вот, на суде адвокат кричит: «Покажите нож!» Нет ножа.
– В каком году вас арестовали?
– В мае 1998-го.
– А когда осудили?
– В феврале 1999-го.
– Я правильно понял, что сначала у вас была фирма, в которой…
– …Мы занимались черной магией. Я тогда работал в милиции. Но потом мне все это стало неинтересно, и я отошел от фирмы. Туда пришли уже другие люди. Как-то с одним знакомым у меня зашел разговор за эти вещи, и он говорит, что имеет большие огорчения по поводу этих вещей. Не конкретно на фирму, с которой я имел отношения, а вообще на всю эту систему одурачивания простого обывателя. Доходило до смешного. Звонит он на фирму и говорит: «Машина у меня пропала, украли, не смогли бы вы найти ее?» Ему отвечают: «Сможем». Но только надо им показать ключи от машины. Хорошо, берет какие-то ключи, приезжает в фирму, где этими ключами долго трясут-ворожат, а потом – бам-с! – вот где твоя машина – и показывают место на карте Московской области. А он им отвечает: «Да у меня машины никогда не было!» Ха-ха… Дурят они обывателей, обманывают. Это огорчило моего подельника. Он высказал претензии.
– Вы говорили еще про три других эпизода в составе преступления. С чем они были связаны?
– Ну с тем же самым… В карман к простому работяге, который где-то на заводе вкалывает, никто не лез.
– А к кому лезли?
– В фирмы…
– Какие фирмы?
– Связанные с магией.
– Ну а почему не шли, например, на рынки, которых повсеместно развелось пруд пруди? Там тоже крутятся большие деньги.
– А зачем идти на разные рынки, если у подельника конкретные претензии были именно к этой отрасли… Ну зачем?
– Значит, кто-то ему сильно насолил из «магов» и «чародеев».
– Видимо, да.
– Хорошо, поговорим про тюрьму. Что человек чувствует, попадая в нее?
– Страх. Ожидание чего-то нового, чего-то неизвестного. И я с кем сидел, у которых по две-три ходки были, они говорили: «Неизвестно еще, куда попадешь». Действительно, отморозков в тюрьме, то есть тех, кто не в состоянии владеть собой, очень много. За примером далеко не пойду. Недавно я и еще один осужденный проходили по одному делу, связанному с попыткой побега из этой колонии. Попытку раскрыли, а мы проходили свидетелями, нас на какое-то время вывозили в СИЗО, и вот там я опять насмотрелся. Я потом сказал этому второму осужденному: «Вова, – говорю я, – а кому амнистию-то проводить?» Мутанты… кругом были одни мутанты! Как в фильмах ужасов показывают… Общий сбор у нас был. И вот я насмотрелся на все эти лица. Не обремененные интеллектом! Удручающее впечатление. Ну ладно, я – оступился. Получилось так в жизни. Допустим, не видел я в тот момент другого выхода. Сейчас у меня, может, мировоззрение изменилось. Сейчас я бы так никогда не поступил. Я бы лучше в деревню уехал, еще куда-нибудь, чтобы избежать каких-то этих нюансов… они мне не нужны.
Шумно втянув воздух, осужденный И. выдает почти скороговоркой:
– Брал нас отдел по борьбе с организованной преступностью, тогда он располагался на Шаболовке, 6. И наши интересы с ними тесно соприкоснулись. Потому что они сами крышевали несколько салонов…
Понизив голос, осужденный продолжил:
– Я знаю об этом, потому и рассказываю. Я же не мальчик. Да, они крышевали несколько салонов. И когда меня взяли, посадили в машину, и один такой дяденька говорит-предлагает мне, чтобы нам с ними мирно разойтись, кхе-кхе… ну смешно! Я посмотрел на него и промолчал. Он тогда говорит: «Ладно, поехали».
Осужденный И.
– Я родом из Московской области, города Балашихи. Последние пять лет, после армии, я работал в уголовном розыске. Оперуполномоченным. Имею высшее образование. По роду своей деятельности… хотел в другое место перевестись… у нас там новый начальник пришел, потихоньку стали выгребать всех старых сотрудников. Я в отпуске как раз в это время был. Ну, пришел потом, смотрю, что там уже из моих знакомых никого не осталось. Думаю, ладно, я тоже потихонечку куда-нибудь переберусь. Написал рапорт, а меня не переводят…
– Значит, все-таки за какие-то кадры держались?
– Да непонятная система. Держатся не держатся – и отпускать не отпускают. Если вдруг человек сам захочет уйти – не отпустят, а вот если начальство решит – вытолкнут человека на улицу запросто. Даже задним числом могут оформить увольнение. Ну вот, меня не хотят никуда переводить, а я уже договорился о новом месте. По своей инициативе прошел медкомиссию. Хотел я перевестись в УБОП, там освобождалось место оперуполномоченного. Так вот ждал я, ждал нового места, не дождался – посадили меня…
– За что посадили-то?
– Уволился я! Произошли некоторые трудности…
– Какие трудности?
– Да не то чтобы трудности… Мне было на что жить. Но в виду сложившихся обстоятельств… в общем, сотрудникам милиции запрещено заниматься коммерческой деятельностью, даже подписку давали. А мы потихонечку… ну, своя фирма была. Я работал в милиции и одновременно в этой фирме.
– Чем фирма занималась?
– Чудесами наяву!
– В каком смысле?
– Потомственный ясновидящий, маг в третьем поколении, снимет сглаз, приворожит… Этим и занимались.
– И кто же у вас был ясновидящим?
– Реальные люди. Женщина, она работала одно время в такой же фирме, у Анджелики Эффи – ясновидящей, у которой сеть салонов по всей Москве.
– И у этой женщины, вашей знакомой, в самом деле был дар? Она действительно владела секретами магии?
– По-всякому… Раз у Эффи от нее потом проблемы начались. Значит, владела чем-то.
– А ваша роль в фирме в чем заключалась?
– Я был организатором. Я собрал всех этих людей, познакомил их, сплотил, поставил задачи, но сам я официально нигде не фигурировал. Я же милиционер, мне коммерческой деятельностью заниматься нельзя. Я давал, в основном, только советы.
– Это как-то оплачивалось?
– Здесь все было организовано.
– Итак, фирма работала…
– Да, мы давали в газеты рекламу, заманивали клиентов, предсказывали им будущее.
– Все это окупалось?
– С лихвой. По большому-то счету, все эти салоны – ну честно! – ведь это узаконенное мошенничество. Одних сажают, другие появляются. А кого сажают? Вот если задаться таким вопросом. Ведь человека не посадят, пока он никому не нужен. Пока он не попал в чье-то поле зрения. А в эту машину, в этот механизм его когда зацепило, так его и потащило… С кем я только ни сидел, пока шло следствие: начиная от председателя жилищной комиссии и кончая мэром Грозного! Это я с ними сидел, в одной камере. И я сделал один вывод: если человек попал в камеру, значит, на воле он кому-то сильно мешал. Ну а как по-другому? Даже в Евангелии написано, что Иисус сказал: «Пускай первым в меня бросит камень тот человек, который будет считать себя безгрешным». Кто у нас сейчас живет на одну зарплату? Естественно, если человек не попал в чье-то поле зрения, но если он несун – тащит с завода гайку, он тащит! – статья 158-я Уголовного кодекса. И будет тащить, пока не попадется. А может и никогда не попасться, всю жизнь так протаскает, по болтику трактор или самолет вытащит с завода…
– С ним более-менее понятно, он – обыватель, темный человек, он нарушает закон, не зная статей Уголовного кодекса. Но вы-то – сотрудник милиции! И тоже преступник.
– Ну, я… родился-то не с крылышками. Я не евангельский герой.
– Вы атеист?
– Нет. Верующий.
– Присягу на службе принимали?
– Да. Это было в 1993 году. И опять хочу сказать, что к тому времени в России все уже четырнадцать раз перевернулось с ног на голову. Вообще, при чем тут милиция? Присягу и в прокуратуре принимают. А потом, я видел, к нам в камеру и прокуроры попадали – тоже за преступления. Ну, за что я – лично я – попал в тюрьму? Стечение обстоятельств. Я жил очень хорошо. Материальный достаток… все было! Ну вот расскажу про преступление… моя роль заключалась в том, что я стоял в коридоре. Я присутствовал при разговоре. Как сотрудник милиции я понимал, что я – это лишние глаза и уши, что все равно я всплыву, если их зацепят. А город у нас маленький, в одном конце города скажешь «а», в другом конце ответят б». И все друг с другом связаны: криминал, милиция… Я, помню, только устраивался в милицию, смотрел на все в розовых очках. Ну вот, устроился, думаю, сейчас всех буду вязать, бороться буду с преступниками, а вот нет, начальник говорит: ты зачем полез туда-то? Я – в другое место, а начальник опять погрозил, мол, снова не туда лезу. И слава богу, что начальник только грозил.
– Но вы-то понимали, что это ненормальное положение дел?
– А где у нас в стране было нормально? Я вот в коридоре постоял-послушал и получил за это девять лет лишения свободы.
– Ну, за один разговор на строгий режим не отправляют…
– Да почему за разговор? Да, был разговор, да, я стоял, а вменили мне – реально – три статьи: 209-ю – бандитизм, 162-ю, часть третью – разбойное нападение, и 222-ю – у меня в машине газовый пистолет лежал, который я покупал еще в свое время по удостоверению сотрудника милиции. За этот пистолет мне дали год. Потом Верховный суд убирает мне 222-ю статью, часть четвертую, а год оставляют почему-то. Родители подходят, адвокат подходит, спрашивают, а им отвечают: «Пускай сидит». А бандитизм признали потому, что были неоднократные эпизоды. Я вам расскажу предысторию. Брал нас отдел по борьбе с организованной преступностью, тогда он располагался на Шаболовке, 6. И наши интересы с ними тесно соприкоснулись. Они крышевали там…
– Где крышевали?
– Ну, в двух салонах.
– Каких салонах? Интересно…
– Я знаю об этом, потому и рассказываю. Я же не мальчик. Да, они крышевали несколько салонов. И когда меня взяли, посадили в машину, и один такой дяденька говорит-предлагает мне, чтобы нам с ними мирно разойтись, кхе-кхе… ну смешно! Я посмотрел на него и промолчал. Он тогда говорит: «Ладно, поехали». Потом мы сидели три месяца в тюрьме, и, по большому счету, нам даже прилепить нечего было…
– Погодите, здесь непонятно. Брал вас РУБОП?[7] И они крышевали кого-то? Но вы-то какое отношение имели к этим салонам?
– Я же говорю, что у нас было четыре эпизода – четыре разбойных нападения.
– Так вы что же, нападали на те самые салоны?
– Ну конечно. Я же не говорю, что просто в коридоре постояли… Я не один был. Но лично моя роль заключалась в том, что я стоял, видел, слышал, и у меня не было выбора – так судьба распорядилась, что в тот момент я оказался в том месте. И вот следствие – зона.
– Выбор всегда есть.
– Зря вы так думаете…
– Просто не надо было заниматься разбоем.
– Да не в том дело – разбой не разбой. В тот момент я поступил так, а сейчас бы сделал иначе. Я думал, что у меня нет выбора – вот чем дело! Активной роли в преступлении я не принимал. Я вообще не знаю, как в зоне оказался. За что?! Я сюда не стремился, от тюрьмы и сумы зарекался. Я всегда знал, что делаю и как делаю. А в зоне, я вам так скажу, процентов семьдесят людей сидит ни за что. Совершенно случайные люди. Срока нереальные дают! Я же не девятьсот лет живу. Вот за что мне дали девять лет? Разве я пытал кого-нибудь, глаза, может быть, выдирал, ножом кого-то резал? Да нет, конечно. Меня просто засудили. Суд начался, и я уже знал, что приговор мне заряжен. Давайте, я попробую вам объяснить, как это делается. Нас брал московский РУБОП. Как он вообще там, в Балашихе, в тот день оказался, этот РУБОП? – таким вопросом никто не задавался на суде. Причем изначально брал нас 5-й отдел по борьбе с ворами в законе и бандитизмом. Они, значит, борются с бандитами. Как после этого выглядело все наше дело? Я сижу три месяца в тюрьме. У нас при аресте не нашли ни ножей, ни пистолетов. Нам вменяют 162-ю статью, часть вторую – нападение без применения силы. Я больше вам скажу: так называемые потерпевшие даже не хотели писать заявление на нас. Моя роль заключалась в том, что у меня была машина. Я привез ребят, зашел с ними в коридор, они – в кабинет, потом вышли, и мы все вместе уехали. Вот все «преступление». Мы спокойно уехали. Никто никого не убивал, не пытал, даже не кричали ни на кого. Говорили совершенно спокойно. А взяли нас уже дома. Причем без заявлений «потерпевших» взяли нас. Приехали, постучались. Предъявили обвинение в разбойном нападении. И закрыли в ИВС. Ну, три месяца проходит… Вещдоки, правда, какие были, я сам сразу выдал. Я, в принципе, знал, из-за кого я сюда попал, из-за каких уродов.
– Что за вещдоки были?
– Разные вещи, которые забирались у людей…
– Из тех салонов, куда вы наведывались?
– Да.
– Какие-то ценности?
– Ну, как сказать…
– И что же суд?
– А что суд? На суде вдруг выясняется следующее. Спустя три месяца после нашего задержания РУБОП «находит» в каком-то подъезде какого-то дома в электрощите нож – такой вот тесак, пролежавший три месяца, и никто из жильцов его не замечал! – ну так вот, приобщают нож почему-то к нашему делу, а потом меня вызывают и спрашивают: «Узнаете нож?» Я отвечаю: «Ну как вы думаете, с чего я должен его узнать?» А там, по делу, этот нож-тесак якобы кто-то из нас достал, кому-то угрожал и все такое вроде бы было. Опять, по делу, якобы нож оказался у меня, и какая-то девушка пыталась его у меня выхватить, и какой-то двухметровый мужчина все это видел. Потом на следствии мужчина сказал, что не так все это было, а следователь записал: «Мужчина добросовестно заблуждается, поскольку находился в состоянии аффекта». А значит, нужно верить только девушке, которая, пытаясь вырвать нож, очень хорошо этот нож разглядела. Ну вот, якобы нож нашли, предъявили на суд… его фотографию. Сам нож на суде так никто и не видел! Зато на этом ноже построили все обвинение, что мы, дескать, сплотившись в банду и вооружившись ножом, кхе-кхе… Я так понимаю, что иные банды действуют годами. А наша «банда» существовала всего восемь дней. Ну вот, на суде адвокат кричит: «Покажите нож!» Нет ножа.
– В каком году вас арестовали?
– В мае 1998-го.
– А когда осудили?
– В феврале 1999-го.
– Я правильно понял, что сначала у вас была фирма, в которой…
– …Мы занимались черной магией. Я тогда работал в милиции. Но потом мне все это стало неинтересно, и я отошел от фирмы. Туда пришли уже другие люди. Как-то с одним знакомым у меня зашел разговор за эти вещи, и он говорит, что имеет большие огорчения по поводу этих вещей. Не конкретно на фирму, с которой я имел отношения, а вообще на всю эту систему одурачивания простого обывателя. Доходило до смешного. Звонит он на фирму и говорит: «Машина у меня пропала, украли, не смогли бы вы найти ее?» Ему отвечают: «Сможем». Но только надо им показать ключи от машины. Хорошо, берет какие-то ключи, приезжает в фирму, где этими ключами долго трясут-ворожат, а потом – бам-с! – вот где твоя машина – и показывают место на карте Московской области. А он им отвечает: «Да у меня машины никогда не было!» Ха-ха… Дурят они обывателей, обманывают. Это огорчило моего подельника. Он высказал претензии.
– Вы говорили еще про три других эпизода в составе преступления. С чем они были связаны?
– Ну с тем же самым… В карман к простому работяге, который где-то на заводе вкалывает, никто не лез.
– А к кому лезли?
– В фирмы…
– Какие фирмы?
– Связанные с магией.
– Ну а почему не шли, например, на рынки, которых повсеместно развелось пруд пруди? Там тоже крутятся большие деньги.
– А зачем идти на разные рынки, если у подельника конкретные претензии были именно к этой отрасли… Ну зачем?
– Значит, кто-то ему сильно насолил из «магов» и «чародеев».
– Видимо, да.
– Хорошо, поговорим про тюрьму. Что человек чувствует, попадая в нее?
– Страх. Ожидание чего-то нового, чего-то неизвестного. И я с кем сидел, у которых по две-три ходки были, они говорили: «Неизвестно еще, куда попадешь». Действительно, отморозков в тюрьме, то есть тех, кто не в состоянии владеть собой, очень много. За примером далеко не пойду. Недавно я и еще один осужденный проходили по одному делу, связанному с попыткой побега из этой колонии. Попытку раскрыли, а мы проходили свидетелями, нас на какое-то время вывозили в СИЗО, и вот там я опять насмотрелся. Я потом сказал этому второму осужденному: «Вова, – говорю я, – а кому амнистию-то проводить?» Мутанты… кругом были одни мутанты! Как в фильмах ужасов показывают… Общий сбор у нас был. И вот я насмотрелся на все эти лица. Не обремененные интеллектом! Удручающее впечатление. Ну ладно, я – оступился. Получилось так в жизни. Допустим, не видел я в тот момент другого выхода. Сейчас у меня, может, мировоззрение изменилось. Сейчас я бы так никогда не поступил. Я бы лучше в деревню уехал, еще куда-нибудь, чтобы избежать каких-то этих нюансов… они мне не нужны.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента