Александра Маринина. Ад

   – Ничего, – отмахивалась Тамара, – я справлюсь. Это я такая расслабленная, потому что ты рядом. Как только ты уедешь, я соберусь, возьму себя в руки и начну работать. Работа – хорошее лекарство, наверное, самое лучшее. Не волнуйся за меня, я справлюсь, я же Стойкий Оловянный Солдатик, – она вымученно улыбнулась.
   – Тома, – осторожно начала Люба, – тебе, наверное, теперь сложно будет высылать мне каждый месяц двести рублей. Гриши больше нет, тебе твои собственные доходы не позволяют…
   – Глупости, – оборвала ее Тамара. – Мои доходы мне позволяют.
   – Но…
   – Любаня, ты пойми, – Тамара заговорила мягко и будто даже просительно, – мне сейчас очень трудно. И еще долго будет трудно. Мне нужно искать любые способы уцепиться за жизнь, будь то работа или просто помощь кому-то. А ты – не кто-то, ты моя сестра, единственная, младшая, любимая, и твои проблемы – это и мои проблемы тоже. Позволь мне поучаствовать в их решении. Если я буду знать, что должна кровь из носу заработать столько, чтобы прожить самой и отослать двести рублей тебе, я буду работать как проклятая, без сна и отдыха, я буду думать только о работе, о своем салоне, о своем деле, и это меня сейчас спасет. Понимаешь? Если ты отнимешь у меня эти злосчастные двести рублей, я начну думать, что моя работа никому не нужна и я сама никому не нужна, вот была нужна Грише, а теперь его нет – и я не нужна никому. У меня сейчас трудный период, как всегда бывает после потери близкого: пропадает мотивация. Зачем жить? Зачем работать? Зачем стремиться к успеху, к заработку? Зачем все это, если в жизни больше нет самого главного? Все теряет смысл, больше нет цели. Мне самой мало что нужно, и в принципе, все, что мне нужно, у меня уже есть. Есть квартира, есть машина, есть мебель и одежда, на кусок хлеба я заработаю, даже если буду трудиться спустя рукава, потому что ем я мало, а работа моя стоит очень дорого. Ну и что мне останется, если я буду знать, что эти двести рублей больше не нужны? Я скачусь в пропасть – даже глазом моргнуть не успею. Ты этого хочешь?
   Этого Люба, конечно же, не хотела. И уезжала она из Нижнего Новгорода хотя и с тяжелым сердцем и с болью, но в то же время с уверенностью, что с сестрой все будет в порядке. Тамара справится.

* * *

   Ворон рыдал, завернув шею и спрятав голову под крыло. Ветер лил горючие слезы, орошая Камня потоками холодного декабрьского дождя, который замерзал на лету и, превращаясь в колючие снежинки, сыпался и забивался Камню в ноздри и уши. Сам Камень хранил суровое молчание, изображал мужественность и судорожно глотал слезы, стараясь, чтобы друзья не заметили его слабость. Не пристало рассудительному философу проявлять эмоции и всяческую мягкотелость.
   – Бедный Григорий! – отчаянно всхлипывал Ветер, который, напротив, эмоций своих не стеснялся и проявлял их всегда весьма бурно. – Такой хороший был человек! И Тамару сделал счастливой, и людей делал красивыми, и вообще… У кого только рука на него поднялась? И Тамару жалко ужасно, я по вашим рассказам представлял себе, какая она красивая, интересно одетая, модно причесанная, со сверкающими глазами, с улыбкой, а теперь она стоит как маленькая сгорбленная старушка! Просто сердце разрывается.
   Ворон извлек голову из-под крыла и смахнул слезы, капающие с клюва.
   – Тамару ему жалко! – сиплым от рыданий голосом огрызнулся он. – Посмотрите на него, на этого жалельщика! А Любу тебе не жалко? Моя Любочка, по-твоему, что, с боку припека к этой трагедии? Мало ей своих проблем с Родиславом и его детьми, с Николашей, с соседом Геннадием и его семейством, так еще на нее сваливаются овдовевшая и убитая горем сестра и внезапно сломленный папаня. Ну куда ей еще и это? Откуда силы взять?
   – Нашел кого жалеть, – простонал Ветер. – У Любочки твоей ненаглядной, между прочим, муж есть и двое детей, а у Тамары никого. Никого! Ты хоть это понимаешь, чернокрылая твоя душонка? Она совсем одна остается, одна как перст, никому не нужная, одинокая и всеми брошенная. Скажи, Камешек! Чего ты молчишь? Скажи этому моральному уроду, кого тут надо жалеть. Ты у нас в авторитете, как скажешь – так и сделаем.
   Камень откашлялся, пытаясь настроить голосовые связки таким манером, чтобы друзья не услышали старательно подавляемых слез.
   – Я не имею никакого морального права указывать вам, кого надо жалеть больше, а кого меньше, – неторопливо начал он. – Императивы в таком деле неуместны. Внесу лишь некоторые коррективы.
   – Ну, запел, – недовольно протянул Ворон. – Ты будто лекцию в университете читаешь. Мы про человеческие чувства говорим, и будь любезен использовать нормальную лексику, чтобы не создавалось ощущения, что мы участвуем в научной дискуссии.
   – Ага, – тут же подхватил Ветер, – ты уж попонятней говори, Камешек, образованность нам свою не показывай, а то у меня лично может развиться комплекс неполноценности.
   – Уроды, – проворчал Камень. – Вот ведь уроды, право слово. Мы о серьезном говорим, даже о грустном, а вам все хиханьки. Но если вам интересно мое мнение по обсуждаемой проблеме, то скажу, что насчет Тамары ты, Ветер, не прав категорически. Да, у нее нет детей, а теперь нет и мужа. Но у нее есть отец, с которым она, слава богу, помирилась, у нее есть сестра и племянники, у нее есть любимая работа и свой бизнес, и, в конце концов, у нее есть друзья. И пассаж насчет того, что у Тамары никого нет, я не принимаю. Почему это она одинокая, никому не нужная и всеми брошенная? С чего ты это взял? Из рассказа Ворона это никоим образом не следует. Да, она горюет, да, ей больно, она потеряла близкого и любимого человека, но насчет брошенности, ненужности и одиночества – я не согласен. А вот кого на самом деле ужасно жалко, так это старика Головина.
   – Чего его жалеть-то? – удивился Ветер. – Он Григория никогда особо не любил, сперва вообще за человека не считал, потом вроде примирился, но искреннего расположения к нему все равно не испытывал, так только, терпел. Так что для Головина смерть зятя – это и не утрата вовсе.
   – Ну да, не утрата! – тут же возмутился Ворон. – А чего же тогда старик заплакал, когда Люба ему про смерть Григория сказала? Ведь он же плакал, я точно знаю, я хоть и не видел, потому что с Любиной стороны смотрел, но я на него настроился.
   – В самом деле? – скептически осведомился Камень.
   – Ей-крест, не вру. Думаешь, откуда я его мысли на похоронах знаю?
   – Я думаю, что ты ведь и наврать мог, ты у нас такой.
   – Не смей меня подозревать! – закричал Ворон. – Подумаешь, один раз всего тебя обманул, но я же раскаялся и во всем признался, а ты теперь будешь во веки вечные меня этим попрекать. Это неблагородно с твоей стороны и невеликодушно.
   – Как же тебе удалось? – продолжал допрос Камень. – Головин у нас вроде не главный герой, а ты сам говорил, что можешь настроиться только на главных, на тех, про кого давно смотришь и кого хорошо изучил.
   – Ну ты скажешь! – фыркнул Ворон. – Мы с тобой что, мало про Головина смотрели? Мы про него мало знаем? Да слава богу, с пятьдесят седьмого года этот персонаж наблюдаем, тридцать четыре года как одна копеечка! Я про него много чего видел, просто тебе не рассказывал, чтобы эфир не засорять, потому что к основному действию это отношения не имело, а ты всегда ругаешься, если я отклоняюсь от основной линии. Ну вот, количество увиденного перешло в качество, тебе, как ты есть философ, данная категория должна быть понятна. Я и настроился. Теперь я у Головина в голове как у себя дома. И ответственно заявляю, что плакал он совершенно искренне. И Любочка моя, между прочим, тоже рыдала, когда в поезде в Москву из Нижнего ехала. Бегорский-то с Родиславом и с Головиным самолетом улетели, а Любе они взяли билет на поезд, причем было куплено два билета в одно двухместное купе спального вагона, чтобы у нее соседей не было…
   – Умно, – заметил с высоты Ветер. – Очень дальновидно. Человек, когда с такого горестного мероприятия едет, к пустой дорожной болтовне не расположен, ему надо одному побыть. Да и выспаться не мешает как следует, если утром на работу надо. Это кто ж таким предусмотрительным оказался? Неужели Родислав?
   – Ну да, щас! – ответствовал Ворон. – Будет он себе голову такими пустяками забивать. Бегорский, конечно. Сам сообразил, сам и билеты купил, Родислава даже в известность не поставил, только Любе сказал. Ну и заплатил, соответственно, из своего кармана. Любочка моя попыталась ему деньги отдать, но он, само собой, не взял. Ну так вот, села она в поезд и как начала плакать – ужас! Так до самого утра и проплакала. И не вздумайте мне говорить, что ее не за что жалеть. Раз она так плачет, значит, у нее горе, самое настоящее горе.
   – Ну, значит, и у Головина горе, потому что он тоже плакал, – не сдавался Камень. – Как хотите, а я буду его жалеть, потому что он из них всех самый горький был на этих похоронах.
   – Откуда ты знаешь? – упорствовал Ворон. – Ты не видел!
   – А ты…
   – Пацаны, кончай разборки, – вмешался Ветер, не терпевший ссор и вообще каких бы то ни было конфликтов. – У всех горе, и всех жалко. Договорились? Давайте лучше насчет Нового года подумаем.
   – А чего о нем думать? – недовольно проворчал Камень. – Подумаешь, праздник придумали. Да этих праздников на нашем веку – не перечесть, не первый и не последний будет.
   Он, конечно, лукавил, потому что помнил об обещании Змея встретить Новый год вместе, если только Ветра и Ворона не будет поблизости. У Камня был свой стратегический расчет.
   – Но все равно это праздник, – возразил Ветер. – Я, например, планировал слетать в Канаду, там есть одно хитрое место, где очень классно Новый год встречать, но если вы тут решили устроить траур и будете сидеть и грустить, я никуда не полечу, останусь с вами и буду вас развлекать и настроение вам поднимать.
   «Этого только не хватало», – подумал Камень, а вслух произнес:
   – Мы не собираемся грустить и траур разводить, так что лети, куда запланировал. И вообще, поскольку для меня это не такое уж событие, лично я собираюсь в Новый год крепко спать. Не надо мне никаких праздников.
   – Как это не надо? – встрепенулся Ворон. – Праздник должен быть обязательно! В жизни всегда должно быть место празднику, иначе можно заскучать и окончательно скиснуть. Нет, я не согласен, встречать Новый год непременно надо.
   – Ну и встречай, только один, без меня, – пробурчал Камень, в глубине души радуясь, что стратегический план удавалось вполне успешно воплотить в жизнь. – Мне эти радости не нужны. Я философ, а не обыватель, я не нуждаюсь во внешних раздражителях, чтобы создать себе хорошее настроение. А вот выспаться мне не помешает. Если тебе так приспичило устраивать праздник, лети вместе с Ветром в Канаду и веселись там до упаду.
   – И что, ты не обидишься? – прищурившись, спросил Ворон.
   – Да ни в одном глазу! Я тебе серьезно говорю: лети и отмечай свой праздник, а я пока отдохну малость.
   – Слушай, раз такой разговор пошел… – в голосе Ворона появились воркующие интонации, – только ты мне дай честное слово, что не обидишься. Даешь?
   – Даю.
   – Я чего хотел сказать-то. – Он помялся немного. – Короче, меня белочка приглашала вместе отмечать. Я ей, конечно, ничего не обещал, для меня ты – главнее, а твоих планов я еще не знал, но если ты не возражаешь, то я бы…
   – Да не возражаю я, не возражаю, наоборот, я только порадуюсь за тебя, если буду знать, что ты веселишься в хорошей компании. Ну честное слово, Ворон, вот чем хочешь поклянусь: все будет в порядке. Ты встретишь праздник, Ветер тоже порезвится, а я посплю, мне только в радость будет.
   – Ну, тогда я полетел, что ли? – обрадовался Ветер.
   – Стой! Куда?! – закаркал Ворон. – А елку украшать? Ты нам каждый год игрушки откуда-то притаскиваешь.
   – Так Камень же сказал, что ему не надо… – растерялся Ветер.
   – Ему не надо, а я что, не личность? – обиделся Ворон. – Мне надо. Я же только на одну новогоднюю ночь к белочке уйду, а остальное-то время я здесь провожу, рядом с Камешком, и мне красота нужна, ощущение праздника. Так что уж будь любезен, тащи сюда игрушки.
   – Да ладно, не вопрос, – согласился Ветер. – Чего ты сразу орешь-то? Сказал бы спокойно, я бы понял.
   Через час рядом с Камнем лежала внушительная гора елочных украшений. Ветер попрощался и улетел в Канаду, а Ворон принялся украшать высоченную старую ель, стоящую прямо рядом с Камнем. Закончив работу, он с удовлетворением оглядел результаты собственных усилий, кое-что подправил, перевесил самую красивую игрушку так, чтобы она была хорошо видна Камню, и начал протягивать между ветками всех стоящих вблизи деревьев длинные красные с золотом и синие с серебром нитки «дождя».
   – Смотри, как нарядно, – радовался Ворон. – Кругом все сверкает и переливается, а ты в центре этой красоты, как попугайчик в золоченой клетке. Нравится?
   – Нравится, – признался Камень, который, несмотря на всю свою философичность и рассудительность и невзирая на заявления о том, что Новый год – это сущая безделица и вообще полная ерунда, на самом деле очень любил праздники, скрашивавшие его однообразное неподвижное существование. Однако следовало делать вид, что он все равно собирается в новогоднюю ночь крепко спать, дабы Ворон ни о чем не догадался и спокойно улетел к своей новой пассии. – Только мне жалко, что ты столько сил на эту красоту потратил, а я же все равно буду спать, некогда мне будет порадоваться.
   – Ничего, мы с тобой еще вместе порадуемся, это только кажется, что Новый год – одна секунда, на самом деле это длинный-предлинный праздник, его можно уже сейчас начинать отмечать, а закончить недели через две, как люди делают. А некоторые и дольше празднуют, аж до самого Крещения, если они православные, до девятнадцатого января. Я тебе от белочки какой-нибудь вкуснятины приволоку, и мы с тобой вместе поотмечаем, ладно?
   – Договорились, – покладисто согласился Камень. – А сколько до Нового года осталось?
   – Да один день всего. Сегодня тридцатое декабря. Слышь, Камешек… – Ворон снова засмущался и виновато запрыгал вокруг старого товарища.
   – Говори уж, не тяни, – проворчал Камень.
   – А ничего, если мы с тобой сегодня сериал смотреть не будем, а? Ну, ты понимаешь, я все-таки к даме в гости иду, в смысле – лечу, она, конечно, жуть какая хозяйственная, прямо как моя Любочка, но все-таки мать-одиночка с кучей ребятишек, негоже мне с пустыми руками к ней являться. Надо бы и к общему столу кой-чего раздобыть, и гостинцев деткам найти, и подарки всем припасти, чтобы было что под елку положить, а то как-то некрасиво выйдет.
   – Конечно, конечно, – снова согласился Камень, стараясь по мере возможности не выказывать удовольствия от такого удачного расклада. – Лети, добывай все, что нужно, чтобы белочка на тебя не обижалась, она хорошая, добрая и помогает всегда, стоит только попросить, никому не отказывает. Даже если у вас на любовном фронте ничего не выйдет, все равно не стоит портить с ней отношения.
   – Ты старый циник! – возмутился Ворон. – Добро надо делать просто так, от души, а не с дальним прицелом. И не стыдно тебе, философу, знатоку этики, такие вещи говорить?
   – Стыдно, – признался Камень. – Я и сам чую, что сказал что-то не то, но при этом понимаю, что какая-то правда в моих словах есть, только никак не могу догадаться, какая именно. Что-то скребет у меня внутри, то ли мысль какая, то ли ощущение, а уловить не могу. Пока не могу, – уточнил он. – Но я еще подумаю над этим. Так ты сейчас насовсем улетишь или еще до Нового года вернешься?
   – Наверное, насовсем. Ты же понимаешь, пока гостинцы найду, пока подарки подберу, потом сразу полечу к белочке, может, ей там помочь чего-нибудь надо, елку украсить или еще что, у меня-то быстрее получится. Ну и останусь уж с ней до самого праздника. Ничего? Ты не обижаешься?
   – Птичка моя, ну сколько ж можно об одном и том же? Я ничуточки не обижаюсь, наоборот, я радуюсь за тебя, радуюсь, что у тебя протекает активная личная жизнь, что ты общаешься с другими особями, а не только со мной. Ты же мне потом все рассказываешь, ну, почти все, – деликатно уточнил Камень, – и меня это развлекает, и я вроде как вместе с тобой тоже общаюсь и живу полноценной жизнью. Что толку, если ты будешь просиживать рядом со мной целыми днями? Мы эдак с тобой со скуки протухнем. Ты – мои глаза и уши, вот и будь любезен летать, смотреть, слушать, чтобы было потом, что мне рассказать.
   Камень очень напрягался в попытках не перестараться побыстрее спровадить Ворона, чтобы тот не почуял подвох, поэтому аргументы выбирал не самые убойные, а так, помягче. Ворон натуру своего друга знал отлично, и, если выдвинуть совсем уж неопровержимые аргументы, он может и забеспокоиться, ибо Камень радикализмом никогда не отличался и всегда в дискуссиях демонстрировал мягкость и умеренность.
   Оставшись один, Камень набрался терпения и начал ждать. Он очень надеялся, что ждать слишком долго не придется, ведь сказал же Ворон, что Новый год уже завтра, времени-то практически не осталось, значит, Змей должен появиться если не с минуты на минуту, то по крайности с часу на час.
   – Что-то под праздник тебя любопытные мысли начали посещать, – послышался свистящий шепоток.
   – Ну слава богу! – Камень не скрывал своей радости. – Я уж стал бояться, что ты передумал и уполз в какую-нибудь веселую компанию.
   – Да нет уж, я тут неподалеку отлеживался и от души веселился, глядя, как ты разгоняешь в разные стороны своих коллег по просмотру. Насчет Ветра я не беспокоился, ему трудно долго на одном месте сидеть, а вот наш летучий вещун вполне мог проявить свойственную ему жалостливость и добросердечие и остаться с тобой. Но ты молодец, чисто его спровадил, – похвалил Змей.
   – А что ты насчет любопытных мыслей сказал? Ты что, собственно, имел в виду?
   – Да то, что ты пытался, но так и не смог объяснить нашему крылатому телевизору. По поводу добра с дальним прицелом. Ты верно почуял, там есть разумное зерно, только с твоей этикой оно никак не согласуется.
   – Вот я и понимаю, что не согласуется, – вздохнул Камень. – Я даже сформулировать толком свою мысль не могу. И не представляю, откуда она у меня в голове-то появилась.
   – Зато я представляю, – прошипел Змей. – Это все от вашего сериала идет, а точнее – от Любы. Теперь слушай меня внимательно и не перебивай, даже если очень захочешь. Просто слушай и старайся вникнуть, потому что мысль сложная, с наскока ее не ухватишь. Никто никогда не делает добро просто так, от души. Это очередной миф, один из тех, которыми напичкана человеческая культура. Вы с Вороном, конечно, не человеки, но отношения строите по людским меркам, а ты вообще поклонник философии, которую, между прочим, люди придумали. Так что у вас с птичкой в головах те же самые ошибки живут, что и у людей. Но я отвлекся. Значит, возвращаемся к тому, что никто никогда не делает добро просто так. Более того, люди совсем ничего и никогда не делают просто так – ни добро, ни зло. У всего есть причина, и, самое главное, для всего есть цель. Вот о целях-то я и собираюсь вести речь. У каждого доброго поступка есть цель, каким бы бескорыстным он ни казался. Запомнил?
   – Запомнил, – шевельнул бровями Камень. – Но не понял.
   – Сейчас поймешь. Для начала запомни еще одну непреложную истину: ни одно существо, у которого есть мозг, не станет платить за то, что ему не нужно.
   – Ну, это ты хватил! – не согласился Камень. – Мне Ворон сто раз рассказывал, когда мы сериалы смотрели, как люди, особенно женщины, мотаются по магазинам и делают дурацкие покупки, совершенно им не нужные. Приобретают вещи, которые потом годами валяются на полках, пылятся и только место занимают. У людей даже слово специальное для этого придумано, шопингомания или что-то вроде того.
   – Прямолинейно мыслишь, – Змей сморщил лоб, выражая тем самым неудовольствие. – Да, человек купил ненужную ему вещь и заплатил за нее деньги. Но зачем он это сделал?
   – И зачем? – повторил вслед за ним Камень.
   – В момент покупки он испытывал удовлетворение или даже удовольствие. Ему необходимо было сделать покупку, чтобы достичь какой-то своей цели, например самому себе казаться не хуже других, тех, которые эту вещь уже имеют. Или даже бери выше – ему хотелось казаться лучше тех, кто такую покупку себе позволить не может. Ему или ей хотелось чувствовать, что он или она тоже не лыком шиты и могут купить брендовую шмотку.
   – Какую-какую? – переспросил Камень, услышавший незнакомое слово.
   – Брендовую. Это у людей такое слово для обозначения продукции известной фирмы. Среди человеков очень часто попадаются такие, кто вообще покупает только брендовые вещи, потому что это якобы свидетельствует о его успешности, богатстве, о его высоком статусе. В общем, у людей в головах полно мифов по поводу этих брендов и фирм, и вот, совершая покупки, они зачастую просто тешат собственное самолюбие и мелкое тщеславие. А эта потеха – дорогая, она денег стоит. Ты что же думаешь, какая-нибудь фифочка покупает пятую или десятую шубу, потому что ей зимой на улицу не в чем выйти? Нет, она платит деньги исключительно за то, чтобы чувствовать себя не хуже прочих фифочек из своего окружения. И тот факт, что она эту шубку наденет, может быть, всего два-три раза, а потом повесит в шкаф, вовсе не свидетельствует о том, что она заплатила деньги за то, что ей не нужно. Шуба как таковая ей не нужна, это правда, а вот приобретение шубы – очень даже нужно, и за это она готова платить. И платит.
   – Ладно, это я понял. Но ведь покупка десятой шубы – это не доброе дело, а мы начали именно с добрых дел. Я пока связи не улавливаю.
   – Да связь-то самая прямая. Механизм один и тот же. Совершая любое доброе дело, человек делает его зачем-то, а не просто так. Например, ему хочется почувствовать себя великодушным, широким, щедрым. Или ему необходимо ощущать собственную нужность, ему хочется думать, что без него не обойтись, что в нем есть потребность. Или ему, как нашей дорогой Аэлле, хочется позиционировать себя покровителем и благодетелем сирых и убогих, обделенных и несчастных, тем самым создавая у себя иллюзию собственной успешности и состоятельности. Все, что человек делает, он делает зачем-то, запомни это, мил-друг, раз и навсегда. А если кто-то станет тебя убеждать в том, что это цинизм и мизантропия, – не верь. Просто люди пока не научились сами себе говорить правду и прикрываются мифами.
   – Не уверен, что ты прав, – задумчиво произнес Камень. – Ведь есть же на свете чистые душой, совершенно бескорыстные люди…
   – Ой, опять ты за свое! – недовольно перебил его Змей. – Да ты вообще слышишь, о чем я тебе толкую? Чистый душой человек потому и совершает свои добрые поступки, что хочет сохранить свою душу в чистоте. В этом и состоит его личный интерес. Почему ты думаешь, что в слове «интерес» есть некая грязная подоплека? Интерес может быть очень даже благородным и морально поощряемым. Но все равно он есть, и именно он диктует людям потребность в совершении тех или иных поступков. Интерес – это и есть истинная мотивация, а удовлетворение этого интереса – истинная цель.
   – Все равно это как-то… – начал было Камень, но Змей снова перебил его:
   – Хорошо, давай возьмем грубую и понятную ситуацию: уход за тяжелобольным. Он лежачий, из-под него надо выносить судно, переворачивать его, смазывать пролежни, по нескольку раз в день менять постельное белье, потому что у него недержание мочи и кала и он не всегда успевает вовремя попросить «утку». В комнате стоит вонь. Кроме того, этот человек уже в маразме, неадекватен, кричит, плачет, ничего не помнит и ничего не понимает. Кормить его нужно с ложечки, и, как у маленького ребенка, половина еды оказывается на пижаме и постели. Ты можешь представить себе человека, которому было бы в радость ухаживать за таким больным?
   – Ну, за деньги-то…
   – Правильно. За деньги. А если без денег? Ну, включи фантазию.
   – Тогда, может быть, за наследство? – предположил Камень.
   – Может быть. А если и не за наследство?
   – Так если этот больной твой близкий родственник, приходится ухаживать, куда ж деваться.
   – Никуда не деваться, просто не ухаживать – и все. Бросить на произвол судьбы или сдать в приют. Но ведь не сдают и не бросают, а терпят и ухаживают, хотя никаких денег им за это не перепадает. Почему?
   – Ну как это так? – сердито удивился Камень. – Как это можно: бросить старого больного человека на произвол судьбы. Представить себе не могу.
   – А ты представь, потому что находятся такие, которые именно так и поступают. Не скажу, что они встречаются на каждом шагу, но все-таки встречаются. То есть такое поведение вполне реально. Но большинство все-таки терпит и не бросает больных стариков. Вот ты мне объясни, почему одни поступают так, а другие – эдак.
   – Наверное, тем, которые больных бросают, наплевать на мнение окружающих. Все, что я знаю о людях, свидетельствует о том, что они к такому поведению относятся неодобрительно. Но, видимо, находятся человеки, которым неодобрение общества не мешает чувствовать себя вполне комфортно.
   – Верно говоришь, – снова кивнул Змей. – И если следовать твой логике, то получается, что те, кто терпеливо, сцепив зубы, ухаживает за больным, это люди, которым мнение общества не безразлично. Они не хотят, чтобы о них думали плохо, они не хотят быть изгоями в своем обществе, вот за это они и платят.
   – Ишь ты! – хмыкнул Камень. – Ловко у тебя все вышло. Но ты меня все равно не убедил. Наверняка есть еще причины, по которым люди бескорыстно ухаживают за тяжелобольными.