Бережной любовно погладил рукоять пистолета, убрал его в кобуру и промолвил:
   – Оружие и лошади – вот что должно радовать сердце настоящего мужчины! А бабы… они не стоят того, чтобы долго о них думать.
   – Видимо, какая-нибудь брюнетка сильно задела твое сердце, – с прежней легкой усмешкой заметил Осоргин.
   – Митенька, – поморщился Мальцев, – ну что у тебя все-таки за характер! Знаешь прекрасно, что есаул не любит подобных разговоров, а все тебе неймется… Ну, господа, выпьем за Москву, за то, чтобы мы с вами прошлись через месяц по ее улицам!
   – Выпьем. За это выпьем, – тихо промолвил Осоргин и добавил вполголоса, обернувшись снова к Борису: – А только с вами, поручик, и в карты-то играть неинтересно – проигрыш вас не огорчает. Наверное, и выигрыш не радует. Что вы за человек такой… Как шеф ваш, полковник Горецкий, – такая же темная лошадка…
   – Это ты, Дмитрий, – перебил его Алымов, – это ты что за человек, вечно на ссору набиваешься, не можешь с характером своим сладить! Чем тебе, спрашивается, Борис не угодил?
   – Ладно, Алымов, ладно, – поморщился Осоргин. – Скверное настроение… Простите меня, поручик!
   – Да я не в обиде, – Борис пожал плечами. – Давайте выпьем с вами на брудершафт.
   – А что, – Осоргин улыбнулся, чуть криво по своему обыкновению. – Что ж, выпьем.
 
   Полковник Азаров собирался к даме своего сердца. Ивана он отослал из дому с какими-то поручениями. Раздался стук в дверь. Поскольку в доме никого не было, полковник накинул френч и, не успев застегнуться, отворил дверь. На пороге стояла та, к кому собирался он сейчас идти, чтобы провести с ней вечер. Софья Павловна тяжело дышала, грудь ее вздымалась. Щеки ее горели, глаза сверкали, волосы выбились из-под шляпки. Пораженный полковник отступил внутрь, не успев вымолвить ни слова. Незаметно для Азарова оглянувшись по сторонам, она проскочила в дверь. В переулке никого не было, никто не мог ее видеть.
   – Вы… – опомнился Азаров. – Софья Павловна, вы… как вы здесь?
   «Обыкновенно», – раздраженно подумала она, но промолчала.
   – Простите, я… совсем не ожидал, – он торопливо застегивал френч.
   Софья Павловна глубоко вздохнула и начала представление. Шляпа и перчатки полетели на диван, она подошла к полковнику вплотную и поглядела ему в глаза требовательно и тревожно. Потом вдруг отскочила в сторону и закрыла лицо руками.
   – Нет, – глухо донеслось до Азарова, – нет, не могу, не могу поверить…
   – Но что такое, что случилось? – бормотал ошеломленный полковник.
   – И вы еще спрашиваете, что случилось? – Теперь она стояла перед ним, грозно сверкая фиалковыми глазами. – Вы еще имеете совесть недоумевать по поводу происшедшего? Низкий, бесчестный человек! Вы думаете, что раз сейчас война, то в такое страшное время можно безнаказанно издеваться над одинокой несчастной женщиной, можно играть ее чувствами… – Тут Софья Павловна сочла необходимым грациозно упасть на диван и разразиться рыданиями.
   Полковник Азаров совершенно потерял голову. Вид любимой женщины, так откровенно страдающей, привел его в неистовство. Он упал на колени перед ней, он целовал ее руки, которые она пыталась отнять, словом, сцена была достойна немого кинематографа. Наконец Софи, чувствуя, что такая опасная близость приводит влюбленного полковника, как и всякого нормального мужчину, к совершенно определенным мыслям, села на диване и оттолкнула своего обожателя.
   – Не прикасайтесь ко мне! – вскрикнула она.
   В суматохе Азаров не заметил, что глаза ее совершенно сухи. Когда нужно, Софи умела вызвать настоящие слезы, но в данном случае решила не тратить силы.
   – Давайте объяснимся раз и навсегда, – горько проговорила она.
   – Но в чем, в чем вы меня обвиняете? – вскричал он, в свою очередь засверкав глазами.
   – Я хочу знать, зачем вам понадобилось меня обманывать. Вы уверяли меня в искренности своих чувств…
   – Но это так, вы же знаете, что я вас люблю!
   – Да? А к кому же тогда вы ездите по ночам? – Вопрос вылетел, как пуля из пистолета.
   Удар был силен, полковник застыл на месте.
   – Да-да, – она продолжала давить, не давая ему опомниться, – вы – обманщик, вы говорите женщине, что не можете без нее жить, а сами по ночам развлекаетесь с другой!
   – Но… с чего вы взяли, что я езжу куда-то по ночам? – пытался полковник оказать слабое сопротивление.
   Он мог бы рассчитывать на успех, если бы дело было на фронте, но в данном случае все его жалкие попытки защиты были заведомо обречены на провал.
   – Не нужно играть со мной, – как-то даже спокойно заговорила Софья Павловна, и в этом спокойствии Азарову почудилось приближение окончательного и бесповоротного разрыва, – не нужно лгать, изворачиваться, снова начинать вашу сладкую песню о любви, которая не может быть счастливой…
   – Но это так и есть! – глухо проговорил полковник и отвернулся. – Всегда существовала причина, по которой я мог любить вас только издали.
   «Возможно, он болен, – в некотором смятении подумала Софья Павловна. – Этого только мне не хватало».
   – Я вам не верю, – в растерянности произнесла она. – Я видела своими глазами, как в прошлый понедельник вы возвращались поздно вечером на уставшей лошади. В тот вечер я долго не могла заснуть, мне представлялось, как вы лежите тут, совершенно один, без помощи, вы ведь изволили сообщить Анне Евлампиевне, что больны, что открылась старая рана. Все это чушь, нет никакой раны!
   – Рана есть, – тихо вставил Азаров, – и не одна.
   – И вот я долго думала и решилась, – продолжала Софья Павловна, отмахнувшись, – я решилась погубить свою репутацию ради вас. И что же я увидела, подойдя к вашему дому? Вы – на Ахилле! – Она снова заломила руки и зарыдала.
   Такого количества рыданий было многовато даже для закаленного в боях полковника, а он к тому же действительно был влюблен. Все его помыслы были направлены на то, чтобы не причинить еще большего горя любимой женщине, и он совершенно не обратил внимания на то, откуда она знает имя его жеребца и по каким признакам сумела определить в темноте, что лошадь устала. Ведь она неоднократно уверяла его, что абсолютно не разбирается в лошадях…
   – Хорошо, – медленно сказал Азаров, – раз вы настаиваете, то я расскажу вам. Я просто не могу оставаться в таком положении, когда вы считаете меня чудовищем. Так слушайте же!
   Софи оживилась, но сохранила на лице выражение оскорбленного недоверия.
   – Я был женат, – начал полковник глухо, но в глаза своей визави смотрел честно и твердо. – Это было давно, много лет назад. Жена моя умерла при родах…
   – Боже, – пробормотала Софья Павловна, чтобы как-то отреагировать. На самом деле сказать ей было абсолютно нечего. Она пыталась понять, не морочит ли ей полковник голову, но по всему выходило, что он не врет, она успела изучить его за время их знакомства.
   – Жена умерла, а ребенок выжил, – с горечью продолжал Азаров, – но лучше бы ему было не жить.
   Он встал, отошел в дальний угол комнаты, помолчал немного, потом сказал жестко:
   – Мой сын – полный и законченный идиот. Никакому лечению не подлежит и не подлежал никогда. Он жил с моими родителями в Москве, я воевал, потом – революция. Мать умерла от тифа в восемнадцатом, отец с Андрюшей и его нянькой решил податься на юг. Он умер в дороге, нянька чудом нашла меня. И вот я определил их на хутор Ясеньки, у няни там родня, и навещаю, когда могу.
   Он замолчал, но поскольку Софи не произнесла ни слова, заговорил снова гораздо нервознее:
   – Невозможно поселить его здесь, невозможно, чтобы его кто-то видел из моих знакомых, я не вынесу этой показной жалости, этих перешептываний за спиной, ужаса в ваших глазах…
   «Но при чем же здесь я?» – подумала Софья Павловна.
   Она была разочарована, потому что по всему выходило, что полковник говорит правду. Конечно, она расспросит еще об этом княгиню Анну Евлампиевну, не может быть, чтобы та хоть краем уха на слыхала про сына-идиота.
   – Вы молчите? – восклицал между тем полковник. – Правильно, потому что это еще не все. Осенью тринадцатого года я возил Андрюшу в Швейцарию. И там врачи сказали мне, что болезнь эта наследственная, причем с моей стороны. Вы представляете? Наши доктора говорили, что болезнь произошла от тяжелых родов, что-то там про неправильное положение плода… А тут мне совершенно определенно дали понять, что в моем роду, очевидно, уже встречались такие случаи, что просто никто не рассказывал мне, не проводил параллели. Болезнь эта передается по мужской линии. Так что даже если у меня родится здоровый ребенок, здоровый, как я сам, или мой отец и дед, то в его потомстве опять может быть такой случай!
   Софья Павловна подавила зевок и украдкой взглянула на часы. Следовало выбираться отсюда как можно скорее, уже поздно и ничего нового полковник ей не расскажет. Она передаст все сведения этому нахальному поручику Ордынцеву, и пусть он делает с ними что хочет. Пускай посылает человека с проверкой на хутор… как его… Ясеньки.
   – Вот почему я не могу жениться на вас, Софи! – продолжал свое Азаров.
   «Милый мой, да кто же вас об этом просит?» – снисходительно подумала Софья Павловна.
   Она улыбнулась ему как можно приветливее, и это было ее ошибкой, потому что влюбленный тут же пришел в неистовство. Он стоял на коленях и просил у нее прощения за обман, за то что не верил, какая у нее светлая и чистая душа, что она поймет все и простит его. Он целовал ее руки, причем от ладоней поднимался все выше и дошел уже до локтей. В промежутках между поцелуями слова лились из него неудержимым потоком. Он стискивал ее в объятиях, и Софи поняла, что оторвать его от нее сейчас смогла бы только труба, протрубившая немедленный сбор или тревогу. Она была трезвомыслящей дамой и понимала, что в определенной ситуации мужчину не смогут оторвать от женщины ни благородное воспитание, ни правила приличия. Кроме того, в глубине души ей даже льстила такая сильная страсть, как всякой женщине. Часы на стене начали отбивать десять ударов, но полковник ничего не слышал, он тонул в фиалковых глазах, погружался все глубже и глубже…
   Софи думала, что в огне такой страсти он сгорит быстро, то есть, говоря по-простому, чем больше в любви слов, тем меньше дела, но он заснул только глубокой ночью. Тогда она оделась тихонько и выскользнула в темный переулок, моля Бога, чтобы не встретились патрули. Она была очень недовольна, нет, не поведением Азарова, тут все было в порядке, но ведь она так и не выяснила для себя ничего нужного, а времени на расспросы оставалось мало.

Глава четвертая

   Следует обратить внимание на усиление политработы на фронте и в тылу среди мобилизуемых, пополнение частей Красной Армии коммунистами, укрепление военной дисциплины.
В. Ленин. Известия ЦК РКП(б), 1919

   Поздно ночью Борис сидел в кабинете Горецкого, пил крепкий черный кофе и рассказывал о своих новых друзьях.
   – Поручик Осоргин – ахтырский гусар, человек нервный, злой… Из-за любой ерунды лезет в ссору, обидчив до крайности и вместе с тем постоянно норовит оскорбить своего собеседника. Характер очень тяжелый, но его уважают за смелость. Алымов говорил мне, что в бою он храбр до самозабвения, потому и пули его не берут – он словно заговорен от них…
   Горецкий посмотрел на бледное лицо Бориса и сказал ему, поправив пенсне:
   – Борис Андреевич, голубчик, должно быть, вам тяжело сейчас делать мне доклад… Может быть, вы поспите и уж утром расскажете мне все на свежую голову?
   – Нет, Аркадий Петрович, утром вряд ли у меня будет свежая голова… Я лучше еще чашку кофе себе налью.
   – Сделайте одолжение. А насчет того, что пули не берут, – это, может статься, оттого, что господин поручик заранее осведомлен, откуда будут стрелять?
   – С другой стороны, – возразил Борис, подливая себе кофе и потирая мучительно ноющий висок, – с другой стороны, скверный характер говорит скорее в его пользу. Лазутчик был бы обходителен и вежлив, ни с кем не портил бы отношений – так куда больше можно выведать, большего добиться.
   – Возможно, и так, – кивнул Горецкий. – А может быть, господина этого так переполняет классовая ненависть, что никак не может он сдержать своих эмоций.
   – Ну, насчет классовой ненависти – это вряд ли. Что Осоргин дворянин – тут уж сомнений нету.
   – Ладно, это я так, различные варианты рассматриваю. Извольте продолжать.
   Борис прикоснулся пальцами к виску, чуть заметно поморщился и продолжил:
   – Есаул Бережной – весьма колоритная личность. Он из терских казаков, и, как все настоящие терцы, – полудикарь, глядит этаким абреком, романтическим горцем. Такую мне поэму прочитал про коней и оружие – что твой лермонтовский Казбич! Кстати, – покосился Борис на Горецкого, – я ему пистолет проиграл, который вы мне выдали.
   – Ну, голубчик, вы что же, хотите, чтобы я ваши карточные долги платил? Проиграл так проиграл.
   – Да больно уж он на этот «парабеллум» засмотрелся. Я уж собрался было, по кавказскому обычаю, пистолет этот ему подарить, а он не захотел, предложил сыграть. Так я для пользы дела согласился.
   – Ладно, коли для пользы – посмотрю, может, что-нибудь вам достану.
   – А то ведь мне украсть придется, – засмеялся Борис. – Есаул ведь что сказал: оружие красть можно, в бою добывать можно, а покупать нельзя.
   – Да, настоящий абрек, – усмехнулся Горецкий. – А между прочим, Борис Андреевич, терские и кубанские казаки не слишком надежны. Среди них весьма популярна идея создания на Северном Кавказе независимого государства, и они воображают, что Советы им позволят… Конечно, офицеры менее подвержены красной пропаганде, но среди рядовых казаков такие идеи очень даже в ходу. Что еще можете сказать про этого романтического есаула?
   – Вспыльчив, – продолжил Борис, – но в отличие от Осоргина отходчив и добр, нисколько не злопамятен. В общем, мне трудно представить такого человека в роли предателя.
   – Это всегда трудно, – негромко сказал Горецкий, – представить человека, с которым ты разговаривал по душам, пил на брудершафт, играл в карты, ходил под пули – представить такого человека в роли предателя, вражеского шпиона или убийцы… Преступники, Борис Андреевич – такие же люди, как мы с вами, и зачастую очень даже симпатичные… Ладно, я отвлекся. Что вы можете сказать о Мальцеве?
   – Менее, чем о всех, – смущенно проговорил Борис. – Гусарский ротмистр, человек уравновешенный, спокойный. Хотя в игре азартен, но и в азарте сохраняет некоторое благоразумие, умеет на самого себя взглянуть как бы со стороны и с некоторой долей иронии… Впрочем, я вижу, Аркадий Петрович, что ничего по-настоящему полезного я вам сообщить не смог. Не обессудьте.
   – Отчего же? Всегда полезно представить себе характеры и психологические типы людей, попавших в сферу расследования. А я, голубчик, вот что подумал, – Горецкий по своему обыкновению снял пенсне, приобретя чеканную строгость черт, – устроим-ка мы всем нашим подозреваемым маленькую проверку…
 
   Полковник Азаров явился в штаб корпуса за новым назначением. Он приходил сюда едва ли не каждое утро, а его все отсылали и отсылали обратно, перенося разговор на другой день. Но сегодня все было по-другому. Его направили в кабинет, где прежде не приходилось бывать, и незнакомый ротмистр, приподнявшийся из-за стола, сказал:
   – Господин полковник, прошу вас прибыть к полковнику Кузнецову в штаб армии. Он сообщит вам ваше новое назначение. Заодно – не в службу, а в дружбу, передайте полковнику этот пакет.
   Ротмистр протянул Азарову небольшой конверт из плотной серовато-желтой бумаги, на котором не было указано ни назначения, ни адреса, была только крупная, дважды подчеркнутая красным надпись: «Совершенно секретно».
   – Курьеры все разосланы, – извиняющимся тоном пояснил ротмистр, – пакет наиважнейший. Вы уж, господин полковник, передайте, с соблюдением возможной осторожности.
   Азаров удивленно взглянул на ротмистра, расписался в какой-то книге и спрятал конверт в полевую сумку.
   – Доставлю, конечно… А что за назначение, не знаете?
   Ротмистр пожал плечами и ответил:
   – Владимир Зенонович распорядился… Кажется, составляют новую мобильную часть из кавалерии и конной артиллерии.
   Азаров поднял руку к козырьку и отправился в штаб командующего Добрармии генерала Май-Маевского, размещавшийся в другом конце Ценска. Там он довольно долго искал полковника Кузнецова – штаб недавно переехал в Ценск и в здании царила неразбериха, как на вокзале. Наконец какой-то ушлый штабс-капитан указал Азарову нужную дверь.
   За столом в кабинете сидел невысокий полноватый офицер, вполне отвечавший представлениям Азарова о штабных крысах. Азаров представился штабному и протянул ему пакет. Кузнецов как-то странно посмотрел на новоприбывшего и быстро спрятал конверт в верхний ящик стола. Затем он предложил Азарову сесть и сообщил:
   – Вам предписано принять вновь образованную седьмую батарею конной артиллерии в составе двухбатарейного дивизиона. Начальник дивизиона – полковник Орловский. Старший офицер вашей батареи – штабс-капитан Нефедов. Он уже принял орудия и введет вас в курс дела.
   Азаров уточнил, где расквартирована его новая батарея, и, откозыряв штабному, облегченно вздохнул. Тыловая жизнь утомляла и нервировала его. Ему хотелось вернуться к опасной, но размеренной и привычной жизни батареи, к той определенности и ясности, которая есть на войне, в мужском военном братстве, где каждый на виду и нельзя спрятаться за чужой спиной.
 
   Есаул Бережной шел в слободу, где находилась в обозе второй категории его гнедая кобыла Красотка. Квартира, где стоял есаул, совершенно не была приспособлена к тому, чтобы держать лошадь при себе, вот и пришлось сдать ее обозному коноводу, но есаул отлично знал, как скверно ходят в обозе за лошадьми – и не почистят толком, и не покормят, поэтому он каждую свободную минуту старался проведать свою любимицу. Навстречу ему попался знакомый драгунский ротмистр.
   – Бережной! – окликнул он есаула. – Вы ведь мимо штаба армии пойдете, так Христом Богом молю – занесите пакет полковнику Кузнецову. Меня срочно на станцию послали, там снаряды подвезли, а пакет тоже срочный… И, как назло, никого нет, кому доверить можно – письмо-то наиважнейшее.
   Ротмистр протянул небольшой сероватый конверт из плотной бумаги с круглой надписью поверху «Совершенно секретно». Больше на конверте ничего написано не было – ни назначения, ни адреса. Бережной нехотя взял конверт и кивнул ротмистру: передам, мол, невелик труд.
   – Только умоляю, есаул, – ротмистр сделал большие глаза, – будьте осторожны, пакет крайне важный и очень секретный.
   – Ладно, ладно, – проворчал Бережной, подумав при этом, что коли уж такой важный пакет, так и доставлял бы его ротмистр сам.
   Ротмистра, однако, уже и след простыл – видно, и правда он очень торопился на станцию.
   В штабе Добрармии Бережному долго пришлось разыскивать полковника Кузнецова – никто такого не знал, и есаул хотел было повернуться и уйти, но тут нужная дверь прямо-таки сама оказалась перед ним и невысокий полноватый офицер совершенно штатского вида подтвердил, что он – полковник Кузнецов и ждет означенного пакета как манны небесной. Бережной протянул штабному полковнику конверт, тот взглянул на есаула как-то странно и убрал конверт в стол. Есаул отдал честь и, облегченно вздохнув, отправился к своей гнедой Красотке. Как он и подозревал, мерзавец коновод не почистил толком лошадь, и в кормушке у нее было только старое сухое сено. Бережной обругал коновода последними словами, засыпал в кормушку ячменя и как следует скребком вычистил Красотку. Лошадь смотрела на хозяина ласковым коричневым глазом и тихим ржанием выражала ему свою благодарность.
 
   Поручика Осоргина срочно вызвали к командиру Ахтырского гусарского полка.
   Самого генерала на месте не было, вместо него Осоргин увидел какого-то драгунского ротмистра.
   – Поручик, – ротмистр выглядел озабоченно, – доставьте срочно в штаб армии полковнику Кузнецову пакет, – он протянул какой-то небольшой серовато-желтый конверт с крупной надписью «Совершенно секретно», – будьте осторожны, конверт чрезвычайно важный!
   Осоргин хотел было огрызнуться, что он не унтер какой-нибудь с пакетами бегать, но военная дисциплина взяла верх над скверной натурой, и поручик, козырнув и щелкнув каблуками, отправился в штаб.
   В штабе армии, как и ожидал Осоргин, творился форменный бардак, никто ничего не знал, найти полковника Кузнецова удалось с огромным трудом. Полковник этот оказался типичным штафиркой, тыловым прихлебалой – низенький, рыхлый, с гнусной штатской физиономией. Осоргин протянул полковнику пакет, полковник посмотрел на поручика как-то странно и сунул пакет в стол, как будто никакой важности в нем не было. Осоргин внутренне кипел и очень хотел нахамить штабному, но дисциплина опять взяла верх. Поручик развернулся и вышел на улицу, где отвел душу, обругав какого-то не в добрый час подвернувшегося штатского.
 
   Борис, отоспавшись после карточной игры и обильных возлияний накануне, отправился к княгине. Сказали, что их сиятельство только что отбыли на прогулку, а Софье Павловне нездоровится, так что не принимают.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента