Алексеев Сергей Трофимович. Магический кристалл

   Женившись на царевне и заполучив живой огонь, Юлий мог бы наконец-то перекинуть освободившиеся легионы с востока на север, где уже около двух веков, то затухая, то вспыхивая с яростной силой, шла заповедная, нескончаемая война с варварами, победа в которой вернула бы Ромее былое могущество.
   Отдаваясь на волю судьбе — а союз с Артаваном можно было истолковать как ее счастливый знак — Юлий в то же время осознавал, что не случайно стал избранником сильного и богатого Урджавадзы. Этот варвар выполз из небытия, дабы привиться к мировому древу великих народов. Не жениха искал он для своей дочери, завлекая магическим кристаллом, но воплощения своих замыслов, и Ромея, пусть ныне и не блистающая, но великая и могущественная в сознании всех народов земли, достойная подражания еще на несколько тысячелетий вперед, должна была стать тараном, пробивающим врата крепости мироустройства, куда он внесет свое варварское представление о будущем, доставшееся от давно сгинувшего государства Урарту и царя ветхой Македонии.
   Чтобы предвосхитить это, Юлий собственноручно написал завещание, приложил к нему Низибисский договор и, запечатав в капсулу, передал доверенной весталке из храма Весты с наказом посвящать в тайну каждого взошедшего на престол императора: несмотря на смену богов, воззрений и вер, никто не смел посягнуть на эту последнюю ромейскую святыню прошлого, и вечный огонь богини домашнего очага оставался неугасимым.
   И только после этого с тайным нетерпением и страстью, как всякий жених, император стал ждать, когда нареченная невеста перешагнет порог его дома…
   Не только плебеи, люмпен и колоны, но и именитые граждане Ромея не понимали, да и не желали понимать, что происходит в столице и кого это собираются встречать с такой помпезностью. Озабоченные всеобщим упадком и бесконечным добыванием хлеба насущного, они давно уже не взирали выше собственного роста и ходили, опустив очи долу, а если и замечали на улицах что-то новое, то думали лишь о том, как это снять, отковырять и потом продать на форуме. Но однажды, подняв глаза, жители Ромея внезапно узрели гигантское изваяние Митры, стоящее над водами Тибра, и изумились количеству меди, потраченной на колосс — целое состояние, сотни тысяч сестерциев можно было выручить, если повалить его и, разрубив на части, снести скупщикам. Солнце сверкало в начищенном металле так, что было больно смотреть, и многие от этого плакали, а ведь ничто уже не могло выдавить слез из повидавших виды глаз и вызвать иные, кроме недоумения, чувства.
   Точно так же ромеи глядели на пестро разукрашенные корабли, которые выплыв из-за излучины Тибра и поравнявшись с эмпорием, вдруг подняли весла, на минуту замерли и начали сноситься течением обратно к морю. Равнодушия, охватившего горожан, не смогло одолеть даже природное любопытство, и никто не задался вопросом, отчего это весла кораблей вдруг с решительной силой вновь ударили по воде и вновь взметнулись вверх, как только взору открылось основание рухнувшего моста, на опорах которого стоял медный колосс. Так было и в третий раз — словно на незримую стену натыкались рассвеченные шелковыми полотнищами суда, будто не могли одолеть некоей магической черты, разделявшей быстрые воды Тибра.
   Мало кого из ромеев удивило то, что лишь с пятой попытки, едва ворочая веслами, гребцы все-таки провели корабли между медных ног изваяния и медленно, с вороватой осторожностью, подогнали их к причалу. Никто, как прежде, не бежал к речному порту, бросив лавку с товаром, дабы узнать, кого там встречают, почему играют сведенные воедино театральные музыканты, а на подиуме стоит сам император в пурпурной мантии, возвышаясь над патрициями.
   Поколебать это приземленное существование ромеев могла только яркая победа на одной из четырех войн, обозы, караваны и корабли с добычей, тысячи дешевых рабов, связанных за шею и выставленных на продажу, и еще прилавки форумов, ломящиеся от товара. Прежде сытые и самодовольные, они не могли привыкнуть к нищете и своему бедственному положению, поэтому никому и в голову не приходило, что в трюмах пестрых, потешных судов спрятаны не только верблюды, но и приданое Артаванской Сокровищницы. Иначе бы пираты, уподобившись шакальей стае, неотступно следовали за ней, чтобы, улучив момент, попытать свое разбойничье счастье.
   Лишь жидкая толпа посвященных в происходящее заседателей народного собрания, сенаторов и куриалов, для которых присутствие было обязательным, выстроившись вдоль сияющей прежним убранством улицы, стояла в ожидании, когда невеста императора изволит ступить на усыпанные розовыми лепестками корабельные сходни.
   И только император тайно торжествовал, узрев потрясение Авездры. Он самолично принимал участие в работе над колоссом, и это ему пришло в голову изменить положение рук Митры, сделав так, что в высоко поднятой правой тот держал олимпийский греческий факел, а в расположенной на уровне груди левой, дабы не вызывать ропота жрецов Марманы и особенно ярых неофитов-сенаторов, — виселицу в натуральную величину, однако же плохо видимую снизу.
   Вероятно, воображение Артаванской Сокровищницы было поражено настолько, что она еще два часа не могла прийти в себя и потому не показывалась из своего шатра, установленного на палубе громоздкой, с пятью рядами весел, пентеры. И вот, наконец, тридцать бритых наголо слуг, несуразно обмотанных пестрыми и дорогими шелками, выскочили из трюма и в единый миг выстроились, образовав коридор от корабельного борта до подиума. За ними появились еще двое, похожие на жрецов; они прошли с метлами из страусиных перьев, тщательно сметая с пути ковер из лепестков роз, насыпанный по велению императора. Затем с такой же медлительностью раскатали длинный персидский ковер, застелили его тончайшим шелком, и посол Урджавадзы вывел украшенного золоченой сбруей верблюда, между горбов которого красовалось пустое седло. Исполнив замысловатый, но несуразный по движениям приветственный танец перед подиумом, он развернул животное задом к императору, заставил лечь, после чего заговорил длинно и цветисто, приглашая Юлия воссесть на верблюда.
   Столь неожиданный поворот смутил Юлия, и возникла неловкая пауза. Это не укладывалось ни в какие представления об обычаях, даже самых диких и варварских, где все-таки гость выходит к хозяину, а не наоборот. В конце концов, император мог бы пройти эти тридцать шагов, разделяющих подиум и борт корабля, но не садиться на верблюда, на это надменное и тупое животное, да еще под взорами хоть и не многочисленной, но почтенной публики, что для родовитого, потомственного всадника позорно и нелепо.
   Искренне желая спасти империю от гибели, он еще боялся быть смешным…
   — Препрекраснейшая Авездра ждет тебя, император, — нагло поторопил посол.
   Юлий вдруг подумал о невероятной зыбкости своего положения, подиум качнулся под ногами: промедление невозможно, ибо невозможно предугадать, что взбредет в голову непредсказуемой и долгожданной гостье. В любой момент корабли капризной Артаванской Сокровищницы отчалят от берега, и Тибр унесет их в море вместе с приданым и магическим кристаллом, который, по наблюдениям соглядатаев, находился на одном из кораблей…
   Пересилив себя, император спустился вниз и только сел в седло, как верблюд поднялся на ноги и взошел на палубу корабля. Здесь посол вновь заставил животное лечь, император спешился и оказался перед входом в шатер, услужливо распахнутым двумя лысыми слугами.
   Юлий ступил внутрь и отвел рукой полупрозрачную занавесь…
   В курульном кресле, обшитом, будто шкатулка, розовым бархатом, полулежала белокожая дева — назвать ее иначе не повернулся бы язык. Изящное, словно высеченное из мрамора тело проглядывало сквозь тончайший шелк одежд и в рассеянном свете шатра отливало легким перламутром. Маленькую головку оттягивали черные вьющиеся волосы, ниспадающие до пола, а на утонченном, поистине прекрасном и благородном лице глубинным светом мерцали огромные глаза, вобравшие в себя всю загадочность Востока.
   Две чернокожих служанки чуть шевелили опахалами, нагоняя ветерок, отчего по шатру разливался терпкий, сладковатый аромат варварских благовоний.
   На Артаванской Сокровищнице не было ни единого украшения, ибо ни златом, ни самоцветами невозможно было украсить то, что само по себе являлось совершенством.
   — Я приветствую тебя, Авездра, — по достоинству оценив невесту, проговорил император.
   — Аве, цезарь, — легко произнесла она и чуть изменила расслабленную позу. — Но отчего ты так угрюм? Я слышала, в Ромее очень весело, не то что в моем царстве. Мне нравится твоя страна. Кругом теплое море, красивые берега, тенистые леса, где поют птицы, растут всевозможные плоды. Кажется, я путешествую по раю.
   — Мы называем нашу страну Серединой Земли, — неуверенно произнес император, ибо, удивленный ее неожиданной красотой и неслыханной для Востока раскованностью, испытал бурю противоречивых чувств.
   А запах, исходящий от ее тела, странным образом цепенил разум.
   — Благодатные места, — заключила царевна, не выражая ни женского любопытства, ни особого интереса. — А скажи мне, цезарь, воздвигая медный колосс, ты хотел удивить меня?
   Ее варварское прямодушие и спокойствие несколько отрезвляли, но легкое потрясение все же не проходило.
   — Это изваяние бога Митры, — невпопад ответил Юлий.
   Она же не обратила на его смущение никакого внимания.
   — Почему ваш кумир держит факел и виселицу? Мне пришлось несколько раз отходить назад, чтоб рассмотреть, что же у него в руках. И все равно я не могу понять назначения этих предметов.
   Когда-то воспитателем будущего императора был греческий философ и поэт, научивший его выходить из любого положения, соединяя несоединимое. Император никогда не терялся, но сейчас, не ожидавший подобных вопросов, чувствовал, как пошатнулась его способность к логическому мышлению.
   — Факел это свет, виселица — знак смерти, — сказал он то, что пришло в голову. — Живущие должны помнить о смерти и ценить свет.
   — На Сицилии, а потом и на Сардинии я видела людей в черных одеяниях и с петлями на шеях, — продолжала она, не выражая никаких чувств. — Каждый желающий мог бы повесить их, ибо осталось лишь затянуть веревку… Кто эти люди? Приговоренные к смерти висельники?
   — Это монахи, — объяснил император. — Служители бога, всегда готовые уйти из земного мира в небесный.
   — Я никогда не смогу привыкнуть к вашей вере, — проговорила она с неожиданной покорностью в голосе, словно в следующей фразе, лишь с этой малой оговоркой, хотела выразить согласие на брак.
   — У меня в империи разные веры и множество богов, — с готовностью сообщил Юлий. — Мои подданные свободны в выборе небесного покровителя.
   Ее нежная и горячая кротость вдруг мгновенно превратилась в остывший металл:
   — Мне нравятся земные радости, но более всего я обожаю неземные чудеса.
   — Поэтому мною издан закон о свободе вероисповедания, — тупо повторил император. — Каждый гражданин имеет право выбора.
   Авездра по-восточному загадочно усмехнулась и более никак не выразила отношения к его словам.
   — Несколько лет назад я путешествовала в Индию, — вдруг сообщила она. — И повидала там много чудес… А в твоей стране есть чудеса?
   Даже свободным ромейским женщинам не пришло бы в голову вести себя столь капризно!
   — Ты путешествовала по египетской провинции, где стоят древние пирамиды фараонов…
   — Но это всего лишь могильные склепы, — недовольно перебила его Артаванская Сокровищница.
   — В ромейской империи есть все! — Император попытался собрать разбегающиеся мысли. — В том числе и чудеса. Но чтобы увидеть их, тебе нужно сойти на берег.
   Она окинула Юлия пристальным и в то же время таинственным взором.
   — Покажи мне руки, цезарь, — в ее тоне звучали и просьба, и требование. Это было столь неожиданно, что император подумал: не ослышался ли он.
   — Я не понимаю тебя…
   — Хочу взглянуть на твои руки, — отчетливо произнесла Авездра. — У нас есть такой обычай.
   Обычно император предпочитал прятать свои руки в складках тоги — на правой у него не было большого пальца, но теперь ему пришлось исполнить необычный каприз и показать тыльные стороны ладоней — так менее заметен был изъян.
   — Вот мои руки…
   Но Авездра даже не взглянула на них. С минуту она пристально изучала его лицо, будто просвечивала насквозь, а потом царственно взмахнула рукой.
   — Ступай, цезарь. Я сойду на берег завтра, чтоб поутру взглянуть на твои чудеса.
   Император вышел из шатра подавленным, смутным, с чувством страха возможной потери, но вдохнув свежего воздуха и мгновенно избавившись от обволакивающего дурмана благовоний, будто протрезвел и за тридцать шагов от корабля к подиуму вовсе воспрял духом.
   Он вдруг вспомнил, что несмотря на все капризы Авездры, он должен исполнить главный замысел: под любым предлогом заманить ее в свой дворец. Согласно Низибисскому договору, их брак будет считаться заключенным, если царевна по доброй воле войдет в дом императора — таков был обычай македон, если это можно было назвать обычаем.
   Свита тотчас окружила его и застыла в ожидании, бросая на императора пытливые взгляды. Юлий сошел с подиума и направился к колеснице.
   — Авездра желает увидеть чудеса империи, — сказал он на ходу сразу всем и никому.
   — Чудеса? — удивленно переспросил комит Антоний и покосился в сторону своего детища — сияющего колосса. — Разве изваяние Митры — это не чудо света?
   — Артаванскую Сокровищницу трудно удивить. Она сама — чудо…
   После этих слов Юлия свита растерянно умолкла. Все знали, что Авездра — дочь царя варваров, народа с дикими нравами, глубоко, до отвращения, презираемого.
   Лишь жестокая необходимость заставляла терпеть унижение предстоящего брака…
   — А она удивит нас? — склонившись к уху, запыхтел Антоний. — Мне кажется, на всех кораблях только верблюды и запасы корма. Если приданое составляет стадо животных… А не сокровища и живой огонь…
   — Пока говорить об этом неуместно, — осадил его император. — Чтобы выполнить условия договора, мне следует поразить ее воображение, очаровать, околдовать! Иначе она не переступит моего порога…
   — Театр Помпеи изумит ее, — подал голос выборный магистр искусств.
   — Там стояли лошади испанской конницы, — хмуро отозвался комит. — Теперь плебеи выращивают грибы.
   — Царевне следует показать храм бога нашего Мармана, — предложил понтифик и никто не возразил ему.
   — Ей не нравятся орудия смерти, — не глядя, ответил император. — А за ритуал носить на шее петлю она назвала монахов висельниками.
   — Гладиаторский поединок! — нашелся кто-то за спиной. — Она не видела наших боев!
   — Позовите ланисту Вергилия!
   — У Вергилия нет гладиаторов, — заметил комит. — Последних двух он продал в белгикский легион.
   — У кого же осталась школа?
   — У македон в Артаванском царстве. Император узнал голос Луки и, оглянувшись, отыскал его взглядом среди приближенных. Консул в тот же миг оказался рядом.
   — Неужели они устраивают гладиаторские бои? — удивился император.
   — Скорее, ритуальные поединки, август. Они настолько искусны в этом, что от арены невозможно оторвать взора. Но их мужские бои часто заканчиваются без крови. Даже в схватках со львами. А женские, когда сходятся девы и секут друг друга кнутами…
   — Без крови не бывает настоящего гладиаторского боя! — отчего-то засмеялся Антоний. — Кровь на арене — необходимое зрелище! Освежает чувства и разум!
   — Что посоветуешь мне, Лука? — дружески спросил Юлий.
   — Будучи подростком, я ездил со своим учителем на виллу к олигарху Роману, — консул как всегда говорил обстоятельно. — Для урока по анатомии. Мы изучали забальзамированное тело человека.
   — Авездра была в Египте и наверняка видела мумии.
   — Но это тело необыкновенных размеров. Мумия атланта! Гиганта в четыре человеческих роста! Или даже более того.
   Император ощутил легкий толчок надежды.
   — Почему же эта мумия не в моей регии, а на вилле олигарха?
   — Когда-то она находилась в регии, август. Но при Октавиане ее продали с торгов, чтобы достроить корабли на тарквинийской верфи. Продали очень дешево, вместе с другими предметами, составлявшими гордость империи.
   — Где эта вилла?
   — Недалеко от Ромея, по Триумфальной дороге.
   Комит относился к молодому удачливому консулу с нескрываемой предвзятостью и в другой бы раз оспорил его предложение, однако сейчас лишь что-то шепнул префекту города, и тот, отделившись от свиты, помчался к спрятанной за форумом коновязи. Свита облегченно вздохнула, но император угрожающе понизил голос.
   — Что еще есть чудесного в империи? Что мне показать Артаванской Сокровищнице?
   — Когда в Ромее нет хлеба, грех искать зрелищ, — ворчливо проговорил понтифик. — Чудеса творит господь, и нам следует помолиться ему, чтоб явил нерукотворное чудо.
   — Молись, — велел ему император. — О сниспослании чудес.
   — Корабль варваров! — спохватился Антоний. — Варяжский хорс, летающий по волнам против ветра!
   Приближенные вновь оживились, а комит торжествовал, с достоинством поглядывая на соперника.
   Юлий остановился возле колесницы.
   — Он стоит на берегу за эмпорием, август, вместе с другими трофейными кораблями, — объяснил комит. — А по величине в три раза больше, чем самая большая пентера! Никто в мире не строил таких кораблей!
   — Почему я ничего не знаю об этом? — спросил император и замолчал, вспомнив о своей провинциальности.
   Антоний тоже стал осторожнее, поскольку упоминание о победах императоров, правивших до гражданской войны, были неприятны Юлию.
   — Корабль захватили очень давно. Кажется, еще при императоре Марии, который первым ходил покорять северных варваров, называемых варягами.
   — Прежде чем показать его Авездре, — жестко сказал Юлий, — я должен посмотреть сам. Прикажи спустить его в Тибр.
   — Это невозможно, август, — мягко вступил консул.
   — Почему?
   — Смола, которая двигала корабль против ветра, отвердела еще при Марии. — Обстоятельность Луки иногда раздражала императора. — Ее долго изучали ученые мужи, чтобы раскрыть тайну варварского рецепта, но воспроизвести сложную смесь не удалось. Смолу потом использовали как благовония, окуривая спальни старых патрициев, имевших молодых жен. А при триумвирате отпилили нос корабля, чтобы украсить ростральную колонну и присвоить себе старую победу над варварами. Варяжский хорс — это уже миф, август.
   Конечно же, получивший великолепное образование консул был не виноват, однако разочарованный Юлий впервые взглянул на него гневно.
   — Неужто от всех чудес империи остались одни мифы? — спросил он сразу у всех и ни у кого.
   Потому и не получил ответа…

2

   Наутро, когда император с консулом и охраной прибыли на пристань, из трюма одного из кораблей вывели сразу двенадцать верблюдов и положили их вокруг шатра. А спустя минуту крадущейся, мягкой походкой вышла сама Авездра, крайне легкомысленно, по сравнению со своими слугами, завернутая всего-то в двухцветные, обтягивающие тело шелка, и львицей прыгнула в седло.
   По варварскому обычаю македон нареченный, обрученный или даже связанный договором купли-продажи жених не имел права следовать ни впереди невесты, ни рядом с ней; он обязан был тащиться сзади на расстоянии копейного броска, пешим или конным и непременно обвязав копыта лошадей и колеса повозки войлоком, дабы не создавать шума. Проживший несколько лет в Артаване консул объяснял это остатками еще недавно пережитого матриархата, который просуществовал всего столетие, но оставил след на всей жизни македон.
   Брошенные на произвол судьбы «бессмертные» наемники Александра Македонского были настолько воинственны, кровожадны и свирепы, что наверняка бы бесследно сгинули, будучи истребленными в войнах, либо растворились в других народах, если бы не ушли в пустыню и там, купив себе рабынь в жены, не передали им полную власть над собой.
   Теперь Юлий должен был вкушать плоды этой власти, следуя по Триумфальной дороге за караваном верблюдов Артаванской Сокровищницы. Умышленно ли, или по какому-то дикому обычаю незадолго до путешествия животных обильно накормили и напоили, отчего они бесконечно гадили на булыжную дорогу и ужасающе портили воздух. Свежий, горячий навоз налипал на копыта, обернутые войлоком, наматывался на колеса и разбрызгивался, стоило лишь чуть прибавить скорости — омерзение охватывало даже лошадей императорской кавалькады, не привыкших к такой грязи и запахам. Юлий неожиданно позавидовал комиту Антонию, которому вчера напекло голову от долгого ожидания на пристани, и он остался в Ромее готовить во дворце ловушку для осторожной и чуткой к опасности Артаванской львицы.
   Хорошо еще, что путь до виллы Романа длился лишь до полудня.
   После переворота и восхождения на трон Юлий ждал обещанной помощи от кондукторов — земельных арендаторов, но обедневшие из-за недостатка рабов, они ничего существенного предложить не могли и лишь жаловались на дороговизну невольничьих рынков. И совершенно неожиданно его поддержали чуткие ко времени и выгоде олигархи, пожертвовав крупные суммы на содержание легионов, однако же при этом выторговав себе закон, частично возмещающий нехватку рабов, по которому можно было приписывать крестьян-колонов к имениям вместе с их землей. Тогда еще никто не знал, чем обернется это безобидное право, Юлий же, получив в наследство пустую казну, не мог обеспечить побед в войнах, а значит, и притока дешевых рабов.
   По сравнению с Ромеем, олигарх ничуть не обеднел за время смут и переворотов, а напротив, судя по недавно возведенному эргастулу, где жили невольники вместе с порабощенными по новому закону гражданами Ромеи, и по размаху строительства ремесленных мастерских, еще больше разбогател. Однако же встречать императора он вышел в старенькой тоге и поношенных калцеях, к тому же неделю не бритый, хотя был заблаговременно предупрежден о высочайшем визите. Влажно-масляные глаза его и не сходящая с лица улыбка не могли стереть подчеркнутой неряшливости. В юности будущий олигарх был рабом, но стал вольноотпущенником по завету Марманы и вскоре разбогател, поскольку чиновничий замкнутый клан свергнутого предшественника Юлия сплошь состоял из таких же либертинов, достигших высокого положения в Ромее, и казнокрадство уже стало привычным делом. Мало того, испытывая неуемную жажду власти, признания и уважения, используя все те же связи с себе подобными, а более всего подкуп, бывший невольник проник в аристократическую среду, получив ранг сенатора и право носить латиклаву — пурпурную ленту на тунике. Но и этого ему было мало, и он покупал или добивался всех титулов, которые существовали в империи — от права называться ветераном до консуляра и почетного гражданина города Ромея.
   Глядя на маслоглазого затрапезного хозяина виллы, император мстительно подумал, что как только будет заключен союз с Артаванским царством и поправится положение империи, он обязательно издаст эдикт об отмене закона о приписке хоть и бедных, но свободных колонов — это все, чем он мог наказать титулованного и неуязвимого олигарха.
   Рослые молодые слуги-рабы, отчего-то избежавшие рекрутства в пору тотальной мобилизации, распахнули ворота виллы и, чуть склонив головы, ждали высоких гостей. Юлий готов был пропустить караван Авездры вперед, но она не торопилась оказаться в замкнутом пространстве и, кажется, собиралась въехать на верблюде не только на виллу, но и в мавзолей.
   Спешился только посол.
   — О, превеликий и всемогущий, — молвил он. — По нашему обычаю, коснуться всякого чуда прежде надлежит мужскому глазу. Так позволь же мне, недостойному, взглянуть на мумию, чтобы не затуманить испугом нежнейший и прелестный взор несравненной луноликой Авездры.
   Император сбросил дорожный плащ, забрызганный верблюжьим навозом, и молча шагнул в ворота. Разноцветный шар посла покатился следом, а еще на шаг позади воробьиным вороватым скоком спешил улыбчивый олигарх, указывая путь.
   — Прямо, ваше величество! Теперь налево, ваше величество! Теперь направо, ваше величество!
   Такое обращение было введено недавно, и Юлий еще не привык к нему, как не мог привыкнуть к столице, а потому не любил, предпочитая короткое, емкое и старое обращение на «ты» новому, сладко-маслянистому, шипящему и скользкому.
   За домом, в глубине усадьбы, между древних шелковиц и молодых оливковых деревьев был отстроен приземистый, многоуступчатый мавзолей, облицованный белым мрамором, наверняка снятым со стен ветшающих ромейских дворцов. Вид этой усыпальницы заставил императора замедлить шаг и остановиться перед входом. Он еще сам до конца не верил, что мумия атланта существует в действительности, хотя уже получил тому подтверждение и любезное приглашение нынешнего хозяина увидеть это чудо.
   Роман суетливо забежал вперед и открыл тяжелую дверь.