Алексеев Сергей Трофимович. Сокровища Валькирии. Стоящий у Солнца

   — А на-ка вот! Рыбак-рыбачок, моченый бычок! Может, и кадку под улов дать? — засмеялся, сразу располагая к себе.
   Русинов размотал мягкий свинцовый рулон и обрадовался: прибор можно завернуть слоя в четыре-пять!
   — Где остановился-то, мытарь? Поди, на Колве?
   — Да пока нигде, — признался Русинов.
   — На Колву не ходи, там в эту пору не клюет! — заявил Петр Григорьевич. — Вот на моей речонке — да! Скажу тебе по секрету — без рыбы не живу круглый год. Не смотри, что маленькая, внизу омут есть, хариуса хоть ведром черпай!
   Это было приглашение в гости, и Русинов им тут же воспользовался. Обрадованный пчеловод — есть же еще люди, которые радуются чужим людям! — тут же побежал топить баню. Баня стояла на речонке, в отдалении, и Русинов сначала измерил силу магнитного поля — «орех» спокойно парил в воздухе. Когда лозоходцы в Институте впервые заклеили кристалл в скорлупу и отпустили его однажды без привязи в разряженном магнитном пространстве, то едва потом поймали. Это парение было обманчивым. Лишившись нитки и получив свободу, «орех» начинал перемещаться в пространстве, будто влекомый сквозняком, и на коротком отрезке мог набрать приличную скорость. Этот кристалл был Авегой в тридесять.
   Так было сделано открытие, тоже никем не зафиксированное, — закономерности движения в пространстве шаровой молнии.
   Русинов с оглядкой на баню привязал «орех» к изгороди, обмотал радиомаяк свинцовой пластиной, запечатал, замял торцы и поднес к кристаллу. Сигнал еще проходил, но настолько слабый, что почти не возмущал чуткий «орех». Если бы еще немного свинца, и можно укротить «стукача» вообще. Русинов удовлетворенно спрятал кристалл в кулак, чтобы не вихлялся в воздухе, и повернулся к машине...
   Петр Григорьевич стоял метрах в пятнадцати и с любопытством наблюдал. Увлеченный экспериментом, Русинов и не заметил, когда тут появился веселый хозяин пасеки.
   — Ну что, как баня? — чтобы скрыть чувства, спросил Русинов.
   — А через часик и натопится! — сообщил Петр Григорьевич, скрывая любопытство. — Летом-то быстро!
   Русинов постарался незаметно убрать кристалл во внутренний карман куртки с замком-«молнией» и, не пряча радиомаяк, «забинтованный» свинцом, подошел к машине. Исчезать сейчас в эфире не имело смысла, и поэтому требовалось снять свинцовый экран. Пчеловод же не уходил — напротив, тянулся к гостю с разговорами.
   — Надо бы перед баней перекусить, — проговорил Русинов. — На голодный желудок в парную нельзя.
   — А вот я тебя ухой покормлю! — обрадовался Петр Григорьевич. — Вижу, ты на крупную рыбу собрался. У меня же мелконькая, зато уже в котелке! Пошли!
   — Сейчас! — откликнулся Русинов. — Рюкзак только вытащу да белье чистое приготовлю...
   Едва пасечник скрылся в избе, Русинов достал нож и разрезал свинцовый панцирь на две половины. Получился разъемный футляр, куда можно было вставить при нужде злополучного «стукача»...
   Только бы узнать, что видел, точнее, что успел увидеть глазастый пчеловод и на какую крупную рыбу намекал?

6

   Русинов вошел в крытый двор, поднялся по ступеням — изба стояла на высоком подклете — и, оглянувшись на широченную поветь, слегка обомлел. У дверей завозни стоял новенький ярко-оранжевый дельтаплан с двигателем за пилотской кабиной. Вещь эта была здесь неуместной, нереальной, существующей автономно от дома и его хозяина. Русинов не удержался и подошел пощупать. Красивый профиль крыла по размаху в аккурат соответствовал размеру двери, видимо, недавно расширенной. Мягкое сиденье в люльке-кабине рассчитано на двух человек и настолько притягивало, что хотелось забраться и посидеть под этим солнечным полотнищем над головой.
   — Ты, случайно, летать на нем не умеешь? — Петр Григорьевич появился опять неожиданно.
   — Нет, не умею, — признался Русинов.
   — Жалко... Кто ни приедет — все не умеют, — пожаловался он. — Купил вот, теперь стоит. А ребята не скоро приедут...
   — Какие ребята?
   — Да те, что обещали летать научить! Сам попробовал зимой — взлетать взлетаю, а сесть не могу. Чуть крыло не сломал, стойку вон погнул слегка.
   — Сколько же стоит такая игрушка? — спросил Русинов.
   — А! — отмахнулся тот. — Две с половиной тысячи зелеными, недорого. Машина нынче дороже. Мою машину видел?
   — Нет!
   — Внизу там, во дворе, стоит, — пасечник постучал сапогом по полу, «патруль-нисан» называется...
   — «Патроль-нисан»?
   — Или так как-то, — отмахнулся он и засмеялся счастливо. — Знаешь сколько отдал? Тридцать пять! И тысячу, чтоб ко мне сюда пригнали. Во как!
   — Ну?!
   — Да, рыбачок! Зато теперь красота!
   — Ты, Петр Григорьевич, миллионер! — похвалил Русинов без всякого умысла. — Богато живешь!
   — Если ограбить собрался, так предупреждаю: ничего не получится, — весело предупредил он. — Пробовали уже...
   — Бог с тобой, Петр Григорьевич! — смутился Русинов. — Я не грабитель.
   — А что ты там у забора мараковал? — вдруг с хитринкой спросил пчеловод. — Что за хреновину проверял?
   — У забора?
   — Ну, у забора. Пока я в бане был.
   — А! Удочку делал! — будто бы вспомнил Русинов.
   — Интересная удочка...
   — Я тебе потом покажу, — пообещал он. — На крупную рыбу. Новейшее изобретение. Запатентовано в семидесяти странах мира. Магнитная.
   — А наживка какая?
   — Грецкие орехи.
   Он пожевал губами, пощурился, ломая мохнатые брови, и рассмеялся:
   — Да! Чудес на свете много навыдумывали! Вот, например, самолет. Железяка, а летает!
   — Зачем тебе самолет? — не скрывая удивления, спросил Русинов.
   — Как зачем? Зимой за хлебом летать! — Он приобнял гостя и повлек к двери избы. — Пошли, ухи похлебаешь. Из хариуса! Час туда, час назад, и я на неделю с хлебом. Свой-то я не пеку, лень.
   Изба Петра Григорьевича представляла собой музей или выставку декоративного и прикладного творчества. Этот человек, словно истосковавшись смертельной тоской по работе, неутомимо выстругивал, вырезал, вытачивал что-то: помещение было уставлено деревянными скульптурами и столбами самой невероятной конфигурации и формы. На стенах висели какие-то странные маски-коряги анфас и в профиль. Из корней он вырезал кроны деревьев, а из витых, скрученных в спирали колец или вообще клубков он делал причудливых змей. Больше всего притягивали внимание и возбуждали воображение столбы, лес столбов! В каждом умещались все стили — от классики до модерна. Петр Григорьевич словно задался целью разрушить всякую школу и форму, лишить их внутренней гармонии, симметрии и смысла, наполнив динамикой и стихией. Он творил во имя творчества, создавал во имя удовлетворения своего порыва. Однако странным образом в этом нагромождении и хаосе возникала какая-то особенная, стихийная сила гармонии, никогда не виданной и будоражащей воображение. Его творчество не укладывалось ни в какие каноны, но оно было каким-то древним, словно из сказки либо сна-откровения. Посредине избы стоял незаконченный столбик, который словно вырастал из двухметрового бревна и кучи щепок. Из всех инструментов у него было полуразбитое долото, топор без топорища и молоток.
   Петр Григорьевич усадил гостя за стол, где дымилась в миске золотистая уха. На белой скатерти все приборы и причиндалы были деревянные, сделанные с любовью и старанием. Сам же встал к столбу и уже застучал, брызгая щепой.
   Над деревянной кроватью во всю стену висел настоящий шедевр: ковер из огромной растянутой и выделанной бычьей шкуры. На золотистой коже тончайшими сыромятными ремешками был вышит осенний уральский пейзаж. Русинов специально подошел поближе, чтобы посмотреть, не написан ли он маслом. Нет! Он был выполнен шитьем, с поразительным вкусом и чувством материала.
   А Петр Григорьевич между тем стучал молотком и балагурил. Он как бы пропускал мимо интерес и удивление Русинова, а может быть, привык к этому.
   — Ты пока перекуси. Уха — легкая пища. А потом мы с тобой накроем стол и посидим как следует. Я тебя медовушкой угощу. Такой ты сроду не пивал. И мы с тобой поговорим всласть. Я хоть и один живу, а без людей не могу. Вот скоро опять ребята наедут!
   — Какие ребята? — между делом спросил Русинов, хлебая уху.
   — А всякие! Их сюда медом тянет! — засмеялся. — Рыбаки, туристы, скалолазы. И тарелочники опять приедут!
   — Тарелочники?
   — Ага! Они в горах неопознанные объекты опознают! Тут у нас их много всяких летает, — с удовольствием объяснил пчеловод. — Обещали и меня научить летать, я уж и взлетно-посадочную площадку подготовил. Аэродром! И эти приедут, снеговики. Которые снежного человека караулят. В прошлом году так сфотографировали даже. Здоровый мужик, метра три будет, волосатый, а на лицо — дитя дитем.
   — И снежный человек у вас есть? — полушутя спросил Русинов.
   — А! Кого тут только нет! — отмахнулся ваятель. — Всякой твари по паре. Ноев ковчег, да и все! Место такое! Ты вот говоришь, миллионер я... А я ведь копейки не зарабатываю, пчелы кормят. Они же у меня видел какого размера?
   — Не видел...
   — Посмотри!.. Они же — во! В полпальца, как шершни, — показал Петр Григорьевич. — Их ни ветер, ни мороз не берет. Кругом пчела квелая, болезненная, а у меня — хоть бы что. Сколько она за раз меда тащит? А-а!.. В пять раз больше, чем простая. Если бы я стал мед сливать в свою речку — до Камы бы воду подсластил! Пей — не хочу!
   Через час пчеловод повел его в баню — крепкую, из толстенных бревен. Берендеевский теремок, а не баня!
   — Сам рубил? — спросил Русинов.
   — А то!.. Заходи!
   В бане стоял огненный зной, огромная каменка исходила жаром. Русинов париться любил и в бане толк знал. Сели на полок потеть, Петр Григорьевич не унимался с рассказами. Видимо, он был выдумщик, фантазер и умопомрачительный романтик; все это чудесным образом уживалось в нем с практичностью, мастеровитостью и рассудительностью. Он и в бане-то без работы сидеть не мог — перевязал потуже распаренный веник, спохватившись, вычистил, выскоблил и отмыл широченную лавку, и так чистую, желтую, словно покрытую воском.
   — А ты родом-то отсюда? — спросил Русинов.
   — Родом? Нет! — засмеялся он. — Я из-за хребта родом, из Красноярского края. Здесь только двенадцатый год. Пришел на это место, упал в траву и сразу решил — буду здесь жить. Сколько времени потерял зря! В Казахстане пятнадцать лет ни за что ни про что. Поездил я по земле, да... За двадцать лет актерской жизни сменил двадцать театров!
   — Ты что же, Петр Григорьевич, актер, что ли? — удивился Русинов.
   — Был актер, — вздохнул он. — В кино снимался... Не видел меня в кино? «Дубровский», «Железный мост», «На семи ветрах»?
   — Нет, — смутился Русинов, стараясь припомнить, видел ли такие фильмы, не вспомнил...
   — И хорошо, что нет, — обрадовался Петр Григорьевич. — А то меня узнают, а мне так стыдно становится. Чем я занимался? Эх!..
   Они парились с остервенением, лихостью и заводным азартом. Жар перехватывал дыхание — он говорил; ледяная вода в реке останавливала сердце — он говорил! Из сказочника-простачка он превращался в философа, тонкого знатока психологии, творческой природы человека. А после бани и богатого стола с медовухой Петр Григорьевич вдруг принес гитару и запел песни собственного сочинения.
   — Хочешь, про твою Москву спою? — вдруг спросил он. — Зимой в Москву ездил и сочинил потом.
   У Русинова надолго застряла строчка из этой песни — «Ну что с тобой, сударыня-Москва?»...
   Наутро он проснулся от разговоров за окном: Петр Григорьевич опохмелял шофера лесовоза. За один неполный день этот пчеловод, актер и философ окончательно его покорил, однако на трезвую голову Русинов вспомнил, что не отдыхать сюда приехал, не рассказы слушать и наслаждаться общением. Надо было работать — определить границы площади «перекрестка», отыскать ее центр и таким образом определить очертания древнего арийского города. По предположению Русинова, кольцевой город не мог выходить за обережный круг размагниченного пространства. Возможно, за его пределы изгонялись нарушители закона, изгои, и отсюда произошла традиция выселок, когда из общины убирали пьяниц, дебоширов и бездельников.
   Лишь после рекогносцировки местности можно было начинать раскопки, чтобы подсечь похороненный под мореной культурный слой. Если выводы не подтвердятся, придется уезжать из этого благодатного места, искать дорогу к истокам Печоры: следующий мощный «перекресток» был в том районе. И так до осени, до встречи Инги Чурбановой и Данилы-мастера.

* * *

   Когда-то еще в шестидесятых годах Институт отказался от идеи поиска кладов методом «тыка». В какой-то степени этому способствовал Цимлянск, где была проведена теоретическая подготовка. Искать вслепую считалось непрофессиональным делом, хотя в Институте оставался сектор «Опричнина», который занимался поиском библиотеки и сокровищ Ивана Грозного и работал «старым казачьим способом». Прежде всего следовало доказать существование самих сокровищ, просеять всю полулегендарную информацию, найти прямые и косвенные доказательства возможностей и причин, благодаря которым те или иные ценности могли оказаться в земле, под водой, в пещере. Кроме того, выявить, каким способом добывались, за счет чего накапливались и в каких примерно размерах могли быть эти сокровища у конкретного лица, общины, народа. По проекту «Валькирия» лаборатория Русинова занималась геофизическими исследованиями определенных перспективных территорий не на предмет выявления клада, а как раз для того, чтобы доказать существование центров арийской культуры на Северном и Приполярном Урале.
   Теперь Русинову предстояло по резко сокращенной программе доделать то, что не успел в Институте. Если на склонах и в долинах Уральского хребта существовали города, материальные остатки которых он и искал, то, значит, существовали и «сокровища Вар-Вар». Они могли состоять из священных атрибутов храмов солнца — Ра, где использовались золото и самоцветы. Этот желтый, солнечный металл почитался у ариев как дар Ра и не использовался в качестве денег либо платы в торговле. А украшения из золота были только ритуальными и не могли быть предметом богатства и состояния. Единственным местом, куда можно было перенести храмы солнца, были многочисленные пещеры. В этом слове явственно слышалось сочетание двух слов — «печь — пещь», и «Ра» — «солнечная печь» — наталкивало на мысль о подземных храмах, и, возможно, река Печора вытекала из подобных каменных Чертогов.
   В первый свой маршрут Русинов вышел налегке, с кристаллом и небольшой саперной лопаткой. «Земная» территория «перекрестка» представляла собой старую вырубку уступчатого и некрутого склона, разрезанную почти пополам небольшой горной речкой — притоком реки Березовой. Петру Григорьевичу он сказал, что пошел просто побродить и посмотреть места и потому рыболовных принадлежностей не берет. Пчеловод, как всегда, занимался делом устанавливал возле бани огромный бак, сваренный из нержавейки.
   — Давай, давай, рыбачок, присматривайся! — весело отозвался он. — Оглядеться — первое дело!
   «Перекресток» оказался не таким большим, как предполагал Русинов, и имел форму эллипса, вытянутого вдоль хребта, в меридиональном направлении, размерами полтора на два с половиной километра. Однако на такой площади мог вполне разместиться город. Магниторазряженное пространство имело свои внутренние законы: от периферии к центру происходило гравитационное сжатие, отмечаемое гравитационной съемкой. Визуально это можно было определить по растительному покрову — мхи и травы росли кругами, образуя сферические кольца, которые в народе называли «ведьмиными кругами». На спилах же деревьев годовые кольца расширялись не с южной стороны, а с той, которая была обращена к центру «перекрестка», и древесина обычно была на редкость колкой и прямослойной. Кроме того, было замечено, что медведь практически всегда выбирает место для берлоги в немагнитном пространстве, однако никогда не ложится в центре, а ближе к краю.
   Самый же центр «перекрестка», как и бывает при гравитационном сжатии, выделял тепловую энергию. Здесь обычно очень бурно росла трава — чаще всего крапива выше человеческого роста, а зимой земля не промерзала. Но ни разу Русинов не видел в центре «перекрестка» деревьев либо высоких кустарников. И нельзя было долгое время находиться в центре, тем более ночевать: от легкого, какого-то восторженного состояния начиналось головокружение, шла носом кровь и даже случались обмороки, словно от теплового удара, хотя на ощупь земля была как везде. Оказавшись надолго в таком месте, люди обычно считали, что они перегрелись на солнце, нанюхались какой-то травы или просто переутомились.
   Отмечая приметы «перекрестка», Русинов прошел его вдоль и поперек, а затем полукругом, стараясь засечь центр. Земля была изорвана гусеницами трелевочных тракторов, завалена сучьями, брошенными деревьями. Множество старых пней торчали вровень с кустами малины — лес рубили зимой. Понять, разобраться в «ведьминых кругах» было невозможно: нормальное развитие растений было нарушено. Лишь к вечеру, среди этих завалов и зарослей, он отыскал крапивный пятачок и неожиданно обнаружил, что это была когда-то глубокая и обрушившаяся яма. Вытащенные со дна ее валуны давно уже вросли в землю и замшели. Стараясь не обжечься, он спустился вниз: морена оплыла, однако яма и до сих пор была в полтора человеческих роста. Кто ее выкопал? Зачем? И именно тут, в самом центре «перекрестка»? Неужели уже кто-то пробовал делать раскопки? Но ведь бессмысленно копать здесь, когда рядом речка, промывшая морену до коренных пород. Легче всего сделать там расчистку обнажения и посмотреть разрез.
   Раздумывая над этим, Русинов вернулся на пасеку, но решил пока ни о чем не спрашивать Петра Григорьевича, чтобы не возбуждать его интерес. Он заметил, что хозяин пасеки хлопочет у бани и что-то варит в огромном чане из нержавейки, под которым тлеют угли и курится дымок. Русинов спрятал кристалл, бросил лопатку и пошел к Петру Григорьевичу.
   — А-а! — обрадовался тот. — Рыбак-рыбачок! Вот, наверное, проголодался!
   — Ты не уху ли варишь? — засмеялся Русинов, кивая на чан.
   — Уху? — развеселился пчеловод. — Пожалуй, верно, уху! Из него можно такую уху сварить! И солить не надо!
   Русинов подошел к чану и заглянул через край: на топчане, по горло в каком-то буроватом отваре лежал человек — мужчина лет шестидесяти. Он был острижен наголо, болезненное, изможденное лицо, глаза прикрыты темными очками. Русинов по одному торчащему из воды колену и руке определил, что человек болен какой-то болезнью, поражающей суставы, возможно полиартритом.
   — Не знал, что ты еще и врачеватель, — проговорил Русинов. — На все руки мастер...
   Его поразило лицо человека в чане — белое, словно безжизненное. Лишь губы выделялись да слегка алели вздутые от тяжелого дыхания ноздри. Что-то знакомое было в этом лице! Если бы не эти черные очки, Русинов бы, возможно, признал его.
   — Вот, попользовать привезли, — сказал Петр Григорьевич, пошевеливая угли под чаном. — Совсем пропадает человек, а больницы не принимают.
   — Пить, — попросил человек и слегка пошевелился.
   — А, пермяк-солены уши, ожил! — обрадовался пчеловод и налил из двухведерной бутылки воды в кружку и подал. Больной потянулся рукой с узловатыми пальцами, но мимо кружки. Он был слепой! Петр Григорьевич вложил ему кружку в ладонь.
   — Ну, ты лежи, отмокай... А я пойду рыбака покормлю!
   «Пермяк» ничего не ответил, осторожно глотая воду.
   — Не суетитесь, Григорьевич, — остановил его Русинов. — Я сам...
   — Сам так сам! — согласился тот. — Борщ в печи горячий, а медовуха в закутке. Выпей с устатку-то! Вон как нарыбачился!
   — Да я не устал...
   — Вижу, не устал. Ноги едва волочишь.
   Русинов прошел в избу, достал из печи чугунок — от запаха потекли слюнки. Петр Григорьевич обычно готовил на улице, где стояла летняя печь под навесом, а тут, в жару, зачем-то протопил русскую печь в избе, и теперь от нее полыхало жаром. Пришлось открыть окно и двери, завешанные марлей. Русинов сунулся в корзину с крышкой, где пчеловод держал хлеб, и обнаружил свежий, еще теплый каравай, выпеченный на поду. А говорил, лень хлеб печь! Он сел за стол в предвкушении крепкого обеда — аппетит в экспедициях всегда был хороший, — и тут выяснилось, что борщ и хлеб совершенно несоленые. Пчеловод мог оплошать с борщом, но почему же не посолил тесто? Русинов потянулся за солью и в это мгновение вспомнил Авегу.
   Он ел несоленую пищу! И теперь пчеловод специально варил и пек без соли для незнакомца, отмокающего в чане с отваром. Да ведь он чем-то похож на Авегу! Такое же мужественное и мудрое спокойствие в лице, разве что утомлен болью, болезнью. И слепота...
   Авега имел очень острое зрение, однако у него было заболевание суставов, отложение солей!
   Русинов мгновенно потерял аппетит. Через силу он похлебал борща, присолив его, выпил холодного чая — некогда самовар греть! — и пошел к бане. Привезти сюда слепого человека мог лишь шофер лесовоза — другой машины за весь день не было на дороге, а сам он прийти сюда не мог. Откуда же его привезли?
   Петр Григорьевич хлопотал возле пустого чана — смывал остатки отвара чистой водой. Топчан, который устанавливался на дне чана, сушился у стены бани. Самого больного нигде не было видно.
   — Ну что, ушел несолоно хлебавши? — засмеялся пчеловод. — Забыл предупредить, что нынче у нас обед несоленый, диетический.
   — Ничего! — отмахнулся Русинов, делая вид сытого человека. — Я и диетический умял...
   Он поставил кружку на лавочку и взял бутыль с водой.
   — Черпай вон из ведра, — посоветовал Петр Григорьевич. — Ты эту воду пить не станешь.
   — А что?
   — Дистиллированная! Тоже диетическая.
   Русинов напился из ведра, присел, с удовольствием вытянув ноги.
   — Может, помощь нужна? — спросил он. — Я врач, так что не стесняйся, говори.
   — Чем ему поможешь? — вздохнул Петр Григорьевич. — Сорок лет соль рубил, просолен вон — в чану вода аж горькая после него.
   — Шахтер?
   — Да... Тут у всех одна болезнь. Соляные копи кругом, солеварни... Вот и грызет суставы. Как поход твой? Посмотрел?
   — А что с глазами-то? — будто между прочим спросил Русинов.
   — Вроде катаракта, сказал... Ослеп... Красивые у нас места!
   Он отвечал неохотно: чувствовалось, пытается уйти от подобных разговоров, и Русинов подыграл ему:
   — Места — слов нет! Хоть оставайся и живи.