Алексеев Сергей Трофимович. Сокровища Валькирии. Страга Севера

   Вместо подземной богини, вместо таинственной Девы, поднимающей павших воинов с поля брани, он увидел Ольгу, сбегающую вниз по берегу в расстегнутом белом халате. Она безбоязненно пронеслась по мелководью, схватила за руку:
   — Саша! Боже мой! Саша! Вставай!
   — Где... Валькирия? — хрипло дыша, спросил он. — Я видел... На обрыве...
   — Что ты, милый, — она встала на колени и стремительно, чуть касаясь губами, стала целовать его лицо. — Что ты!.. Тебе почудилось! Вставай! Иди за мной!
   Русинов встал на колени, обнял ее ноги:
   — Ты — Карна? Признайся мне, Карна?!
   Она вдруг отшатнулась, роняя его в воду, схватилась за свои волосы.
   — Почему ты назвал меня так? Я не Карна! Смотри, это мои космы! Я не Карна! Не накликай беды!
   — Страга сказал — собака приведет... Она привела к тебе!
   — Ну, хорошо, хорошо, — вдруг сдалась она. — Я — Валькирия! Вставай! Поднимайся на ноги!
   Неуправляемое тело вдруг стало послушным. Он медленно распрямился, но идти не смог. Тогда она запустила руку под свитер и начала растирать солнечное сплетение. Русинов чувствовал лишь толчки ее ладони, потом возникло тепло, в одной точке, будто искрой ожигало...
   — Иди! — велела она. — Ступай за мной!
   — Где собака? — спросил он. — Со мной была овчарка...
   — Иди! — крикнула она звенящим голосом. — Беги за мной! Не смей отставать!
   Русинов чуть не задохнулся, пока они поднимались на высокий берег, но Ольга, не давая ему перевести дух, потянула к бане. Там он повалился на скамейку, ватный, безвольный и противный себе. Она же, наоборот, стала веселой и дерзкой.
   — Сейчас согрею тебя! — приговаривала она, стаскивая с Русинова мокрую одежду. — Ты парился когда-нибудь с девушкой, а? Нет?.. С Валькирией? Сейчас узнаешь, почему передо мной восстают мертвые!
   — Сам, сам, — вяло сопротивлялся он. — Мне бы отдышаться — я нахлебался воды...
   — Лежи, утопленник! — приказала она и содрала, выворачивая наизнанку, липнущую к телу рубаху. — Потом ты мне все расскажешь... Боже, посмотри, на кого похож! Кощей Бессмертный! Одни кости!..
   В жарко натопленной бане он наконец стал ощущать холод и не мог справиться с крупной, лихорадочной дрожью. Ольга помогла ему перебраться на полок, подложила в изголовье распаренный веник.
   — Теперь закрой глаза и слушай мои руки, — приказала она. — Не бойся уснуть. Когда я разбужу тебя, ты уже будешь здоровым и сильным.
   Русинов ощутил, что веки слипаются, а еще через мгновение перестал ощущать ее руки. Душа замерла, как бывает, если самолет падает в воздушную яму, и скоро полное чувство невесомости освободило его от земной тяжести и холода. Ему начал сниться сон, а точнее, сон-воспоминание, единственный эпизод из младенчества, который давным-давно опустился в глубины памяти. Однажды он выбился из пеленок и замерз — был, наверное, месяцев пяти от роду. Зыбка висела на очепе возле материнской кровати, он чувствовал близость матери, кричал и никак не мог докричаться; полусонная, она протянула руку и покачивала его в надежде, что ребенок успокоится. Он уже кричал так, словно погибал в ту минуту, и, наконец, привел ее в чувство. Мать взяла его на руки и приложила к груди. Стремительный поток благодатного, спасающего тепла вместе с молоком проник в рот и охватил все его существо. Он не помнил вкус молока: в тот миг не был голоден. Эта великая жажда, нестерпимая тоска по материнской груди, сопровождала его все детство...
   Теперь ему чудилось, будто он приник к груди и втягивает в себя поток восхитительной, трепещущей энергии. И не было ни стыда, ни ощущения неестественности происходящего; напротив, его чувство благодарения как бы вдохновляло Деву-кормилицу, возбуждало в ней неуемную материнскую радость и восторг.
   Еще он понимал, что совершается нечто неподвластное ни разуму, ни привычной житейской логике; неверующий, он осознавал божественную суть этого действа и желал в каком-то неведомом сладострастии единственного — чтобы не прерывался удивительный сон...
   — Ну, хватит, вампир, — услышал он и лишь потом, открыв глаза, пришел в себя. — Ты меня высосешь до дна... Смотри, уже глаза ввалились.
   Сон оказался реальностью, и все, что причудилось — от томительно-сладкого соска во рту и до прилива мощной, будоражащей энергии, — все было явью. Ольга лежала подле него на боку, как мать-кормилица, и настойчивыми пальцами обтирала грудь. А вокруг ее глаз действительно образовались бледновато-синие круги...
   «Валькирия! — подумал и изумился он. — Она — Валькирия!»
   Ольга между тем отняла грудь и убрала ее под халат. И на миг, с младенческой безрассудностью, он потянулся к ней руками, затем отдернул их и, смущенный, сел. Медальон качнулся и ударил в грудь, окончательно возвращая его в чувство. Она взяла на ладонь металлическую пластину, огладила пальцем рельефно выступающее изображение сокола с распущенными крыльями.
   — Зоркий сокол... — И вдруг голос стал неузнаваем. — Скажи, кто убил Страгу?
   Русинов снял с шеи медальон, взвесил в руке и подал Ольге:
   — Не знаю этих людей... Кажется, они искали золото.
   Если бы она загоревала, заплакала или еще как-то выразила свою печаль и жалость, все было бы естественно и по-женски. Однако побелевшее лицо ее вытянулось, глаза сделались огромными, превратившимися из голубых в темно-синие, как штормовое море, затвердели губы, а в голосе послышался воинствующий гнев:
   — Они должны умереть! Они умрут! Хочу праведной мести!
   Эта внезапная смена чувств восхитила и устрашила его. «Ты — Карна! — чуть не крикнул Русинов, но помешали, остановили подступившие слезы. — Я люблю тебя! Я боюсь тебя!..»
   — Я отомстил, — признался он, как бы насыщая ее стальным, звенящим гневом. — И у меня не дрогнула рука! И нет ни сожаления, ни раскаяния.
   Она обласкала пальцами медальон, коснулась губами. Взгляд ее при этом потеплел, истаяла гневная белизна.
   — Где тело Страги?
   — В Зале Мертвых. Я положил его в соляную гробницу.
   — Ты входил в Зал Мертвых? — насторожилась она.
   — Да... Страга не мог уже двигаться.
   — Вот почему ты чуть не выпил меня, — она подняла меркнущие глаза и слабо улыбнулась. — Теперь в тебе часть моего существа. И пока для нас светит солнце, мы будем как два сообщающихся сосуда... Но прежде возьми гребень, — она вынула из кармана тяжелый золотой гребень в костяной оправе с отверстиями для четырех пальцев. — Расчеши мне волосы. Видишь, как спутались. Только бережно, не урони ни одного волоска.
   Русинов взял этот странный гребень, насадил его на руку и вдруг вспомнил, как Авега мечтал о том, чтобы Валькирия позволила расчесать ее волосы. Он хотел этого как высшей награды! Наверное, он знал священность ритуала и мог оценить его. Тут же, когда Ольга спустила с плеч белый медицинский халат и склонила перед ним голову, он чуть не задохнулся от внезапного и неуместного чувства плотской страсти. Щемяще-жгучий ком возник в солнечном сплетении, и оттуда одновременно по всему телу брызнули его лучи, пронзая мышцы судорожным током. Разум не слушался, парализованный, обездвиженный одним стремлением — жаждой обладать... нет, владеть ею! Рука с гребнем зависла над волосами, рассыпанными по обнаженным плечам; другая же, помимо воли, коснулась ее спины, и золотистая, шелковая кожа, ощущаемая кончиками пальцев, отдалась сладкой, ноющей болью в суставах.
   — Валькирия, — вымолвил он одеревеневшими губами. Она видела и чувствовала, что с ним происходит, но оставалась холодной и, даже напротив, леденела еще больше. Его прикосновения вызывали боль, как было уже, когда она, отдавшись солнцу, спалила себе кожу. Однако при этом она не отстранила его руки, а лишь попросила слабым, утомленным голосом:
   — Расчеши мне волосы... Голову мою расчеши.
   Дрожащей рукой, скованной гребнем, он дотронулся до волос и бережно-неумело потянул сквозь золотые зубья первую прядь — от виска к плечам.
   — Не дай упасть волоску...
   — Не бойся, — задыхаясь, проговорил он. — Ни одного не уроню...
   Спутанные, влажные волосы мягко скользили между зубьев и между пальцев, продетых в отверстия, — странный этот гребень был специально так и устроен! Не золотом, но рукою расправлял он поникшие космы! И вдруг почувствовал, как эта неуемная страсть — дрожащее напряжение и сладкая боль в солнечном сплетении — побежала по руке, по пальцам и через них стала вливаться в пряди волос. Едва касаясь, он проводил рукой лишь один раз, однако волосы ее мгновенно оживали, начинали искриться под пальцами, распушаться, делаясь легкими, почти невесомыми. И это чудесное их перевоплощение наполняло радостью, кажется, большей, чем соитие, чем желание владеть ею!
   В мгновение ему вдруг стали ясны и понятны смысл и суть сообщающихся сосудов: он отдавал ей ту часть энергии, которую получил, приложившись к груди матери-кормилицы. Но отдавал ее уже в ином виде, в том, который был необходим для женщины, чтобы зажечь свет волос и меркнущих глаз.
   И уже не скупясь, щедрой рукой он оживил каждую прядку, огладил, обласкал голову, с восторженным удивлением отмечая, как быстро и мощно наполняется сосуд ее чувств.
   Никогда и ни при каких обстоятельствах он не испытывал подобной близости; он понимал, что происходит некий божественный ритуал, суть которого лежит вне обычных отношений мужчины и женщины, любящих друг друга. И если случаются непорочные зачатия, то, видимо, от такой вот бесконечно высокой, космической связи. Дух его ликовал!
   — Мне стало хорошо, — вымолвила она, прислонившись лбом к его груди, губы почти касались солнечного сплетения, а ее дыхание словно раздувало угли гаснущего костра.
   — Ты — Карна! Валькирия! — тихо воскликнул он, уже не сомневаясь, кто сейчас с ним и какой великой чести он удостоился — расчесывать золотые волосы!
   Но это его убеждение неожиданным образом пронзило ликующую душу тоской и чувством безвозвратности. Узнав ее, соприкоснувшись с таинством ее существа и существования, он внезапно понял, что отныне больше никогда-никогда не увидит Ольгу — бродящий, хмельной напиток, будоражащий кровь и воображение. И никогда не будет иной, земной близости и земных отношений. А он, простой смертный, наделенный плотью и кровью, мог только восхищаться божественностью их связи, но желал-то обладать, владеть ею!
   В этот миг он обретал, может быть, любовь вечную, но невыносимо горько было расставаться с тяготением земных чувств. Он вдруг проник в тайный смысл истины о том, что браки творятся на небесах, однако душа протестовала и требовала его земного продолжения. Он понимал, что, поднявшись из недр «Стоящего у солнца», изведав вездесущую, мертвящую соль Зала Мертвых и прикоснувшись к таинству жизни и истинным сокровищам Валькирии, не может оставаться прежним. Что здесь, в жарко натопленной бане, то ли по случайному совпадению, то ли по древней славянской традиции он как бы родился заново. И Дева, разрешившись от бремени, здесь впервые приложила его к груди, по-матерински щедро отдав ему свои силы и чувства. Он начал осознавать, что отныне действительно связан с нею неразрывно и, как некогда Авега, станет все время мечтать, чтобы Валькирия преклонила перед ним голову и вложила в руку золотой гребень...
   — О чем ты жалеешь? — вдруг спросила она с легкой настороженностью. — Чувствую, как болит у тебя под ложечкой...
   — Ни о чем не жалею, — выговорил он, задавливая в себе тоску.
   — Неправда!.. — Она подняла лицо к нему. — Меня не обманешь.
   — Знаю...
   — Не скрывай от меня ничего, говори.
   — Как тебя называть теперь? — спросил он, перебирая золотые волосы. Карна? Валькирия? Дева?
   — Дева мне, конечно, очень нравится, — прошептала она. — Это же означает богиня?
   — Да...
   Она подняла за шнурок медальон, примерила его к груди Русинова, полюбовалась.
   — Жаль, но меня зовут — Ольга. И я люблю свое имя... А ты подумал, я Валькирия?
   — Не подумал... Я узнал тебя, увидел, испытал твою силу. И верю!
   — А ну, признайся! — тая смех, потребовала она. — Кого ты больше любишь? Меня или Валькирию? Только смотри мне в глаза!
   — Боюсь, — проронил он. — Душа разрывается...
   — Боже мой! Какой ты романтик, — легко вздохнула она. — Тебя так просто убедить!.. Увы, я не Карна, не Валькирия. Ты очень хотел увидеть ее, и я сыграла...
   — Хочешь переубедить меня? Но зачем?
   — Чтобы ты не заблуждался! Смотри, я обыкновенная, земная...
   — Нет!
   — Спасибо, милый! — Она поцеловала его в глаза. — Мне очень приятно...
   — Нет!
   — Ладно, признаюсь! — тихо засмеялась она. — Я умею отводить глаза. Но это не такое уж великое искусство. Им владеют многие женщины от природы...
   — Не верю! — Он помотал головой. — Это сейчас ты отводишь глаза. Почему ты не хочешь сказать правду о себе? Ты сильно изменилась. Когда мы виделись в последний раз...
   — Неужели ты не видишь, как изменилось время с той поры? Все уже не так, как было!
   — Я все вижу!.. И гнев твой увидел, когда заговорила о мести... За гибель Страги! Не переубеждай, пожалуйста, не жалей меня!.. Это был не женский гнев, даже не человеческий — божественный...
   — Потому что Страга был моим женихом, — вдруг вымолвила она грустно. — И нынче я должна была выйти замуж...
   — Вот как? — изумился он и помолчал. — Но Страга любил другую... Я могу рассказать тебе...
   — Не нужно, я все знаю, — остановила она. — Ты только скажи мне: эта девочка... Эта девушка пришла к камню?
   — Нет, не пришла...
   — Поэтому Страга погиб, — заключила она и вздохнула. — Его никто не хранил, никто не творил над ним обережный круг.
   — А ты?
   — Я хранила тебя. И отняла тебя у смерти.
   — Но это... недоступно человеку! Это Божественный Промысел!
   — Теперь ты хочешь убедить меня, что я — Валькирия! — снова засмеялась она. — Нет, правда, мне это очень нравится! Но, к сожалению, я родилась на земле. Видишь, обыкновенные руки. Насквозь пропахли лекарствами. И халат... Я врач и кое-что умею. То, что не могут другие.
   — Умеешь отнимать у смерти?
   — Не всегда удается... Тебя отобрала. — Она была счастлива. — Хотя было нелегко... Сильное переохлаждение организма, судороги. Ты замерзал...
   — Ты согрела меня... грудью? Или это снилось?
   — Нет, не снилось, и я не отводила тебе глаз. — Она торжествовала. — Только не спрашивай больше ничего, ладно? Мало интересного. Просто очень древний способ возвращения к жизни умирающих воинов.
   Он чувствовал, как она старается скрыть все то, что поневоле открыла и что ей запрещено было открывать. Она разрушила выстроенный в его воображении образ Девы-Валькирии, тем самым как бы приземляя себя, упрощая действо до элементарного действия. Скорее всего, она хотела остаться земной, однако неведомая сила каких-то условий, ритуалов, либо обстоятельств диктовала ей другое существование. Он радовался ее стремлению, угадывал в нем желание сохранить свое имя и земные чувства, и одновременно ощущал разочарование, ибо теперь ему становилось нестерпимо жаль расставаться с Валькирией. Пусть придуманной, рожденной из домыслов и догадок, однако возбудившей в нем неведомое, никогда не испытанное ликование от высшей, непорочной близости.
   — А волосы?! — спохватился Русинов. — Ты преклонила голову, позволяя расчесать ее... Авега бредил этим мгновением!
   — И ты станешь бредить, — не сразу сказала она и вскинула печальные глаза.
   — Я знаю! Буду... Волосы Валькирии! — Он приподнял на пальцах ее пряди. — Космы света!.. Собака привела к тебе. Ты Валькирия. Страга просил передать медальон...
   Она подняла на ладони медальон и что-то вспомнила. У нее потемнели голубые глаза...
   — Он вернул мне свободу. Это мой сокол. Когда-то я своей рукой возложила его на Страгу. Мне было четырнадцать лет... Помнишь, говорила — женщина делает выбор... Да, я Валькирия! И моя дочь будет Валькирией, и внучка... И они сделают выбор когда-нибудь, — показалось, что она сейчас заплачет, однако голос ее лишь стал печальнее. — Да изберут ли их? Сохранят ли преданность?.. Страга нашел девочку в горах и забыл обо мне.
   — Почему же он тогда не освободил тебя?
   — Но эта девочка не могла держать над ним обережного круга, — объяснила она. — Я хранила его все годы, пока он ждал... А потом встретила тебя. И погубила Страгу. — Торопливыми руками она собрала волосы, скрутила их в тугой жгут, перевязала шнурком медальона. — Атенон мне не простит! Страга был его любимцем!
   — Кто? Кто тебя не простит?
   — Владыка Атенон... Меня ждет наказание. Он обрежет мои космы, — она прижала жгут волос к груди. — Он сделает меня Карной!.. Ты в последний раз расчесал их. Ты был первый, кто коснулся моих волос. И теперь их не будет. Пустят по ветру мои космы! И вороны растащат их на гнезда...
   — Мне довольно будет твоей любви!
   — Это сейчас довольно, — горько вздохнула она. — Но теперь ты всю жизнь будешь тосковать о моих волосах.
   Русинов отнял у нее косу, распустил ее, рассыпал по плечам.
   — Никому не дам! Ни одного волоска!
   — Благодарю тебя, — она слабо улыбнулась. — Только защитить мои космы не в твоей воле. Ими владеет Атенон... А без волос ты меня разлюбишь! Нет! Не говори ничего! Я знаю!.. Ты увидишь других Валькирий, и тебе захочется прикоснуться к их волосам. Кто-нибудь из них очарует... Зачем тебе стриженая Валькирия?
   — Но ты же моя Валькирия! Моя Карна!
   — Зови меня прежним именем...
   — Хорошо... Скажи мне: Атенон — это ваш господин? Кто он? Князь?
   — Владыка.
   — Как найти его?
   — Этого никто не знает, — проговорила она обреченно. — Атенон сам находит того, кто ему нужен... Не переживай за меня. Все равно не избежать кары и позора. Нужно подготовиться и достойно перенести наказание.
   — Я тебя не оставлю! — заявил он. — Теперь я буду с тобой всюду.
   — Но ты же знаешь, это невозможно! — чуть не крикнула она. — Ведь и твоя судьба во власти Владыки! А он может изгнать тебя, пустить странником, сделать безумцем!
   Он помолчал, в одно мгновение поверив в беспредельную власть и силу неведомого Владыки. И горько усмехнулся над собой:
   — Мне казалось, гоями правит Валькирия...
   — Мы лишь женское начало, — она вновь стала собирать волосы, высвобождая их из рук Русинова. — Как и во всем мире, женщина — хранительница жизни, огня. Поэтому нас много и мы — смертны. Атенон — единственный, владеющий жизнью и смертью, землей и небом... Но пока на моей голове космы, я оберегу и от власти Владыки! Он не сделает тебя изгоем!.. А если лишусь волос, стану бессильной. И тогда не суди меня. Нет! Погоди, не клянись... Ты слышал в горах голоса? Долгие крики? Это Карны кричат. И я стану бродить призраком и кричать, пока не отрастут волосы.
   — Мне нужно вернуться назад, в пещеры, — сказал он, останавливая ее руки. — Ты можешь пойти со мной?
   — Нет! — испугалась она. — Мне нельзя!.. А тебе... А ты забудь, что был там. И никогда не вспоминай! Иначе тебя лишат рассудка.
   — Меня привел Страга! — воспротивился Русинов. — Я видел сокровища в Зале Жизни... Там — Веста! Я едва прикоснулся!.. И понял, во имя чего искал!.. Зачем жил!..
   Она неожиданно стукнула его по лбу ребром своей ладони, а голос стал ледяным, как-то сразу привел в чувство:
   — Ты уже безумец! Немедленно и навсегда перестань думать о том, что видел. Не смей вспоминать!
   — Почему?! — изумился и устрашился он. — Почему ты мне запрещаешь?
   — Потому что твой разум горит! — прежним тоном вымолвила она. — Ты впадаешь в истерику!.. А разум гоя всегда холоден и спокоен. Не перестанешь думать сойдешь с ума. Ты не первый!.. Пока имею силу — охраню тебя и спасу. Потом — не знаю... Научись владеть собой. Остуди голову! У тебя жар!
   — Неужели я никогда не вернусь туда?
   — Ты пока не готов к познаниям Известий, — металл в ее голосе начал плавиться. — И пусть тебя это не смущает. Ведь ты пришел к нам из мира, которым правят кощеи. Они используют жар твоего разума, получают чистую энергию и за счет нее становятся бессмертными. Всю свою историю человечество стремилось избавиться от кощеев, но жажда свободы зажигала огонь сознания и становилась питательной средой. Как только кощеи начинают голодать, принимаются рассеивать мысль о свободе, насыщают человеческий разум нетерпением, желанием борьбы, истеричностью... С горячей головой никогда не разорвать этот круг. Пока ты не научился управлять собой, забудь дорогу в пещеры, не вспоминай о сокровищах. А я тебе помогу, — она по-матерински обняла его, прижимая голову к груди. — Ты прошел испытание золотом. Впереди самое трудное, но ты не бойся, иди... Даже если меня лишат косм и я потеряю с тобой космическую связь, останется сердечная. А над сердцем женщины даже Атенон не имеет власти!
   Она осторожно уложила его, легким движением рук расслабила напряженные мышцы. Жгут тяжелых волос сам собой распустился, и, обретя невесомость, ее космы лучились теперь перед глазами, касались лица и вызывали легкий, щекочущий озноб.
   — Повинуюсь тебе, — проговорил он. — Твоему сердцу и уму. Исполню всякую твою волю!..
   — Слушай мои руки...
   — Но я боюсь холодного разума! Он способен остудить самое горячее сердце...
   — Повинуйся рукам моим...
   — Лед и пламень!.. А я хочу остаться человеком... Отчего ты плачешь? Тебе, должно быть, стыдно плакать... Ты же Валькирия!
   Он не хотел засыпать и противился дреме, предчувствуя если не коварство сна, то новую неожиданность, которая ждет его после пробуждения. Чтобы не потерять реальности, он перехватил руку Валькирии, сжал ее в своих ладонях, и все-таки в какой-то момент явь ускользнула...
   А просыпаться он начал оттого, что ему кто-то стал отпиливать левую руку. Явь возвращалась очень медленно, а блестящая хирургическая ножовка работала быстро, отгрызая кисть у самого запястья. И когда ему начали отпиливать правую руку, Русинов пришел в себя и совершенно спокойно подумал, что это ему определили такое наказание. Валькирии отрежут волосы, ему — руки...
   Он с трудом разлепил загноившиеся глаза: Петр Григорьевич сидел подле него и, зажав между колен кисть руки, методично орудовал слесарной пилой. Плоть потеряла чувствительность, казалась чужой, а запястья были плотно забинтованы, наверное, для того, чтобы не текла кровь... Кажется, Валькирии удалось погасить его горящий разум, ибо реальность он воспринимал с холодным, невозмутимым рассудком. Похоже, был уже вечер: низкое солнце пронизывало дом пчеловода длинными пыльными лучами. Он не помнил, каким образом его перенесли из бани в избу, да и не старался вспомнить, воспринимая все происходящее как данность.
   Пчеловод закончил работу, но, странное дело, руки оказались на месте. Только теперь без стальных браслетов от наручников.
   — Тебе эти украшения ни к чему, — как-то незнакомо и сухо проговорил Петр Григорьевич. — Вставай, будем ужинать.
   Русинов сбросил с груди одеяло, однако не встал. На солнечном сплетении он ощутил металлический холодок и медленно дотронулся рукой — железный медальон с изображением сидящего сокола...
   — Где... Ольга?
   — Не задавай вопросов, — обрезал всегда приветливый и добродушный пчеловод. — Делай то, что приказано.
   — Мне нужно знать, где сейчас Ольга! — упрямо заявил Русинов и сел на постели.
   — Тебе нужно знать то, что можно, — ледяным, непривычным тоном отчеканил старик. — И не более того.
   Он как-то сразу понял, что спорить либо требовать чего-то от старика бесполезно. Надо действовать. Он огляделся — его одежды не было, хоть в простыню заворачивайся...
   — Мне надо одеться, — сказал он. — Я не намерен оставаться здесь.
   — Твои намерения никого не интересуют, — заявил Петр Григорьевич. — Пока ты будешь находиться здесь, в доме. Приказано не выпускать.
   — Кем приказано?
   — Валькирией.
   — Где же она, Валькирия?
   — На тризне, — был ответ.
   — Понял... Она в пещерах? Там, внизу? — Русинов заволновался. — Понимаешь, ее могут лишить волос! Я должен идти туда!
   — Пока ты должен есть и спать.
   — Но у Ольги отрежут космы!
   — Это меня не касается! — Старик подал ему старый рабочий халат. — Вот тебе одежда. В доме тепло.
   — Но это касается меня! — воскликнул он.
   — И тебя не касается, — отрубил пчеловод. — Все произойдет так, как должно произойти. Кого и чего лишать — промыслы не наши.
   — Я все равно уйду! — не сдержался Русинов.
   — За стол! — приказал старик. — Здесь нет твоей воли.
   Русинов осознал, что задираться не следует, и, натянув халат, сел к столу, накрытому как в хорошем дорогом ресторане: хрусталь, мельхиор, вкусные на вид и изящно разложенные на фарфоре блюда.
   — Когда ты в последний раз ел? — спросил преображенный пчеловод.
   — Не помню, — отозвался Русинов. — Я потерял счет времени...
   — В таком случае сначала выпьешь этого напитка, — старик налил полный фужер янтарной густой жидкости. — Это старый мед с лимонным соком. Нужно восстановить функции желудка.
   Русинов потянул фужер к губам, намереваясь выпить залпом, — во рту чувствовалась горечь и сухость, — однако Петр Григорьевич звякнул вилкой.