Страница:
Гораздо важнее было узнать, кто еще уцелел из команды галиота. Миром любое действие осуществлять гораздо легче, тем более товарищи были надежными, умелыми. Оставалось только найти их. Сам Блохин лежал на палубе, в том ее месте, которое не использовалось при маневрах с парусами и порою служило местом отдыха в теплых краях. Все же переполненный кубрик не лучшее место для жизни.
Никто не препятствовал едва бредущему моряку. На него лишь бросали взгляды, кое-кто пытался заговорить, но вопросов и предложений Блохин не понимал, и его оставляли в покое.
Кубрик оказался занят пиратами. Вполне естественно – раз на судне поменялся экипаж, то он должен где-то жить. Отсутствие вещей тоже не удивило Блохина. Пусть не велик матросский скарб и цена ему – полушка в базарный день, но даже полушка для кого-то является деньгами.
В свете случившегося потеря казалась незначительной. Что вещи, раз сам в плену, галиот захвачен, а многие товарищи убиты? Единственное – среди вещей имелся неплохой нож, который явно мог бы пригодиться в дальнейшем, но раз нет, придется обходиться без него.
Несколько пиратов, сидевших в кубрике, встретили былого обитателя без особого энтузиазма, но и без особой вражды.
– Где остальные русские моряки? – спросил Блохин.
Его не поняли, и пришлось разыграть целую пантомиму, чтобы объяснить пиратам смысл вопроса.
Один из сидевших что-то произнес и красноречиво провел рукой по горлу.
Обыденность жеста лучше всяких слов сказала Блохину о судьбе товарищей. Это было ударом, пожалуй, посильнее вошедших в тело пуль. Моряк едва удержался на ногах и с трудом выбрался на свежий воздух. Он еще сумел дойти до прежнего местечка на палубе и даже прилег, а после сознание милосердно оставило его.
Нет, за время перехода моряк приходил в себя много раз, но взгляд его был устремлен в неведомые дали, и никто не сумел бы ответить, где блуждает его дух. Пару раз в день кто-то приносил раненому еду – обычную похлебку с куском солонины. Блохин машинально ел, вряд ли сознавая, что делает, и потом впадал в беспамятство снова.
Дни сменялись ночами, затем в положенное время вновь всходило солнце. Погода стояла сносная, без штилей и штормов. А затем переход закончился, и судно подошло к какому-то острову.
К какому – не играло для Блохина особой роли. Он все равно был в этих водах первый раз и не имел представления о здешних землях. А может, то был и не остров, а какой-нибудь выдающийся в море материковый мыс. С воды сразу не разберешь.
Пираты заметно оживились. Открывшаяся картина была им явно знакома. Да и что может возбудить моряка так, как вид открывшейся суши? И даже в отсутствующем взгляде Блохина в конце концов впервые появилось нечто осмысленное. Пленный матрос поднялся на ноги, оперся на фальшборт и стал внимательно всматриваться в пока далекий берег. Более того, он спросил пробегавшего мимо пирата:
– Где мы?
Пират понял вопрос и коротко ответил ничего не говорящим Блохину названием:
– Галвестон.
– Галвестон, – повторил Блохин, будто искал в названии нечто очень важное. – Галвестон…
10
11
12
Никто не препятствовал едва бредущему моряку. На него лишь бросали взгляды, кое-кто пытался заговорить, но вопросов и предложений Блохин не понимал, и его оставляли в покое.
Кубрик оказался занят пиратами. Вполне естественно – раз на судне поменялся экипаж, то он должен где-то жить. Отсутствие вещей тоже не удивило Блохина. Пусть не велик матросский скарб и цена ему – полушка в базарный день, но даже полушка для кого-то является деньгами.
В свете случившегося потеря казалась незначительной. Что вещи, раз сам в плену, галиот захвачен, а многие товарищи убиты? Единственное – среди вещей имелся неплохой нож, который явно мог бы пригодиться в дальнейшем, но раз нет, придется обходиться без него.
Несколько пиратов, сидевших в кубрике, встретили былого обитателя без особого энтузиазма, но и без особой вражды.
– Где остальные русские моряки? – спросил Блохин.
Его не поняли, и пришлось разыграть целую пантомиму, чтобы объяснить пиратам смысл вопроса.
Один из сидевших что-то произнес и красноречиво провел рукой по горлу.
Обыденность жеста лучше всяких слов сказала Блохину о судьбе товарищей. Это было ударом, пожалуй, посильнее вошедших в тело пуль. Моряк едва удержался на ногах и с трудом выбрался на свежий воздух. Он еще сумел дойти до прежнего местечка на палубе и даже прилег, а после сознание милосердно оставило его.
Нет, за время перехода моряк приходил в себя много раз, но взгляд его был устремлен в неведомые дали, и никто не сумел бы ответить, где блуждает его дух. Пару раз в день кто-то приносил раненому еду – обычную похлебку с куском солонины. Блохин машинально ел, вряд ли сознавая, что делает, и потом впадал в беспамятство снова.
Дни сменялись ночами, затем в положенное время вновь всходило солнце. Погода стояла сносная, без штилей и штормов. А затем переход закончился, и судно подошло к какому-то острову.
К какому – не играло для Блохина особой роли. Он все равно был в этих водах первый раз и не имел представления о здешних землях. А может, то был и не остров, а какой-нибудь выдающийся в море материковый мыс. С воды сразу не разберешь.
Пираты заметно оживились. Открывшаяся картина была им явно знакома. Да и что может возбудить моряка так, как вид открывшейся суши? И даже в отсутствующем взгляде Блохина в конце концов впервые появилось нечто осмысленное. Пленный матрос поднялся на ноги, оперся на фальшборт и стал внимательно всматриваться в пока далекий берег. Более того, он спросил пробегавшего мимо пирата:
– Где мы?
Пират понял вопрос и коротко ответил ничего не говорящим Блохину названием:
– Галвестон.
– Галвестон, – повторил Блохин, будто искал в названии нечто очень важное. – Галвестон…
10
Монах объявился в станице утром. Не совсем ранним, когда поют первые петухи и люди только пробуждаются после сна, но и не поздним, когда солнце начинает жарить в полную силу и передвигаться становится очень трудно. Где-то между тем и другим, в самый разгар всевозможных работ, как полевых, так и строительных.
Пешими по степи не ходят, и святой отец приехал в двухколесной коляске, запряженной смирной лошадкой. Верх коляски был приподнят, однако солнце с легкостью обходило преграду, приникало внутрь сбоку, и монаху приходилось поминутно вытирать каким-то платком льющийся по округлому лицу обильный пот. Тем более был священнослужитель дороден, чтобы не сказать прямо: толст, и, соответственно, жару переносил тяжело.
Никто из взрослых монаха не встречал. Те из мужчин, кто не был занят на службе или полевых работах, трудились на строительстве, женщины занимались хозяйством, и только вездесущая детвора шумно окружила остановившуюся коляску. Заметив крест на груди путника, казачата ненадолго смолкли и склонили головы под благословение. По крайней молодости лет они еще не ведали разницы между религиями, тем более – христианскими, с одним и тем же Евангелием и похожим крестом.
Благословение монах охотно дал. Лучшее поле для проповеди – это как раз вот такие невинные души, безмерно далекие от всех людских дрязг.
Чуть в стороне возвышалась уже законченная церковь, к некоторому возмущению монаха – православная. Он даже не стал креститься при виде вознесшегося к небесам символа веры и вроде едва удержался от того, чтобы плюнуть. Последнее явно не могло принести никакой пользы и только озлобило бы прихожан. В подобных делах надлежит действовать осторожно, постепенно отводя людей от ересей. Вот когда-то раньше…
Заметив коллегу, из небольшого домика при храме вышел священник и решительным шагом пошел навстречу.
Два представителя разных конфессий застыли напротив друг друга. Низенький, аккуратно выбритый монах, как многие толстяки, поневоле производил впечатление человека добродушного. В противовес ему поп был головы на полторы повыше, явно пошире в плечах, хотя животик тоже имел немалый. Всклокоченная борода падала на грудь, такие же непричесанные космы торчали во все стороны, и оттого от попа веяло чем-то первобытным, дремучим, позабытым в цивилизованных местах.
– Доминик, – первым представился монах.
– Батюшка Григорий, – отозвался поп.
Он прикидывал, насколько возможной станет беседа при взаимном незнании чужих языков.
– Приятно познакомиться, – неожиданно, хотя и с некоторой натугой выдавил Доминик.
– Вы говорите по-русски? – искренне изумился Григорий.
Сам-то он на чужих наречиях не мог связать и двух слов. Да и то, до общения ли с чужаками было, когда с самого момента перевода в здешний край приходилось работать не покладая рук?
– Не есть карошо, – виновато улыбнулся Доминик.
– Что ж мы стоим? Пошли в дом, – предложил батюшка Григорий.
Монах посмотрел на экипаж, словно спрашивая: а как же с ним?
– Дети присмотрят, – махнул рукой священник и перевел взгляд на казачат.
Мальцы восторженно взвыли от предложенной миссии. Они едва не с рождения привыкли к лошадям, а тут выпадала возможность не только поухаживать за чужим конем, но и разобраться в повозочной упряжи, а при некоторой удаче и нахальстве – даже прокатиться в коляске. Возов в станице хватало, в отличие от экипажей. Двухколесных же не было ни одного.
Батюшка предвидел замыслы детворы и лишь хмыкнул. Казаки растут, не кто-нибудь!
– Яшка! Ответствуешь за все, – с деланой строгостью обратился поп к сыну станичного атамана.
Довольно крупный для своих девяти лет мальчуган важно кивнул. В среде казаков личная храбрость и воинское умение были гораздо важнее происхождения, но тем большая ответственность за каждое порученное дело лежала на потомках заслуженных людей. Отец Якова выслужился в офицеры из простых казаков, а теперь уже достиг немалого чина есаула, так пристало ли сыну позорить хоть в чем-то отца?
– Прошу. – Батюшка сделал рукой приглашающий жест.
Отец Доминик с некоторым сомнением посмотрел на детей, но потом добродушно улыбнулся и отправился вместе с попом.
– Ксюша, у нас гости! – громко оповестил Григорий еще на подходе к дому.
Голос у попа был звучный, хотя его обладатель явно говорил сейчас не в полную силу. У Доминика сложилось впечатление, что крикни русский священник во всю мощь – и какой-нибудь плохо выстроенный дом вполне мог бы рухнуть, как при звуке труб иерихонских.
Попадья, такая же дородная, как и супруг, уже захлопотала у стола. Доминик едва не поморщился, вспомнив об отсутствии у православных священников целибата, но тут же представил себе, что матушка – просто хозяйка, которую, как известно, любому смиренному служителю церкви держать при себе не особый грех, и успокоился. Сам он не отличался чрезмерной воздержанностью в таких делах, а чуть приглядевшись, даже одобрил вкус хозяина. Монаху тоже нравились женщины в теле, не те томные, худые и бесполезные в трудах аристократки, а истинные труженицы, способные при случае заменить мужика.
Откровенно говоря, Доминик предпочел бы хозяйку без всякого хозяина. Это же в кошмарных снах раньше присниться не могло – посреди, можно сказать, исконных католических земель, и вдруг православный священник! Да еще – со своей паствой. Но что теперь поделаешь?
Когда нельзя действовать в лоб, поневоле приходится искать обходные пути…
Пешими по степи не ходят, и святой отец приехал в двухколесной коляске, запряженной смирной лошадкой. Верх коляски был приподнят, однако солнце с легкостью обходило преграду, приникало внутрь сбоку, и монаху приходилось поминутно вытирать каким-то платком льющийся по округлому лицу обильный пот. Тем более был священнослужитель дороден, чтобы не сказать прямо: толст, и, соответственно, жару переносил тяжело.
Никто из взрослых монаха не встречал. Те из мужчин, кто не был занят на службе или полевых работах, трудились на строительстве, женщины занимались хозяйством, и только вездесущая детвора шумно окружила остановившуюся коляску. Заметив крест на груди путника, казачата ненадолго смолкли и склонили головы под благословение. По крайней молодости лет они еще не ведали разницы между религиями, тем более – христианскими, с одним и тем же Евангелием и похожим крестом.
Благословение монах охотно дал. Лучшее поле для проповеди – это как раз вот такие невинные души, безмерно далекие от всех людских дрязг.
Чуть в стороне возвышалась уже законченная церковь, к некоторому возмущению монаха – православная. Он даже не стал креститься при виде вознесшегося к небесам символа веры и вроде едва удержался от того, чтобы плюнуть. Последнее явно не могло принести никакой пользы и только озлобило бы прихожан. В подобных делах надлежит действовать осторожно, постепенно отводя людей от ересей. Вот когда-то раньше…
Заметив коллегу, из небольшого домика при храме вышел священник и решительным шагом пошел навстречу.
Два представителя разных конфессий застыли напротив друг друга. Низенький, аккуратно выбритый монах, как многие толстяки, поневоле производил впечатление человека добродушного. В противовес ему поп был головы на полторы повыше, явно пошире в плечах, хотя животик тоже имел немалый. Всклокоченная борода падала на грудь, такие же непричесанные космы торчали во все стороны, и оттого от попа веяло чем-то первобытным, дремучим, позабытым в цивилизованных местах.
– Доминик, – первым представился монах.
– Батюшка Григорий, – отозвался поп.
Он прикидывал, насколько возможной станет беседа при взаимном незнании чужих языков.
– Приятно познакомиться, – неожиданно, хотя и с некоторой натугой выдавил Доминик.
– Вы говорите по-русски? – искренне изумился Григорий.
Сам-то он на чужих наречиях не мог связать и двух слов. Да и то, до общения ли с чужаками было, когда с самого момента перевода в здешний край приходилось работать не покладая рук?
– Не есть карошо, – виновато улыбнулся Доминик.
– Что ж мы стоим? Пошли в дом, – предложил батюшка Григорий.
Монах посмотрел на экипаж, словно спрашивая: а как же с ним?
– Дети присмотрят, – махнул рукой священник и перевел взгляд на казачат.
Мальцы восторженно взвыли от предложенной миссии. Они едва не с рождения привыкли к лошадям, а тут выпадала возможность не только поухаживать за чужим конем, но и разобраться в повозочной упряжи, а при некоторой удаче и нахальстве – даже прокатиться в коляске. Возов в станице хватало, в отличие от экипажей. Двухколесных же не было ни одного.
Батюшка предвидел замыслы детворы и лишь хмыкнул. Казаки растут, не кто-нибудь!
– Яшка! Ответствуешь за все, – с деланой строгостью обратился поп к сыну станичного атамана.
Довольно крупный для своих девяти лет мальчуган важно кивнул. В среде казаков личная храбрость и воинское умение были гораздо важнее происхождения, но тем большая ответственность за каждое порученное дело лежала на потомках заслуженных людей. Отец Якова выслужился в офицеры из простых казаков, а теперь уже достиг немалого чина есаула, так пристало ли сыну позорить хоть в чем-то отца?
– Прошу. – Батюшка сделал рукой приглашающий жест.
Отец Доминик с некоторым сомнением посмотрел на детей, но потом добродушно улыбнулся и отправился вместе с попом.
– Ксюша, у нас гости! – громко оповестил Григорий еще на подходе к дому.
Голос у попа был звучный, хотя его обладатель явно говорил сейчас не в полную силу. У Доминика сложилось впечатление, что крикни русский священник во всю мощь – и какой-нибудь плохо выстроенный дом вполне мог бы рухнуть, как при звуке труб иерихонских.
Попадья, такая же дородная, как и супруг, уже захлопотала у стола. Доминик едва не поморщился, вспомнив об отсутствии у православных священников целибата, но тут же представил себе, что матушка – просто хозяйка, которую, как известно, любому смиренному служителю церкви держать при себе не особый грех, и успокоился. Сам он не отличался чрезмерной воздержанностью в таких делах, а чуть приглядевшись, даже одобрил вкус хозяина. Монаху тоже нравились женщины в теле, не те томные, худые и бесполезные в трудах аристократки, а истинные труженицы, способные при случае заменить мужика.
Откровенно говоря, Доминик предпочел бы хозяйку без всякого хозяина. Это же в кошмарных снах раньше присниться не могло – посреди, можно сказать, исконных католических земель, и вдруг православный священник! Да еще – со своей паствой. Но что теперь поделаешь?
Когда нельзя действовать в лоб, поневоле приходится искать обходные пути…
11
Каждый город несет следы своего прошлого. Новый Орлеан не был исключением. Он был основан сто лет назад как французское поселение, и даже название свое получил в честь тогдашнего регента Луи-Филиппа Орлеанского.
Благословенные, почти патриархальные времена!
Не прошло и полувека, как Франция была вынуждена уступить эти земли Испании. Вместе с жителями, согласно принятой тогда практике. Внезапно ставшие подданными испанской короны, поселенцы, которых к тому времени стали называть креолами, не смирились с изменением своего статуса. Вспыхнувший вскоре бунт говорил об их врожденной строптивости и нежелании подчиняться новому порядку вещей. В городе и окрестностях культивировалась любовь ко всему французскому, равно как с тоской вспоминалась позабывшая своих людей прародина.
Пришедший к власти Наполеон вновь забрал провинцию себе, но, едва новоорлеанцы обрадовались этому, продал их Североамериканским Соединенным Штатам за восемьдесят миллионов франков. Самозваному императору требовались деньги для многочисленных войн, а мнение местных жителей его абсолютно не интересовало. Не до далеких окраин, когда судьбы мира решались в Европе. И не было Бонапарту дела, что проданная территория превосходит по размерам Францию. Вот завоевать какое-нибудь мелкое германское княжество – это подвиг. Может, Наполеон просто не любил воды, и переправляться куда-то не хотелось. Хотя с его талантами мог прибрать к рукам обе Америки – и Северную и Южную. Это же не Россия, на просторы которой войти можно, выйти же – не получается.
Теперь город почти полтора десятка лет имел новых хозяев. О прошлом напоминали разве что названия старых улиц да покрывавшая многие дома зеленая черепица, которую ввозили когда-то сюда из Гавра и Нанта. И конечно речь. В городе до сих пор многие разговаривали только на французском, хотя среди жителей хватало и ставших своими испанцев, а в последнее время сюда хлынули бесцеремонные поселенцы из бывших английских владений. Последние теперь составляли добрую половину жителей, и потому креолы старались держаться вместе, чтобы хоть как-то противостоять напору нахрапистых потомков англосаксов.
– После двух страшных пожаров, почти уничтоживших город, согласно указу губернатора дома разрешено возводить только из камня, – рассказывал де Гюсак спутнику. – Причем перекрытия полагается делать исключительно из кипарисов, срубленных в полнолуние.
– Помогает? – поинтересовался Липранди.
– Трудно сказать. – Тонкие губы аристократа скривились в улыбке. – Об этом можно будет судить лет через сто или хотя бы через пятьдесят.
Подружившиеся за время плавания путешественники не спеша шли по пыльной неширокой улице, носившей гордое название Бурбонская. Дома по сторонам не имели заборов, но, как сразу пояснил де Гюсак, каждый имел внутренний дворик – патио.
– Там обязательно разбиты небольшие садики, причем один розмарин обязательно поливает сама хозяйка. Согласно поверью, пока цветок не увял, муж хранит верность своей суженой.
Чуточку циничная улыбка аристократа говорила о том, что уж в это он ни за что не поверит. Но если это утешает женщин…
– Интересно, – согласился Липранди.
Внутрь двориков вели арочные ворота настолько невысокие, что в них едва мог въехать экипаж. Путешественники даже увидели церемонию въезда и как черный кучер был вынужден снять высокий цилиндр, чтобы не зацепить головным убором низко нависший свод.
– Что-то в городе много чернокожих, – заметил Липранди.
– Так это рабы, – равнодушно пожал плечами де Гюсак.
– И не бунтуют?
– Не особо. Впрочем, в каждом жилище на такой случай имеются цепи.
– Признаться, как-то непривычно слышать о таком. В Европе рабство давно изжито.
Липранди вспомнил о крепостном праве на землях России и Польши, но рабство и крепостное право – вещи разные.
Он попытался сравнить оба института собственности и сразу сделал вывод, что крепостное право по сравнению со здешним беспределом – едва ли не вершина развития цивилизации. Помещик ведь не только собственник, но и еще отец крестьянам, да и ограничений у него столько…
– То Европа. Здесь действуют свои законы и правила, – вздохнул аристократ. – И потом, люди бежали за море с единственной целью – жить счастливее, и уже потому большинство из них решило избавиться от физического труда, переложив его на рабов. Разве непонятное желание? Кстати, мы уже пришли. Это милейшее заведение называется «Кафе беженцев». Здесь любят собираться представители местной аристократии. Да и не только они.
И вновь иронически изогнутые губы де Гюсака рассказали, какого он мнения о здешнем аристократическом обществе.
– И кто туда входит? – понимающе улыбнулся Липранди.
– Богатые торговцы, землевладельцы, удачливые флибустьеры, представители местной администрации. В общем, те, у кого есть или власть, или деньги. Иногда – и то и другое. Что поделать, Жан? Раз вы всерьез решили перебраться в Новый Свет, придется жить по здешним правилам.
Липранди представился своему спутнику эмигрантом. Разумеется, дворянином, но новой формации, из тех, кто не гнушается заниматься торговлей, буде то способно умножить его состояние. Офицерское прошлое сквозило в каждом жесте бывшего европейца, но трудно нажить богатство, находясь на действительной службе, да и времена войн на старом континенте, похоже, безвозвратно миновали. Пора подумать о собственном будущем, а для человека предприимчивого нет лучше места, чем до сих пор не освоенные до конца земли Нового Света. Как-то само собой вышло, что путешественники решили стать компаньонами на некоторое время. Де Гюсак не расставался с мыслью о возвращении на родину, однако напоследок хотел обеспечить себе материальную независимость, чтобы выкупить в милой Франции утраченные поместья отца, да и просто безбедно прожить оставшиеся годы.
Липранди тоже был в выигрыше от союза. Старый аристократ имел массу знакомых в самых разных местах, и ему не хватало лишь некоторой суммы для сулящих удачу сделок. Деньги давал Жан, Гюсак же обещал свести его со всеми нужными людьми. После чего даже отъезд компаньона не будет фатальным для нового переселенца в Вест-Индию.
Внутри кафе представляло собой длинный зал. Сквозь густые клубы сигарного дыма можно было разглядеть деревянные панели, прикрывавшие стены. Кое-где висели картины, но что на них было изображено, в дымном полумраке было не разобрать.
По сторонам стояли кожаные диваны. Посетители либо сидели на них перед обычными столами, даже лишенными скатертей, либо стояли возле последнего местного изобретения – длинной, покрытой мрамором стойки с прибитой снизу балкой, куда можно было для удобства поставить ногу.
Народа в «Кафе беженцев» было столько, что стояли и сидели плечом к плечу. Ни одной женщины здесь не было. Им вообще считалось крайне неприличным покидать свой дом, и практически вся жизнь прекрасной половины проходила в четырех стенах.
Зато типажи мужчин были весьма разнообразны. В чем-то была похожа лишь одежда. Практически все были в длинных сюртуках, и только некоторые – в подобии курток.
Обросшие бородами или гладко выбритые, с усиками и без них, собравшиеся меньше всего напоминали аристократов в европейском смысле слова. Скорее приодевшихся и разбогатевших разбойников с большой дороги, желающих изобразить людей света. Судя по громким голосам, многие если и не являлись моряками, то не раз и не два ступали на палубы по торговым делам и уже давно отвыкли говорить тихо. Липранди с трудом разбирал отдельные слова в общем крике и невольно подумал: если уж это заведение считается приличным, то каковы неприличные?
Утешало лишь, что большинство говорило на французском. Английского Липранди не знал. Да и зачем этот малораспространенный язык в Европе?
Из полумрака к путешественникам устремился какой-то субъект. Он явно хотел предложить новым посетителям свои услуги, но пригляделся и только выдохнул:
– Вы?
– Да, – жестко отозвался де Гюсак.
Одного слова оказалось достаточно, чтобы субъект исчез с еще большей легкостью, чем объявился. Видно, спутника Липранди и впрямь неплохо знали в городе.
Отовсюду слышались приветствия. Люди подходили к де Гюсаку, спрашивали его о делах и продолжительности пребывания в их городе, о прочих обязательных в таких случаях вещах… Аристократ отвечал в общих чертах, лишь некоторым намекал, что после краткого отдыха найдет их и кое-что предложит. Отыскалось и местечко, сравнительно уединенное, где не приходилось сидеть зажатому с обеих сторон.
Вместо официанта вышел сам хозяин, обнял Гюсака и с некоторым упреком пожаловался, что давненько не видел гостя в своем заведении.
– Всё дела. Только сегодня прибыл, – отозвался француз и отрекомендовал своего спутника: – Будьте знакомы. Это – Жан ле Пранди. Прекрасный человек, недавно покинул Старый Свет и теперь ищет достойного приложения капиталам.
Фамилия его молодого компаньона раздвоилась, превратилась в сочетание второй части с французской дворянской приставкой, каковой она была в далекие времена, и это прибавляло двадцативосьмилетнему мужчине дополнительный вес в глазах местных жителей.
Нигде так не уважают аристократов, как в странах, где на словах царит полное равенство.
– Достойно. Для предприимчивого человека лучше нашей страны не найти, – заверил хозяин. – Не хотите ли взглянуть на Книгу почетных посетителей? В моем заведении собирается цвет страны, люди, которые составляют ее гордость.
– С удовольствием.
– Но, может, прежде что-нибудь выпьем? – встрял де Гюсак.
– Что желают господа? Я бы предложил «Поросенка со свистом».
– Пусть будет «Поросенок», – согласился Липранди, но когда хозяин отошел, поинтересовался у Гюсака: – Что хоть это такое?
– Достаточно ядреное пойло, – хмыкнул француз. – Каждый из местных хозяев гонит спирт сам. Потом настаивает его по собственным рецептам на тропических травах и фруктах и в довершение дает получившемуся продукту какое-нибудь название. У нас на родине такое пойло станут пить разве что клошары, но здесь за неимением лучшего… – И он вздохнул, очевидно вспоминая виноградники Шампани и Бордо.
Хозяин как раз вернулся с двумя стопками и толстой книгой в кожаном переплете.
– Первая выпивка новичку – за счет заведения, – провозгласил он.
Липранди осторожно понюхал напиток. Пахло странно, но сквозь диковинные ароматы отчетливо пробивался запах сивухи.
Сидевшие поблизости посетители уставились на новичка, очевидно желая поглядеть на его реакцию.
– Это очень крепкое, – тихонько предупредил де Гюсак.
Но ждущие взгляды завели Липранди. Зрителям явно хотелось насладиться позором непривычного новичка – так получайте!
Он выдохнул воздух, сделал крохотный вдох и одним глотком проглотил настойку. Внутренности чуть обожгло, напиток явно был покрепче водки и рома, но не настолько, чтобы вызвать у бывалого человека какую-либо реакцию, кроме разве легкого шума в голове.
И конечно вкус. Напиток, с точки зрения Липранди, не блистал, да мало ли что доводилось пивать в военных походах?
Зал взорвался аплодисментами. Завсегдатаи даже вскочили с мест, те, кто сидел, естественно, и дружно отбивали ладоши, приветствуя нового человека. Даже сам хозяин взглянул с явным одобрением и открыл перед гостем принесенный альбом.
– Повторить. – Липранди кивнул на опустевшую рюмку.
Хозяин удалился, и гость стал рассматривать исписанные листы.
– Признаться, фамилии мне ничего не говорят, – тихо заметил он спутнику.
– Разумеется. Кто же в Европе слышал о нас? Но здесь отметился весь цвет здешнего общества. Аристократы, крупные землевладельцы, торговцы, банкиры… – вновь начал перечислять Анри.
– Жан и Пьер Лафиты. Это кто? – Липранди указал на возглавляющих список.
– О, известнейшие люди! Пьер – старший, однако, пожалуй, главным является его брат Жан. Он начинал здесь как владелец кузни, однако затем быстро стал наиболее известным в городе флибустьером, работорговцем и контрабандистом. Даже трудно посчитать годовую прибыль его предприятий. Но кличка Кузнец так и прилипла к этому примечательному человеку.
– И власти мирятся с пиратом?
– Помилуйте, какой пират? – чуть удивился де Гюсак. – Пират – тот, кто грабит всех подряд на свой страх и риск. Флибустьер же действует официально под флагом государства, выдавшего ему патент на подобные действия. Когда наша далекая родина воевала против всего мира, Лафит устраивал все предприятия под французским флагом. Не знаю, ведет ли он сейчас подобные операции, но прочие флибустьеры отныне действуют под флагом правительства Мексиканской республики.
– Простите, какой? – переспросил Липранди. – Что-то мне не доводилось слышать о таком государстве.
– Вы же понимаете, это просто дух времени, – скривил губы де Гюсак. – Испания одряхлела, оказалась не в силах эффективно управлять колониями, вот в них и развилось стремление к самостоятельному существованию.
– Однако теперь все переменилось, – напомнил Липранди. – Мексика была уступлена России, и теперь у земель новый император.
– А в самой Мексике от этого что-нибудь изменилось? На мой взгляд, испанцы просто поняли, что колония уплывает у них из рук, вот и поспешили переложить головную боль на кого-нибудь другого, да еще нагреть на этом руки. Россия же купилась на дешевизну, и никто не подумал, какими силами они станут удерживать взбаламученные повстанцами земли. Хорошо хоть, что это не наши проблемы.
Липранди кивнул, соглашаясь, что проблемы это не их, однако все-таки уточнил:
– И что? Теперь флибустьеры нападают на корабли под российским флагом?
– Откуда я знаю? – пожал плечами де Гюсак. – Могу лишь по опыту сказать – на самом деле напасть могут на любой корабль вне зависимости от его принадлежности. Торговое дело всегда содержит изрядную долю риска, тем более здесь, где традиции флибустьерства имеют многовековую историю. Да и район больно удобен. Масса островов, среди которых легко затеряться и где хорошо основать базу. Сравните с европейскими водами, и вам все станет ясно.
– А этот, Лафит, он до сих пор продолжает свои операции? – словно невзначай поинтересовался Липранди.
– Я же вам говорил, что не знаю, Жан. Лафит – весьма благоразумный человек и никому не говорит о своих делах. Он долгое время имел базу в одной из проток Миссисипи в районе Баратарии, однако местные власти заставили его убраться оттуда. Затем во время нападения англичан на Новый Орлеан флибустьеры помогли отстоять город от британцев, и Лафит получил официальное прощение президента за все предыдущие дела. Пикантность ситуации при этом в том, что никто не побеспокоился вернуть Лафиту конфискованный в Баратарии товар. Сказывают, власти давно поделили прибыль от его продажи между собой. Лафит пробовал судиться с ними, однако кто же отдаст присвоенное?
Гюсак вроде бы осуждал нечестных людей, ограбивших грабителя, и вроде бы признавал правоту их поступка.
– Кстати, я вижу здесь Пьера Мореля, поверенного в делах Лафитов, – произнес, вглядевшись в глубину задымленного зала, Гюсак. – Хотите, познакомлю?
– Пока вроде бы рано, – неопределенно отозвался Липранди. – Мне для начала хотелось бы получше узнать расстановку здешних сил. Сами понимаете: коммерция – штука тонкая.
И он мягко улыбнулся, словно говоря: мол, я собираюсь обосноваться здесь надолго и всерьез…
Благословенные, почти патриархальные времена!
Не прошло и полувека, как Франция была вынуждена уступить эти земли Испании. Вместе с жителями, согласно принятой тогда практике. Внезапно ставшие подданными испанской короны, поселенцы, которых к тому времени стали называть креолами, не смирились с изменением своего статуса. Вспыхнувший вскоре бунт говорил об их врожденной строптивости и нежелании подчиняться новому порядку вещей. В городе и окрестностях культивировалась любовь ко всему французскому, равно как с тоской вспоминалась позабывшая своих людей прародина.
Пришедший к власти Наполеон вновь забрал провинцию себе, но, едва новоорлеанцы обрадовались этому, продал их Североамериканским Соединенным Штатам за восемьдесят миллионов франков. Самозваному императору требовались деньги для многочисленных войн, а мнение местных жителей его абсолютно не интересовало. Не до далеких окраин, когда судьбы мира решались в Европе. И не было Бонапарту дела, что проданная территория превосходит по размерам Францию. Вот завоевать какое-нибудь мелкое германское княжество – это подвиг. Может, Наполеон просто не любил воды, и переправляться куда-то не хотелось. Хотя с его талантами мог прибрать к рукам обе Америки – и Северную и Южную. Это же не Россия, на просторы которой войти можно, выйти же – не получается.
Теперь город почти полтора десятка лет имел новых хозяев. О прошлом напоминали разве что названия старых улиц да покрывавшая многие дома зеленая черепица, которую ввозили когда-то сюда из Гавра и Нанта. И конечно речь. В городе до сих пор многие разговаривали только на французском, хотя среди жителей хватало и ставших своими испанцев, а в последнее время сюда хлынули бесцеремонные поселенцы из бывших английских владений. Последние теперь составляли добрую половину жителей, и потому креолы старались держаться вместе, чтобы хоть как-то противостоять напору нахрапистых потомков англосаксов.
– После двух страшных пожаров, почти уничтоживших город, согласно указу губернатора дома разрешено возводить только из камня, – рассказывал де Гюсак спутнику. – Причем перекрытия полагается делать исключительно из кипарисов, срубленных в полнолуние.
– Помогает? – поинтересовался Липранди.
– Трудно сказать. – Тонкие губы аристократа скривились в улыбке. – Об этом можно будет судить лет через сто или хотя бы через пятьдесят.
Подружившиеся за время плавания путешественники не спеша шли по пыльной неширокой улице, носившей гордое название Бурбонская. Дома по сторонам не имели заборов, но, как сразу пояснил де Гюсак, каждый имел внутренний дворик – патио.
– Там обязательно разбиты небольшие садики, причем один розмарин обязательно поливает сама хозяйка. Согласно поверью, пока цветок не увял, муж хранит верность своей суженой.
Чуточку циничная улыбка аристократа говорила о том, что уж в это он ни за что не поверит. Но если это утешает женщин…
– Интересно, – согласился Липранди.
Внутрь двориков вели арочные ворота настолько невысокие, что в них едва мог въехать экипаж. Путешественники даже увидели церемонию въезда и как черный кучер был вынужден снять высокий цилиндр, чтобы не зацепить головным убором низко нависший свод.
– Что-то в городе много чернокожих, – заметил Липранди.
– Так это рабы, – равнодушно пожал плечами де Гюсак.
– И не бунтуют?
– Не особо. Впрочем, в каждом жилище на такой случай имеются цепи.
– Признаться, как-то непривычно слышать о таком. В Европе рабство давно изжито.
Липранди вспомнил о крепостном праве на землях России и Польши, но рабство и крепостное право – вещи разные.
Он попытался сравнить оба института собственности и сразу сделал вывод, что крепостное право по сравнению со здешним беспределом – едва ли не вершина развития цивилизации. Помещик ведь не только собственник, но и еще отец крестьянам, да и ограничений у него столько…
– То Европа. Здесь действуют свои законы и правила, – вздохнул аристократ. – И потом, люди бежали за море с единственной целью – жить счастливее, и уже потому большинство из них решило избавиться от физического труда, переложив его на рабов. Разве непонятное желание? Кстати, мы уже пришли. Это милейшее заведение называется «Кафе беженцев». Здесь любят собираться представители местной аристократии. Да и не только они.
И вновь иронически изогнутые губы де Гюсака рассказали, какого он мнения о здешнем аристократическом обществе.
– И кто туда входит? – понимающе улыбнулся Липранди.
– Богатые торговцы, землевладельцы, удачливые флибустьеры, представители местной администрации. В общем, те, у кого есть или власть, или деньги. Иногда – и то и другое. Что поделать, Жан? Раз вы всерьез решили перебраться в Новый Свет, придется жить по здешним правилам.
Липранди представился своему спутнику эмигрантом. Разумеется, дворянином, но новой формации, из тех, кто не гнушается заниматься торговлей, буде то способно умножить его состояние. Офицерское прошлое сквозило в каждом жесте бывшего европейца, но трудно нажить богатство, находясь на действительной службе, да и времена войн на старом континенте, похоже, безвозвратно миновали. Пора подумать о собственном будущем, а для человека предприимчивого нет лучше места, чем до сих пор не освоенные до конца земли Нового Света. Как-то само собой вышло, что путешественники решили стать компаньонами на некоторое время. Де Гюсак не расставался с мыслью о возвращении на родину, однако напоследок хотел обеспечить себе материальную независимость, чтобы выкупить в милой Франции утраченные поместья отца, да и просто безбедно прожить оставшиеся годы.
Липранди тоже был в выигрыше от союза. Старый аристократ имел массу знакомых в самых разных местах, и ему не хватало лишь некоторой суммы для сулящих удачу сделок. Деньги давал Жан, Гюсак же обещал свести его со всеми нужными людьми. После чего даже отъезд компаньона не будет фатальным для нового переселенца в Вест-Индию.
Внутри кафе представляло собой длинный зал. Сквозь густые клубы сигарного дыма можно было разглядеть деревянные панели, прикрывавшие стены. Кое-где висели картины, но что на них было изображено, в дымном полумраке было не разобрать.
По сторонам стояли кожаные диваны. Посетители либо сидели на них перед обычными столами, даже лишенными скатертей, либо стояли возле последнего местного изобретения – длинной, покрытой мрамором стойки с прибитой снизу балкой, куда можно было для удобства поставить ногу.
Народа в «Кафе беженцев» было столько, что стояли и сидели плечом к плечу. Ни одной женщины здесь не было. Им вообще считалось крайне неприличным покидать свой дом, и практически вся жизнь прекрасной половины проходила в четырех стенах.
Зато типажи мужчин были весьма разнообразны. В чем-то была похожа лишь одежда. Практически все были в длинных сюртуках, и только некоторые – в подобии курток.
Обросшие бородами или гладко выбритые, с усиками и без них, собравшиеся меньше всего напоминали аристократов в европейском смысле слова. Скорее приодевшихся и разбогатевших разбойников с большой дороги, желающих изобразить людей света. Судя по громким голосам, многие если и не являлись моряками, то не раз и не два ступали на палубы по торговым делам и уже давно отвыкли говорить тихо. Липранди с трудом разбирал отдельные слова в общем крике и невольно подумал: если уж это заведение считается приличным, то каковы неприличные?
Утешало лишь, что большинство говорило на французском. Английского Липранди не знал. Да и зачем этот малораспространенный язык в Европе?
Из полумрака к путешественникам устремился какой-то субъект. Он явно хотел предложить новым посетителям свои услуги, но пригляделся и только выдохнул:
– Вы?
– Да, – жестко отозвался де Гюсак.
Одного слова оказалось достаточно, чтобы субъект исчез с еще большей легкостью, чем объявился. Видно, спутника Липранди и впрямь неплохо знали в городе.
Отовсюду слышались приветствия. Люди подходили к де Гюсаку, спрашивали его о делах и продолжительности пребывания в их городе, о прочих обязательных в таких случаях вещах… Аристократ отвечал в общих чертах, лишь некоторым намекал, что после краткого отдыха найдет их и кое-что предложит. Отыскалось и местечко, сравнительно уединенное, где не приходилось сидеть зажатому с обеих сторон.
Вместо официанта вышел сам хозяин, обнял Гюсака и с некоторым упреком пожаловался, что давненько не видел гостя в своем заведении.
– Всё дела. Только сегодня прибыл, – отозвался француз и отрекомендовал своего спутника: – Будьте знакомы. Это – Жан ле Пранди. Прекрасный человек, недавно покинул Старый Свет и теперь ищет достойного приложения капиталам.
Фамилия его молодого компаньона раздвоилась, превратилась в сочетание второй части с французской дворянской приставкой, каковой она была в далекие времена, и это прибавляло двадцативосьмилетнему мужчине дополнительный вес в глазах местных жителей.
Нигде так не уважают аристократов, как в странах, где на словах царит полное равенство.
– Достойно. Для предприимчивого человека лучше нашей страны не найти, – заверил хозяин. – Не хотите ли взглянуть на Книгу почетных посетителей? В моем заведении собирается цвет страны, люди, которые составляют ее гордость.
– С удовольствием.
– Но, может, прежде что-нибудь выпьем? – встрял де Гюсак.
– Что желают господа? Я бы предложил «Поросенка со свистом».
– Пусть будет «Поросенок», – согласился Липранди, но когда хозяин отошел, поинтересовался у Гюсака: – Что хоть это такое?
– Достаточно ядреное пойло, – хмыкнул француз. – Каждый из местных хозяев гонит спирт сам. Потом настаивает его по собственным рецептам на тропических травах и фруктах и в довершение дает получившемуся продукту какое-нибудь название. У нас на родине такое пойло станут пить разве что клошары, но здесь за неимением лучшего… – И он вздохнул, очевидно вспоминая виноградники Шампани и Бордо.
Хозяин как раз вернулся с двумя стопками и толстой книгой в кожаном переплете.
– Первая выпивка новичку – за счет заведения, – провозгласил он.
Липранди осторожно понюхал напиток. Пахло странно, но сквозь диковинные ароматы отчетливо пробивался запах сивухи.
Сидевшие поблизости посетители уставились на новичка, очевидно желая поглядеть на его реакцию.
– Это очень крепкое, – тихонько предупредил де Гюсак.
Но ждущие взгляды завели Липранди. Зрителям явно хотелось насладиться позором непривычного новичка – так получайте!
Он выдохнул воздух, сделал крохотный вдох и одним глотком проглотил настойку. Внутренности чуть обожгло, напиток явно был покрепче водки и рома, но не настолько, чтобы вызвать у бывалого человека какую-либо реакцию, кроме разве легкого шума в голове.
И конечно вкус. Напиток, с точки зрения Липранди, не блистал, да мало ли что доводилось пивать в военных походах?
Зал взорвался аплодисментами. Завсегдатаи даже вскочили с мест, те, кто сидел, естественно, и дружно отбивали ладоши, приветствуя нового человека. Даже сам хозяин взглянул с явным одобрением и открыл перед гостем принесенный альбом.
– Повторить. – Липранди кивнул на опустевшую рюмку.
Хозяин удалился, и гость стал рассматривать исписанные листы.
– Признаться, фамилии мне ничего не говорят, – тихо заметил он спутнику.
– Разумеется. Кто же в Европе слышал о нас? Но здесь отметился весь цвет здешнего общества. Аристократы, крупные землевладельцы, торговцы, банкиры… – вновь начал перечислять Анри.
– Жан и Пьер Лафиты. Это кто? – Липранди указал на возглавляющих список.
– О, известнейшие люди! Пьер – старший, однако, пожалуй, главным является его брат Жан. Он начинал здесь как владелец кузни, однако затем быстро стал наиболее известным в городе флибустьером, работорговцем и контрабандистом. Даже трудно посчитать годовую прибыль его предприятий. Но кличка Кузнец так и прилипла к этому примечательному человеку.
– И власти мирятся с пиратом?
– Помилуйте, какой пират? – чуть удивился де Гюсак. – Пират – тот, кто грабит всех подряд на свой страх и риск. Флибустьер же действует официально под флагом государства, выдавшего ему патент на подобные действия. Когда наша далекая родина воевала против всего мира, Лафит устраивал все предприятия под французским флагом. Не знаю, ведет ли он сейчас подобные операции, но прочие флибустьеры отныне действуют под флагом правительства Мексиканской республики.
– Простите, какой? – переспросил Липранди. – Что-то мне не доводилось слышать о таком государстве.
– Вы же понимаете, это просто дух времени, – скривил губы де Гюсак. – Испания одряхлела, оказалась не в силах эффективно управлять колониями, вот в них и развилось стремление к самостоятельному существованию.
– Однако теперь все переменилось, – напомнил Липранди. – Мексика была уступлена России, и теперь у земель новый император.
– А в самой Мексике от этого что-нибудь изменилось? На мой взгляд, испанцы просто поняли, что колония уплывает у них из рук, вот и поспешили переложить головную боль на кого-нибудь другого, да еще нагреть на этом руки. Россия же купилась на дешевизну, и никто не подумал, какими силами они станут удерживать взбаламученные повстанцами земли. Хорошо хоть, что это не наши проблемы.
Липранди кивнул, соглашаясь, что проблемы это не их, однако все-таки уточнил:
– И что? Теперь флибустьеры нападают на корабли под российским флагом?
– Откуда я знаю? – пожал плечами де Гюсак. – Могу лишь по опыту сказать – на самом деле напасть могут на любой корабль вне зависимости от его принадлежности. Торговое дело всегда содержит изрядную долю риска, тем более здесь, где традиции флибустьерства имеют многовековую историю. Да и район больно удобен. Масса островов, среди которых легко затеряться и где хорошо основать базу. Сравните с европейскими водами, и вам все станет ясно.
– А этот, Лафит, он до сих пор продолжает свои операции? – словно невзначай поинтересовался Липранди.
– Я же вам говорил, что не знаю, Жан. Лафит – весьма благоразумный человек и никому не говорит о своих делах. Он долгое время имел базу в одной из проток Миссисипи в районе Баратарии, однако местные власти заставили его убраться оттуда. Затем во время нападения англичан на Новый Орлеан флибустьеры помогли отстоять город от британцев, и Лафит получил официальное прощение президента за все предыдущие дела. Пикантность ситуации при этом в том, что никто не побеспокоился вернуть Лафиту конфискованный в Баратарии товар. Сказывают, власти давно поделили прибыль от его продажи между собой. Лафит пробовал судиться с ними, однако кто же отдаст присвоенное?
Гюсак вроде бы осуждал нечестных людей, ограбивших грабителя, и вроде бы признавал правоту их поступка.
– Кстати, я вижу здесь Пьера Мореля, поверенного в делах Лафитов, – произнес, вглядевшись в глубину задымленного зала, Гюсак. – Хотите, познакомлю?
– Пока вроде бы рано, – неопределенно отозвался Липранди. – Мне для начала хотелось бы получше узнать расстановку здешних сил. Сами понимаете: коммерция – штука тонкая.
И он мягко улыбнулся, словно говоря: мол, я собираюсь обосноваться здесь надолго и всерьез…
12
– Бос у себя?
– В отъезде. Смотрим, с добычей? Галиот испанский?
– Русский.
Любопытство было праздным. В каперских свидетельствах, щедро раздаваемых находящимся на территории Североамериканских Соединенных Штатов правительством Мексиканской республики, предписывалось грабить все испанские суда. Но почему бы при случае не захватить кого-нибудь иного? Главное – не создавать себе при этом проблем в лице случайно уцелевших свидетелей. Но обосновавшиеся на острове флибустьеры давно усвоили еще никем не сформулированный лозунг: «Нет человека – нет проблемы», и потому выжившими оставались лишь те, кто был готов влиться в пиратскую вольницу. Да и то, если ему не забудут предложить выбор между забортной водой сейчас и вероятной виселицей в будущем.
Галвестон представлял собой длинный, на полсотни километров, песчаный остров. Лишь в западной его части раскинулись болота и росла чахлая трава. Там же водились дикие олени и множество змей. Но питьевой воды на острове не было, и ее приходилось доставлять с собой. Хорошо, материк был рядом, и это не отнимало у флибустьеров ни сил, ни времени. Зато на острове была хорошо укрытая бухта, позволявшая спрятать от посторонних глаз целую флотилию небольших судов.
– В отъезде. Смотрим, с добычей? Галиот испанский?
– Русский.
Любопытство было праздным. В каперских свидетельствах, щедро раздаваемых находящимся на территории Североамериканских Соединенных Штатов правительством Мексиканской республики, предписывалось грабить все испанские суда. Но почему бы при случае не захватить кого-нибудь иного? Главное – не создавать себе при этом проблем в лице случайно уцелевших свидетелей. Но обосновавшиеся на острове флибустьеры давно усвоили еще никем не сформулированный лозунг: «Нет человека – нет проблемы», и потому выжившими оставались лишь те, кто был готов влиться в пиратскую вольницу. Да и то, если ему не забудут предложить выбор между забортной водой сейчас и вероятной виселицей в будущем.
Галвестон представлял собой длинный, на полсотни километров, песчаный остров. Лишь в западной его части раскинулись болота и росла чахлая трава. Там же водились дикие олени и множество змей. Но питьевой воды на острове не было, и ее приходилось доставлять с собой. Хорошо, материк был рядом, и это не отнимало у флибустьеров ни сил, ни времени. Зато на острове была хорошо укрытая бухта, позволявшая спрятать от посторонних глаз целую флотилию небольших судов.