Страница:
В 4-м классе курс был довольно обширный: словесность, всеобщая и русская история, география, естественная история, Закон Божий, арифметика, геометрия и даже начальные понятия из механики, архитектуры и физики, а из иностранных языков – латинский и немецкий. Но языкам Щепкин учился недолго. Вскоре после его поступления в училище прибавили класс французского языка, и лишь крепостные лишены были права обучаться в этом классе. Это так оскорбило юношу, что он перестал ходить в классы немецкого и латинского языков.
Патриархальные порядки царили в училище, патриархальны были учителя и их приемы преподавания, судя по рассказам о них Щепкина. Приобрести познания, развивать свой ум и способности ученикам было крайне трудно при тогдашней системе обучения, когда все внимание обращалось на механическое заучивание. Щепкину при его выдающихся дарованиях ученье давалось легко. Лишь только поступил он в училище, как уже сделался первым учеником, и учителя ставили его в пример товарищам. Сам губернатор на зависть остальным ученикам удостаивал его особенным вниманием, очень ласкал и каждый светлый праздник присылал Щепкину полсотни красных яиц и пять рублей ассигнациями.
В это время Щепкину было уже около 15 лет. Из детского возраста он переходил в юношеский, отношение к жизни становилось более сознательным, ребяческие шалости и игры сменялись чтением, в материале для которого не было недостатка. Приказчик книжной лавки очень полюбил Щепкина и охотно снабжал его книгами. А еще больше помог ему в этом случае автор «Душеньки» И. Ф. Богданович, живший тогда в Курске. Поэт бывал у графа Волькенштейна и однажды, заметив Щепкина с книжкой, спросил его: «Ты, душенька, любишь читать?» и на ответ – «да» – взял у него книжку и прочитал заглавие: «Мальчик у ручья».
– Да, это довольно мило, – сказал Богданович, – но тебе нужно, душенька, в эти годы читать книги, которые бы научали тебя, развивали бы твой ум.
Богданович обещал давать Щепкину книги, и первой из них была «Ядро российской истории». Не ограничиваясь этим, Богданович рассказывал мальчику о том, что ему было непонятно из прочитанного, и поощрял его к чтению, говоря: «Учись, учись, это и в крепостном состоянии пригодится». Лишь одной своей «Душеньки» поэт не давал Щепкину, несмотря на все его просьбы. «После, после, душенька! Еще успеешь», – отговаривался Богданович.
Но скоро Щепкину пришлось опять читать все без разбору: Богданович умер, и книги можно было брать лишь в книжной лавке, какие попало. Жил в это время Щепкин в курском доме графа Волькенштейна среди дворни, хотя пользовался некоторыми привилегиями. Обедал и ужинал он, например, у любимой служанки графини, когда господа жили в городе; а когда они уезжали в деревню, то – с дворецким. А после того, как Щепкин отличился и стал первым учеником, его приказано было поить чаем.
Тяжесть крепостного состояния, несмотря на эти привилегии, давала уже, однако, себя чувствовать умному и развитому юноше. Болезненные уколы самолюбия начинали отравлять молодую душу и озлоблять доброе сердце. Приходилось уже выносить внутреннюю борьбу и вырабатывать твердость характера. Был такой случай. Отец Щепкина как управляющий лишил дворецкого доходного места. И вот последний начал на сыне вымещать свою обиду, перестал вместе с ним обедать и приказал кормить его в людской, вместе с дворником и кучером.
Учение Щепкина в курском училище кончалось. С отличием выдержал он экзамен, получил опять книгу «за прилежание» и хотел было уже просить графа, чтобы взяли его из училища, так как учиться ему там было нечему. Но директор училища уговорил оставить Щепкина на «вакацию» в городе, и его засадили за копирование карты Курской губернии. А в это время произошел случай, который должен был запечатлеть в памяти Щепкина годы ученья, заканчивавшие его детство и раннюю юность. Его «преисправно», как он выражается, выпороли розгами, и вот по какому поводу.
Один из местных бар, князь Мещерский, заметив по экзаменационным рисункам Щепкина, что он рисует недурно, попросил прислать к нему их автора. Щепкин, по приказанию своего учителя рисования, явился к князю. Тот похвалил его за успехи и предложил ему срисовать с натуры алебастровую вазу с фигурами. Щепкин был смущен этим предложением. Он покраснел и, заикаясь, пробормотал, что к экзамену рисунки он не сам делал. Князь заинтересовался этим, стал допрашивать и в конце концов узнал от Щепкина, что ученики рисуют в училище по упрощенному способу, снимая рисунок на стекло, и делают это с разрешения учителя. Князь поведал об этом директору, этот задал нагоняй учителю, а последний все выместил на Щепкине, – и 15-летнего юношу, окончившего уже курс в училище, подвергли унизительной экзекуции.
Ожесточенный Щепкин не знал, как дождаться конца своей работы и приезда попечителя Харьковского университета, который должен был открыть в Курске гимназию, преобразованную из училища. Торжественную речь важной особе говорил Щепкин. На другой день Щепкина отпустили совсем. Гимназия была не для него, крепостного, и он уезжал в деревню, к своему барину, везя благодарственное письмо директора за все свои подвиги и успехи.
Так закончилось «научное» образование Щепкина. Начиналась жизнь, полная суровых будней, – жизнь дворового человека, безусловно зависимого от произвола и случайностей. Неизвестно, чем кончилась бы для Щепкина эта жизнь: стал бы он типичным представителем старой барской дворни, или какая-нибудь случайность выбросила бы его из этого мира. Но призвание указало ему иную житейскую дорогу, талант и сцена избавили его от тягот и гнета крепостной зависимости.
Глава II. М. С. Щепкин на провинциальной сцене
Патриархальные порядки царили в училище, патриархальны были учителя и их приемы преподавания, судя по рассказам о них Щепкина. Приобрести познания, развивать свой ум и способности ученикам было крайне трудно при тогдашней системе обучения, когда все внимание обращалось на механическое заучивание. Щепкину при его выдающихся дарованиях ученье давалось легко. Лишь только поступил он в училище, как уже сделался первым учеником, и учителя ставили его в пример товарищам. Сам губернатор на зависть остальным ученикам удостаивал его особенным вниманием, очень ласкал и каждый светлый праздник присылал Щепкину полсотни красных яиц и пять рублей ассигнациями.
В это время Щепкину было уже около 15 лет. Из детского возраста он переходил в юношеский, отношение к жизни становилось более сознательным, ребяческие шалости и игры сменялись чтением, в материале для которого не было недостатка. Приказчик книжной лавки очень полюбил Щепкина и охотно снабжал его книгами. А еще больше помог ему в этом случае автор «Душеньки» И. Ф. Богданович, живший тогда в Курске. Поэт бывал у графа Волькенштейна и однажды, заметив Щепкина с книжкой, спросил его: «Ты, душенька, любишь читать?» и на ответ – «да» – взял у него книжку и прочитал заглавие: «Мальчик у ручья».
– Да, это довольно мило, – сказал Богданович, – но тебе нужно, душенька, в эти годы читать книги, которые бы научали тебя, развивали бы твой ум.
Богданович обещал давать Щепкину книги, и первой из них была «Ядро российской истории». Не ограничиваясь этим, Богданович рассказывал мальчику о том, что ему было непонятно из прочитанного, и поощрял его к чтению, говоря: «Учись, учись, это и в крепостном состоянии пригодится». Лишь одной своей «Душеньки» поэт не давал Щепкину, несмотря на все его просьбы. «После, после, душенька! Еще успеешь», – отговаривался Богданович.
Но скоро Щепкину пришлось опять читать все без разбору: Богданович умер, и книги можно было брать лишь в книжной лавке, какие попало. Жил в это время Щепкин в курском доме графа Волькенштейна среди дворни, хотя пользовался некоторыми привилегиями. Обедал и ужинал он, например, у любимой служанки графини, когда господа жили в городе; а когда они уезжали в деревню, то – с дворецким. А после того, как Щепкин отличился и стал первым учеником, его приказано было поить чаем.
Тяжесть крепостного состояния, несмотря на эти привилегии, давала уже, однако, себя чувствовать умному и развитому юноше. Болезненные уколы самолюбия начинали отравлять молодую душу и озлоблять доброе сердце. Приходилось уже выносить внутреннюю борьбу и вырабатывать твердость характера. Был такой случай. Отец Щепкина как управляющий лишил дворецкого доходного места. И вот последний начал на сыне вымещать свою обиду, перестал вместе с ним обедать и приказал кормить его в людской, вместе с дворником и кучером.
«До смешного это оскорбило меня, – вспоминает Щепкин. – Сына управителя, а главное – первого ученика в народном училище посылать обедать вместе с людьми – казалось мне ужасным, и я несколько дней питался хлебом с водою; наконец начал приискивать средства: переписывал для товарищей кое-какие записки, что я делал и прежде, но тогда из лакомства, а теперь за деньги, – так что у меня всегда был грош в кармане и на него покупался следующий обед: на денежку салату, на денежку пивного уксусу, а на копейку конопляного масла, и мы с башмачником Петром уписывали порядочную корчагу этого лакомства».Однажды, когда заработок Щепкина дошел до 25 копеек медью, он раскутился и купил на 10 копеек ершей для ухи. Уха сварилась на славу, Щепкин пригласил полакомиться одного из своих товарищей, но – о ужас! – ерши, поставленные на стол, были съедены кошкой. Щепкин оцепенел. Товарищ хохотал как сумасшедший; а он не сводил глаз с кошки, которая, докушавши последнюю рыбку, так сладко облизывалась и так умильно на него смотрела, как будто благодарила за угощение. И вдруг, опомнившись, невзирая на эти умильные взгляды, Щепкин схватил кошку за шиворот и, размахнувшись, так сильно ударил ее о каменный пол, что убил до смерти, – и горько заплакал. Когда прошел первый порыв, он долго сердился на себя за такой поступок, потому что прежде никогда не замечал в себе наклонности к озлоблению. Практическим последствием этого события было то, что дворецкому было от управителя сделано особое приказание содержать Щепкина прилично.
Учение Щепкина в курском училище кончалось. С отличием выдержал он экзамен, получил опять книгу «за прилежание» и хотел было уже просить графа, чтобы взяли его из училища, так как учиться ему там было нечему. Но директор училища уговорил оставить Щепкина на «вакацию» в городе, и его засадили за копирование карты Курской губернии. А в это время произошел случай, который должен был запечатлеть в памяти Щепкина годы ученья, заканчивавшие его детство и раннюю юность. Его «преисправно», как он выражается, выпороли розгами, и вот по какому поводу.
Один из местных бар, князь Мещерский, заметив по экзаменационным рисункам Щепкина, что он рисует недурно, попросил прислать к нему их автора. Щепкин, по приказанию своего учителя рисования, явился к князю. Тот похвалил его за успехи и предложил ему срисовать с натуры алебастровую вазу с фигурами. Щепкин был смущен этим предложением. Он покраснел и, заикаясь, пробормотал, что к экзамену рисунки он не сам делал. Князь заинтересовался этим, стал допрашивать и в конце концов узнал от Щепкина, что ученики рисуют в училище по упрощенному способу, снимая рисунок на стекло, и делают это с разрешения учителя. Князь поведал об этом директору, этот задал нагоняй учителю, а последний все выместил на Щепкине, – и 15-летнего юношу, окончившего уже курс в училище, подвергли унизительной экзекуции.
Ожесточенный Щепкин не знал, как дождаться конца своей работы и приезда попечителя Харьковского университета, который должен был открыть в Курске гимназию, преобразованную из училища. Торжественную речь важной особе говорил Щепкин. На другой день Щепкина отпустили совсем. Гимназия была не для него, крепостного, и он уезжал в деревню, к своему барину, везя благодарственное письмо директора за все свои подвиги и успехи.
Так закончилось «научное» образование Щепкина. Начиналась жизнь, полная суровых будней, – жизнь дворового человека, безусловно зависимого от произвола и случайностей. Неизвестно, чем кончилась бы для Щепкина эта жизнь: стал бы он типичным представителем старой барской дворни, или какая-нибудь случайность выбросила бы его из этого мира. Но призвание указало ему иную житейскую дорогу, талант и сцена избавили его от тягот и гнета крепостной зависимости.
Глава II. М. С. Щепкин на провинциальной сцене
Прошло года три. Щепкин служил в рядах графской дворни, переезжая вместе с графом на лето в деревню, а на зиму – в Курск. Определенной должности у него не было, но он считался доверенным и приближенным слугой графа. Лет через пять после выхода из училища Щепкин говорит о себе как о чем-то «вроде графского секретаря или письмоводителя»: графине он рисовал узоры, но выпадала на его долю и настоящая лакейская служба – официантская. «Как ловкого и умного малого, – признается он, – меня часто выпрашивали у господ и в другие дома, где бывали большие обеды и бальные вечера; и во всех домах, где бывали такие собрания, мне, как лучшему официанту, платили против других двойную цену, то есть всем платили по пять, а мне – по 10 рублей».
Словом, благодаря своей бойкости и развитию Щепкин был при барском доме, что называется, «на все руки». Это делало его любимцем господ и облегчало его положение настолько, что он, например, свободно мог отдаваться зародившейся с детства страсти к театру. Обстоятельства этому вполне благоприятствовали. Еще когда он учился, ему удалось переступить казавшийся священным порог курского театра. Среди товарищей Щепкина по училищу был близкий родственник содержателей театра Барсовых. Частенько проводил он маленького любителя-театрала в раек, но еще чаще случалось Щепкину попадать в театр другим способом. Театральные музыканты были из дворовых графа Волькенштейна, и Щепкин всегда помогал им таскать в театр ноты, а затем оставался в оркестре и с жадностью следил за представлением. С того же времени стал присматриваться мальчик и к закулисной жизни. Через своего товарища он познакомился с семьей Барсовых, бывал у них и вынес из этих посещений самое хорошее впечатление. Ему нравилось, что Барсовы – тоже, как и он, крепостные – ведут себя свободно; да с ними и обходятся, как с вольными людьми. Щепкин даже завидовал им и приписывал их положение исключительно тому, что они актеры. Вместе с призванием и это влекло его на сцену, и быть актером сделалось его главной мечтой. Как ни хорошо был «поставлен» Щепкин среди дворни, как ни любили его господа, но тяжесть крепостного состояния давала себя чувствовать.
Понятно поэтому, как он был рад, когда ему еще во время ученья удалось летом выпросить себе роль и сыграть ее в домашнем театре. Не менее приятно было получить за игру одобрение самого графа. Еще в училище Щепкин постепенно свыкался с театральной жизнью, становясь членом закулисной семьи: переписывал роли, суфлировал, – словом, делался необходимым человеком на сцене. По выходе из училища Щепкину пришлось сыграть еще несколько ролей, и, наконец, наступил тот день, когда он в первый раз выступил в публичном театре. С этого дня, точно не известного, но относящегося к концу ноября 1805 года, и начинается артистическая деятельность Щепкина.
В том году, возвратившись поздно осенью из деревни, Щепкин, к большому своему огорчению, узнал, что содержатели театра наняли другого суфлера. Юноша лишался возможности свободно приходить в театр. Пришлось примириться с этим и проникать в театр по-прежнему: или таская туда контрабас и литавры, или пользуясь покровительством своего старого товарища. Тут и произошел случай, который не только выручил нашего театрала из неприятного положения, но явился исходной точкой всей его жизни и деятельности.
Актриса курского театра Лыкова привезла графу Волькенштейну билет на свой бенефис. Граф взял билет и приказал предложить Лыковой кофе. В то время не было в обычае сажать и угощать актрис в гостиной, а потому Щепкин проводил Лыкову в чайную. Тут, попивая графский кофе, бенефициантка разговорилась и с огорчением заметила, что, пожалуй, и бенефис ее не состоится. Причина этому была очень веская: актер Арепьев прислал записку из трактира, что он все платье проиграл и обретается в одной рубашке, так чтобы прислали ему денег для выкупа платья; если же не вышлют, то он играть в бенефис не будет, потому что ему выйти не в чем. Да и не выпустят. А денег для выкупа платья было неоткуда взять, потому что актер забрал уже у содержателя театра все, что ему следовало. Бенефициантка была в большом затруднении. Щепкина же осенила счастливая мысль. В волнении расспросив, какая роль назначалась загулявшему актеру, он вызвался сыграть ее. Это была роль Андрея-почтаря в драме «Зоя». Драму эту Щепкин не раз суфлировал и хорошо знал все роли. Рассказав о своих прежних дебютах на сцене, он убедил Лыкову поручить ему роль. Та согласилась с условием, если и антрепренер Барсов позволит это.
Обрадованный юноша не знал, как и выразить свой восторг – готов был плакать, смеяться и первому встречному броситься на шею. В доме не осталось ни одного человека, которому бы он не рассказал о своем счастье. События этого дня, которому, по собственному его признанию, Щепкин обязан всем в своей жизни, запечатлелись в его памяти до самых мельчайших подробностей, и он с видимым удовольствием и благодарностью вспоминает эти мелочи.
Барсов согласился на участие Щепкина в спектакле и дал ему роль. Не успел будущий артист выйти от антрепренера на улицу, как уже начал учить роль, а через три часа знал ее назубок и, задыхаясь от волнения, читал перед Лыковой.
Дебют вышел удачным. Игру Щепкина хвалили все – и в театре, и дома. Граф завершил торжество юноши: поцеловав его, он подарил ему новый триковый жилет. Всю ночь дебютант бредил игрой, а на другой день все казалось ему приятным сном, но графский жилет воочию убеждал его, что все вчерашнее было сущей истиной. «Этого дня, – восклицает Щепкин, – я не забуду никогда, ему я обязан всем, всем!»
Первое время после этого знаменательного спектакля Щепкин играл в курском театре лишь иногда: если не хватало актера, если кто-нибудь был болен и тому подобное. С 1808 года Щепкин становится уже настоящим актером и около восьми лет играет в курской труппе Барсовых, продолжая в то же время оставаться крепостным и дворовым человеком графа Волькенштейна. Курский театр, основанный по почину местного дворянства в 1792 году, ко времени выступлений в нем Щепкина уже процветал. В Курске любили театр. Кроме труппы Барсовых, на сцене курского театра выступали иногда и крепостные труппы помещиков, приезжавших на дворянские выборы.
Антреприза Барсовых в Курске прекратилась в 1816 году по случаю переделки дома Дворянского собрания, в котором помещался театр. Щепкин к тому времени уже составил себе репутацию талантливого комика. В 1810 году он уже пользовался вниманием публики и получал самый большой по тому времени оклад – 350 рублей в год. Жизненный путь был уже окончательно намечен для Щепкина, и легко представить отчаяние молодого артиста, невольно прекращавшего летом свою любимую деятельность. Переехав на лето в деревню, он с горя от доски до доски прочитал историю Ролленя в переводе Тредиаковского. Но судьба вскоре утешила его иначе. Через Барсова Щепкин получил приглашение приехать в Харьков, в тамошнюю труппу антрепренера Штейна.
С этих пор началась для Щепкина скитальческая жизнь провинциального актера, тянувшаяся до самого поступления его на московскую сцену. Для его деятельности открывалось, сравнительно с курской сценой, обширное поприще, на которое он вступал уже как актер с именем. Театр в Харькове существовал с 80-х годов XVIII века, но первой солидной труппой была труппа Штейна и Калиновского, в которую пригласили Щепкина. В истории нашего провинциального театра этой труппе принадлежит видное место. Кочуя преимущественно по городам южной России, но, заглядывая и на север, вплоть до Нижнего, театр этот везде встречался публикой с удовольствием и радушием. Труппа была хорошо составлена, актеры, из которых многие считались талантливыми, служили в театре подолгу, а это создавало ансамбль. Даже спустя лет тридцать все, что было у нас лучшего из артистического персонала в провинции, принадлежало когда-то труппе Штейна.
Щепкин чрезвычайно обрадовался случаю выступить перед харьковской публикой. В то время он был уже женат, имел детей, но одна мысль играть в Харькове приводила его в восторг и уменьшала неприятность разлуки с семьей. Там, в университетском городе, публика была и образованнее, и требовательнее к артистам, да и репертуар более разнообразный, чем в Курске. Сначала это заставляло Щепкина как будто робеть, но, вспомнив, что харьковские актеры, которых ему случалось видеть, с неба звезд не хватали, он приободрился. Старики Щепкины были тоже польщены тем, что их Миша только один приглашен Барсовым в Харьков. И для молодой жены это служило утешением в невольной разлуке.
Жена Щепкина, Елена Дмитриевна, была восточного происхождения. Во время войны с Турцией ее ребенком нашли русские солдаты после взятия крепости Анапа. Девочку привезли в Россию, окрестили, а воспитывалась она в доме одного генерала. Познакомившись, Щепкин и Елена Дмитриевна взаимно полюбили друг друга и обвенчались, когда молодая девушка согласилась пойти замуж за крепостного.
Отпросившись у графини в отпуск, поцеловав ручки и получив от нее напутственное благословление с прибавкою двух рублей медными деньгами, Щепкин простился с женою и детьми и в первых числах августа 1816 года отправился из деревни в Курск, а оттуда вместе с Барсовым – в Харьков. Поездка «на долгих», конечно, утомила путешественников, но Щепкин не хотел ни за что, приехав на место, отдохнуть с дороги и, переодевшись, тотчас отправился в театр, где шла репетиция. Щепкин горел желанием поскорей увидеть харьковский театр, представлявшийся ему истинным храмом Талии и Мельпомены. Но разочарование овладело энтузиастом раньше, чем он вступил в этот храм: вместо красивого, как ему воображалось, здания, он увидел перед собою какой-то бревенчатый балаган.
По полуразрушенным лестницам, пробираясь в темноте, Щепкин вошел на сцену, – и с этого шага начался его долгий и самостоятельный трудовой путь. И по этому пути, усыпанному больше терниями, чем розами, Щепкин шел твердо, не уклоняясь в сторону и видя перед собою одну путеводную звезду, одну цель, один смысл жизни – любовь к сцене. Шесть лет, которые пробыл Щепкин с тех пор в провинции, переезжая из города в город, играя в ярмарочных балаганах, терпя все невзгоды, сваливавшиеся тогда на провинциального актера, были для него прекрасной житейской и сценической школой.
Наши провинциальные театры, народившиеся в первые полвека после учреждения в 1756 году русского театра в столицах, обязаны были своим происхождением или богатым барам, любителям и меценатам сцены, или почину и покровительству высших и местных властей.
Некоторые из богатых театралов-помещиков принимали в развитии театра участие иного рода. Они устраивали в своих поместьях театры и формировали из своих крепостных труппы актеров, оркестры музыкантов и хоры певчих. Театры эти отличались часто богатством обстановки, располагали большими драматическими, оперными и балетными труппами и выдвигали талантливых исполнителей. Большей частью они были домашними, как, например, известный подмосковный театр графа Н. П. Шереметева или театр графа С. Г. Волькенштейна в Красном, так поразивший ребяческое воображение Щепкина. Но случалось, что помещичьи театры делались в настоящем смысле слова публичными, с платою за вход. Тогда помещик из мецената превращался в антрепренера. Таковы были, например, театр под антрепризою князя Н. Г. Шаховского в Нижнем Новгороде, существовавший с конца XVIII века около 25 лет непрерывно, или графа С. М. Каменского в Орле на исходе первой четверти XIX века.
Закулисные нравы и обычаи помещичьих театров носили на себе печать крепостного права. Артист, как бы он ни был талантлив, оставался крепостным и всецело зависел и как человек, и как сценический деятель от власти своего барина. И смотря по тому, каков был барин, такова была и жизнь актеров, таковы были и закулисные нравы. Помимо личных свойств характера, доброго или жестокого, театралы-баре были или людьми, любившими искусство искренно, понимавшими его значение, или видевшими в нем только забаву. И это, конечно, отражалось за кулисами. Князь Шаховской, о котором мы сказали выше, человек по тому времени гуманный и просвещенный, принадлежал к первому типу театралов. Вся его огромная труппа, доходившая до 100 человек, состояла из крепостных. Главным условием закулисной жизни было строгое отделение актеров от актрис. В доме, отведенном труппе, мужчины и женщины жили на разных половинах, и всякое сообщение между ними было запрещено под страхом тяжкого наказания. Одна или несколько доверенных надзирательниц следили за точным исполнением княжеского приказа. Когда актрисы-девицы достигали 25-летнего возраста, князь обыкновенно выдавал их замуж. Призвав к себе актеров, князь спрашивал, кому из них нравится такая-то девица, и когда охотник быть женихом находился, вызывалась невеста и ей объявлялось о предстоявшей свадьбе. Князь сам благословлял обрученных и давал приданое, а после свадьбы назначал молодым особое жалованье.
Здесь кстати заметить, что у князя, примерного супруга и отца семейства, не было в обычае набирать себе из крепостных актрис целый гарем или приближать к себе одну из них в качестве фаворитки. А такое отношение к крепостным актрисам было и в духе, и в нравах того времени и большей частью отличалось разнузданностью страстей и ничем не сдерживаемой властью над крепостной женщиной. Случаи истинно благородного чувства к крепостной актрисе бывали редки. Такой была страстная и нежная любовь графа Н. П. Шереметева к его крепостной актрисе подмосковного театра в Кускове – Параше, даровитой артистке, игравшей под фамилией Жемчугова, и автору народной песни «Вечор поздно из лесочку», в которой она воспела свою встречу с графом. В жизни этой четы были поэтические моменты любви, проявлялись с полной силой высокие нравственные чувства, никогда не ослабевало обоюдное уважение. Но и в этом случае свет и радость взаимного счастья тускнели и омрачались от тайны, в которой любовники должны были скрывать свои отношения. Граф неизменно любил свою Парашу, но по нерешительности не имел силы нарушить условные законы и традиции аристократического круга и открыто объявить о своей любви, хотя Парашу за ее редкие достоинства ума и сердца признавали хозяйкой графского дома такие лица, как император Павел I и московский митрополит Платон. И лишь после многих лет сожительства и незадолго до смерти Параши граф повенчался с ней, и Параша стала графиней Прасковьей Ивановной Шереметевой.
Но не всегда подобные романы кончались так благополучно. В большинстве случаев фавориток из крепостных актрис постигала горькая участь, если они беспрекословно не покорялись воле своих господ, каких бы унижений это ни стоило. Если же с их стороны проявлялось противодействие, им приходилось дорого за это платить. В повести Герцена «Сорока-воровка», написанной со слов М. С. Щепкина, передана грустная история на эту тему. Рассказ ведется от имени артиста-художника. Ему случилось во времена его молодости увидеть на провинциальной сцене в одном небольшом губернском городе, «великую артистку», поразившую его своей высокохудожественной игрой в драме «Сорока-воровка». Судя по сопоставлениям, артист-художник был сам Щепкин, город – Орел, театр – графа Каменского. Под обаянием ее игры артист непременно хотел зайти к «великой артистке» и поговорить с ней. С большими затруднениями добился он у строгого и причудливого барина-директора свидания с его крепостной актрисой. От нее он узнал ее печальную повесть. «Великая артистка» принадлежала когда-то доброму помещику, который заметил в ней талант и дал ей хорошее образование. Она ездила со своим господином за границу и видела высокие образцы сценического искусства. Но помещик умер, и артистку купил ее теперешний владелец. Тут и пришло к ней горе: она понравилась своему барину. Когда попытки его овладеть актрисой встретили с ее стороны смелый и решительный отпор, началась для нее ужасная жизнь. Гнусные и унизительные преследования и оскорбления отравили все ее существование, измучили душу и подорвали здоровье. В безумном отчаянии она, несмотря на строгий надзор, нашла возможность полюбить кого-то, еще больше страдала и рано погибла для жизни и для искусства.
Если помещик не имел своего театра, то людей, способных к сценическим занятиям, он отдавал другим антрепренерам. В этом случае и жалованье за актеров получал сам помещик. Случалось и так, что барин, заметив в своем крепостном талант, готовил его к сцене, чтобы впоследствии пользоваться его способностями для дохода, как это бывало с крепостными, подготовленными в ремесленники. Иногда при помещичьих театрах устраивалось нечто вроде театральных школ, где доморощенным артистам давались некоторое образование и специальная подготовка к сцене. Нижегородский антрепренер князь Шаховской давал своим актрисам такое образование: их учили читать, но учиться писать им «не дозволялось» в интересах нравственности, чтобы не переписывались ни с кем до замужества.
Нижегородская труппа вообще могла считать свой жизненный удел счастливым сравнительно с тем, что происходило у других помещиков. Князь не был жестоким человеком и любил искусство, поэтому и артистам его дышалось вольнее. Его чудачества и капризы были более или менее безобидны. Всех своих артистов и артисток князь называл по именам и дарил чем-нибудь в день их ангела. Грубых женских имен он не любил, и привезенные из вотчин акульки и матрешки получали благозвучные прозвища вроде Зари или Фатьмы. В веселом настроении он придумывал для труппы даже своеобразные удовольствия. Осенью привезут, бывало, из деревенских оранжерей виноград, князь велит развесить его в саду по липам и березам и прикажет вывести в сад актрис, а сам катается в кресле по дорожкам сада и весело покрикивает: «Ну, девки, виноград созрел, собирайте». «Девицы» имели доступ в княжеские палаты и поочередно учились на половине княгини приличным манерам и уменью держать себя в обществе, занимались рукодельем, слушали чтение. Даже на свои балы князь приглашал лучших артистов и артисток своей труппы. Артистам не разрешалось приглашать на танцы светских дам, а гости-кавалеры с охотой танцевали с крепостными артистками. По другим рассказам, однако, на княжеских обедах прислуживал всегда мужской персонал труппы, исключая заслуженных лицедеев, которые выступали в этой должности лишь в торжественных случаях. Князь, по общему признанию его труппы, был добр и наказывал крепостных актеров лишь в минуты гнева. Утонченно-зверских наказаний не практиковалось, хотя нередко провинившихся королей, рыцарей и героев «ставили в рогатки», то есть подпирали шею тремя рогатинами и оставляли стоять среди комнаты, а музыкантов приковывали к стулу железной цепью с ошейником. Пускались в ход иногда и розги, и палки.
Словом, благодаря своей бойкости и развитию Щепкин был при барском доме, что называется, «на все руки». Это делало его любимцем господ и облегчало его положение настолько, что он, например, свободно мог отдаваться зародившейся с детства страсти к театру. Обстоятельства этому вполне благоприятствовали. Еще когда он учился, ему удалось переступить казавшийся священным порог курского театра. Среди товарищей Щепкина по училищу был близкий родственник содержателей театра Барсовых. Частенько проводил он маленького любителя-театрала в раек, но еще чаще случалось Щепкину попадать в театр другим способом. Театральные музыканты были из дворовых графа Волькенштейна, и Щепкин всегда помогал им таскать в театр ноты, а затем оставался в оркестре и с жадностью следил за представлением. С того же времени стал присматриваться мальчик и к закулисной жизни. Через своего товарища он познакомился с семьей Барсовых, бывал у них и вынес из этих посещений самое хорошее впечатление. Ему нравилось, что Барсовы – тоже, как и он, крепостные – ведут себя свободно; да с ними и обходятся, как с вольными людьми. Щепкин даже завидовал им и приписывал их положение исключительно тому, что они актеры. Вместе с призванием и это влекло его на сцену, и быть актером сделалось его главной мечтой. Как ни хорошо был «поставлен» Щепкин среди дворни, как ни любили его господа, но тяжесть крепостного состояния давала себя чувствовать.
Понятно поэтому, как он был рад, когда ему еще во время ученья удалось летом выпросить себе роль и сыграть ее в домашнем театре. Не менее приятно было получить за игру одобрение самого графа. Еще в училище Щепкин постепенно свыкался с театральной жизнью, становясь членом закулисной семьи: переписывал роли, суфлировал, – словом, делался необходимым человеком на сцене. По выходе из училища Щепкину пришлось сыграть еще несколько ролей, и, наконец, наступил тот день, когда он в первый раз выступил в публичном театре. С этого дня, точно не известного, но относящегося к концу ноября 1805 года, и начинается артистическая деятельность Щепкина.
В том году, возвратившись поздно осенью из деревни, Щепкин, к большому своему огорчению, узнал, что содержатели театра наняли другого суфлера. Юноша лишался возможности свободно приходить в театр. Пришлось примириться с этим и проникать в театр по-прежнему: или таская туда контрабас и литавры, или пользуясь покровительством своего старого товарища. Тут и произошел случай, который не только выручил нашего театрала из неприятного положения, но явился исходной точкой всей его жизни и деятельности.
Актриса курского театра Лыкова привезла графу Волькенштейну билет на свой бенефис. Граф взял билет и приказал предложить Лыковой кофе. В то время не было в обычае сажать и угощать актрис в гостиной, а потому Щепкин проводил Лыкову в чайную. Тут, попивая графский кофе, бенефициантка разговорилась и с огорчением заметила, что, пожалуй, и бенефис ее не состоится. Причина этому была очень веская: актер Арепьев прислал записку из трактира, что он все платье проиграл и обретается в одной рубашке, так чтобы прислали ему денег для выкупа платья; если же не вышлют, то он играть в бенефис не будет, потому что ему выйти не в чем. Да и не выпустят. А денег для выкупа платья было неоткуда взять, потому что актер забрал уже у содержателя театра все, что ему следовало. Бенефициантка была в большом затруднении. Щепкина же осенила счастливая мысль. В волнении расспросив, какая роль назначалась загулявшему актеру, он вызвался сыграть ее. Это была роль Андрея-почтаря в драме «Зоя». Драму эту Щепкин не раз суфлировал и хорошо знал все роли. Рассказав о своих прежних дебютах на сцене, он убедил Лыкову поручить ему роль. Та согласилась с условием, если и антрепренер Барсов позволит это.
Обрадованный юноша не знал, как и выразить свой восторг – готов был плакать, смеяться и первому встречному броситься на шею. В доме не осталось ни одного человека, которому бы он не рассказал о своем счастье. События этого дня, которому, по собственному его признанию, Щепкин обязан всем в своей жизни, запечатлелись в его памяти до самых мельчайших подробностей, и он с видимым удовольствием и благодарностью вспоминает эти мелочи.
Барсов согласился на участие Щепкина в спектакле и дал ему роль. Не успел будущий артист выйти от антрепренера на улицу, как уже начал учить роль, а через три часа знал ее назубок и, задыхаясь от волнения, читал перед Лыковой.
«Какой-то огонь пробежал по всему моему телу, – вспоминает Щепкин. – Но это был не страх, – нет, страх выражается не так, – это был просто внутренний огонь, страшный огонь, от которого я едва не задыхался; но со всем тем мне было так хорошо, и я едва не плакал от удовольствия. Я прочел роль так твердо, так громко, так скоро, что Лыкова не могла успеть мне сделать ни одного замечания и по окончании встала и поцеловала меня с такой добротой, что я уж не помнил себя, и слезы полились у меня рекою».Лыкова осталась довольна чтением и лишь советовала не торопиться. В день спектакля чуть свет отправился Щепкин к антрепренеру, прочитал роль и тоже получил одобрение и замечание, что уж слишком быстро он читает и много машет руками. Едва дождался Щепкин в тот день репетиции, едва пережил промежуток между репетицией и спектаклем, продолжая дома учить и разыгрывать свою роль. Наконец, он в театральной уборной. Все актеры жалуются на холод, а Щепкину так жарко, что перед самым выходом на сцену он чувствует себя совершенно мокрым. Нарядившись в ботфорты, которые «приходились на все ноги и возрасты», Щепкин выступает, наконец, из-за кулис на сцену. Как он играл, принимала или нет его публика, – этого он совершенно не помнил, но знал, что, окончив роль, ушел под сцену и плакал, как дитя, от радости.
Дебют вышел удачным. Игру Щепкина хвалили все – и в театре, и дома. Граф завершил торжество юноши: поцеловав его, он подарил ему новый триковый жилет. Всю ночь дебютант бредил игрой, а на другой день все казалось ему приятным сном, но графский жилет воочию убеждал его, что все вчерашнее было сущей истиной. «Этого дня, – восклицает Щепкин, – я не забуду никогда, ему я обязан всем, всем!»
Первое время после этого знаменательного спектакля Щепкин играл в курском театре лишь иногда: если не хватало актера, если кто-нибудь был болен и тому подобное. С 1808 года Щепкин становится уже настоящим актером и около восьми лет играет в курской труппе Барсовых, продолжая в то же время оставаться крепостным и дворовым человеком графа Волькенштейна. Курский театр, основанный по почину местного дворянства в 1792 году, ко времени выступлений в нем Щепкина уже процветал. В Курске любили театр. Кроме труппы Барсовых, на сцене курского театра выступали иногда и крепостные труппы помещиков, приезжавших на дворянские выборы.
Антреприза Барсовых в Курске прекратилась в 1816 году по случаю переделки дома Дворянского собрания, в котором помещался театр. Щепкин к тому времени уже составил себе репутацию талантливого комика. В 1810 году он уже пользовался вниманием публики и получал самый большой по тому времени оклад – 350 рублей в год. Жизненный путь был уже окончательно намечен для Щепкина, и легко представить отчаяние молодого артиста, невольно прекращавшего летом свою любимую деятельность. Переехав на лето в деревню, он с горя от доски до доски прочитал историю Ролленя в переводе Тредиаковского. Но судьба вскоре утешила его иначе. Через Барсова Щепкин получил приглашение приехать в Харьков, в тамошнюю труппу антрепренера Штейна.
С этих пор началась для Щепкина скитальческая жизнь провинциального актера, тянувшаяся до самого поступления его на московскую сцену. Для его деятельности открывалось, сравнительно с курской сценой, обширное поприще, на которое он вступал уже как актер с именем. Театр в Харькове существовал с 80-х годов XVIII века, но первой солидной труппой была труппа Штейна и Калиновского, в которую пригласили Щепкина. В истории нашего провинциального театра этой труппе принадлежит видное место. Кочуя преимущественно по городам южной России, но, заглядывая и на север, вплоть до Нижнего, театр этот везде встречался публикой с удовольствием и радушием. Труппа была хорошо составлена, актеры, из которых многие считались талантливыми, служили в театре подолгу, а это создавало ансамбль. Даже спустя лет тридцать все, что было у нас лучшего из артистического персонала в провинции, принадлежало когда-то труппе Штейна.
Щепкин чрезвычайно обрадовался случаю выступить перед харьковской публикой. В то время он был уже женат, имел детей, но одна мысль играть в Харькове приводила его в восторг и уменьшала неприятность разлуки с семьей. Там, в университетском городе, публика была и образованнее, и требовательнее к артистам, да и репертуар более разнообразный, чем в Курске. Сначала это заставляло Щепкина как будто робеть, но, вспомнив, что харьковские актеры, которых ему случалось видеть, с неба звезд не хватали, он приободрился. Старики Щепкины были тоже польщены тем, что их Миша только один приглашен Барсовым в Харьков. И для молодой жены это служило утешением в невольной разлуке.
Жена Щепкина, Елена Дмитриевна, была восточного происхождения. Во время войны с Турцией ее ребенком нашли русские солдаты после взятия крепости Анапа. Девочку привезли в Россию, окрестили, а воспитывалась она в доме одного генерала. Познакомившись, Щепкин и Елена Дмитриевна взаимно полюбили друг друга и обвенчались, когда молодая девушка согласилась пойти замуж за крепостного.
Отпросившись у графини в отпуск, поцеловав ручки и получив от нее напутственное благословление с прибавкою двух рублей медными деньгами, Щепкин простился с женою и детьми и в первых числах августа 1816 года отправился из деревни в Курск, а оттуда вместе с Барсовым – в Харьков. Поездка «на долгих», конечно, утомила путешественников, но Щепкин не хотел ни за что, приехав на место, отдохнуть с дороги и, переодевшись, тотчас отправился в театр, где шла репетиция. Щепкин горел желанием поскорей увидеть харьковский театр, представлявшийся ему истинным храмом Талии и Мельпомены. Но разочарование овладело энтузиастом раньше, чем он вступил в этот храм: вместо красивого, как ему воображалось, здания, он увидел перед собою какой-то бревенчатый балаган.
По полуразрушенным лестницам, пробираясь в темноте, Щепкин вошел на сцену, – и с этого шага начался его долгий и самостоятельный трудовой путь. И по этому пути, усыпанному больше терниями, чем розами, Щепкин шел твердо, не уклоняясь в сторону и видя перед собою одну путеводную звезду, одну цель, один смысл жизни – любовь к сцене. Шесть лет, которые пробыл Щепкин с тех пор в провинции, переезжая из города в город, играя в ярмарочных балаганах, терпя все невзгоды, сваливавшиеся тогда на провинциального актера, были для него прекрасной житейской и сценической школой.
Наши провинциальные театры, народившиеся в первые полвека после учреждения в 1756 году русского театра в столицах, обязаны были своим происхождением или богатым барам, любителям и меценатам сцены, или почину и покровительству высших и местных властей.
«Начальники, управляющие отдаленными городами от столиц России, – говорит автор „Драматического словаря“ 1787 года, – придумали с корпусом тамошнего дворянства заводить благородные и полезные забавы; везде слышим театры, построенные и строящиеся, в которых заведены довольно изрядные актеры».Началом этих «благородных и полезных забав» бывали домашние спектакли, как, например, в Тамбове, где они устраивались в 1786 году в доме тамошнего наместника – поэта Гавриила Романовича Державина, принимавшего самое горячее участие в развитии из них настоящего публичного театра. В других случаях зародыш будущего театра крылся в спектаклях воспитанников учебных заведений, как, например, в Казани, где еще в 20-х годах XVIII века студенты архиерейской школы разыгрывали драматические представления, а в 50-х годах того же века в театральном действе упражнялись ученики гимназии. Спектакли и любителей, и учеников поощрялись властью как полезное и приятное занятие и в эпоху Екатерины II входили уже в обычай. Сама императрица, много сделавшая для столичного театра, обращала в этом отношении внимание и на провинцию. Она приказывала, например, казанскому губернатору «содействовать возобновлению в гимназиях театральных представлений и сколь возможно склонять к тому дворянство, которое посредством сих представлений могло научиться приятному обращению и необходимой в свете ловкости». Театру придавалось его настоящее значение – облагораживающего нравы, воспитательного учреждения. Российское дворянство, по наблюдению автора «Драматического словаря», начинало находить развлечение и соединение приятного с полезным в «безубийственных» удовольствиях, к которым относились чтение, музыка и театр.
Некоторые из богатых театралов-помещиков принимали в развитии театра участие иного рода. Они устраивали в своих поместьях театры и формировали из своих крепостных труппы актеров, оркестры музыкантов и хоры певчих. Театры эти отличались часто богатством обстановки, располагали большими драматическими, оперными и балетными труппами и выдвигали талантливых исполнителей. Большей частью они были домашними, как, например, известный подмосковный театр графа Н. П. Шереметева или театр графа С. Г. Волькенштейна в Красном, так поразивший ребяческое воображение Щепкина. Но случалось, что помещичьи театры делались в настоящем смысле слова публичными, с платою за вход. Тогда помещик из мецената превращался в антрепренера. Таковы были, например, театр под антрепризою князя Н. Г. Шаховского в Нижнем Новгороде, существовавший с конца XVIII века около 25 лет непрерывно, или графа С. М. Каменского в Орле на исходе первой четверти XIX века.
Закулисные нравы и обычаи помещичьих театров носили на себе печать крепостного права. Артист, как бы он ни был талантлив, оставался крепостным и всецело зависел и как человек, и как сценический деятель от власти своего барина. И смотря по тому, каков был барин, такова была и жизнь актеров, таковы были и закулисные нравы. Помимо личных свойств характера, доброго или жестокого, театралы-баре были или людьми, любившими искусство искренно, понимавшими его значение, или видевшими в нем только забаву. И это, конечно, отражалось за кулисами. Князь Шаховской, о котором мы сказали выше, человек по тому времени гуманный и просвещенный, принадлежал к первому типу театралов. Вся его огромная труппа, доходившая до 100 человек, состояла из крепостных. Главным условием закулисной жизни было строгое отделение актеров от актрис. В доме, отведенном труппе, мужчины и женщины жили на разных половинах, и всякое сообщение между ними было запрещено под страхом тяжкого наказания. Одна или несколько доверенных надзирательниц следили за точным исполнением княжеского приказа. Когда актрисы-девицы достигали 25-летнего возраста, князь обыкновенно выдавал их замуж. Призвав к себе актеров, князь спрашивал, кому из них нравится такая-то девица, и когда охотник быть женихом находился, вызывалась невеста и ей объявлялось о предстоявшей свадьбе. Князь сам благословлял обрученных и давал приданое, а после свадьбы назначал молодым особое жалованье.
Здесь кстати заметить, что у князя, примерного супруга и отца семейства, не было в обычае набирать себе из крепостных актрис целый гарем или приближать к себе одну из них в качестве фаворитки. А такое отношение к крепостным актрисам было и в духе, и в нравах того времени и большей частью отличалось разнузданностью страстей и ничем не сдерживаемой властью над крепостной женщиной. Случаи истинно благородного чувства к крепостной актрисе бывали редки. Такой была страстная и нежная любовь графа Н. П. Шереметева к его крепостной актрисе подмосковного театра в Кускове – Параше, даровитой артистке, игравшей под фамилией Жемчугова, и автору народной песни «Вечор поздно из лесочку», в которой она воспела свою встречу с графом. В жизни этой четы были поэтические моменты любви, проявлялись с полной силой высокие нравственные чувства, никогда не ослабевало обоюдное уважение. Но и в этом случае свет и радость взаимного счастья тускнели и омрачались от тайны, в которой любовники должны были скрывать свои отношения. Граф неизменно любил свою Парашу, но по нерешительности не имел силы нарушить условные законы и традиции аристократического круга и открыто объявить о своей любви, хотя Парашу за ее редкие достоинства ума и сердца признавали хозяйкой графского дома такие лица, как император Павел I и московский митрополит Платон. И лишь после многих лет сожительства и незадолго до смерти Параши граф повенчался с ней, и Параша стала графиней Прасковьей Ивановной Шереметевой.
Но не всегда подобные романы кончались так благополучно. В большинстве случаев фавориток из крепостных актрис постигала горькая участь, если они беспрекословно не покорялись воле своих господ, каких бы унижений это ни стоило. Если же с их стороны проявлялось противодействие, им приходилось дорого за это платить. В повести Герцена «Сорока-воровка», написанной со слов М. С. Щепкина, передана грустная история на эту тему. Рассказ ведется от имени артиста-художника. Ему случилось во времена его молодости увидеть на провинциальной сцене в одном небольшом губернском городе, «великую артистку», поразившую его своей высокохудожественной игрой в драме «Сорока-воровка». Судя по сопоставлениям, артист-художник был сам Щепкин, город – Орел, театр – графа Каменского. Под обаянием ее игры артист непременно хотел зайти к «великой артистке» и поговорить с ней. С большими затруднениями добился он у строгого и причудливого барина-директора свидания с его крепостной актрисой. От нее он узнал ее печальную повесть. «Великая артистка» принадлежала когда-то доброму помещику, который заметил в ней талант и дал ей хорошее образование. Она ездила со своим господином за границу и видела высокие образцы сценического искусства. Но помещик умер, и артистку купил ее теперешний владелец. Тут и пришло к ней горе: она понравилась своему барину. Когда попытки его овладеть актрисой встретили с ее стороны смелый и решительный отпор, началась для нее ужасная жизнь. Гнусные и унизительные преследования и оскорбления отравили все ее существование, измучили душу и подорвали здоровье. В безумном отчаянии она, несмотря на строгий надзор, нашла возможность полюбить кого-то, еще больше страдала и рано погибла для жизни и для искусства.
Если помещик не имел своего театра, то людей, способных к сценическим занятиям, он отдавал другим антрепренерам. В этом случае и жалованье за актеров получал сам помещик. Случалось и так, что барин, заметив в своем крепостном талант, готовил его к сцене, чтобы впоследствии пользоваться его способностями для дохода, как это бывало с крепостными, подготовленными в ремесленники. Иногда при помещичьих театрах устраивалось нечто вроде театральных школ, где доморощенным артистам давались некоторое образование и специальная подготовка к сцене. Нижегородский антрепренер князь Шаховской давал своим актрисам такое образование: их учили читать, но учиться писать им «не дозволялось» в интересах нравственности, чтобы не переписывались ни с кем до замужества.
Нижегородская труппа вообще могла считать свой жизненный удел счастливым сравнительно с тем, что происходило у других помещиков. Князь не был жестоким человеком и любил искусство, поэтому и артистам его дышалось вольнее. Его чудачества и капризы были более или менее безобидны. Всех своих артистов и артисток князь называл по именам и дарил чем-нибудь в день их ангела. Грубых женских имен он не любил, и привезенные из вотчин акульки и матрешки получали благозвучные прозвища вроде Зари или Фатьмы. В веселом настроении он придумывал для труппы даже своеобразные удовольствия. Осенью привезут, бывало, из деревенских оранжерей виноград, князь велит развесить его в саду по липам и березам и прикажет вывести в сад актрис, а сам катается в кресле по дорожкам сада и весело покрикивает: «Ну, девки, виноград созрел, собирайте». «Девицы» имели доступ в княжеские палаты и поочередно учились на половине княгини приличным манерам и уменью держать себя в обществе, занимались рукодельем, слушали чтение. Даже на свои балы князь приглашал лучших артистов и артисток своей труппы. Артистам не разрешалось приглашать на танцы светских дам, а гости-кавалеры с охотой танцевали с крепостными артистками. По другим рассказам, однако, на княжеских обедах прислуживал всегда мужской персонал труппы, исключая заслуженных лицедеев, которые выступали в этой должности лишь в торжественных случаях. Князь, по общему признанию его труппы, был добр и наказывал крепостных актеров лишь в минуты гнева. Утонченно-зверских наказаний не практиковалось, хотя нередко провинившихся королей, рыцарей и героев «ставили в рогатки», то есть подпирали шею тремя рогатинами и оставляли стоять среди комнаты, а музыкантов приковывали к стулу железной цепью с ошейником. Пускались в ход иногда и розги, и палки.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента