Алексей Атеев. Тьма

Алексей Григорьевич Атеев
Тьма

1

   …Во время похорон гражданина Картошкина на городском кладбище (старом) имело место следующее происшествие. Перед погребением гроб стоял перед могилой на двух табуретах. В ходе прощания с усопшим мать означенного К. упала на мертвое тело якобы от «неизбывной скорби» (ее собственное выражение). В этот момент усопший зашевелился, а потом, к изумлению присутствующих, приподнялся и сел в гробу. Свидетели показали, что мертвое тело будто бы «оживили»…

Из милицейской сводки происшествий по городу Верхнеоральску

   Итак, с чего все началось.
   Районный центр Верхнеоральск – крошечный городок, стоящий на самом краю великой степи у отрогов невысоких гор, ничем особо не примечателен. Правда, выглядит он довольно живописно, поскольку за последние сто лет в облике своем почти не изменился. Некогда Верхнеоральск слыл купеческой твердыней и кичился достатком и патриархальными нравами. Народ здесь обитал обстоятельный и неторопливый. Имелось много старообрядцев, преимущественно из местных казаков. Сам же городок возник в эпоху матушки Екатерины как военная крепость, в числе других предназначенная охранять восточные рубежи России от набегов степных кочевников. И действительно, номады не раз и не два осаждали крепостицу, предавали ее разору и огню. Бесчинствовали тут и свои мятежники. Емелька Пугачев в 1774 году захватил крепость, спалил съезжую избу, повесил коменданта и покатился дальше со своим буйным воинством. Коменданта похоронили, съезжую отстроили заново, и жизнь пошла прежним чередом. Нравы потихоньку менялись. Кочевники замирились, Емельку казнили, а Верхнеоральск так и оставался военным поселением. Отправляли сюда на жительство пленных всякого рода и звания, вот хотя бы французов – солдат Великой армии Наполеона, потомки коих и сейчас имеются в городке и окрестных селах. Ссылали кое-кого из декабристов. Обретались в здешних местах и ссыльные поляки, да мало ли кто еще. Во второй половине века девятнадцатого крепость стала городом. Народишко занялся торговлей все с той же Степью; появились мельницы, водочные заводики и пивоварни. Купцы торговали, казачество исправно служило царю и отечеству, а чиновник спешил на службу. Прогресс, пусть и не семимильными шагами, но медленной, основательной поступью достиг и этого медвежьего угла. К концу века появилась женская гимназия, реальное училище, синематограф и даже телефонная станция на двадцать абонентов. Однако грянули великие потрясения, о которых предупреждал реформатор.
   Революцию и гражданскую войну Верхнеоральск пережил весьма болезненно. Лавы красных и белых не один раз накатывались на городок. Купечество было частично расстреляно, остальное разбежалось: кто в Харбин, а кто и до Австралии добрался. Но пострадала не только состоятельная часть населения. И простым обывателям весьма крепко досталось. Несмотря на нэп, городок захирел. Достаточно сказать, что к началу коллективизации его население уменьшилось почти вдвое по сравнению с последним довоенным 1913 годом.
   Положение, как ни странно, спасло в начале тридцатых строительство неподалеку детища сталинской индустриализации, невиданного по размерам металлургического завода, а при нем и рабочего поселения, именуемого Соцгород. Громадной стройке требовались рабочие руки. Казалось, это обстоятельство должно было и вовсе свести заштатный городишко с лица земли. Ан, нет! В Верхнеоральске организовали несколько профессиональных учебных заведений, готовивших кадры для строительства. К тому же коллективизация основательно тряхнула деревню, заставив часть крестьян сняться с насиженных мест и пополнить ряды городского населения. Как бы там ни было, городок если и не процветал, то уж, во всяком случае, не думал помирать. Он стал административным центром довольно приличного по размерам сельскохозяйственного района. В таком статусе Верхнеоральск благополучно дожил до наших дней. Современных построек в городке почти не имелось, так что он все больше ветшал. Но ветшал живописно, становясь похожим на декорации к какому-нибудь фильму средней руки из дореволюционной уездной жизни.
   Стоит также заметить, что Верхнеоральск был известен своей тюрьмой, построенной еще при царизме, а в тридцатые-сороковые годы ставшей политизолятором. Сиживали здесь опальные деятели советского государства вроде Каменева, Зиновьева и иже с ними, представители разгромленных оппозиций, бывшие эсеры и анархисты, а после войны даже дальняя родственница Адольфа Гитлера. Если верить легендам, ходившим среди местного населения, то в централе одно время пребывала стрелявшая в Ленина Фанни Каплан.
   Скончавшихся в тюремных стенах хоронили в одном из углов старого городского кладбища. Это кладбище являлось еще одной достопримечательностью Верхнеоральска. Обнесенное местами разрушенной невысокой стенкой, сложенной из дикого камня, оно стояло на выезде из города. В принципе, ничего особо выдающегося в сем кладбище не наблюдалось. В любом старинном городке существует нечто подобное, обычно несколько десятков мраморных или гранитных плит с надписями, указывающими, что под сим камнем покоится прах отставного подполковника от артиллерии Лещиц-Грабянки или почетного, потомственного гражданина Хряповолова. На здешних обелисках читались имена казачьих станичных атаманов, немецких пивоваров и купеческих вдов. Возможно, среди имен захороненных на кладбище заключенных верхнеоральского централа имелись достойные того, чтобы на их могилы водили экскурсии, однако вместо памятников им ставили таблички с номерами. Непогода очень скоро смывала номерные ориентиры, и уже сам черт не мог разобрать, где кто лежит. Впрочем, черт, возможно, и безо всяких указующих надписей располагал информацией на этот счет.
   Однако местное население, во всяком случае часть его, занимал вопрос не столько о том, кто покоится под полуразрушенными обелисками, сколько ЧТО под ними покоится. Среди жителей Верхнеоральска на протяжении многих десятилетий ходили истории о кладах, закопанных на кладбище. Похоже, никто не располагал достоверной информацией на этот счет, однако слухи не затихали. И для этого имелись поводы. Так, например, в один прекрасный день верхнеоральцы столкнулись со следующим феноменом. Могила рабы божьей Антонины Супниковой, упокоившейся с миром в одна тысяча девятьсот восьмом году на пятнадцатом году жизни, оказалась раскопанной неизвестными, но не только костей означенной девицы, но и обломков ее гроба при ближайшем рассмотрении обнаружено не было. Само происшествие и связанные с ним обстоятельства скрупулезно зафиксировал милицейский протокол. Кто и зачем раскопал могилу и куда делись вещественные доказательства, так и осталось неизвестным. Органы попытались разобраться в обстоятельствах и причинах этого события, но расследование проходило очень вяло и, соответственно, зашло в тупик. Ясное дело, решили горожане, искали и, видимо, нашли клад. Но кто – так и осталось загадкой. Однако домыслы и россказни данный факт только усилил.
 
   На старом верхнеоральском кладбище нынче редко кого хоронили. И не потому, что существовал запрет санстанции. Просто уважающие себя верхнеоральцы считали зазорным погребать прах своих близких там, где по ночам неведомые гробокопатели оскверняют могилки невинных девиц, а днем среди поваленных памятников и покосившихся крестов бродят коровы и козы. Для этой цели существовало новое городское кладбище, относительно благоустроенное и ухоженное, а старое являлось последним прибежищем всякого рода маргиналов, бомжей и, опять же, умерших заключенных, поскольку верхнеоральская тюрьма продолжала функционировать. Однако в тот ранний июльский вечер похороны проходили именно на старом.
   Возле отрытой могилы на двух табуретах стоял открытый гроб, обитый дешевой красной тряпицей, а вокруг него и чуть поодаль сгрудился десяток субъектов, чей вид не оставлял сомнений в принадлежности погребаемого к определенной социальной группе, именуемой маргинальной.
   Хоронили Толика Картошкина, личность в некотором смысле для Верхнеоральска примечательную. Толику не было еще и сорока, а сгубила его известная русская отрада и напасть – водочка. Пил Картошкин, что называется, по-черному. Однако, кроме алкоголя, у него имелась еще одна страсть – чтение. Казалось бы, как одурманенные зельем мозги могут воспринимать культуру. Но вот, воспринимали! Нужно отметить, Толик не употреблял алкоголь непрерывно, а страдал запоями. Запой продолжался обычно две-три недели и кончался полной прострацией. Тут уже было не до чтения… Молодец только пил и спал. Вернее, пребывал в тяжелом, наполненным кошмарами забытьи. Но, так или иначе, он выходил из непотребного состояния. Пару дней Картошкин страдал. Потом потихоньку оживал, поднимался с кровати и, похлебав сваренной матерью «борщевки», брался за книгу. Как гоголевский Петрушка читал он все подряд. Нет, конечно же, до учебника химии Толик не опускался, однако сегодня он мог увлеченно вчитываться в «Приключения Незнайки», а завтра перелистывать Генри Миллера. В городской библиотеке его хорошо знали, очень жалели и всегда в первую очередь выдавали новые поступления.
   Вид Картошкин имел самый обычный: рост чуть выше среднего, заметная сутулость, волосы скорее темные, чем светлые, обычно стоявшие дыбом, нос картошкой, вытаращенные, стеклянные (особенно в подпитии) глаза. Обитал он с матерью в собственном ветхом, скособоченном домишке. Поскольку Толик давным-давно нигде не работал, то жил и, соответственно, пил на пенсию матери. Средств на существование, естественно, не хватало, и мать крутилась, как могла. Она развела преизрядный огород, торговала его плодами, собирала, солила и мариновала грибы, разводила домашнюю живность, и даже, потихоньку от сына, собирала пустые бутылки. Своего Толика она любила без памяти, ни разу не упрекнула его, только почти ежедневно ходила в церковь, молилась за здравие обожаемого чада и ставила Господу свечки за его спасение.
   И вот Толик преставился.
   Произошло это, конечно же, во время очередного запоя. В этот раз Картошкин выпивал на своем излюбленном месте, в стоявшем посреди городка крошечном, обильно заросшем сиренью и акацией скверике, посреди которого высился облупленный монумент, свидетельствовавший, что под ним покоятся герои-красноармейцы, зверски зарубленные контрразведчиками атамана Дутова в восемнадцатом году. Сюда, несмотря на мемориал, практически не ступала нога обычного человека, и лучшего места для возлияний нельзя было и придумать. Компания, состоявшая из четырех человек, расположилась чуть поодаль от памятника на старой, но еще крепкой скамейке, возле которой вертикально стоял здоровенный чурбан, обрубок могучего тополя, приспособленный пьющим народом в качестве стола. Трое собутыльников, прекрасно знакомые между собой, искоса поглядывали на четвертого, которого в этот день видели в первый раз, и, как всякий посторонний, он внушал им некоторое опасение. Однако именно этот гражданин как раз и спонсировал мероприятие, купив четыре бутылки портвейна «Кавказ», поэтому остальные относились к нему с видимым уважением.
   Тут стоит познакомить читателя с собутыльниками. О Толике мы уже рассказывали, а кроме него, присутствовала хорошо известная в Верхнеоральске «сладкая парочка», или «неразлучники» – братья Славка и Валька Сохацкие, здоровенные, лохматые блондины с сонными лицами, похожие друг на друга как две капли воды. Близнецам было чуть за двадцать, они нигде не учились и не работали, целыми днями шатались по городку в поисках выпивки, причем исключительно вместе. Денег у них обычно не водилось, и они зорко высматривали очередную жертву, которой, как они выражались, можно «сесть на хвост». Таковой сегодня стал мужичок неопределенных лет, откликавшийся на имя «Шурик», человек довольно хлипкого сложения, невысокий, худощавый и вдобавок изрядно кривоногий. Шурик выглядел как древний хиппи, поскольку был облачен в потертый джинсовый костюм, да плюс к нему носил на груди на цепочке какую-то почерневшую бляху, то ли древнюю монету, то ли оберег-талисман. Темные, пронизанные сединой сальные волосы сосульками свисали до плеч. Имелась так же жиденькая бороденка, едва прикрывавшая безвольный подбородок, и сочные, пунцово-красные, как у вампира, губы. По лицу хиппи постоянно бродила неопределенная улыбка, но не насмешливая, а скорее отрешенная, словно приклеенная. Именно улыбка настораживала и раздражала Картошкина.
   – Чего ты все время скалишься? – спросил Толик со свойственной ему прямотой, когда выпили по первому стакану.
   Близнецы слегка смутились. Они решили, что столь категорический вопрос приведет к ссоре, а это не входило в их планы. Когда Шурик расплачивался за портвейн, близнецы обратили внимание на пару крупных купюр, которые он извлек из кармана джинсовой куртки. Это обстоятельство рождало в душах близнецов заманчивое предвкушение грандиозной попойки.
   Однако новый знакомый ничуть не обиделся. Он ласково взглянул на Толика и, в свою очередь, задал вопрос:
   – А почему бы и не улыбаться? День-то какой! Солнышко светит, птички поют…
   – …Колокольчики звенят, – продолжил мысль Картошкин, выразительно щелкнув пальцем по пустому стакану. И все радостно засмеялись.
   Забулькало вино. Приняли еще по одной. Сладкая истома овладела обществом. Погода действительно сулила блаженство. Нежный ветерок, прорываясь сквозь пыльные заросли, овевал потные, распаренные лица. Какая-то беспечная птаха, ничуть не опасаясь компании, уселась прямо на край стакана. Шурик протянул руку, и она перелетела к нему на ладонь. Хиппи накрошил в ладонь хлеба, и пернатая тварь стала беспечно клевать даровое угощение.
   «Халявщица, прямо как мы», – подумал Толик и вновь разозлился. Почему-то прихиппованный гражданин продолжал вызывать не то чтобы явное раздражение, однако своими ужимками и поведением мешал со всеобъемлющей полнотой предаваться кайфу.
   – Вот ты, кто? – неожиданно для себя спросил Картошкин, вновь обращаясь к Шурику.
   Близнецы вновь напряглись.
   – Человек, – довольно просто прояснил свой статус длинноволосый малый.
   – Это я как раз понимаю, – строго произнес Толик. – Вижу, что не лошадь. А какой человек?
   – Самый обычный, – все с той же, по мнению Толика, идиотской улыбкой ответствовал новый знакомец.
   – Чего ты, братан, всю дорогу дурку гонишь? – продолжал допрос Картошкин. – Я по делу спрашиваю. А ты – «обычный»… Ясно, что не Марк Аврелий!
   Тут ясный взгляд карих глаз Шурика как бы слегка затуманился, словно ему в голову пришла некая отвлеченная мысль, но сию минуту вновь прояснился, и он спросил:
   – А допустим, перед тобой именно Марк Аврелий; какой бы ты задал ему вопрос?
   – Ну, братан… Ты даешь! Тоже мне! Вопрос… – Толик покопался в памяти. – Ладно. Вот скажи мне Марк, что есть человек?
   – Человек есть частица окружающего мира. Его дела и поступки входят в состав коллективной судьбы, – ответствовал хиппи. – Он движется вперед согласно воле Космоса. Хорош он или плох – это ничего не меняет в сложившейся системе мироздания.
   – Ага! – с торжеством воскликнул Толик, словно уже сумел подловить длинноволосого. – Значит, если, допустим, я пью, не работаю и являюсь бесполезной для общества личностью, то ничем не хуже какого-нибудь Укропа Помидорыча, имеющего семью, работу и вес в коллективе?
   – Отсутствие свободы выбора не значит снятия ответственности. Ведь ты различаешь добро и зло. А то, что ты не можешь встать на путь истинный, не является оправданием. В силах человека отринуть низменные страсти и смотреть на мир, исключив эмоции.
   – Ха! Выходит, я плох не по своей воле, но отвечать за это должен все-таки я?
   – Ответственность – результат твоего выбора. Если к тебе, например, кто-то относится плохо, то это не может тебе повредить до тех пор, пока ты сам этого не позволишь.
   – Туманно! Значит, коли кто-то захочет убить меня, он не сможет этого сделать, пока я сам ему не позволю?
   – Где-то так.
   – Слышали, ребята?! – обратился Толик к близнецам. – Убивают потому, что жертва сама стремится к смерти. Интересненько получается. Я, например, и в мыслях не поминаю костлявую, а она, оказывается, всегда торчит у меня за спиной. Только и ждет, чтобы рубануть своей косой.
   Близнецы бессмысленно захихикали. Философские разговоры их вовсе не занимали. Им хотелось еще выпить.
   – Этот факт без стакана не уяснить, – заявил один из близнецов, взял бутылку и наполнил емкости.
   – Точно! – подтвердил другой.
   – Погодите, Славка и Валька! – недовольно одернул собутыльников Толик. – Чего суетесь поперек батьки! Я еще не договорил. Объясни, пожалуйста, более доступно, – обратился он к Шурику. – Как это так может получиться?
   – Да очень просто. Марк Аврелий утверждал: что бы ни случилось с твоим имуществом, или даже с твоим телом, твое истинное «я» остается невредимым до тех пор, пока оно отказывается признать, что ему нанесен ущерб.
   – Неужели не понятно? – ехидно спросил тот близнец, которого Толик назвал Славкой. – Истинное «я» за все расплачивается. А есть ли у тебя это самое «я»? А, братан?
   Толик не отвечал. Его, видно, очень занимало только что услышанное. Он машинально принял наполненный стакан, выпил и сунул в рот дешевую конфетку. На длинноволосого Шурика почему-то старался не смотреть.
   Вскорости «Кавказ» был допит. Компания расслабленно развалилась на траве. Близнецы рассуждали об охоте на кроликов, хиппи, откинувшись навзничь, уставился в голубые небеса, и только Картошкин продолжал сидеть на скамейке, тупо глядя в пространство. Он о чем-то напряженно думал.
   – А может, еще? – неожиданно поинтересовался Славка.
   Шурик беспрекословно достал из кармана сотню и протянул ему. Близнецы резво вскочили и почти бегом кинулись за новой партией портвейна.
   – Значит, говоришь, все предопределено? – не глядя на Шурика, хрипло спросил Картошкин.
   – Не я, а Марк Аврелий.
   – А как же со свободой?
   – Если под свободой понимать выбор меж двух альтернатив, то такой свободы, само собой, не существует. Но у свободы есть и другое назначение: принимать все произошедшее как часть благого миропорядка и отвечать на события разумом, а не эмоциями. Такой человек подлинно свободен, и не только свободен, а и праведен. Разумность Космоса – основа благости. Все происходящее в нем лишь укрепляет эту благость. Следовательно, разумная личность, принимая события, не только отвечает на внешнее благо, но и вносит личный вклад в ценность мирового целого.
   – Ты кто, – вновь спросил Толик, – и что ты делаешь в нашем городишке?
   Но непонятный Шурик молчал. Он жевал травинку и все с той же отстраненной улыбкой поглядывал в разные стороны, не то ожидая прибытия гонцов, не то просто занятый своими мыслями. Картошкину, которого страшно заинтриговал новый знакомый, захотелось выяснить: только ли в философии стоиков он разбирается, или так же хорошо знает и иные течения, но в эту минуту из кустов с шумом и треском вынырнули близнецы, сжимая в руках бутылки со все тем же «Кавказом», и пикничок продолжился. Однако продлился он недолго. Когда Толику вновь налили, он поднялся со скамьи со стаканом в руке, посмотрел в сторону Шурика, видимо, собираясь произнести спич. Однако речи не получилось. Картошкин внезапно покачнулся, глаза его вылезли из орбит, он издал нечленораздельный то ли выкрик, то ли стон и рухнул на землю.
   – Портвейн разлил! – в один голос завопили близнецы. – Кончай придуриваться, вставай!
   Но Толик продолжал неподвижно лежать на земле. Глаза его были открыты, рот разинут в беззвучном крике, а тело своей позой напоминало изломанную куклу, брошенную возле песочницы.
   – Чего это с ним? – в один голос спросили близнецы у Шурика.
   – Умер, – отозвался тот, даже не нагибаясь к телу.
   – Умер?! Да как же?! Вот только был живой… Нет, не верим! Просто вырубился на жаре.
   – Пульс проверьте.
   – Пульс?! А где он этот пульс?
   – На запястье. Возьмите его руку…
   Оба близнеца склонились над Толиком, взяли его за руки и стали бессмысленно трясти их, словно надеясь возобновить таким образом работу сердца.
   – Ничего, – наконец произнес Славка. И Валька подтвердил:
   – Ничего.
   – Я же говорю, скончался, – все с той же равнодушной улыбкой констатировал Шурик.
   – Не могет такого быть! – вскочив, завопили близнецы.
   Хиппи пожал плечами.
   – Я знаю, как узнать, – заявил Славка. Он полез во внутренний карман своего обтрепанного пиджачка, достал оттуда осколок зеркала. – Вот!
   – И что? – спросил у брата Валька.
   – Смотри сюда. Я поднесу зеркало к его рту. Если оно запотеет – значит, жив.
   – Ну, давай…
   Однако признаков дыхания не наблюдалось.
   – Неужто и вправду?.. Быть того не могет… – бормотал Славка, разглядывая незамутненную поверхность. Солнечный зайчик стрельнул близнецу в глаз.
   – Нужно «Скорую» вызвать, – внес разумное предложение Валька.
 
   – Какая еще «Скорая». Беги в больничку, тащи сюда доктора.
   – Идем вместе.
   И близнецы поспешно удалились. Шурик бросил на распростертое тело последний беглый взгляд и тоже покинул место недавнего гульбища. Если бы в эту минуту в скверик забрел какой-либо досужий господин, ну хотя бы для того, чтобы воздать дань памяти порубленным в девятнадцатом красноармейцам, то он бы узрел следующую картину. На обрубке тополя стояли захватанные стаканы, тут же высились две бутылки, одна полупустая, другая нераспечатанная, а рядом лежало бездыханное тело еще довольно молодого мужчины, облаченного в красную майку с серпом и молотом, синие джинсы и разбитые кроссовки неизвестной фирмы.
   На лужайку перед обелиском выпорхнула крупная шоколадного цвета бабочка с крыльями, обведенными белой каймой, немного полетала над вышеописанным натюрмортом, потом бесстрашно уселась на нос трупа и сложила крылышки. В природе царила полная гармония.
   Минут через двадцать покой был нарушен появлением все тех же близнецов, а вместе с ними представительной женщины средних лет в белом халате и болтавшимся на шее фонендоскопом. По недовольному лицу женщины катились крупные капли пота.
   – Вот он, – Славка указал на тело.
   Женщина, отдуваясь, нагнулась, отчего полы халата разошлись и показались розовые трусики, нажала большим пальцем на шею, потом закрыла ладонью один глаз Толика и тут же отвела ее.
   – Допился, – заметила она с плохо скрытым презрением.
   – Ну, чего с ним? – стараясь сохранять спокойствие, спросил Славка.
   – Готов.
 
   Известие о том, что ее ненаглядный Толик преставился, застало его мамашу в огороде, где работящая старушка обирала с картошки колорадского жука. Величали гражданку Картошкину Дарьей Петровной. Роковую весть принесли все те же вездесущие близнецы. Как ни странно, Дарья Петровна сразу же поверила сбивчивым речам вестников смерти. Чего-то подобного она ожидала давным-давно.
   – Где он в сей минут? – только и спросила мамаша.
   – В морг увезли, – хором отрапортовали близнецы, обрадованные хладнокровием Дарьи Петровны. Они опасались слез, причитаний и тому подобных проявлений скорби.
   – Ведите меня туда! – приказала мамаша.
   Близнецы попытались взять ее под руки, но она сердито отстранила соболезнующих и, громко топая разбитыми башмаками, зашагала к своему ненаглядному сыночку. Братья находились под изрядным хмельком, но, с учетом серьезности момента, держались на ногах довольно твердо. Встречая по дороге знакомых, малознакомых, да и вовсе посторонних субъектов, близнецы оглашали печальную весть.
   Толика знал весь город. Народ выражал сочувствие. Мужчины вздыхали, скорбно поджимали губы и опускали головы, а женщины всплескивали руками и жалобно охали.
   Морг, небольшое квадратное зданьице, находился на задворках городской больницы. Дарья Петровна уверенно взошла на невысокое крыльцо и проследовала внутрь, а близнецы остались во дворике. Как только мамаша скрылась, Славка извлек на свет бутылку все того же «Кавказа», грязный стакан и, пробормотав: «Помянем», налил сначала брату, а потом выпил сам.
   Матушка Толика не появлялась примерно с полчаса, а когда вышла, сообщила братьям, что хоронить сына будет завтра, ближе к вечеру, что его решили не вскрывать, поскольку патологоанатом (или, как она выразилась, «резник») пребывал в отпуске, и что сейчас необходимо заняться подготовкой к погребению, то есть позаботиться о гробе, могиле и отпевании. Упокоиться новопреставленный должен был на старом кладбище.
   Вот наше повествование и вернулось к тому, с чего, собственно, и началось, а именно к разверзнутой могиле, перед которой стоял гроб с Толиком Картошкиным.
   Время приближалось к шести. Нынешний день был жарким, даже душным, но начинающийся вечер принес небольшую прохладу. Солнце скрылось за облаками, повеял слабый ветерок, запахло дождем.
   На кладбище царила почти абсолютная тишина. Ее почти не нарушало даже присутствие нескольких людей, пришедших проститься с покойным. Несмотря на многочисленные знакомства и широкую известность, не все бывшие собутыльники решились являться на похороны. Кто-то, предчувствуя и для себя подобный конец, не пошел из суеверия. Другие, узнав, что поминок, а значит, и случая промочить горло не предвидится, решили помянуть покойного по-своему. Словом, все выгляделоло скромно, даже убого.