Последнее было сказано уже так, за кадром, а я понял, что мой отпуск накрылся, и уныло побрел на свое рабочее место…
Мы с «Бэлой» прибыли в Кисловодск с интервалом в один день и встретились, как и было обусловлено, у Стеклянной струи.
– Сними косынку! – сказал я вместо приветствия. – Ты находишься на территории Ставропольского края, где обычаи адата не в моде.
Она сняла косынку и спрятала ее в сумку. Этого платочка она не снимала во время занятий в школе. У нее были чудесные волосы: густые, мягкие, шелковистые. Позже я узнал, что они всегда теплые, даже в непогоду. Я внимательно оглядел Мадину. На ней было очень дорогое, очень закрытое и очень длинное платье. Шею украшали крупные красные бусы. В мочках ушей поблескивали сережки кубачинской работы – единственная вещь, которая ей шла. Губы, щеки, брови и ресницы девушки носили следы активного применения макияжных красителей.
Это счастье, что в то время в Кисловодске жила моя двоюродная сестра Наташа, молодая женщина одного роста и одной комплекции с Мадиной. Я отвел «Бэлу» к Наташе и сказал:
– Сестра! Сделай так, чтобы мне не было стыдно путешествовать с этой девушкой по Кавминводам. Поделись с ней кое-какими вещичками из своего гардероба. И вообще поработай над ее обликом. За это ты получишь вот такую коробку конфет «Птичье молоко» и торт того же названия.
– Ой, какая красавица! – пискнула Наташа, взглянув на Мадину.
Улучив удобный момент, она спросила шепотом:
– Ты что, собираешься жениться на ней?
Я покачал головой.
– Все мужчины подлецы, – заметила Наташа и принялась усердно отрабатывать свои конфеты и торт.
Через полчаса я получил из ее рук очаровательное существо неопределенной национальности, но вполне определенного пола. И тут я впервые увидел глаза «Бэлы», потому что она подняла голову и улыбнулась мне. И сразу стало ясно, почему восточные поэты сравнивают глаза своих красавиц со звездами, хотя черных звезд не бывает: их глаза теплы и лучисты, как южные звезды.
– Что будем делать с ее волосами? – спросила Наташа. – Для хвоста их слишком много, косы – примитив, резать жалко. У нее профиль Дианы. Может быть, сделать все, как у римской богини?
– А если оставить в свободном падении? – предложил я.
– Простоволосая ходить не буду! – резко возразила Мадина.
Она впервые не согласилась с мнением мужчины. Решили сделать, как у Дианы, и вышло совсем неплохо.
Интересно, из каких соображений исходил старый хрыч Погодин, поручая воспитание прелестной девушки молодому парню? Возможно, он рассчитывал на то, что я и Мадина будем руководствоваться в наших поступках исключительно чувством гражданского долга? А может быть, ему как раз и нужно было, чтобы из его затеи вышло то, что вышло: мы с Малиной влюбились друг в друга. Вначале наши отношения носили характер то ли нежной дружбы, то ли легкого флирта. Мы посещали все заслуживающие внимания зрелищные мероприятия и чинно рука об руку прогуливались по достопамятным местам Кавминвод. Я останавливался перед каждым зданием, интересным с точки зрения архитектуры, перед каждой мемориальной доской, перед каждым бюстом, перед каждым памятником и рассказывал, рассказывал, рассказывал, а она слушала и спрашивала, спрашивала. С удивлением я обнаружил, что природа наделила мою спутницу глубоким острым умом и очень цепкой памятью. То, что попадало в ее головку, оставалось там навсегда.
Прорыв в наших отношениях произошел во время совместной экскурсии к Замку коварства и любви. Это небольшая гостиница с рестораном, построенная еще при царе в ущелье реки Аликоновки и отлично врисованная в скальный ландшафт. Поужинав, мы взобрались на самую высокую из скал и огляделись. Местечко было что надо. Вокруг торчали поросшие кое-где лесом и кустарником обрывистые желтовато-серые утесы, над которыми уже сияла золотисто-серебряным светом ущербная луна, и одна за другой вспыхивали звезды.
Внизу поблескивала заблудившаяся среди валунов речка-форелька, темнел переброшенный через нее мостик, ведущий к Замку, откуда доносились шум и музыка. Стояла середина августа, но из ущелья тянуло бодрящей прохладой. Воздух был так чист и прозрачен, что его хотелось пить длинными глотками, как животворную влагу из источника вечной молодости.
– Ты знаешь, почему Замок носит такое название? – спросил я у Мадины.
– Нет. Расскажи!
– Много лет тому назад в городе жили юноша и девушка, которые очень любили друг друга. Однако родители не позволяли им жениться. Почему – не помню. Тогда влюбленные решили броситься в пропасть с этой скалы. Они поднялись сюда, и юноша, не долго думая, прыгнул и разбился, а девушка испугалась. Она вернулась в город и вскоре вышла замуж.
– Какая дрянь! – возмутилась Мадина.
– А ты могла бы прыгнуть в подобной ситуации?
– Одна – нет, с тобой – да!
Она, как кошка, вцепилась в мою руку и шагнула в бездну. Свободной рукой я быстро обхватил тонюсенькую талию девушки и о трудом удержал ее от падения со стометровой высоты. Да и сам едва удержался. Некоторое время мы стояли молча, крепко обнявшись.
– Ты ненормальная, – сказал я.
– Поцелуй меня, – прошептала она.
Я поцеловал ее в голову.
– А в кино целуют в губы.
Губы у нее были сухие и холодные, как у мраморной статуи.
– Фу! – поморщилась Мадина. – Ничего приятного в поцелуе нет. Мне больше нравится, когда ты обнимаешь меня и ласкаешь мои волосы.
Я понял, что в ней еще не проснулась женщина, и она не позволит мне преступить границу дозволенного. Когда мы возвращались в город, она спросила:
– Почему ты хочешь выдать меня замуж за чужого парня?
– Это нужно нашему государству.
– Лучше укради меня и увези куда-нибудь далеко-далеко, буду тебе хорошей и верной женой.
– Дурочка ты. Если я украду тебя, меня найдут через неделю и посадят, а тебя замордуют родственники. Нет уж, поезжай лучше в Америку, но не забудь вернуться.
– Чихать я хотела на твое государство! – заявила Мадина. – Почему я должна любить его, если оно заставляет меня делать то, чего я не хочу, что мне противно и отвратительно… Но я сделаю это ради тебя. Я знаю, что это нужно тебе.
Я поцеловал ее глаза и почувствовал, что они мокры от слез… После нашего возвращения в Нефтегорск Погодин сходил на контрольную встречу с «Бэлой» и остался предоволен.
– Можно выпускать! – сказал он. – Подготовь ей письменное задание.
Потом подозрительно взглянул на меня и спросил:
– Ты что с ней сделал?
– Того, о чем вы подумали, не было! – обозлился я.
– Ладно, ладно, не пыли…
Прощаясь со мной, Мадина проплакала насквозь мои пиджак и рубашку.
– А как ты узнаешь о моей жизни в Америке? – поинтересовалась она.
– Из твоих писем к родителям. Пиши чаще и подробнее.
– Вы читаете все письма?
– Еще чего не хватало! Мы читаем только письма людей, нас интересующих.
– А как же тайна переписки?
– Но ведь мы никому не рассказываем о содержании чужих писем.
– Вы жулики и прохиндеи, – сказала она и снова заплакала, а в заключение, поднявшись на цыпочки, робко поцеловала меня в щеку.
На другой день Мадина улетела, и в течение последующих трех лет я узнавал все новости о ней только из ее писем к родителям. Новости были разные: и ничего не значащие, и жуткие, и радостные.
Сначала все развивалось по плану. В семье Башира ее приняли как родную, окружили вниманием, осыпали подарками. Руслан активно занялся с ней английским языком. Он проводил с Мадиной почти все свободное время, показывая ей Нью-Йорк с окрестностями, и, видимо, всерьез увлекся ею. А Башир ревновал. Тяжелая страсть стареющего мужчины вгоняла его в злую тоску, возбуждала в нем ненависть к собственному сыну. В одном из писем девушки я нашел строки, обращенные ко мне: «Женщина должна умело пользоваться своей красотой. В противном случае красота принесет беду и ей, и окружающим ее людям. Лермонтова погубили две смазливые девицы. В час ссоры с Мартыновым он сидел рядом с одной из них и рисовал в ее альбом карикатуру на своего приятеля, а Мартынов любезничал с другой, стоя поблизости. Злая шутка Лермонтова долетела до слуха Мартынова. Он подошел к Лермонтову и сказал: «Мишель, сколько раз я просил тебя не острить в мой адрес при дамах!» «Что ж ты на дуэль меня вызовешь из-за этого?» – засмеялся Лермонтов. «И вызову!» – ответил Мартынов. Два молодых парня петушились перед девчонками, а те не пытались помирить их. Им было приятно, что ради них ссорятся мужчины. В итоге мир потерял великого поэта». Мадина слово в слово пересказала то, что говорил ей я на месте дуэли Лермонтова с Мартыновым, и я понял, что обстановка вокруг нее складывается тревожная. Трагедия разразилась в день рождения Руслана. В самый разгар пиршества Башир позвал сына в одну из подсобок своего ресторана, в котором происходило празднество, и предложил Руслану сыграть в русскую рулетку.
– А что это за игра такая? – спросил Руслан.
– В нее играли пьяные русские офицеры. Судьбу испытывали. Зарядят револьвер одним патроном, раскрутят барабан, и револьвер к виску. Так все по очереди. Бывало, что после игры кое-кого и не досчитывались. Но зато какие острые ощущения! Какая закалка духа!
– Дурость это! – сказал Руслан.
– Ты просто боишься! Вот посмотри! Ничего страшного в этом нет.
Башир достал из ящика стола кольт, зарядил его одним патроном, засунул дуло в рот, раскрутил барабан и нажал на спуск. Раздался сухой щелчок.
– Вот видишь! Ничего со мной не случилось. Теперь ты попробуй.
– Он протянул сыну револьвер и патрон.
– На кой дьявол мне это нужно! – возмутился Руслан.
– Трус!
Руслан побледнел от обиды. Он зарядил револьвер, раскрутил барабан и приставил оружие к виску.
– Лучше в рот. Так надежнее.
– Хорошо.
Грохнул выстрел. Мозги Руслана повисли на потолке подсобки. Вообще-то никто не знал, о чем на самом деле говорили отец с сыном и сколько раз они заряжали револьвер. Может быть, они договорились испытывать судьбу до конкретного результата.
Мадина покинула ресторан, как только узнала о гибели Руслана. Она шла куда глаза глядят. В сумочке ее не было ни цента. Однако девушке с внешностью кинозвезды пропасть в Штатах не так-то просто. Не успела она пройти и двухсот метров, как ее забрал в свой «Паккард» друг и сокурсник Руслана Стив Блэкфилд, сын одного из богатейших людей Америки. Через месяц он женился на ней, а еще через месяц после скоропостижной кончины отца стал наследником огромного состояния. Когда новая фамилия Мадины замелькала в светской хронике Соединенных Штатов, когда ее фотографии появились на обложках иллюстрированных журналов, когда ее письма заполнились поросячьими восторгами по поводу богатств мужа, перечислением тряпок и драгоценностей, подаренных им, описанием раутов, на которых она блистала в этих тряпках и драгоценностях, мое начальство махнуло на нее рукой.
– Спеклась девка! Она не вернется никогда, – сказал мой шеф и велел сдать дело на агента «Бэлу» в архив.
Один я знал, что «Бэла» обязательно вернется…
Прошло три года. За это время я женился на милой девушке из хорошей интеллигентной семьи, и у меня родилась дочь Оленька. Я перестал читать дурацкие письма Мадины и снял ее с почтового контроля. Красавица «Бэла» потихоньку уходила из моей жизни, и образ ее таял в дымке прошлого. Но вдруг…
Однажды утром мне позвонил из ОВиРа[8] знакомый офицер МВД и предупредил о том, что интересующая меня гражданка США по имени Мадлен Блэкфилд намерена прибыть в Нефтегорск по частным делам в период с 1 по 20 апреля 1972 года. У меня екнуло сердце. Господи! Так это же Мадина!
– Ага! – сказал я Погодину, входя к нему с этой вестью. – «Бэла» приезжает.
– Не спеши радоваться, – ответил мой шеф. – Не исключено, что визит ее обусловлен лишь желанием плюнуть тебе в морду.
– И все-таки я хотел бы встретиться с ней.
– Встретиться надо обязательно. Порой на свете случаются удивительные вещи.
Прибыв в Нефтегорск, Мадина сняла самый дорогой интуристовский люкс, и я мысленно обругал ее: в этом номере останавливались именитые иностранцы, и он был обставлен всеми видами оперативной техники. Она позвонила мне в день приезда, голос ее был тих и спокоен, будто и не прошло этих трех лет. Мы договорились, что я зайду к ней в семь вечера. В назначенное время я толкнул дверь в ее люкс и замер на пороге гостиной: передо мной стояла очень знакомая и совсем чужая юная женщина блистательной красоты. Она молчала, слегка откинувшись назад, опустив руки и затаив на губах загадочную манящую улыбку. В конце концов я сообразил, что надо обнять и поцеловать ее. Когда мы поцеловались, у меня даже дух захватило: уж чему-чему, а целоваться она в Америке научилась. Мадина кулачками оттолкнула меня, подошла к входной двери, заперла ее, вынула ключ и выбросила его в окно.
– Ну и что ты теперь станешь делать? Начальнику пожалуешься? Или жене?
Она держалась уверенно, раскованно, была иронична и чуть-чуть кокетлива. Светскость вошла в женщину-горянку и растворилась в ней, став ее второй натурой. Но и прежняя Мадина, легкая, трепетная и горячая, как огонек свечи, продолжала жить в ней. И я понял, что прежнюю Мадину она сохранила в себе для меня, а, поняв это, решил остаться у нее. Я подошел к столику, сервированному на двоих, взял самую большую рюмку, наполнил ее коньяком и выпил залпом. Будь что будет! Пускай старые девы из оперативно-технического отдела, цокая языками от возмущения и зависти, пишут на магнитную ленту нашу с ней любовь. Пускай меня выгонят с работы в соответствии с нормами ханжеской нашей морали. Пускай!
Утром я встал пораньше, принял душ, оделся, поцеловал спящую Малину и собрался уйти, но тут вспомнил, что уйти не могу, так как номер заперт.
– Ключ в столе, – сонным голосом сказала Мадина, которая, оказывается, все время подглядывала за мной. – Какой же ты ненаблюдательный! Я выбросила в окно ключ от шифоньера. И еще там лежат три тетради. Это мой дневник. Я писала его для тебя и прятала в тайнике, который соорудила сама. Там подслушанные мною беседы и высказывания представителей американской элиты. Их имена знает весь мир. Когда они собираются в узком кругу, то напиваются, как скоты, и сорят секретами, бахвалясь друг перед другом своей осведомленностью. Другой дневник я веду для мужа. Он регулярно просматривает его и остается предоволен моей глупостью. В Америке я создала себе имидж красивой дуры, поэтому меня там никто не остерегается и все меня любят.
– Так вот почему так изменились твои письма!
– Ну да! Я подумала, что если ты читаешь их тут, то там их тоже кто-нибудь читает…
Войдя в кабинет Петра Ивановича, я понял, что ему уже все доложили. Лицо его было каменным.
– Вот бегунок, – сказал он. – Сдай документы, оружие, удостоверение, ну и что там еще, и через три часа чтоб духу твоего в управлении не было. Тетрадки «Бэлы» оставь мне.
Я взял бегунок, положил на стол дневник Мадины и пошел выполнять указание начальника. Придя домой, завалился спать. В семье знали, что после ночного дежурства мне положен суточный отдых. Однако через три часа я был поднят с постели Погодиным. Уже во дворе, где стояла его машина, он вернул мне служебное удостоверение, объяснив при этом, что меня решили не выгонять со службы, а объявить строгача за аморалку и вычеркнуть из наградных списков. Я незадолго до этого был представлен к медали «За боевые заслуги».
– Дневникам «Бэлы» нет цены, и мы завтра же отошлем их в Центр для анализа, – продолжал Петр Иванович, – но с ней ты больше работать не будешь. Ее надо передать на связь другому оперработнику.
– Кому же?
– Мне.
– Хорошо, – тут же согласился я, смеясь в душе.
Я знал, что Мадина ни с кем, кроме меня, работать не станет. Так оно и вышло. А вскоре из Москвы пришла шифровка, предписывающая передать «Бэлу» на связь в нашу нью-йоркскую резидентуру. И тут снова вышла осечка.
– Я согласна работать в Штатах только с ним, – заявила Мадина, тыча пальчиком в мою сторону. – В противном случае катитесь ко всем чертям!
– Но он не знает английского языка. Человек, не владеющий английским, не может жить и работать в Америке.
– Пускай выучит. Я же выучила.
Меня на полгода отправили в Москву на интенсивные курсы английского языка. И вот сегодня, 27 декабря 1972 года, я с женой и дочерью лечу в Америку под крышу нашего генконсульства в Нью-Йорке. Лечу, чтобы работать с ценным источником «Бэлой».
Не исключено, что когда-нибудь мы с Мадиной сядем на электрический стул за шпионаж и умрем вместе, взявшись за руки. Впрочем, возможны и другие варианты. В разведке, как в русской рулетке, – надо только удачно раскрутить барабан.
Память
Мы с «Бэлой» прибыли в Кисловодск с интервалом в один день и встретились, как и было обусловлено, у Стеклянной струи.
– Сними косынку! – сказал я вместо приветствия. – Ты находишься на территории Ставропольского края, где обычаи адата не в моде.
Она сняла косынку и спрятала ее в сумку. Этого платочка она не снимала во время занятий в школе. У нее были чудесные волосы: густые, мягкие, шелковистые. Позже я узнал, что они всегда теплые, даже в непогоду. Я внимательно оглядел Мадину. На ней было очень дорогое, очень закрытое и очень длинное платье. Шею украшали крупные красные бусы. В мочках ушей поблескивали сережки кубачинской работы – единственная вещь, которая ей шла. Губы, щеки, брови и ресницы девушки носили следы активного применения макияжных красителей.
Это счастье, что в то время в Кисловодске жила моя двоюродная сестра Наташа, молодая женщина одного роста и одной комплекции с Мадиной. Я отвел «Бэлу» к Наташе и сказал:
– Сестра! Сделай так, чтобы мне не было стыдно путешествовать с этой девушкой по Кавминводам. Поделись с ней кое-какими вещичками из своего гардероба. И вообще поработай над ее обликом. За это ты получишь вот такую коробку конфет «Птичье молоко» и торт того же названия.
– Ой, какая красавица! – пискнула Наташа, взглянув на Мадину.
Улучив удобный момент, она спросила шепотом:
– Ты что, собираешься жениться на ней?
Я покачал головой.
– Все мужчины подлецы, – заметила Наташа и принялась усердно отрабатывать свои конфеты и торт.
Через полчаса я получил из ее рук очаровательное существо неопределенной национальности, но вполне определенного пола. И тут я впервые увидел глаза «Бэлы», потому что она подняла голову и улыбнулась мне. И сразу стало ясно, почему восточные поэты сравнивают глаза своих красавиц со звездами, хотя черных звезд не бывает: их глаза теплы и лучисты, как южные звезды.
– Что будем делать с ее волосами? – спросила Наташа. – Для хвоста их слишком много, косы – примитив, резать жалко. У нее профиль Дианы. Может быть, сделать все, как у римской богини?
– А если оставить в свободном падении? – предложил я.
– Простоволосая ходить не буду! – резко возразила Мадина.
Она впервые не согласилась с мнением мужчины. Решили сделать, как у Дианы, и вышло совсем неплохо.
Интересно, из каких соображений исходил старый хрыч Погодин, поручая воспитание прелестной девушки молодому парню? Возможно, он рассчитывал на то, что я и Мадина будем руководствоваться в наших поступках исключительно чувством гражданского долга? А может быть, ему как раз и нужно было, чтобы из его затеи вышло то, что вышло: мы с Малиной влюбились друг в друга. Вначале наши отношения носили характер то ли нежной дружбы, то ли легкого флирта. Мы посещали все заслуживающие внимания зрелищные мероприятия и чинно рука об руку прогуливались по достопамятным местам Кавминвод. Я останавливался перед каждым зданием, интересным с точки зрения архитектуры, перед каждой мемориальной доской, перед каждым бюстом, перед каждым памятником и рассказывал, рассказывал, рассказывал, а она слушала и спрашивала, спрашивала. С удивлением я обнаружил, что природа наделила мою спутницу глубоким острым умом и очень цепкой памятью. То, что попадало в ее головку, оставалось там навсегда.
Прорыв в наших отношениях произошел во время совместной экскурсии к Замку коварства и любви. Это небольшая гостиница с рестораном, построенная еще при царе в ущелье реки Аликоновки и отлично врисованная в скальный ландшафт. Поужинав, мы взобрались на самую высокую из скал и огляделись. Местечко было что надо. Вокруг торчали поросшие кое-где лесом и кустарником обрывистые желтовато-серые утесы, над которыми уже сияла золотисто-серебряным светом ущербная луна, и одна за другой вспыхивали звезды.
Внизу поблескивала заблудившаяся среди валунов речка-форелька, темнел переброшенный через нее мостик, ведущий к Замку, откуда доносились шум и музыка. Стояла середина августа, но из ущелья тянуло бодрящей прохладой. Воздух был так чист и прозрачен, что его хотелось пить длинными глотками, как животворную влагу из источника вечной молодости.
– Ты знаешь, почему Замок носит такое название? – спросил я у Мадины.
– Нет. Расскажи!
– Много лет тому назад в городе жили юноша и девушка, которые очень любили друг друга. Однако родители не позволяли им жениться. Почему – не помню. Тогда влюбленные решили броситься в пропасть с этой скалы. Они поднялись сюда, и юноша, не долго думая, прыгнул и разбился, а девушка испугалась. Она вернулась в город и вскоре вышла замуж.
– Какая дрянь! – возмутилась Мадина.
– А ты могла бы прыгнуть в подобной ситуации?
– Одна – нет, с тобой – да!
Она, как кошка, вцепилась в мою руку и шагнула в бездну. Свободной рукой я быстро обхватил тонюсенькую талию девушки и о трудом удержал ее от падения со стометровой высоты. Да и сам едва удержался. Некоторое время мы стояли молча, крепко обнявшись.
– Ты ненормальная, – сказал я.
– Поцелуй меня, – прошептала она.
Я поцеловал ее в голову.
– А в кино целуют в губы.
Губы у нее были сухие и холодные, как у мраморной статуи.
– Фу! – поморщилась Мадина. – Ничего приятного в поцелуе нет. Мне больше нравится, когда ты обнимаешь меня и ласкаешь мои волосы.
Я понял, что в ней еще не проснулась женщина, и она не позволит мне преступить границу дозволенного. Когда мы возвращались в город, она спросила:
– Почему ты хочешь выдать меня замуж за чужого парня?
– Это нужно нашему государству.
– Лучше укради меня и увези куда-нибудь далеко-далеко, буду тебе хорошей и верной женой.
– Дурочка ты. Если я украду тебя, меня найдут через неделю и посадят, а тебя замордуют родственники. Нет уж, поезжай лучше в Америку, но не забудь вернуться.
– Чихать я хотела на твое государство! – заявила Мадина. – Почему я должна любить его, если оно заставляет меня делать то, чего я не хочу, что мне противно и отвратительно… Но я сделаю это ради тебя. Я знаю, что это нужно тебе.
Я поцеловал ее глаза и почувствовал, что они мокры от слез… После нашего возвращения в Нефтегорск Погодин сходил на контрольную встречу с «Бэлой» и остался предоволен.
– Можно выпускать! – сказал он. – Подготовь ей письменное задание.
Потом подозрительно взглянул на меня и спросил:
– Ты что с ней сделал?
– Того, о чем вы подумали, не было! – обозлился я.
– Ладно, ладно, не пыли…
Прощаясь со мной, Мадина проплакала насквозь мои пиджак и рубашку.
– А как ты узнаешь о моей жизни в Америке? – поинтересовалась она.
– Из твоих писем к родителям. Пиши чаще и подробнее.
– Вы читаете все письма?
– Еще чего не хватало! Мы читаем только письма людей, нас интересующих.
– А как же тайна переписки?
– Но ведь мы никому не рассказываем о содержании чужих писем.
– Вы жулики и прохиндеи, – сказала она и снова заплакала, а в заключение, поднявшись на цыпочки, робко поцеловала меня в щеку.
На другой день Мадина улетела, и в течение последующих трех лет я узнавал все новости о ней только из ее писем к родителям. Новости были разные: и ничего не значащие, и жуткие, и радостные.
Сначала все развивалось по плану. В семье Башира ее приняли как родную, окружили вниманием, осыпали подарками. Руслан активно занялся с ней английским языком. Он проводил с Мадиной почти все свободное время, показывая ей Нью-Йорк с окрестностями, и, видимо, всерьез увлекся ею. А Башир ревновал. Тяжелая страсть стареющего мужчины вгоняла его в злую тоску, возбуждала в нем ненависть к собственному сыну. В одном из писем девушки я нашел строки, обращенные ко мне: «Женщина должна умело пользоваться своей красотой. В противном случае красота принесет беду и ей, и окружающим ее людям. Лермонтова погубили две смазливые девицы. В час ссоры с Мартыновым он сидел рядом с одной из них и рисовал в ее альбом карикатуру на своего приятеля, а Мартынов любезничал с другой, стоя поблизости. Злая шутка Лермонтова долетела до слуха Мартынова. Он подошел к Лермонтову и сказал: «Мишель, сколько раз я просил тебя не острить в мой адрес при дамах!» «Что ж ты на дуэль меня вызовешь из-за этого?» – засмеялся Лермонтов. «И вызову!» – ответил Мартынов. Два молодых парня петушились перед девчонками, а те не пытались помирить их. Им было приятно, что ради них ссорятся мужчины. В итоге мир потерял великого поэта». Мадина слово в слово пересказала то, что говорил ей я на месте дуэли Лермонтова с Мартыновым, и я понял, что обстановка вокруг нее складывается тревожная. Трагедия разразилась в день рождения Руслана. В самый разгар пиршества Башир позвал сына в одну из подсобок своего ресторана, в котором происходило празднество, и предложил Руслану сыграть в русскую рулетку.
– А что это за игра такая? – спросил Руслан.
– В нее играли пьяные русские офицеры. Судьбу испытывали. Зарядят револьвер одним патроном, раскрутят барабан, и револьвер к виску. Так все по очереди. Бывало, что после игры кое-кого и не досчитывались. Но зато какие острые ощущения! Какая закалка духа!
– Дурость это! – сказал Руслан.
– Ты просто боишься! Вот посмотри! Ничего страшного в этом нет.
Башир достал из ящика стола кольт, зарядил его одним патроном, засунул дуло в рот, раскрутил барабан и нажал на спуск. Раздался сухой щелчок.
– Вот видишь! Ничего со мной не случилось. Теперь ты попробуй.
– Он протянул сыну револьвер и патрон.
– На кой дьявол мне это нужно! – возмутился Руслан.
– Трус!
Руслан побледнел от обиды. Он зарядил револьвер, раскрутил барабан и приставил оружие к виску.
– Лучше в рот. Так надежнее.
– Хорошо.
Грохнул выстрел. Мозги Руслана повисли на потолке подсобки. Вообще-то никто не знал, о чем на самом деле говорили отец с сыном и сколько раз они заряжали револьвер. Может быть, они договорились испытывать судьбу до конкретного результата.
Мадина покинула ресторан, как только узнала о гибели Руслана. Она шла куда глаза глядят. В сумочке ее не было ни цента. Однако девушке с внешностью кинозвезды пропасть в Штатах не так-то просто. Не успела она пройти и двухсот метров, как ее забрал в свой «Паккард» друг и сокурсник Руслана Стив Блэкфилд, сын одного из богатейших людей Америки. Через месяц он женился на ней, а еще через месяц после скоропостижной кончины отца стал наследником огромного состояния. Когда новая фамилия Мадины замелькала в светской хронике Соединенных Штатов, когда ее фотографии появились на обложках иллюстрированных журналов, когда ее письма заполнились поросячьими восторгами по поводу богатств мужа, перечислением тряпок и драгоценностей, подаренных им, описанием раутов, на которых она блистала в этих тряпках и драгоценностях, мое начальство махнуло на нее рукой.
– Спеклась девка! Она не вернется никогда, – сказал мой шеф и велел сдать дело на агента «Бэлу» в архив.
Один я знал, что «Бэла» обязательно вернется…
Прошло три года. За это время я женился на милой девушке из хорошей интеллигентной семьи, и у меня родилась дочь Оленька. Я перестал читать дурацкие письма Мадины и снял ее с почтового контроля. Красавица «Бэла» потихоньку уходила из моей жизни, и образ ее таял в дымке прошлого. Но вдруг…
Однажды утром мне позвонил из ОВиРа[8] знакомый офицер МВД и предупредил о том, что интересующая меня гражданка США по имени Мадлен Блэкфилд намерена прибыть в Нефтегорск по частным делам в период с 1 по 20 апреля 1972 года. У меня екнуло сердце. Господи! Так это же Мадина!
– Ага! – сказал я Погодину, входя к нему с этой вестью. – «Бэла» приезжает.
– Не спеши радоваться, – ответил мой шеф. – Не исключено, что визит ее обусловлен лишь желанием плюнуть тебе в морду.
– И все-таки я хотел бы встретиться с ней.
– Встретиться надо обязательно. Порой на свете случаются удивительные вещи.
Прибыв в Нефтегорск, Мадина сняла самый дорогой интуристовский люкс, и я мысленно обругал ее: в этом номере останавливались именитые иностранцы, и он был обставлен всеми видами оперативной техники. Она позвонила мне в день приезда, голос ее был тих и спокоен, будто и не прошло этих трех лет. Мы договорились, что я зайду к ней в семь вечера. В назначенное время я толкнул дверь в ее люкс и замер на пороге гостиной: передо мной стояла очень знакомая и совсем чужая юная женщина блистательной красоты. Она молчала, слегка откинувшись назад, опустив руки и затаив на губах загадочную манящую улыбку. В конце концов я сообразил, что надо обнять и поцеловать ее. Когда мы поцеловались, у меня даже дух захватило: уж чему-чему, а целоваться она в Америке научилась. Мадина кулачками оттолкнула меня, подошла к входной двери, заперла ее, вынула ключ и выбросила его в окно.
– Ну и что ты теперь станешь делать? Начальнику пожалуешься? Или жене?
Она держалась уверенно, раскованно, была иронична и чуть-чуть кокетлива. Светскость вошла в женщину-горянку и растворилась в ней, став ее второй натурой. Но и прежняя Мадина, легкая, трепетная и горячая, как огонек свечи, продолжала жить в ней. И я понял, что прежнюю Мадину она сохранила в себе для меня, а, поняв это, решил остаться у нее. Я подошел к столику, сервированному на двоих, взял самую большую рюмку, наполнил ее коньяком и выпил залпом. Будь что будет! Пускай старые девы из оперативно-технического отдела, цокая языками от возмущения и зависти, пишут на магнитную ленту нашу с ней любовь. Пускай меня выгонят с работы в соответствии с нормами ханжеской нашей морали. Пускай!
Утром я встал пораньше, принял душ, оделся, поцеловал спящую Малину и собрался уйти, но тут вспомнил, что уйти не могу, так как номер заперт.
– Ключ в столе, – сонным голосом сказала Мадина, которая, оказывается, все время подглядывала за мной. – Какой же ты ненаблюдательный! Я выбросила в окно ключ от шифоньера. И еще там лежат три тетради. Это мой дневник. Я писала его для тебя и прятала в тайнике, который соорудила сама. Там подслушанные мною беседы и высказывания представителей американской элиты. Их имена знает весь мир. Когда они собираются в узком кругу, то напиваются, как скоты, и сорят секретами, бахвалясь друг перед другом своей осведомленностью. Другой дневник я веду для мужа. Он регулярно просматривает его и остается предоволен моей глупостью. В Америке я создала себе имидж красивой дуры, поэтому меня там никто не остерегается и все меня любят.
– Так вот почему так изменились твои письма!
– Ну да! Я подумала, что если ты читаешь их тут, то там их тоже кто-нибудь читает…
Войдя в кабинет Петра Ивановича, я понял, что ему уже все доложили. Лицо его было каменным.
– Вот бегунок, – сказал он. – Сдай документы, оружие, удостоверение, ну и что там еще, и через три часа чтоб духу твоего в управлении не было. Тетрадки «Бэлы» оставь мне.
Я взял бегунок, положил на стол дневник Мадины и пошел выполнять указание начальника. Придя домой, завалился спать. В семье знали, что после ночного дежурства мне положен суточный отдых. Однако через три часа я был поднят с постели Погодиным. Уже во дворе, где стояла его машина, он вернул мне служебное удостоверение, объяснив при этом, что меня решили не выгонять со службы, а объявить строгача за аморалку и вычеркнуть из наградных списков. Я незадолго до этого был представлен к медали «За боевые заслуги».
– Дневникам «Бэлы» нет цены, и мы завтра же отошлем их в Центр для анализа, – продолжал Петр Иванович, – но с ней ты больше работать не будешь. Ее надо передать на связь другому оперработнику.
– Кому же?
– Мне.
– Хорошо, – тут же согласился я, смеясь в душе.
Я знал, что Мадина ни с кем, кроме меня, работать не станет. Так оно и вышло. А вскоре из Москвы пришла шифровка, предписывающая передать «Бэлу» на связь в нашу нью-йоркскую резидентуру. И тут снова вышла осечка.
– Я согласна работать в Штатах только с ним, – заявила Мадина, тыча пальчиком в мою сторону. – В противном случае катитесь ко всем чертям!
– Но он не знает английского языка. Человек, не владеющий английским, не может жить и работать в Америке.
– Пускай выучит. Я же выучила.
Меня на полгода отправили в Москву на интенсивные курсы английского языка. И вот сегодня, 27 декабря 1972 года, я с женой и дочерью лечу в Америку под крышу нашего генконсульства в Нью-Йорке. Лечу, чтобы работать с ценным источником «Бэлой».
Не исключено, что когда-нибудь мы с Мадиной сядем на электрический стул за шпионаж и умрем вместе, взявшись за руки. Впрочем, возможны и другие варианты. В разведке, как в русской рулетке, – надо только удачно раскрутить барабан.
Память
4 октября 1995 года я с утра пораньше отправился на станцию метро «Полежаевская», где купил три розочки и, радуясь тому, что заплатил за этот хилый букетик всего пять тысяч, поднялся из подземного перехода на проспект маршала Жукова. Прошел метров сто пятьдесят до небольшого сквера по правой стороне проспекта и остановился. Вот он и памятник. Хороший памятник. Рихард идет навстречу ветру, засунув руки в карманы плаща. Лицо его сурово, сосредоточено. А за спиной шумит улица его имени, галдит ребятня в школьном дворе. Говорят, есть в той школе мемориальная комната, где хранятся его личные вещи, подаренные детям последней спутницей Рихарда японкой Исии Ханако. А был еще теплоход «Рихард Зорге». Я сам некогда совершил на нем путешествие по Волге и Дону от Москвы до Ростова и обратно. Рихард был бы доволен, доживи он до ста лет. Родина его матери и его родина достойным образом почтила память своего сына, которого не слишком привечала при жизни. Так часто бывает. И не в одной России.
Ну а как же сегодня? Вспомнит ли о нем Россия в день его столетия? Или, может быть, я один во всей Москве пришел к нему со своими жалкими розочками?
Я приблизился к памятнику и ахнул. Пьедестал был буквально засыпан цветами. Тут лежали и скромные одинокие гвоздики, и целые букеты хризантем, стояли вазы, полные цветов.
Подошли совсем молодые офицеры во главе с молодым полковником. Наверное, это были слушатели какой-нибудь академии. Они тоже возложили цветы к цоколю памятника.
– Что, отец, служил вместе с ним? – спросил у меня полковник и в голосе его мне почудилась насмешка.
– Нет, я не служил с ним. Когда его казнили, мне было всего десять лет. Но я был знаком с его сподвижниками.
Полковник оживился.
– Вы что же разведчик?
– Бывший.
– Как интересно! Расскажите об этих людях моим слушателям.
Ну что им рассказать, этому молодому незнакомому племени? Станут ли они слушать меня? А воспоминания уже налетели и замелькали, закружились в памяти, как осенние листья.
– Хорошо, я расскажу… В 60-х годах, в период моей первой загранкомандировки мне довелось встречаться с человеком, имя которого навсегда вписано в анналы нашей разведки. Этот человек неоднократно выступал с воспоминаниями перед сотрудниками окружного управления МГБ ГДР и перед нашим коллективом. Нас было мало, поэтому беседы его с нами носили совершенно непринужденный, доверительный характер. Радист Рихарда Зорге в Шанхае и Токио Макс Кристиансен-Клаузен был в то время вполне крепким коренастым пожилым человеком, любившим пропустить рюмку-другую хорошего коньяку. Он одевался со вкусом и носил аккуратный пробор седеющих волос. Мы старались не утомлять его расспросами, но кое-что из него все-таки выуживали.
– Как вы познакомились со своей женой? – спросил однажды кто-то из нас.
Видимо, этот вопрос вызвал у него какие-то приятные ассоциации. Он засмеялся, покачал головой и стал рассказывать:
– Это было очень давно. В двадцатые годы. Меня направили в Шанхай радистом к Рихарду. В мои задачи входило, в частности, поддержание связи с Хабаровском. Мне вручили радиостанцию, занимавшую огромный чемодан. Вот так-о-о-й! Теперь смешно, а тогда лучшего агрегата свет не знал. Прибыв на место и устроившись на постой в недорогой гостинице, рекомендованной мне Центром, я попытался развернуть станцию в номере и к своему ужасу обнаружил, что не хватает места для антенны. Между тем приближалось время сеанса связи. Единственным выходом было протянуть антенну в комнату, расположенную надо мной. Я уже знал, что там живет премиленькая одинокая девушка, финка по национальности, рабочая какой-то шанхайской Фабрики. Пошел к ней знакомиться. Она меня, конечно, сначала выставила. Так было принято в то время. Потом ничего, впустила. Я-то был в те годы парень хоть куда! Вскоре Анна стала моей женой. И до сих пор ею является. Всю жизнь помогала мне во всем. Начиная с той антенны.
– Как же вы сразу доверились ей?
– Так и доверился. Интуицией понял, что не продаст. У нее уже тогда было исключительно правильное классовое сознание. Рабочая косточка!
– Расскажите что-нибудь о Зорге.
– Да-а-а… Что же я должен рассказать?.. Рихард был заметный человек… Высокий стройный шатен с голубыми глазами. Всегда живой, энергичный. Блистал остроумием и эрудицией… Успех у женщин… Любил быструю езду на мотоцикле. Обладал завидным здоровьем, уникальным сердцем. Это сердце продолжало биться, когда Рихарда вынули из петли. Вот как! А вообще – не то я говорю… Надо было, наверное, начать с того, что он был гением, имел ум ученого-аналитика, и у него все получалось, за что бы он ни брался… А сила убеждения! Рихард мог почти любого убедить в правоте нашего дела. Он таких людей привлек к сотрудничеству, что историкам это всегда будет казаться немыслимым. Ведь к сорок первому году мы имели не резидентуру, а самую настоящую разведывательную организацию, насчитывавшую тридцать пять человек. Впрочем, именно наша многочисленность, возможно, и погубила нас. То же было с «Красной капеллой». В разведке нельзя так… В конце концов противнику удалось внедрить в нашу резидентуру провокатора.
– Вы лично часто выходили на связь с Центром?
– Очень часто. И оставался в эфире подолгу. За три последних года в Японии я передал в Центр около шестидесяти пяти тысяч слов. Вы, специалисты-профессионалы, должны понимать, что это такое. Очевидно, здесь кроется вторая причина нашего провала. Правда, мы поначалу не знали, что японцы закупили в Германии партию пеленгаторов. Когда узнали, было уже поздновато. Сейчас техника позволяет выстреливать в эфир за считанные мгновения несколько страниц информации. Мы о таком и мечтать не смели.
– Вам нравилась эта работа?
– Нет. Эта работа не может нравиться нормальному человеку, ибо она противна человеческому естеству. Но я выполнял ее на совесть, поскольку она была необходима для победы нашего дела… Я – пролетарий. У меня хорошие руки. Они мне были даны для того, чтобы я делал ими нужные людям, полезные вещи… После Шанхая мы с Анной жили в Заволжье, недалеко от Саратова. Нам там дали дом с участком. Меня взяли на МТС механиком. Колхозники ко мне с большим уважением относились: я ведь что угодно починить мог. Зарплату хорошую положили. Нам там понравилось. Решили: останемся в этих местах навсегда. Начали обзаводиться хозяйством. Но вот однажды вызвали нас и велели срочно ехать в Москву к товарищу Берзину. Мы, разумеется, сразу сообразили, в чем дело. А через несколько месяцев я уже передавал из Токио первую шифровку Рихарда.
– Как вас завербовали?
– Никто меня не вербовал. Один из заместителей Тельмана по партии сказал, что я должен ехать в Советский Союз и что там я буду служить в разведке Красной Армии. Для меня это была огромная честь.
– Какой же приговор вынес вам японский суд, товарищ Макс?
– Я был приговорен к пожизненному заключению. Анна – к семи годам. Однако сидеть пришлось не так уж долго: в сорок пятом американцы выпустили всех оставшихся в живых из тюрьмы. Деловые люди! Сразу предложили работать на них. Мы, само собой, отказались и попросили немедленно передать нас советским властям…
– В 1977 году я познакомился в Берлине на одном из приемов с легендарной «Соней» (Рут Вернер), которая была содержательницей явочной квартиры Рихарда Зорге в Шанхае, а затем работала в Польше, Швейцарии, Англии. Ей довелось побывать и радисткой, и рядовым агентом, и руководителем нелегальной резидентуры. В 1946 году связь с ней внезапно прекратили. Двадцать три долгих года таинственно молчала родная советская разведка. И вот в 1969 году, когда Рут уже жила в Восточном Берлине, ее вдруг пригласили в наше Представительство. Рут охватило волнение. Радость сменялась тревогой. От этих ребят можно ждать чего угодно, думала она. В Представительстве ей в торжественной обстановке вручили второй орден Боевого Красного Знамени. Первый, под номером 944, она получила из рук Калинина. Рут душили слезы. Она вспоминала тех молодых красноармейцев, которые провожали ее в Кремль в далеком 1938 году, и думала о том, что все они, вероятно, полегли на фронтах Отечественной, и своих боевых товарищей-разведчиков, которые сгорели в огне невидимого фронта, так и не получив никаких наград, хотя были достойны их более, чем она.
Рут Вернер, которой в 1977 году было уже семьдесят, запомнилась мне живой обаятельной женщиной, сохранившей полную ясность ума. От нее я получил на память книгу «Рапорт Сони». На титульном листе своих мемуаров Рут учинила глубокомысленную, чисто немецкую надпись: «Каждый автор при написании воспоминаний испытывает трудности: надо отобрать и обобщить главное, да к тому же еще нигде не наврать. Рут Вернер, 14 апреля 1977 года».
Помнится, и с Максом, и с «Соней» мы говорили о моральном аспекте разведки и сошлись в одном: джентльменом в разведке оставаться трудно, почти невозможно, хотя какой-то господин из СИСа и сказал, что разведка – это грязная работа и потому делать ее должны истинные джентльмены. Разведка – это война. Попробуйте остаться джентльменом на войне. Разведчик воспитан так, что он выполняет свою грязную работу во имя блага Отечества, во имя блага людей всей Земли. Помните у Высоцкого: «Грубая наша работа позволит вам встретить восход». Этот благородный идеал поддерживает разведчика в его деятельности, не позволяет ему опуститься, стать циником. Разведка – это сплошная ложь, сплошное коварство по отношению к противнику, но разве можно обвинять в коварстве или подлости Ганнибала, устроившего Канны римлянину Паулюсу, разве можно обвинять в коварстве или подлости наших генералов, устроивших Сталинград немцу Паулюсу?..
Ну а как же сегодня? Вспомнит ли о нем Россия в день его столетия? Или, может быть, я один во всей Москве пришел к нему со своими жалкими розочками?
Я приблизился к памятнику и ахнул. Пьедестал был буквально засыпан цветами. Тут лежали и скромные одинокие гвоздики, и целые букеты хризантем, стояли вазы, полные цветов.
Подошли совсем молодые офицеры во главе с молодым полковником. Наверное, это были слушатели какой-нибудь академии. Они тоже возложили цветы к цоколю памятника.
– Что, отец, служил вместе с ним? – спросил у меня полковник и в голосе его мне почудилась насмешка.
– Нет, я не служил с ним. Когда его казнили, мне было всего десять лет. Но я был знаком с его сподвижниками.
Полковник оживился.
– Вы что же разведчик?
– Бывший.
– Как интересно! Расскажите об этих людях моим слушателям.
Ну что им рассказать, этому молодому незнакомому племени? Станут ли они слушать меня? А воспоминания уже налетели и замелькали, закружились в памяти, как осенние листья.
– Хорошо, я расскажу… В 60-х годах, в период моей первой загранкомандировки мне довелось встречаться с человеком, имя которого навсегда вписано в анналы нашей разведки. Этот человек неоднократно выступал с воспоминаниями перед сотрудниками окружного управления МГБ ГДР и перед нашим коллективом. Нас было мало, поэтому беседы его с нами носили совершенно непринужденный, доверительный характер. Радист Рихарда Зорге в Шанхае и Токио Макс Кристиансен-Клаузен был в то время вполне крепким коренастым пожилым человеком, любившим пропустить рюмку-другую хорошего коньяку. Он одевался со вкусом и носил аккуратный пробор седеющих волос. Мы старались не утомлять его расспросами, но кое-что из него все-таки выуживали.
– Как вы познакомились со своей женой? – спросил однажды кто-то из нас.
Видимо, этот вопрос вызвал у него какие-то приятные ассоциации. Он засмеялся, покачал головой и стал рассказывать:
– Это было очень давно. В двадцатые годы. Меня направили в Шанхай радистом к Рихарду. В мои задачи входило, в частности, поддержание связи с Хабаровском. Мне вручили радиостанцию, занимавшую огромный чемодан. Вот так-о-о-й! Теперь смешно, а тогда лучшего агрегата свет не знал. Прибыв на место и устроившись на постой в недорогой гостинице, рекомендованной мне Центром, я попытался развернуть станцию в номере и к своему ужасу обнаружил, что не хватает места для антенны. Между тем приближалось время сеанса связи. Единственным выходом было протянуть антенну в комнату, расположенную надо мной. Я уже знал, что там живет премиленькая одинокая девушка, финка по национальности, рабочая какой-то шанхайской Фабрики. Пошел к ней знакомиться. Она меня, конечно, сначала выставила. Так было принято в то время. Потом ничего, впустила. Я-то был в те годы парень хоть куда! Вскоре Анна стала моей женой. И до сих пор ею является. Всю жизнь помогала мне во всем. Начиная с той антенны.
– Как же вы сразу доверились ей?
– Так и доверился. Интуицией понял, что не продаст. У нее уже тогда было исключительно правильное классовое сознание. Рабочая косточка!
– Расскажите что-нибудь о Зорге.
– Да-а-а… Что же я должен рассказать?.. Рихард был заметный человек… Высокий стройный шатен с голубыми глазами. Всегда живой, энергичный. Блистал остроумием и эрудицией… Успех у женщин… Любил быструю езду на мотоцикле. Обладал завидным здоровьем, уникальным сердцем. Это сердце продолжало биться, когда Рихарда вынули из петли. Вот как! А вообще – не то я говорю… Надо было, наверное, начать с того, что он был гением, имел ум ученого-аналитика, и у него все получалось, за что бы он ни брался… А сила убеждения! Рихард мог почти любого убедить в правоте нашего дела. Он таких людей привлек к сотрудничеству, что историкам это всегда будет казаться немыслимым. Ведь к сорок первому году мы имели не резидентуру, а самую настоящую разведывательную организацию, насчитывавшую тридцать пять человек. Впрочем, именно наша многочисленность, возможно, и погубила нас. То же было с «Красной капеллой». В разведке нельзя так… В конце концов противнику удалось внедрить в нашу резидентуру провокатора.
– Вы лично часто выходили на связь с Центром?
– Очень часто. И оставался в эфире подолгу. За три последних года в Японии я передал в Центр около шестидесяти пяти тысяч слов. Вы, специалисты-профессионалы, должны понимать, что это такое. Очевидно, здесь кроется вторая причина нашего провала. Правда, мы поначалу не знали, что японцы закупили в Германии партию пеленгаторов. Когда узнали, было уже поздновато. Сейчас техника позволяет выстреливать в эфир за считанные мгновения несколько страниц информации. Мы о таком и мечтать не смели.
– Вам нравилась эта работа?
– Нет. Эта работа не может нравиться нормальному человеку, ибо она противна человеческому естеству. Но я выполнял ее на совесть, поскольку она была необходима для победы нашего дела… Я – пролетарий. У меня хорошие руки. Они мне были даны для того, чтобы я делал ими нужные людям, полезные вещи… После Шанхая мы с Анной жили в Заволжье, недалеко от Саратова. Нам там дали дом с участком. Меня взяли на МТС механиком. Колхозники ко мне с большим уважением относились: я ведь что угодно починить мог. Зарплату хорошую положили. Нам там понравилось. Решили: останемся в этих местах навсегда. Начали обзаводиться хозяйством. Но вот однажды вызвали нас и велели срочно ехать в Москву к товарищу Берзину. Мы, разумеется, сразу сообразили, в чем дело. А через несколько месяцев я уже передавал из Токио первую шифровку Рихарда.
– Как вас завербовали?
– Никто меня не вербовал. Один из заместителей Тельмана по партии сказал, что я должен ехать в Советский Союз и что там я буду служить в разведке Красной Армии. Для меня это была огромная честь.
– Какой же приговор вынес вам японский суд, товарищ Макс?
– Я был приговорен к пожизненному заключению. Анна – к семи годам. Однако сидеть пришлось не так уж долго: в сорок пятом американцы выпустили всех оставшихся в живых из тюрьмы. Деловые люди! Сразу предложили работать на них. Мы, само собой, отказались и попросили немедленно передать нас советским властям…
– В 1977 году я познакомился в Берлине на одном из приемов с легендарной «Соней» (Рут Вернер), которая была содержательницей явочной квартиры Рихарда Зорге в Шанхае, а затем работала в Польше, Швейцарии, Англии. Ей довелось побывать и радисткой, и рядовым агентом, и руководителем нелегальной резидентуры. В 1946 году связь с ней внезапно прекратили. Двадцать три долгих года таинственно молчала родная советская разведка. И вот в 1969 году, когда Рут уже жила в Восточном Берлине, ее вдруг пригласили в наше Представительство. Рут охватило волнение. Радость сменялась тревогой. От этих ребят можно ждать чего угодно, думала она. В Представительстве ей в торжественной обстановке вручили второй орден Боевого Красного Знамени. Первый, под номером 944, она получила из рук Калинина. Рут душили слезы. Она вспоминала тех молодых красноармейцев, которые провожали ее в Кремль в далеком 1938 году, и думала о том, что все они, вероятно, полегли на фронтах Отечественной, и своих боевых товарищей-разведчиков, которые сгорели в огне невидимого фронта, так и не получив никаких наград, хотя были достойны их более, чем она.
Рут Вернер, которой в 1977 году было уже семьдесят, запомнилась мне живой обаятельной женщиной, сохранившей полную ясность ума. От нее я получил на память книгу «Рапорт Сони». На титульном листе своих мемуаров Рут учинила глубокомысленную, чисто немецкую надпись: «Каждый автор при написании воспоминаний испытывает трудности: надо отобрать и обобщить главное, да к тому же еще нигде не наврать. Рут Вернер, 14 апреля 1977 года».
Помнится, и с Максом, и с «Соней» мы говорили о моральном аспекте разведки и сошлись в одном: джентльменом в разведке оставаться трудно, почти невозможно, хотя какой-то господин из СИСа и сказал, что разведка – это грязная работа и потому делать ее должны истинные джентльмены. Разведка – это война. Попробуйте остаться джентльменом на войне. Разведчик воспитан так, что он выполняет свою грязную работу во имя блага Отечества, во имя блага людей всей Земли. Помните у Высоцкого: «Грубая наша работа позволит вам встретить восход». Этот благородный идеал поддерживает разведчика в его деятельности, не позволяет ему опуститься, стать циником. Разведка – это сплошная ложь, сплошное коварство по отношению к противнику, но разве можно обвинять в коварстве или подлости Ганнибала, устроившего Канны римлянину Паулюсу, разве можно обвинять в коварстве или подлости наших генералов, устроивших Сталинград немцу Паулюсу?..
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента