Алексин Анатолий Георгиевич. Добрый гений

   Семь лет подряд, а потом еще девять лет Лидуся все хорошела и хорошела. И лицо ее было создано по детально обдуманному природой проекту. Впечатление достигалось не спокойствием гармонии, а резкостью диссонансов. Игривые завитки волос настраивали на легкомыслие, а привольный лоб мыслителя -- на серьезность. Темные глаза -- то большие, то узкие -- ни мгновения не дремали: прищуренно вычисляли что-то, или упрямо пробивались к сути событий и человеческих личностей, или ошпаривали надменной насмешливостью. Они не сочетались с беспечной белокуростью, маленькими, беззащитно прижавшимися к голове ушами и нежным подбородком. "В этой противоречивости и таится, --считала я, -- некая магическая неотразимость". Внешние контрасты, в свою очередь, противоречили абсолютной определенности Лидусиной натуры. Она была полна не мечтаний, а замыслов, которые планомерно осуществлялись.
   А сын мой был простодушен. Никаких загадок и тайн в нем и подозревать-то было нельзя. Кто-то сказал, что о характере человека можно судить по его улыбке: ласковый человек ласково улыбается, милый -- мило, а скверный -- скверно.
   Улыбка сына была и правда точным рентгеном его души. Она располагала к безогляднейшему доверию. Лидуся же улыбалась не хорошо и не плохо, а ослепительно... И ослепление это мешало о чем-либо судить.
   "На нее же трудно смотреть в упор... Она будет изменять ему!" -- пугали меня подруги. Но ни Валерию, ни самой себе Лидуся ни разу не изменила. Мой сын теперь принадлежал ей безраздельно и окончательно. Он стал ее личной собственностью. А своей личной собственности она урона не наносила. Она оберегала его, ограждала от всего, что могло нанести физический или моральный ущерб. Я была спокойна: физически на Валерия не покушались. И морально-весовая категория сына слыла очень авторитетной: его избрала Назаркина!
   Частная Лидусина собственность могла быть лишь самой высокосортной. Поэтому она без устали пыталась совершенствовать те качества и способности Валерия, которые были ей необходимы сегодня, но более всего -- завтра.
   Говорят, у лжи короткие ноги. Думаю, эта поговорка, увы, выдает желаемое за действительное. Я убедилась: весьма длинными, проворными ногами обладают также и слухи... В школе знали, что Лидуся выдворила из детского сада обидчика моего сына. Слух превращался в легенду, обрастал фантастическими подробностями. Легенда эта, как и Лидусина верность будущему супругу, умеющих восторгаться восторгала, а не умеющих -- злила.
   К тому же Лидуся и Валерий вскоре стали знаменитым в школе музыкальным дуэтом. Пел только он... Но у них все равно был дуэт: Лидуся не просто аккомпанировала -- она первой выходила на сцену с короткими сообщениями о предстоящей программе и о том, как у нее "родилась идея", первой кланялась и подчеркнуто принимала аплодисменты. При этом в мою материнскую голову приходили такие мысли: "Чем лучше будет ей, тем лучше будет и моему сыну! Пусть кланяется и рассказывает о том, как рождаются у нее идеи..."
   Ее страстью было завоевывать успех -- у одноклассников, у матери будущего супруга, у зрителей...
   Впрочем, я в своих воспоминаниях и записях немного забежала вперед -- и сделала течение событий беспорядочным, перескочила через кое-какие факты. Постараюсь восстановить их... Лидуся, поступив в обычную школу, замыслила сочетать ее с музыкальной -- и немедленно принялась сочетать. А когда они с Валерием были в четвертом классе, она объявила:
   -- Будущий солист не должен даже начинать с хора... Детский сад не в счет! Отныне ты должен заниматься индивидуально.
   Напомню, что тогда Лидусе стукнуло десять лет.
   Она, однако, дерзнула обратиться к бывшей певице и педагогу Марии Теодоровне, тоже жившей в нашем старинном доме. Мария Теодоровна заявила, что единственная плата, в которой она нуждается, -- это "открытие дарования". Таким образом, Валерий мог расплатиться с ней без моей помощи.
   Мария Теодоровна говорила, что ей "уже семьдесят". Но Лидуся подвергла это сомнению, так как сыну бывшей певицы было под шестьдесят. Стены комнаты, где Мария Теодоровна давала уроки, никогда, вероятно, не требовали ремонта: обоев не было видно. Заслоняя их, одна к другой плотно прилегали фотографии с автографами знаменитостей и потерявшие естественный цвет афиши давних премьер, убористо испещренные автографами их участников.
   -- Почти все уже умерли, а я помню, как они расписывались: кто на бегу в париках и гриме, кто устало, после спектаклей. Даже в невечных романсах попадаются вечные строки: "Это было недавно -- это было давно"...
   Мария Теодоровна ждала за свои уроки и другой платы: надо было бесконечно слушать об одном и том же, не обнаруживая, что все уже давно известно. Лидуся рассказывала мне, как она умудряется создавать впечатление, будто они с Валерием всякий раз присутствуют на премьере воспоминаний. Ради музыкального успеха моего сына она готова была жертвовать и временем и терпением.
   Я, случалось, обременительно дарила свою благодарность тем, кто хоть что-то дарил моему сыну. А Лидуся дарила не "что-то"...
   _ "Это наш добрый гений! -- думала я. -- Со своим простодушием Валерий может и промахнуться". В Лидусе я видела преграду на пути его промахов и ошибок.
   -- Следуй за ней, -- советовала я сыну.
   Мать во мне побеждала воспитателя.
   Яблоко от яблони, как говорят, недалеко падает... Но Лидусин характер далеко укатился от характера ее мамы.
   Полина Васильевна обладала мелкими, но выразительно сострадающими всем вокруг чертами лица. Она была аккомпаниатором и долгие годы состояла при басе, гремевшем в буквальном и переносном смысле. А ее имя и фамилия неизменно печатались на афише внизу, шрифтом, который тоже выглядел мелким.
   -- Я без вас, как без голоса! -- с ласковыми теноровыми интонациями ворковал на репетициях бас.
   -- Сказал бы это хоть раз со сцены, -- иронично заметила Лидуся. --Равноправие не может быть тайным!
   Самой Лидусе не подходили ни мелкие черты лица, ни мелкий шрифт. С малых лет мечтала она быть, как и мать, аккомпаниатором. "Пианистки-солистки из меня не получится", -- молча, но здраво оценила собственные возможности Лидуся, одновременно замыслив и в аккомпаниаторском деле произвести бескровный переворот.
   -- Мы с Валерием будем называться дуэтом: голос и рояль! -- будучи уже на первом курсе "высшего музыкального", утверждала она. -- Не рояль при голосе, а оба -- на равных правах! И в афишах это будет узаконено... Валерий меня как женщину, я надеюсь, пропустит вперед: "Лидия Назаркина (рояль), Валерий Беспалов (драматический тенор)". Так мы напишем. А еще лучше: "Лидия и Валерий Беспаловы".
   Я поняла, что после бракосочетания не сын возьмет ее фамилию (на чем она при желании вполне могла настоять!), а она -- фамилию сына. Причина была, я уверена, в том, что "Беспаловы" звучало эффектнее, чем "Назаркины", как-то величественнее.
   Эпитет "драматический" поначалу смутил меня: я инстинктивно стремилась уберечь сына от всего, что связано с драмами. Даже в звуковом проявлении.
   -- Это дефицитнейший голос! -- объяснила Лидуся. -- Германн, Радамес... Иногда в театрах их даже некому петь!
   -- Но поэтому для драматического тенора и сочинено мало оперных партий, -- высказала я осторожное опасение.
   -- Все, чего мало, что дефицитно, имеет особую ценность, -- заявила Лидуся.
   Она с младенчества стремилась представлять собой "дефицит". И ее будущий спутник жизни тоже должен был владеть редкими качествами. Разве мать могла возражать против этого?
   Но вернусь к школьным годам...
   У Полины Васильевны были три пластинки, невесть как сохранившиеся с довоенных времен: молодая Мария Теодоровна исполняла старинные романсы.
   Лидуся под свой аккомпанемент заставила десятилетнего Валерия разучить все эти романсы и петь их с интонациями и придыханиями молодой Марии Теодоровны.
   А когда разучивание было завершено, она и повела его впервые к уже состарившейся певице.
   Слушая Валерия и Лидусю, Мария Теодоровна, словно проваливаясь в воспоминания, умиленно вздыхала, всплескивала руками... Когда Валерий вместе с роялем умолк, она тоже замерла. А потом, тряхнув плечами и возвратясь к действительности, произнесла:
   -- Самое банальное было бы сказать, что вы вернули мне молодость. Но вернуть ее невозможно. Вы напомнили... И за это спасибо!
   О возрасте она говорила редко. Сын ее старел исправно, как и полагалось: сперва ему было сорок, потом -- полвека, затем стало под шестьдесят. А Мария Теодоровна когда-то бросила якорь на глубину семидесяти лет -- и глубже якорь не опускался... Но и выглядела она не более чем на семьдесят. Всегда как бы накрахмаленная и отутюженная, с белыми пышными волосами, она являла образец прибранности. "Быть в форме!" -- от этого принципа она ни разу не отступила.
   -- Года через три тебе придется сделать антракт, -- предупредила Валерия Мария Теодоровна. -- Начнется мутация голоса. Он будет ломаться, но сломаться не должен. Так что поторопимся... Коль уж ты разучил мои романсы. Но главное-то для меня, запомни: открыть дарование!...
   -- Здесь вы откроете, -- убежденно заверила Лидуся. Обо всем этом я узнала от сына...
   Ежедневные занятия начались.
   Тем временем Лидуся принялась готовить школьный концерт, в завершение которого зрителей обязан был потрясти дуэт "Лидия Назаркина -- Валерий Беспалов". Но для этого остальные номера при всей их добротности не должны были доводить зрителей до потрясения. Этот свой замысел Лидуся осуществляла продуманно и кропотливо.
   Но результат превзошел даже ее ожидания...
   Свою программу "Старые пластинки" дуэт Назаркиной и Беспалова посвятил Марии Теодоровне, сидевшей в центре третьего ряда.
   Пожилые учителя, бабушки и дедушки, избирательно приглашенные Лидусей, начали молодеть на глазах у всего зала. Мария Теодоровна была кумиром давно распрощавшейся с ними юности. И вдруг все возродилось... Репертуар, интонации и придыхания Валерия, аккомпанемент, точь-в-точь повторявший пластиночный, -- все это вызвало не только сотрясшие зал аплодисменты, но и тихие слезы... Молодые зрители поддались настроению старших. Родители, тоже тщательно отобранные Лидусей, поднесли цветы Марии Теодоровне, а потом уж и участникам дуэта, начиная с аккомпаниатора. Режиссура оказалась блестящей!
   И застенчивость моего сына не выглядела забитостью, не была унизительной для него -- она истолковывалась как рыцарство: он уступал дорогу сильной представительнице все же слабого пола.
   Концерт несколько раз повторялся: для окрестных школ, да и многие соученики Валерия и Лидуси рвались присутствовать на нем еще и еще.
   Всякое действие, однако, вызывает противодействие, а всякий восторг рождает и антивосторг. Валерий, как и в детском саду, это с удивлением ощутил. А я не была удивлена, потому что знала: баланс между событиями радостными и печальными неукоснительно соблюдается. Если на мою долю выпадало что-нибудь доброе, я начинала с опаской ждать зла. И компенсация неотвратимо наступала.
   Еще Гельвеций был убежден, что "из всех страстей зависть самая отвратительная" и что под ее знаменем "шествуют ненависть, предательство и интриги". Поскольку зависть вновь более всего угрожала сыну, я в целях обороны тщательнее, чем раньше, изучила ее повадки и высказывания о ней мудрецов. Я убедилась, что зависть в своих проявлениях гораздо конкретней доброжелательности. Доброжелательность склонна к словам, а зависть к поступкам.
   Сева Калошин созвал внеочередное заседание учкома. Все внеочередное было любимо Севой: он вне очереди покупал пирожки в буфете, сдавал пальто в гардеробе и выступал на собраниях. Чаще всего он на собраниях и председательствовал, ибо возглавлял школьный учком.
   На него вне очереди должна была обратить внимание и самая красивая девочка в школе. Тем более что все молодые лица на плакатах, казалось, списаны были с Калошина -- лицо у него было таким открытым, что его хотелось немного "прикрыть": создавалось ощущение сквозняка. Однажды Калошин намекнул Лидусе, что возрастной разрыв в два года -- идеальный разрыв. Он привык провозглашать общепринятые идеалы... Но, верная моему сыну, Лидуся ответила, что воспринимает его лишь как учкомовского председателя.
   В этом своем качестве он и провел внеочередное заседание. Оно было посвящено теме "Новые задачи и старые пластинки". От имени дуэта был вызван только Валерий: Лидусю влюбленный Калошин не собирался отчитывать. А ей женская гордость не позволила явиться без приглашения.
   Вступительным словом Калошин проложил курс обсуждению. Он заявил, что вся жизнь коллектива должна "крутиться" не в том направлении, в каком крутятся старые пластинки, "три из которых на вечере проиграли". В гневе восьмиклассник Сева бывал неожиданно афористичен.
   -- Нам проиграли пластинки, а мы проиграли зрительный зал, -- образно сформулировал он. -- Люди устремили взоры назад, а не вперед!
   Кажется, больше всего на свете Сева боялся "упадничества". Сдавалось, что в раннем детстве его уронили, -- и он, упав, упадничества больше не допускал. Оптимистичность была не второй, а первой и единственной натурой Калошина. Он жизнерадостно, с непреклонностью шагающего экскаватора передвигался; жизнерадостно, хотя и не всегда правильно, отвечал у доски; жизнерадостно сообщал о событиях в мире, даже если речь шла о сражениях, уносящих человеческие жизни, о крушениях поездов и прогрессивных режимов, террористических актах и землетрясениях.
   -- Нам некогда плакать! -- провозглашал Сева.
   Ему вообще было некогда... Однако на заседании учкома Калошин не торопился.
   -- Странно, что не "Взвейтесь кострами, синие ночи!" услышали мы из уст пионера Валерия Беспалова, -- сказал он, -- а слезливые романсы далекого прошлого... Хотя нам некогда плакать!
   Далее Сева указал на спекулятивность подобного репертуара, на эксплуатацию им чувств и нервов. "Репертуар-эксплуататор" был осужден и другими членами ученического комитета, которые все учились у Севы оптимизму и неумению плакать.
   Лидуся, конечно, заранее прорепетировала с Валерием возле рояля (там репетировать было привычней) ответы на те вопросы, которые могли задавать учкомовцы во главе с Калошиным. Но Валерий ошеломленно промолчал.
   Он был в том же ошеломлении и когда добирался, утратив ориентацию, до угла улицы. Лидуся ждала его на противоположной стороне.
   -- Осторожно, Валерий!
   Лидусин голос перекрыл все звуки улицы... Мой сын отпрянул в сторону. Но прицеп заворачивавшего грузовика все же задел его, ткнул в плечо. Валерий, будто ища что-то на мостовой, медленно сделал несколько шагов и упал.
   Лидуся ринулась к нему через улицу... Она осторожно приподняла Валерия:
   -- Я с тобой! Не волнуйся... Сейчас мы поедем в больницу!
   Ошарашенно-испуганные учкомовцы оказались за ее спиною, на тротуаре.
   -- Он хотел покончить с собой? -- произнес кто-то из них. Лидусин взгляд остановился на Калошине, лицо которого
   в тот момент для плаката не подходило.
   -- Это ты покончил с собой, -- сказала Лидуся. -- Запомни: ты, а не он!
   Крик, на который я как заведующая воспитательным учреждением не имела права, огласил детсад ровно в пять вечера. Детали, сопутствующие душевным потрясениям или даже молча присутствующие при них, вторгаются в память навечно. Я услышала по радио "Московское время -- семнадцать часов!" -- и тут же раздался звонок.
   -- Я из больницы, -- приглушенно, наверное, прикрыв трубку рукой, сообщила Лидуся. -- Валерий чуть было не попал под машину, но я...
   -- Под машину?! -- крикнула я так, что топот взрослых и детских ног устремился к моей комнате.
   -- Чуть было не попал! -- поспешила в полный голос уточнить Лидуся --Но я вовремя остановила его. И сейчас все в порядке. Прицеп ударил его в плечо, а мог бы... если бы я не крикнула...
   -- Ударил прицеп?! Какой прицеп?
   -- Не волнуйтесь: теперь все хорошо.
   -- Но он же в больнице?!
   -- Я его отвезла. Сама... На всякий случай. Ему сделали перевязку.
   -- Перевязку?
   -- Все уже в полном порядке!
   -- А зачем перевязка? Где перевязка?...
   За полчаса до этого меня огорчила ссора двух девочек. А утром я расстроилась из-за того, что мячом, как доложила нянечка, "расквасили окно" и никто не хотел сознаваться. Какие ничтожные размеры в одно мгновение обрели все эти огорчения и расстройства! Нам повседневно укорачивают жизнь булавочные уколы, которые мы принимаем за удары судьбы. Если бы научиться соизмерять уколы с ударами... Но это удается лишь в такие минуты, которые в тот день испытала я.
   -- Где больница? Сейчас я приеду!
   -- Зачем? Все в порядке... Я вовремя остановила его! -- продолжала Лидуся обозначать свою роль в спасении моего сына. Она и про машину-то, не пощадив меня, сообщила для этого. Не пощадив... -- Приезжать не надо: скоро мы будем дома! -- пообещала она.
   И все-таки я оказалась в больнице. Вышла из кабинета, потеряла сознание... Меня отвезли... А там обнаружили диабет.
   -- Сладкая болезнь... Сахарная! -- сказал врач. -- Но с горькими последствиями. Так что поберегитесь!
   -- А из-за чего... это?
   -- Трудно сказать. Может быть, нервное потрясение. Валерий и Лидуся навещали меня ежедневно. Рука у сына была на перевязи, как у раненых, которых я девочкой видела после войны.
   Лидуся бесконечное количество раз пересказывала историю о том, как голос ее заставил Валерия отпрянуть в сторону и спас ему жизнь. И как она, не дожидаясь зеленого света, ринулась через улицу.
   "Дождалась, наверное... Дождалась!" Эта мысль зачем-то путалась на пути моей благодарности, пытаясь остановить ее. Я стыдилась этой нелепой мысли и отгоняла ее. "Какая разница, дождалась Лидуся зеленого света или не дождалась? Она же спасла Валерия!"
   Но и его благодарность была затуманена последствиями Лидусиного звонка.
   -- Зачем ты сообщила? Да еще из больницы! Я услышала, как сын негромко произнес это.
   -- Я в тот момент потеряла голову.
   Валерий помолчал: он знал, что Лидуся ни в каких случаях головы не теряла.
   -- А теперь вот... мама -- тяжелобольной человек. Из-за меня!
   -- При чем здесь ты? -- воскликнула я. "Тяжелобольной человек" -- без этих слов меня аттестовать перестали.
   Вскоре Калошину пришлось созвать еще одно внеочередное заседание. Но уже по требованию Лидуси. Она захотела, чтобы учком встретился с "ветеранами войны и труда".
   -- А зачем это?... -- промямлил Калошин, помня, что он, как утверждала Лидуся, "покончил с собой" и, стало быть, для нее мертв.
   -- Зачем встречаться с ветеранами?! -- переспросила она. И он загробным голосом поспешил заверить, что понимает "зачем". Но в действительности никто, кроме Лидуси, об этом не знал.
   Все стало ясно лишь на самом заседании... Ветераны явились разные: и учителя, и представители шефов, и жильцы нашего дома. Лидуся пригласила человек десять... И каждого ветерана попросила ответить на один только вопрос:
   -- Какую роль в вашей жизни сыграла довоенная музыка? Она назвала песни, которые были записаны на обеих сторонах трех старых пластинок.
   Ветераны примолкли, словно все вместе убыли в прошлое... Затем так же все вместе вернулись -- и, дружелюбно перебивая друг друга, мечтательно перемещаясь от факта к факту, стали рассказывать. Сбереженные памятью факты, выглядели доказательствами не напрасно прожитых лет. Факты эти они вольны были перечислять бесконечно, как делала Мария Теодоровна и как поэт волен часто, вслух обращаться к тем своим стихам, которые сделали его поэтом. Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж...
   -- Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате... ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? -- сказала Лидуся.
   -- Похоже, -- промолвил он загробным полушепотом.
   -- А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо?
   -- В ту...
   Через полтора месяца были перевыборы учкома.
   -- Калошин пал! -- известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот.
   У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал "давать петуха", окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему... В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.
   -- Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости -- и все. Я не больна... А гостей обожаю!
   Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось... все меньше и меньше.
   -- Подслушала во дворе, что я угасаю, -- шутливо сообщила она. --Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу...
   Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно!
   Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в форме". Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной...
   Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
   -- Мурлыкаю, -- говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.
   -- Пусть в некрологе напишут: "Скончалась на семьдесят первом году". Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? -- спросила она Валерия.
   -- Никакого некролога не будет! -- категорически заявил он.
   -- Ты считаешь, не заслужила?
   -- Вы будете продолжать... жить.
   -- Сколько же можно?!
   Валерий рассказывал мне обо всем этом... И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
   -- Зачем ты наведываешься к ней?... -- спросила я.
   -- "Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!" Так она говорит.
   До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала.
   Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку.
   -- Анна Александровна... объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? -- сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она.
   "Для чего?" -- на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.
   У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся... Его недоумения нередко были обращены и к себе самому. Лидусе же в основном все было понятно.
   Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.
   -- Зачем ходит? -- переспросила я. -- Думаю... ему с Марией Теодоровной интересно.
   Глаза расширились.
   -- А со мной ему неинтересно?!
   -- Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.
   Глаза расширились еще больше.
   -- А ко мне он ее не испытывает?!
   -- Но пойми... он Марию Теодоровну еще и жалеет.
   -- А меня, значит, ему не жаль?!
   Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.
   -- Что ты? Что ты, Лидуся?... -- всполошилась я. -- Ходи туда... вместе с ним. Как было прежде...
   -- Для чего?! -- Она оторвала кулаки от лица, чтобы с кулачной решительностью прозвучали слова: -- Больше не пущу... Ни к кому не пущу!
   То, что Валерий навещал Марию Теодоровну без видимой надобности, без какой-либо практической цели, представлялось Лидусе необъяснимым. Но дело было не только в этом... Он, 'выходит, принадлежал ей не полностью! Она ревновала его к угасающей женщине... Верней, к тому времени, к тем душевным движениям, которые он посвящал кому-то, кроме нее.
   "Она любит его! -- не без ликования констатировала я. -- Заставить Лидусю плакать... могла лишь какая-то чрезвычайность. Ею оказалась любовь к моему сыну!"
   Я видела перед собой лицо, которое от всякого необычного состояния становилось еще красивее. И красавица, которая могла выбрать в школе кого ей было угодно, выбрала моего сына!
   Я растроганно прижала ее к себе.
   Иногда говорят: "Нет характера..." Характером обладают все. Но одни сильным и стойким, а другие слабым и дряблым. Меня беспокоило, что характер сына был слишком податливым, раскрывающим, как послушный ключ, душу и тому, перед кем ей следовало бы замкнуться.
   Но неожиданно обнаружилось, что характер Валерия может быть непреклонным.
   Когда Лидуся и ему крикнула: "Ни к кому не пущу", он ответил:
   -- А я ни к кому и не пойду... Кроме Марии Теодоровны... Но к ней? Что бы там ни было! Я так решил.