– Ты не знаешь самого главного.
– Главного? Для Марии Кондратьевны или для тебя?
– Для меня… Мама с отцом расходятся.
Она остановилась. Лучший друг человека приподнял уши.
– Куда расходятся?
– На разные этажи. Мама поднимается к Савве Георгиевичу. Насовсем.
– К Чернобаеву?! Откуда ты знаешь?
– У нас был домашний совет. Самый последний… Он принял исторические решения.
– Какие?
– Маме разрешено уйти к члену-корреспонденту. Она, отец и мы с Владиком должны думать, что ничего не изменилось, ничего особенного не произошло. Еще совет постановил, что и в этом случае должно быть соблюдено равноправие: один из нас, близнецов, поднимется вместе с мамой, а другой останется на первом этаже.
– И кто же поднимется?
– Отец сказал: «Саня, останься со мной». Я согласился.
– Не может быть!
Когда я сообщил, что мама с отцом расходятся, она этого не воскликнула.
– Почему… не может быть? Я хочу остаться с отцом.
– Права Мария Кондратьевна! – еще убежденней воскликнула она.
– В чем?
– Подмял тебя родственничек. Подмял! Ты и здесь уступил ему. Вернее, и здесь отступил!
Круглые серьги плясали по кожаному воротничку. Ирина кричала:
– Какая разница – жить на первом этаже или на четвертом? Ведь это же в одном доме!
– Мама тоже сказала, что наши семьи будут одним домом.
– Она совершенно права!
– Почему же ты… волнуешься? Если нет никакой разницы?
– Потому что ты балбес! – Впервые она назвала меня так. – Ну и балбес! Я даже не представляла себе, что ты такой страшный балбес!..
Лучшему другу человека это слово не понравилось: он внезапно напрягся, присел на задние лапы и протестующе, зло залаял на свою хозяйку.
– А тебе что? Только тебя не хватало! Ирина ударила ЛДЧ поводком. Он попался под горячую руку.
– За что… ты?
– Не вмешивайся! Это не твоя собака.
И чтобы доказать, что пудель принадлежит ей, Ирина еще и еще ударила его поводком.
Лучший друг человека умолк. Но не поджал хвост, а продолжал пружинисто опираться на задние лапы, как бы готовый к прыжку.
– Человек во гневе выражает не столько свои убеждения, сколько ощущения. В таких случаях надо переждать, – давно объяснил мне отец.
После сцены возле подъезда Ирины я стал напряженно «пережидать». Она не замечала меня, хоть я все время старался попадаться ей на глаза. Прошло полтора месяца… В школе я уже не мог увидеться с ней: десятилетняя эпопея контрольных, заданий на дом и ответов у доски завершилась. Но впереди было предэкзаменационное собеседование в университете, гае нам с ней предстояло встретиться.
Вспомнив, что фотограф однажды сказал мне: «Тебя выгодней всего брать в полупрофиль», я решил чаще поворачиваться к Ирине полупрофилем.
«Встретимся с ней как ни в чем не бывало! – думал я. – Человек во гневе не выражает своих истинных убеждений. К тому же я переждал столько дней…» Я понял, что стоит поступать на мехмат и чего-то достигать в жизни, если Ирина будет свидетельницей этого. Если она это оценит…
Я улизнул из дома рано, почти на рассвете. И один… Чтобы Владик не видел, как я подойду к Ирине, и не слышал, как скажу ей, что очень соскучился.
Долго я курсировал перед громадой университетского здания. Я не думал о собеседовании с кандидатами и доцентами. Я ждал «собеседования» с ней. Это стало главным ожиданием в моей жизни.
И вдруг я увидел Ирину и Владика. Они шли… держась за руки. Заметив меня, она панически вздрогнула и отдалилась от него на полшага. Я, не оборачиваясь, вошел в здание.
Не на всех факультетах устраивают предварительные собеседования. Но Савва Георгиевич считал, что нельзя превращать школьника в студента, не познакомившись с его кругозором.
– Разумеется, ни о каких поблажках не может быть и речи, – предупредила Владика и меня мама. – Но доброжелательное отношение вам будет обеспечено
Мама хотела, чтобы наше с Владиком поступление на один факультет содействовало объединению первого и четвертого этажей.
На мраморной лестнице, которая в привычном термине «дворец науки» делала ударение на слове «дворец», Ирина догнала меня. Близнеца рядом не было.
– Ты волнуешься? – извинительно шепнула она.
По лестнице поднимались многие искатели будущей научной судьбы и буднично-спокойные вершители судеб.
Для этого дня у Ирины нашелся элегантный, сверхскромный костюм, который вполне был бы к лицу Софье Перовской или Склодовской-Кюри. Серег не было. И лишь смоляные завитки да костяной гребень говорили о том, что и Кармен могла бы тянуться к высшему образованию.
– Ты волнуешься? – вновь прошептала Ирина.
– Нет.
Сзади, перепрыгивая через мраморные ступени, нас догнал Владик.
– О чем вы тут шепчетесь? – с игриво-подозрительной интонацией осведомился он.
– Я спросила, не нервничает ли Саня, – принялась объяснять Ирина. – Он сказал, что спокоен. Только об этом и шел разговор.
Она оправдывалась перед Владиком, которого еще недавно презрительно именовала родственничком! Но теперь этот родственник был полпредом четвертого этажа, на нем был отблеск величия Саввы Георгиевича.
Первым из близнецов Томилкиных на собеседование пригласили меня, поскольку имя мое было на букву А.
В комнате, не обращая внимания на открывшуюся и закрывшуюся дверь, сидели друг против друга два вершителя судеб. Мужчины лет тридцати семи… Один, сидевший почти спиной ко мне, был с холеной д'артаньяновской бородкой. У второго бородка была менее ухоженная. Этот второй говорил о каком-то французском фильме: «Явление! Удивительное явление!..» Первый, разглядывая ногти, ответил: «Тебя гипнотизирует актер. И больше ничего!» Меня поразило, что вершители судеб были на «ты».
Заметив меня, холеная бородка понизила голос: «А я полностью разочарован». Без каких-либо переходов ко мне обратился тот, который поддавался гипнозу. Это, наверное, было хорошо. Но для меня безразлично.
– Назовите своих любимых физиков.
– Склифосовский, – ответил я.
Они должны были свалиться со стульев. На это я и рассчитывал. Но они не свалились. «Неужели Савва Георгиевич приказал взять меня на факультет, так сказать, живым или мертвым?» – подумал я.
Вершитель судеб с растрепанной бородкой был более впечатлительным. И поинтересовался:
– Это вы всерьез?
– А что такое? – ответил я фразой Владика.
– Ах так? Тогда скажите, пожалуйста, В каком году состоялся первый в истории разговор по телефону?
– В 1861-м, – ответил я.
– Ты перепутал изобретение телефона с отменой крепостного права, – засвидетельствовал тот, который оценивал свои ногти.
– Значит, получается, Гончаров вполне мог поболтать по телефону с Тургеневым? – спросил более впечатлительный.
– Какие телефонные разговоры? Они терпеть не могли друг друга, – не поднимая головы, сообщил второй. – А ты, как я вижу, физику органически не перевариваешь. Зачем же стремишься на наш факультет?
– Я не стремлюсь.
– Ну, что?! – Ирина подбежала ко мне, выждав, пока Владик скроется в той самой комнате. Ее фамилия была на У, и ей собеседование еще предстояло.
– Провалился, – ответил я.
– Каким образом?
– Не ответил – и все.
– Ты решил подорвать престиж Саввы Георгиевича?
– Просто я не хочу у него учиться. Хоть он ни в чем абсолютно не виноват…
Сквозь окна нашего первого этажа я все чаще видел, как Владик с Ириной входили в подъезд, затем слышал, как с дребезжащим металлическим звоном захлопывалась дверь лифта и кабина уплывала на четвертый этаж.
«Как ты можешь жить с ним под одной крышей?» спрашивала она. А теперь стремилась под общую крышу с Владиком.
Мама никогда не проходила мимо своей бывшей квартиры.
– Ну как вы? – восклицала она с порога гораздо приветливее, чем это бывало прежде. – Я принесла то, что вы любите!
Но плаща не снимала.
Однажды, часов в восемь утра, я увидел Владика с чемоданом. Он стоял, не оборачиваясь на наши окна, словно никогда, ни одного дня не жил в этой квартире.
Подкатила новая «Волга» Саввы Георгиевича – не белая, а зеленая. Быть может, цвет выбирала мама? Член-корреспондент был сам за рулем. На заднем сиденье я увидел Ирину в туристской куртке с капюшоном на спине. Значит, Савва Георгиевич заехал за ней, а потом вернулся к подъезду. «Надо очень любить маму, чтобы так заботиться об одном… из ее сыновей. И о его личном счастье!» – подумал я.
Любопытство, помимо воли, подтолкнуло меня к окну.
– Куда вы? – спросил я у Владика.
– В молодежный лагерь! – Он победно подергал носом.
– Ну да, вы ведь уже студенты.
– А ты?
– Подал в медицинский. Буду лечить свои и чужие почки. Там экзамены в августе.
– Мама мне говорила… Ну будь!
Он столь же победоносно поправил свои очки в иезуитски тонкой оправе и сел рядом с Ириной.
«Поменяйся с ним умом, внешностью… И я брошусь ему на шею», – говорила она.
Обмена не произошло. Но в лагерь они уезжали вместе.
Савва Георгиевич помахал мне рукой. Мама провожала их в молодежный лагерь не вышла.
Отец на кухне готовил нам двоим завтрак.
«Если бы мне предложили остаться навсегда одинокой или быть с твоим братом, я бы, не задумываясь, предпочла судьбу старой девы!» – вспомниля еще одну фразу Ирины.
«Не задумываясь…» Нет, она все же задумалась! Неужели выгода может заставить…
– Мама полюбила Савву Георгиевича, – оборвал меня отец, склонившись над газовой плитой.
– Я не о маме.
– А о ком?
– О той, которая била собаку. Лучшего друга человека!
– Кто-то не любит собак? – медленно произнес отец. – Разве можно их не любить? Но все-таки, Санечка, лучшим другом человека… должен быть человек. Если я, конечно, не заблуждаюсь.
– Главного? Для Марии Кондратьевны или для тебя?
– Для меня… Мама с отцом расходятся.
Она остановилась. Лучший друг человека приподнял уши.
– Куда расходятся?
– На разные этажи. Мама поднимается к Савве Георгиевичу. Насовсем.
– К Чернобаеву?! Откуда ты знаешь?
– У нас был домашний совет. Самый последний… Он принял исторические решения.
– Какие?
– Маме разрешено уйти к члену-корреспонденту. Она, отец и мы с Владиком должны думать, что ничего не изменилось, ничего особенного не произошло. Еще совет постановил, что и в этом случае должно быть соблюдено равноправие: один из нас, близнецов, поднимется вместе с мамой, а другой останется на первом этаже.
– И кто же поднимется?
– Отец сказал: «Саня, останься со мной». Я согласился.
– Не может быть!
Когда я сообщил, что мама с отцом расходятся, она этого не воскликнула.
– Почему… не может быть? Я хочу остаться с отцом.
– Права Мария Кондратьевна! – еще убежденней воскликнула она.
– В чем?
– Подмял тебя родственничек. Подмял! Ты и здесь уступил ему. Вернее, и здесь отступил!
Круглые серьги плясали по кожаному воротничку. Ирина кричала:
– Какая разница – жить на первом этаже или на четвертом? Ведь это же в одном доме!
– Мама тоже сказала, что наши семьи будут одним домом.
– Она совершенно права!
– Почему же ты… волнуешься? Если нет никакой разницы?
– Потому что ты балбес! – Впервые она назвала меня так. – Ну и балбес! Я даже не представляла себе, что ты такой страшный балбес!..
Лучшему другу человека это слово не понравилось: он внезапно напрягся, присел на задние лапы и протестующе, зло залаял на свою хозяйку.
– А тебе что? Только тебя не хватало! Ирина ударила ЛДЧ поводком. Он попался под горячую руку.
– За что… ты?
– Не вмешивайся! Это не твоя собака.
И чтобы доказать, что пудель принадлежит ей, Ирина еще и еще ударила его поводком.
Лучший друг человека умолк. Но не поджал хвост, а продолжал пружинисто опираться на задние лапы, как бы готовый к прыжку.
– Человек во гневе выражает не столько свои убеждения, сколько ощущения. В таких случаях надо переждать, – давно объяснил мне отец.
После сцены возле подъезда Ирины я стал напряженно «пережидать». Она не замечала меня, хоть я все время старался попадаться ей на глаза. Прошло полтора месяца… В школе я уже не мог увидеться с ней: десятилетняя эпопея контрольных, заданий на дом и ответов у доски завершилась. Но впереди было предэкзаменационное собеседование в университете, гае нам с ней предстояло встретиться.
Вспомнив, что фотограф однажды сказал мне: «Тебя выгодней всего брать в полупрофиль», я решил чаще поворачиваться к Ирине полупрофилем.
«Встретимся с ней как ни в чем не бывало! – думал я. – Человек во гневе не выражает своих истинных убеждений. К тому же я переждал столько дней…» Я понял, что стоит поступать на мехмат и чего-то достигать в жизни, если Ирина будет свидетельницей этого. Если она это оценит…
Я улизнул из дома рано, почти на рассвете. И один… Чтобы Владик не видел, как я подойду к Ирине, и не слышал, как скажу ей, что очень соскучился.
Долго я курсировал перед громадой университетского здания. Я не думал о собеседовании с кандидатами и доцентами. Я ждал «собеседования» с ней. Это стало главным ожиданием в моей жизни.
И вдруг я увидел Ирину и Владика. Они шли… держась за руки. Заметив меня, она панически вздрогнула и отдалилась от него на полшага. Я, не оборачиваясь, вошел в здание.
Не на всех факультетах устраивают предварительные собеседования. Но Савва Георгиевич считал, что нельзя превращать школьника в студента, не познакомившись с его кругозором.
– Разумеется, ни о каких поблажках не может быть и речи, – предупредила Владика и меня мама. – Но доброжелательное отношение вам будет обеспечено
Мама хотела, чтобы наше с Владиком поступление на один факультет содействовало объединению первого и четвертого этажей.
На мраморной лестнице, которая в привычном термине «дворец науки» делала ударение на слове «дворец», Ирина догнала меня. Близнеца рядом не было.
– Ты волнуешься? – извинительно шепнула она.
По лестнице поднимались многие искатели будущей научной судьбы и буднично-спокойные вершители судеб.
Для этого дня у Ирины нашелся элегантный, сверхскромный костюм, который вполне был бы к лицу Софье Перовской или Склодовской-Кюри. Серег не было. И лишь смоляные завитки да костяной гребень говорили о том, что и Кармен могла бы тянуться к высшему образованию.
– Ты волнуешься? – вновь прошептала Ирина.
– Нет.
Сзади, перепрыгивая через мраморные ступени, нас догнал Владик.
– О чем вы тут шепчетесь? – с игриво-подозрительной интонацией осведомился он.
– Я спросила, не нервничает ли Саня, – принялась объяснять Ирина. – Он сказал, что спокоен. Только об этом и шел разговор.
Она оправдывалась перед Владиком, которого еще недавно презрительно именовала родственничком! Но теперь этот родственник был полпредом четвертого этажа, на нем был отблеск величия Саввы Георгиевича.
Первым из близнецов Томилкиных на собеседование пригласили меня, поскольку имя мое было на букву А.
В комнате, не обращая внимания на открывшуюся и закрывшуюся дверь, сидели друг против друга два вершителя судеб. Мужчины лет тридцати семи… Один, сидевший почти спиной ко мне, был с холеной д'артаньяновской бородкой. У второго бородка была менее ухоженная. Этот второй говорил о каком-то французском фильме: «Явление! Удивительное явление!..» Первый, разглядывая ногти, ответил: «Тебя гипнотизирует актер. И больше ничего!» Меня поразило, что вершители судеб были на «ты».
Заметив меня, холеная бородка понизила голос: «А я полностью разочарован». Без каких-либо переходов ко мне обратился тот, который поддавался гипнозу. Это, наверное, было хорошо. Но для меня безразлично.
– Назовите своих любимых физиков.
– Склифосовский, – ответил я.
Они должны были свалиться со стульев. На это я и рассчитывал. Но они не свалились. «Неужели Савва Георгиевич приказал взять меня на факультет, так сказать, живым или мертвым?» – подумал я.
Вершитель судеб с растрепанной бородкой был более впечатлительным. И поинтересовался:
– Это вы всерьез?
– А что такое? – ответил я фразой Владика.
– Ах так? Тогда скажите, пожалуйста, В каком году состоялся первый в истории разговор по телефону?
– В 1861-м, – ответил я.
– Ты перепутал изобретение телефона с отменой крепостного права, – засвидетельствовал тот, который оценивал свои ногти.
– Значит, получается, Гончаров вполне мог поболтать по телефону с Тургеневым? – спросил более впечатлительный.
– Какие телефонные разговоры? Они терпеть не могли друг друга, – не поднимая головы, сообщил второй. – А ты, как я вижу, физику органически не перевариваешь. Зачем же стремишься на наш факультет?
– Я не стремлюсь.
– Ну, что?! – Ирина подбежала ко мне, выждав, пока Владик скроется в той самой комнате. Ее фамилия была на У, и ей собеседование еще предстояло.
– Провалился, – ответил я.
– Каким образом?
– Не ответил – и все.
– Ты решил подорвать престиж Саввы Георгиевича?
– Просто я не хочу у него учиться. Хоть он ни в чем абсолютно не виноват…
Сквозь окна нашего первого этажа я все чаще видел, как Владик с Ириной входили в подъезд, затем слышал, как с дребезжащим металлическим звоном захлопывалась дверь лифта и кабина уплывала на четвертый этаж.
«Как ты можешь жить с ним под одной крышей?» спрашивала она. А теперь стремилась под общую крышу с Владиком.
Мама никогда не проходила мимо своей бывшей квартиры.
– Ну как вы? – восклицала она с порога гораздо приветливее, чем это бывало прежде. – Я принесла то, что вы любите!
Но плаща не снимала.
Однажды, часов в восемь утра, я увидел Владика с чемоданом. Он стоял, не оборачиваясь на наши окна, словно никогда, ни одного дня не жил в этой квартире.
Подкатила новая «Волга» Саввы Георгиевича – не белая, а зеленая. Быть может, цвет выбирала мама? Член-корреспондент был сам за рулем. На заднем сиденье я увидел Ирину в туристской куртке с капюшоном на спине. Значит, Савва Георгиевич заехал за ней, а потом вернулся к подъезду. «Надо очень любить маму, чтобы так заботиться об одном… из ее сыновей. И о его личном счастье!» – подумал я.
Любопытство, помимо воли, подтолкнуло меня к окну.
– Куда вы? – спросил я у Владика.
– В молодежный лагерь! – Он победно подергал носом.
– Ну да, вы ведь уже студенты.
– А ты?
– Подал в медицинский. Буду лечить свои и чужие почки. Там экзамены в августе.
– Мама мне говорила… Ну будь!
Он столь же победоносно поправил свои очки в иезуитски тонкой оправе и сел рядом с Ириной.
«Поменяйся с ним умом, внешностью… И я брошусь ему на шею», – говорила она.
Обмена не произошло. Но в лагерь они уезжали вместе.
Савва Георгиевич помахал мне рукой. Мама провожала их в молодежный лагерь не вышла.
Отец на кухне готовил нам двоим завтрак.
«Если бы мне предложили остаться навсегда одинокой или быть с твоим братом, я бы, не задумываясь, предпочла судьбу старой девы!» – вспомниля еще одну фразу Ирины.
«Не задумываясь…» Нет, она все же задумалась! Неужели выгода может заставить…
– Мама полюбила Савву Георгиевича, – оборвал меня отец, склонившись над газовой плитой.
– Я не о маме.
– А о ком?
– О той, которая била собаку. Лучшего друга человека!
– Кто-то не любит собак? – медленно произнес отец. – Разве можно их не любить? Но все-таки, Санечка, лучшим другом человека… должен быть человек. Если я, конечно, не заблуждаюсь.