Страница:
Ален де Боттон
Религия для атеистов
Посвящается Берте фон Бюрен
Глава 1
Мудрость без доктрины
1
Самый скучный и непродуктивный вопрос, который можно задать о религии: истинная она или нет, в смысле – получена ли она с небес под трубные звуки и сверхъестественно ли все вершилось пророками и небесными существами.Чтобы сэкономить время, даже рискуя потерять читателя в самом начале книги, позвольте прямо заявить, что, разумеется, нет религий истинных в смысле получения их от Бога. Эта книга предназначена для людей, которые не могут поверить в чудеса, призраков или истории о неопалимых кустах и не испытывают глубокого интереса к деяниям необычных мужчин и женщин, вроде святой Агнессы из Монтепульчано, жившей в тринадцатом столетии, способной левитировать во время молитвы, поднимаясь на два фута над землей, и возвращать детей с того света, которую в конце жизни (предположительно) ангел на спине доставил из южной Тосканы на небеса.
2
Попытки доказать, что Бога нет, увлекательное занятие для атеистов. Суровые критики религии находили огромное удовольствие, в мельчайших подробностях расписывая идиотизм верующих, ставя последнюю точку лишь после того, как им удавалось (по их мнению) выставить своих врагов круглыми дураками или маньяками.Хотя это занятие может приносить удовлетворение, речь не о том, существует Бог или нет, а стоит ли ввязываться в спор, если человек уже решил для себя, что все-таки нет. Посыл этой книги в следующем: вполне возможно оставаться убежденным атеистом и при этом находить религию в чем-то полезной, интересной и утешающей, а также думать над тем, как можно использовать некоторые ее идеи и практики в светской жизни.
Вероятно, очень милая дама: святая Агнесса из Монтепульчано.
Можно оставаться равнодушным к христианской Троице или к буддистскому Восьмеричному пути и при этом интересоваться, как проводятся религиозные церемонии, поддерживается мораль, возникает дух общности, используются искусство и архитектура, поощряется тяга к путешествиям, тренируется разум и выражается благодарность красоте весны. В мире, кишащем самыми разнообразными фанатиками, как религиозными, так и мирскими, существует возможность сбалансировать отвержение религиозной веры с избирательным уважением к религиозным ритуалам и концепциям.
Именно когда мы перестаем верить, что религия дана свыше или предназначена для полоумных, все, связанное с ней, становится более интересным. Тогда мы уже способны признать, что религия изобретена нами, чтобы служить двум главным потребностям человека, которые актуальны и по сей день, но мирское общество так и не смогло найти для них адекватного решения. Первая – необходимость сосуществовать вместе в гармонии, несмотря на наши глубоко укоренившиеся эгоизм и тягу к насилию. И вторая – необходимость справляться с ужасной болью, возникающей от нашей уязвимости перед лицом крушения профессиональной карьеры, сложностей во взаимоотношениях, потери близких, собственных болезней и смерти. Бог, возможно, и мертв, но важные проблемы, которые заставляли нас оживлять его, никуда не делись и требуют разрешения. Они не могут исчезнуть только оттого, что нам удается найти некие научные несоответствия в притче о пяти хлебах и двух рыбах.
Ошибка современного атеизма в том, что он не замечает, как много аспектов веры остаются полезными, когда убраны главные догматы. Как только мы перестаем исходить из того, что должны или падать ниц перед Богом, или отрицать его, религия открывается нам как вместилище множества оригинальных идей, которые мы можем постараться использовать для смягчения некоторых наиболее досаждающих нам и остающихся без должного внимания болезней мирской жизни.
3
Я воспитывался в семье убежденных атеистов, мои родители-евреи считали веру в Бога чем-то вроде преданности Санта-Клаусу. Я помню, как отец довел сестру до слез в попытке развенчать робко высказанное ею предположение, что где-нибудь во вселенной Бог может жить отшельником. Ей тогда было восемь лет. Если обнаруживалось, что кто-либо из членов их социального круга тайком проявляет религиозные чувства, мои родители начинали относиться к нему с жалостью, обычно предназначенной для тех, у кого была обнаружена смертельная болезнь, и более никогда не воспринимали этого человека всерьез.Хотя взгляды родителей оказали на меня огромное воздействие, где-то между двадцатью и тридцатью я пережил кризис неверия. Сомнения зародились от прослушивания кантат Баха, усилились в присутствии мадонн Беллини и едва не сокрушили меня после знакомства с архитектурой буддизма. Но лишь через несколько лет после смерти отца – его похоронили под иудейским надгробием на еврейском кладбище в Уилсдене в северо-западном Лондоне, потому что, странное дело, он обошелся без каких-то мирских распоряжений на этот счет, – я начал осознавать, сколь велики мои сомнения по части основополагающих принципов, на которых меня воспитывали с детства.
Уверенность в том, что Бога нет, оставалась непоколебимой. Но у меня просто оказались развязаны руки при мысли, что увлечение религией вполне допустимо, если не подписываться под ее сверхъестественными положениями, другими словами, думать о святых отцах, не оскорбляя памяти о собственном. Я признал: мое неверие в загробную жизнь или в небожителей не означает, что я должен повернуться спиной к музыке, зданиям, молитвам, ритуалам, празднествам, храмам, паломничеству, общим трапезам и катехизаторским текстам.
Мирское общество понапрасну ослабило себя, отказавшись от набора практик и идей, которые атеисты не желают использовать только потому, что они слишком уж тесно ассоциируются, пользуясь словами Ницше, с «дурными запахами религии». Мы выросли, боясь слова «мораль». Предложение прослушать проповедь вызывает у нас негодование. Мы отмахиваемся от идеи, что искусство должно возвышать или нести этический посыл. Паломничество не для нас. Мы не можем строить храмы. У нас нет навыков для выражения благодарности. Чтение повышающей духовный уровень книги представляется абсурдом для гордых. Мы противимся ментальным упражнениям. Незнакомые люди редко поют вместе. Мы поставлены перед неприятным выбором: или признать некие концепции касательно бессмертных божеств – или полностью отказаться от успокаивающих, утонченных и просто очаровательных ритуалов, для которых мы пытаемся найти эквиваленты в мирском обществе.
Отдавая так много, мы позволяем религии заявлять свои эксклюзивные права на те области, которые должны служить всему человечеству, и нам без всякого смущения следует вернуть их в мирскую реальность. Раннее христианство показало, что умеет отлично приспосабливаться к ситуации, активно используя чужие хорошие идеи, агрессивно вбирая в себя практики культов бесчисленных языческих богов, о чем современные атеисты стараются не упоминать, поскольку убеждены, что это все христианство. Новая вера воспользовалась празднествами середины зимы и назвала их Рождеством. Она впитала в себя эпикурейский идеал совместной жизни в философской коммуне и реализовала его в монастырях. А в разрушенных городах Римской империи христианство радостно вселялось в брошенные храмы, возведенные в честь языческих героев и памятных дат.
Задача, стоящая перед атеистами: как обратить вспять процесс религиозной колонизации, как отделить от религиозных институтов идеи и ритуалы, на которые они заявили свои права, но которые им не принадлежат. К примеру, большая часть лучшего в Рождестве совершенно не связана с историей рождения Христа. Единение, ощущение праздника, возрождение природы – все это существовало и раньше, и не в том контексте, в каком столетия преподносится христианством. Наши душевные потребности готовы освободиться от тени, брошенной на них религией… даже если и так, пусть это кажется парадоксом, но изучение религии часто становится ключом к их новому открытию и формулированию.
Далее следует попытка прочитать догмы, по большей части христианские, в меньшей степени иудаистские и буддийские, в надежде найти блестящие идеи, которые можно использовать в обычной жизни, особенно по части человеческого общения и духовного и телесного страдания. Речь не о том, что отделение церкви – это плохо, но мы часто отделяли ее не лучшим образом. Следуя несбыточным мечтам, мы без всякой на то необходимости отсекли самые полезные и привлекательные части веры.
4
Стратегия, изложенная в этой книге, будет раздражать фанатиков обеих сторон дискуссии. Верующие почувствуют себя оскорбленными из-за якобы бесцеремонного, избирательного и несистематизированного рассмотрения их убеждений. Религия – не шведский стол, запротестуют они, откуда можно брать что захочется. Однако причиной падения многих религиозных культов как раз и стало неразумное требование, что приверженцы должны есть все, положенное на тарелку. Почему нельзя восторгаться изображением скромности на фресках Джотто и при этом не оставлять побоку таинство благовещения или восхищаться сосредоточением буддизма на сострадании, но отметать его версию загробной жизни? Для человека, свободного от религиозной веры, заимствовать что-то у разных религий не преступление. Может же любитель литературы читать не все подряд, а только произведения писателей, которых он ставит выше других. Если в книге упомянуты только три из двадцати одной крупнейшей мировой религии, это не признак тенденциозности или верхоглядства, а всего лишь следствие того, что смысл этой книги в сравнении религии как таковой с мирской реальностью, а не сравнение различных религий между собой.
У религии есть привычка вселяться в здания, которые ей раньше не принадлежали. Вот и эта церковь Святого Лаврентия (СанЛоренцоинМиранда) в Риме построена в V веке на руинах римского храма Антонина и Фаустины.
Воинствующие атеисты тоже могут прийти в ярость, поскольку в книге религия представлена так, будто она достойна и дальше служить оселком для наших духовных устремлений. Они сошлются на яростную нетерпимость многих религий и в равной степени глубокие, но более логичные и свободные истории об утешении и просветлении, предлагаемые искусством и наукой. В дополнение они могут спросить, почему тот, кто открыто заявляет, что не готов принять так много религиозных постулатов, кто не будет отстаивать непорочное зачатие или соглашаться с тезисами, с благоговением приведенными в сказках Джатаки, будто Будда – реинкарнация кролика, все равно хочет, чтобы его ассоциировали с таким скомпрометированным понятием, как религия.
Ответ таков: религия заслуживает нашего внимания за непревзойденное концептуальное честолюбие, за изменения мира, какие удавались лишь редким мирским институтам. Религия сочетает принципы морали и метафизику с практическим участием в образовании, моде, политике, путешествиях, гостиничном деле, создании церемоний, полиграфии, искусстве и архитектуре: с таким диапазоном интересов даже стыдно упоминать достижения самых знаменитых и влиятельных светских движений и личностей за всю историю человечества. Те, кому интересно распространение и влияние идей, будут безусловно зачарованы примерами наиболее продуктивных образовательных и интеллектуальных усилий, которые знала эта планета.
5
В заключение скажу, что в книге не ставилась задача воздать должное конкретным религиям, у них есть собственные апологеты. Зато предпринята попытка исследовать аспекты религиозной жизни, содержащие концепции, которые могут быть с толком использованы для решения проблем светского общества. Сами религиозные догматы выпариваются, чтобы получить в остатке только то, что может оказаться уместным и утешительным для современного скептического ума перед лицом страданий и разочарований конечного во времени существования на этой беспокойной планете. Автор надеется помочь сохранить все прекрасное, трогательное и мудрое из того, что уже не представляется истинным.
Глава 2
Общность
а) Встречаясь с незнакомцами
1
Одна из потерь, которую современное общество ощущает наиболее остро, – чувство общности. Мы склонны думать, что ранее существовала некая степень добрососедства, которую вытеснила теперь безжалостная анонимность, состояние, при котором люди идут на контакт друг с другом исключительно ради узких личных целей: финансовой выгоды, продвижения по социальной лестнице или романтической любви.
Отчасти эта тоска определяется нашим нежеланием проявить милосердие к тем, кто попал в беду, но при этом нас беспокоят раздражающие симптомы социальной разобщенности, наша неспособность, к примеру, сказать «привет» друг другу на улице или помочь пожилым соседям с покупками. Живя в гигантских городах, мы все больше чувствуем себя заключенными в кастовых гетто, образовательных, классовых или профессиональных, и начинаем считать остальное человечество скорее врагом, чем интересным коллективом, к которому мы хотели бы присоединиться. Завести разговор ни о чем с незнакомым человеком в публичном месте кажется чем-то странным и выходящим из ряда вон. А после тридцати новых друзей у нас уже практически не появляется.
Пытаясь понять, что разрушило наше чувство общности, важную роль традиционно отводили приватизации религиозной веры, что произошло в Европе и Соединенных Штатах в девятнадцатом веке. Историки полагают, что мы начали пренебрегать нашими соседями примерно тогда же, когда перестали собираться вместе, чтобы чтить наших богов. Отсюда возникает вопрос: а что делала религия до того, как это произошло, чтобы усиливать дух общности, и, если посмотреть с практической точки зрения, сможет ли мирское общество возродить этот дух, не опираясь на теологические институты, с которыми оно когда-то жило душа в душу? Возможно ли вернуть дух общности без религиозной основы?
2
Если мы рассмотрим причины социальной отчужденности более подробно, мы поймем, что отчасти наше чувство одиночества обусловлено числом одиноких. Миллиардам людей, которые живут на этой планете, сама мысль заговорить с незнакомцем кажется более опасной, чем в прежние времена, потому что степень общения между людьми, похоже, обратно пропорциональна плотности населения. Обычно мы с готовностью заговариваем с людьми, когда не имеем никакой возможности общения с ними. Если бедуин, чей шатер – единственный на сотни километров пустыни, психологически готов оказать теплый прием любому, то его современники, живущие в городе, столь же добросердечные и щедрые, чтобы сохранить хоть каплю душевного равновесия, вынуждены притворяться, будто не замечают миллионов человеческих существ, которые едят, спят, спорят, совокупляются и умирают в считаных сантиметрах от них со всех сторон.Проблема еще и в том, как нам знакомиться друг с другом. Общественные места, где мы обычно встречаем других людей – пригородные поезда, запруженные толпой тротуары, залы ожидания аэропортов, – словно сговорились показывать сильно упрощенную картину наших личностей, а это снижает и нашу способность осознавать, что каждый человек – сложная и неповторимая индивидуальность. Трудно на что-то надеяться относительно человеческой природы после прогулки по Оксфорд-стрит или ожидания вылета в чикагском аэропорту.
Раньше мы ощущали более тесную связь с нашими соседями потому, что зачастую они становились нашими коллегами. Дом не всегда был безликим общежитием, куда возвращались поздно и откуда уходили рано. Соседи знакомились не потому, что были прекрасными собеседниками, просто им приходилось вместе возить сено или класть школьную крышу. Такие проекты естественным образом способствуют возникновению новых связей. Однако капитализм терпеть не может местной продукции и индивидуального производства. Для него предпочтительнее, чтобы мы вообще не контактировали с соседями, ему ни к чему, чтобы они задерживали нас по дороге в офис или, не дай бог, помешали онлайновой покупке.
В прошлом мы знакомились с другими людьми, потому что нам ничего не оставалось, как обращаться к ним за помощью… и они, соответственно, обращались к нам. Благодеяние было составной частью досовременной жизни. В те дни практически не удавалось избежать ситуаций, когда люди просили денег у малознакомых или сами подавали милостыню бродяге-нищему, – ведь в том мире отсутствовали система здравоохранения, пособия по безработице, муниципальное жилье. И приближение сирого, убогого, бездомного не заставляло прохожих отворачиваться – никто не считал, что эту проблему должно решать какое-нибудь государственное ведомство.
С финансовой точки зрения мы гораздо щедрее, чем наши предки, потому что отдаем чуть ли не половину наших доходов на общественные нужды. Но, по существу, мы этого не осознаем, передавая средства через анонимный институт налогообложения. Если бы мы над этим задумались, то, скорее всего, возмутились бы, что наши деньги используются на содержание ненужных бюрократов или для покупки ракет. Мы редко чувствуем связь с нашими менее удачливыми согражданами, для которых наши налоги оплачивают чистые простыни, суп, крышу над головой и ежедневную дозу инсулина. Ни реципиент, ни донор не видят необходимости сказать «возьмите, пожалуйста» или «благодарю вас». Наши пожертвования не оформляются – в сравнении с христианской эрой – как связующее звено в сложных взаимозависимых отношениях, когда материальные блага достаются получателю, а духовные – донору.
Мечты о встрече с единственным человеком, который избавит нас от необходимости искать общения с человечеством.
Для нас, забившихся в индивидуальные коконы, основным источником, дающим представление о том, каковы другие люди, становятся средства массовой информации, и, как следствие, мы, само собой, ожидаем, что все незнакомцы – убийцы, мошенники и педофилы. Отсюда и стремление доверять только тем считаным индивидуумам, с которыми мы познакомились через прекратившую ныне свое существование семью или по учебе и работе. В тех редких случаях, когда обстоятельствам (бурану, удару молнии) удается вытащить нас из наших герметичных капсул и свести с людьми, которых мы не знаем, нас поражает, что наши сограждане совершенно не стремятся отрубить нам голову или растлевать наших детей, да и вообще они на удивление приятные люди и рады помочь.
Даже став одинокими, мы, разумеется, не утратили надежды на налаживание отношений. В закоулках одиночества современного города нет более почитаемого чувства, чем любовь. Однако это не та любовь, о которой говорит религия, речь не о всеобщем человеческом братстве, эта любовь ревнивая, не выходящая за определенные пределы и крайне неприветливая. Это романтическая любовь, которая отправляет нас на маниакальные поиски одного человека, с которым мы надеемся прожить всю жизнь, такого человека, который избавит нас от необходимости стремиться к общению с человечеством.
На сегодняшний день современное общество предлагает только одну общность, и строится она на восхвалении профессиональных успехов. Мы чувствуем, что уже добрались до ситуации, когда на вечеринке нас прежде всего спрашивают: «А чем вы занимаетесь?» – и наш ответ определяет, ждут ли нас с распростертыми объятиями или к нам тут же повернутся спиной. На этих состязательных, псевдообъединяющих встречах только некоторые из наших достоинств котируются как валюта, на которую можно купить доброжелательность незнакомцев. Наибольший вес имеет то, что написано на наших визитках, и тем, кто решил посвятить жизнь воспитанию детей, сочинению стихов или выращиванию яблоневых садов, ясно дадут понять, что они плывут против течения и, соответственно, заслуживают быть причисленными к маргиналам.
С учетом такого уровня дискриминации неудивительно, что многие ищут компенсации в карьере. Сосредоточиться исключительно на работе, забив практически на все остальное, вполне приемлемая стратегия в мире, где карьерные достижения считаются главными достоинствами, которые не просто обеспечивают материальными средствами, чтобы выживать физически, но и вниманием окружающих, столь нам необходимым, чтобы чувствовать себя комфортно психологически.
3
Религия, похоже, многое знает о нашем одиночестве. Даже если мы ни на грош не верим в то, что нам говорят о загробной жизни и сверхъестественном происхождении религиозных догм, мы не можем не восхищаться свойственным религии глубоким пониманием того, что именно отталкивает нас от незнакомцев, и не оценить ее попытки заставить нас расстаться с парой предрассудков, которые обычно мешают выстраивать нормальные отношения с другими людьми.Католическая месса, будьте уверены, не идеальная среда для атеиста. Большая часть – оскорбление здравого смысла или просто что-то непонятное. Она тянется очень долго и редко не навевает сон. Тем не менее эта служба полна элементами, которые ненавязчиво укрепляют теплые отношения между собравшимися в храме, и атеистам неплохо бы изучить их и научиться использовать в соответствующих ситуациях в мирской жизни.
Католицизм начинает создавать чувство общности с той самой минуты, как человек заходит в церковь. Выбрав кусок земли, католицизм возводит вокруг него стены и объявляет, что внутри будут править ценности, совершенно не похожие на те, что признаются в окружающем мире, скажем, в офисах, тренажерных залах и гостиных большого города. Любое здание дает своему владельцу возможность трансформировать ожидания гостей и устанавливать правила поведения, желательные для хозяев. В художественной галерее принято молча любоваться полотнами, в ночном клубе – раскачивать поднятые руки в такт музыке. А собор, с его массивными дверями и тремя сотнями каменных ангелов, украшающих стены, дает нам редкую возможность поклониться и поздороваться с незнакомцем, не вызвав мысли, что ты агрессор или сумасшедший. Нам обещают, что здесь (в словах начального приветствия мессы) «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога Отца и общение Святого Духа да будет со всеми вами». Церковь ставит свой весомый авторитет, обретенный за многие столетия, знания и архитектурное великолепие на службу нашего скромного желания открыться чему-то новому.
Важно обратить внимание и на состав паствы. Нет специального подбора по возрасту, национальности, профессии, образовательному уровню или уровню доходов. Прихожане – случайным образом собравшиеся люди, объединенные только приверженностью определенным ценностям. Месса нивелирует экономическое неравенство и эффективно разрушает статусные группы, в которых мы обычно вращаемся, отправляя нас в более широкое море человечества.
В наш секулярный век мы часто думаем, что любовь семьи и чувство общности суть синонимы. Когда современные политики говорят о своем желании исправить общество, в качестве символа квинтэссенции общности они приводят пример семьи. Но христианство мудрее и менее сентиментально в этом вопросе, поскольку признает, что ограничение семьей может на деле сузить круг наших привязанностей, отвлечь от связи со всем человечеством, отучить любить не только близких, но и соседей.
Для укрепления чувства общности церковь просит нас оставить за ее порогом все привязки к земному статусу. Внутри в цене любовь и милосердие, тогда как снаружи – власть и деньги. Среди величайших достижений христианства – его способность без какого-либо принуждения, за исключением самых мягких теологических аргументов, убедить монархов и магнатов преклонить колена и умалиться перед статуей плотника и омыть ноги крестьянам, дворникам и шоферам.
Церковь делает даже больше, чем просто декларирует, что мирской успех значения не имеет: различными способами она демонстрирует, что мы можем быть счастливы и без этого. Уважая причины, по которым мы в первую очередь хотим обрести статус, церковь устанавливает условия, благодаря которым мы готовы отказаться от любых званий и принадлежности к какому-то классу. Она, похоже, знает, что мы стремимся обрести власть, главным образом из боязни того, что может случиться с нами, если у нас не будет высокого ранга: нас лишат всего, нами будут помыкать, друзья разбегутся, и придется влачить скромное и унылое существование.
Гениальность мессы в том, что она шаг за шагом избавляет от этих страхов. Здание, в котором идет месса, почти всегда великолепно. Хотя построено вроде бы с тем, чтобы знаменовать равенство людей, по красоте оно превосходит многие и многие дворцы. Компания тоже соблазнительная. Мы горим желанием стать знаменитыми и влиятельными, тогда как «быть как все» представляется незавидной судьбой, если норма – это посредственность. Высокий статус становится инструментом, выделяющим нас из группы, которую мы презираем и которой боимся. Однако, когда прихожане кафедрального собора начинают петь «Славу в вышних Богу», мы чувствуем, что это собрание людей не имеет ничего общего с теми толпами, которые мы видим в торговых центрах или больших аэропортах. Незнакомые люди смотрят на сводчатый, в звездах, потолок, хором поют: «Господи, приди, в людях своих живи и укрепляй их Своей милостью» – и оставляют нас с мыслью: а может, человечество не так уж и плохо.