Страница:
Пока мама разогревала ужин, девочка лениво поднялась с дивана и пошла в ванную, оказавшуюся свободной. Никто из обитателей их коммунальной квартиры в этот момент не замачивал там белье, не мылся, не прятался с бутылкой или сигаретой. Лиза встала под душ. Слабенькие струйки прохладной воды сыпались на волосы и плечи. Лиза дрожала, как промокший под осенним дождем щенок. Горячую воду на лето отключали, да и холодная еле капала, а Лизе сейчас не помешало бы согреться. Она села на краешек эмалированной ванны и, закутавшись в полотенце, наблюдала за маленьким водоворотом у ее ног. Что-то похожее она только что видела. Лиза старалась выудить из памяти потерянный сон – там было хорошо, очень хорошо. Почему? Наконец вспомнила и тут же испугалась, словно кто-то мог подсмотреть, как она сидела там, у бурлящего ручья, не одна, а с учителем. Он поливал ее водой, нежно касаясь ее тела, а она раздвигала ноги, и ей очень хотелось, чтобы его рука оказалась именно там. Горячая испарина выступила на лбу, плечи вздрагивали. Она откинула голову, закусила губу, а мокрые пальчики уже скользили вниз по животу.
Как назло, именно в тот день, когда Лиза должна была играть вступительную программу, Пашу вызвали в ОВИР. Он провел там часа четыре, задыхаясь от вязкой духоты, пропитанной бумажной пылью, запахами плесени и мышиного помета. Выскочив на раскаленную, как сковородка, улицу и судорожно глотнув загустевший от выхлопных газов воздух, Паша почувствовал, что сердце насадили на крючок, а потом поддернули, чтобы не сорвалось. В руках он держал «бегунок» – бумажку, которая должна была окончательно подвести итог его нынешнему существованию. Увольнение, снятие с учета, жэк, библиотека, милиция… Он терял равновесие и тяжело облокотился на облезший платан. Сквозь листву простреливало надоедливое солнце. Точно такое же путалось в рваных сетях крон пыльных деревьев, растущих вокруг консерватории.
Лиза стояла под высоким каштаном и, щурясь, всматривалась во всех, кто заходил в звучащее, как оркестровая яма, здание, боясь пропустить учителя. Мама Вера толкалась уже где-то наверху, в коридорах, подслушивая, кто как играет и что говорят. Вера Николаевна нервничала и потела. Каждый, кто выходил с перекошенным лицом из зала, вызывал в ней радостный приступ сочувствия к уничтоженному конкуренту. Абитуриенты знали свои номера по списку, кто за кем играет. Лиза была последней. Уже почти все отыграли, оставались трое. Мама выскакивала на улицу и возбужденно сообщала результаты.
– Лизка, слушай, твой этюд девочка одна играла, ужас, медленно так, еле-еле. Ну где ж этот Паша, господи! Уже пару человек осталось. Может, наверх поднимешься? Ладно, стой здесь, я тебя кликну.
Надо было зайти внутрь, но Лизе даже думать не хотелось, что учитель может не прийти. С одной стороны, она освободится от взгляда в спину, но с другой – будет чувствовать себя незащищенной. Последнее время он, как наседка, кудахтал над ней, радовался, что открылись в ней чуткость и глубина. Его прикосновения перестали быть неприятными. Когда Павел ловил ее летящие в гамме руки, как сачком прикрывая их широкими, теплыми ладонями, она уже не вздрагивала, а послушно начинала пассаж сначала, стараясь четче работать пальчиками. Лизе даже нравилось, что он подсаживается с ней рядом на стул и они просто так, для удовольствия, импровизируют в четыре руки. Он придумал для их «разминок» простенький мотивчик, начинавшийся с восходящей кварты. Частенько именно с этого интервала зачинаются мелодии гимнов. В ней призыв, импульс: «Вставай! Проснись!» Но потом, словно подсмеиваясь над собой, учитель внес в звукоряд нисходящий ряд хроматизмов, похожий на позевывание, поеживание и постепенное скатывание в сон. Раньше у нее не получалось играть музыку, которую никто не написал. Какой-нибудь простенький мотивчик, конечно, мог проскочить в голове, но свободный поиск гармоний, ритма, казалось, тормозился где-то на уровне носа. Руки застывали, уши не слышали. Павел совсем чуть-чуть подсказал, что-то наиграл, объяснил, но дело было в другом. Она освободилась от страха ляпнуть не по той клавише или уйти в далекую тональность. Рядом был тот, кто вел за собой через немыслимо звучащие варианты, заводясь, заигрываясь, подпрыгивая и прищелкивая языком. В конце концов он умудрялся, вымотав, выйти на уровень обоюдного и полного взаимопроникновения, где уже не надо было задумываться, все происходило само собой. Они предчувствовали каждый следующий шаг, сдерживали себя, а порой, наоборот, торопили. Потом, после финального аккорда, оглушенные радостью случившегося чуда, уже неповторимого и мгновенно поблекшего, они тихо сидели рядом, слушая глухие удары сердец.
Она вздрогнула от маминого окрика: «Лизка, бегом, слышишь! Тебя зовут!» Взлетая по широкой мраморной лестнице, узнала от мамы, что предпоследний номер просто сошел с дистанции. У парня нервы не выдержали, он много раз сбивался, потом и вовсе остановился. Теперь сидит, ждет, вдруг его еще раз позовут. Шансы у него, конечно, минимальные.
Перед дверью в класс они затормозили, Вера суеверно поплевала на Лизу. Лиза набрала воздуха и нырнула в зал. Стараясь не смотреть в сторону приемной комиссии, поднялась на сцену. Услышала, как открылась и закрылась дверь. Кто-то вошел. Она точно знала, что это Паша. Она подняла руки, и они перестали дрожать, мгновенно согрелись и высохли. Еще минуту назад казалось, что мокрые, холодные пальцы просто соскользнут с клавиатуры, а теперь они мягко и звучно взяли первые звуки.
Из экзаменационного зала Лиза выпорхнула счастливой. Обычно экзаменующийся покидал зал под гробовое молчание комиссии, но Лизе кто-то сказал: «Браво!» Она не разобрала, кто именно, но было ясно, что сыграла хорошо. Теперь слово было за учителем. Ей хотелось в туалет, но она боялась отойти и прыгала возле пахнущей канифолью двери. Вера прислушивалась, пыталась подсмотреть в щелочку, но из зала не доносилось ни звука.
Наконец вышла секретарь и сказала, что утром будут вывешены списки тех, кто допущен к следующим экзаменам. За ней вышел Хлебников с чужим, скучным лицом. Лиза чуть не разревелась! Паша улыбнулся дрожащей от возбуждения, переступающей с ноги на ногу ученице. Он погладил ее, как маленькую, по голове и сказал, обращаясь к Вере Николаевне:
– Повезло вам с дочкой, а мне с ученицей. Все, теперь все… Пришла пора расставаться.
Он прямо на глазах осунулся, даже постарел. Вера Николаевна всполошилась:
– Да вы что такое, Павел Сергеевич, говорите! Вы же в аспирантуре, вы же учеников тоже берете, неужели вам Лизочку не дадут, если она поступит. Может, на композитора ее поучите. Она так к вам привязалась, просто с утра до вечера слышу Палсергеевич, Палсергеевич…
Лиза смутилась и попыталась остановить маму, но та не унималась.
– Вы понимаете, она к вам по-особенному, ведь без отца выросла. У нас и мужчин-то в доме не было, вы для нее, как папа, как мы без вас…
Паша смотрел поверх голов расстроенной матери и пунцовой от стыда ученицы.
– Уезжаю я, дорогие мои, уезжаю. Насовсем. Так что, как говорится, все, что мог…
– Лиза, – он задумчиво произнес, не глядя в ее сторону, – у тебя получится все, что захочешь, только правильно захоти, прислушайся к себе…
Лиза окаменела, потом развернулась и побежала к выходу. Нетвердыми ногами скатилась по ступенькам, толкнула тяжелую парадную дверь. Те, кому Лиза попадалась на пути, наверное, думали, что она провалила экзамен и поэтому так горько плачет.
Уже были сданы на пятерки все специальные дисциплины, оставались история и сочинение, а Лиза даже в руки книжки теперь не брала. Вера Николаевна измучилась от постоянной нервотрепки, даже заметно похудела. Скандалить с Лизкой не было никаких сил. Дочь заперлась в комнате без окна, на воздух не выходила, лежала, уставившись в потолок, почти не ела и не разговаривала. Испугавшись не на шутку, что Лиза просто не пойдет сдавать дальше экзамены, Вера позвонила Хлебникову.
Паша пришел тем же вечером. За время вынужденного безделья он посвежел и загорел. Под смуглым крутым лбом отсвечивали морской глубиной глаза, а волосы он состриг и теперь выглядел намного моложе. Вера налила чаю, отрезала кусок вишневого пирога.
– Павел Сергеевич, на вас одна надежда, – слезно запричитала Вера, – совсем от рук отбилась, и кто бы мог подумать, что вредная такая. Никогда у меня с ней проблем не было. Ведь не сдаст, паршивка, экзамены, ведь не поступит, и что тогда? Может, вы как-то ей объясните, вас она точно послушает. Вы для нее авторитет.
– А что объяснять, – хлебнув чайку, равнодушно отреагировал Паша, – она сама должна в себе разобраться. Не захочет пианисткой стать, не станет. Самое главное, если она это вовремя почувствует. И хорошо, если сейчас.
– Ну что вы такое говорите! – всполошилась Вера. – Кому ж, как не ей, в консерватории учиться, вы же сами говорили, что талант у нее и что хлопотали вместе с деканом, чтобы ее вообще к поступлению допустили, несмотря на возраст, а теперь вот…
– Талант, способности, это все пустое, если нет одержимости. А вот это уже только временем и характером проверяется. Искра божья не разгорится в пустоте. А знаете ли вы, как от этого огня больно бывает, как выжигает он все внутри. Вы же хотите видеть ее счастливой, так дайте решить самой. Собственно, как бы мы все, и она в том числе, ни решали, жизнь возьмет свое. Что суждено, то будет.
Паша поглядел на запертую в комнату дверь и тихо спросил:
– Лиза там?
Разочарованная поворотом разговора Вера Николаевна кивнула и хотела было позвать, но Паша остановил.
– Я сам, – сказал, направляясь к двери. Он постучал и негромко произнес: – Лиза, если хочешь, не открывай, но есть повод поговорить, может, впустишь?
Дверь распахнулась так быстро и резко, что Паша чуть не провалился внутрь комнаты. Лиза стояла в ночной сорочке с нечесаными волосами. Глаза и щеки горели, она потянула Павла за руку и захлопнула за ним дверь, прямо перед носом несчастной мамы.
Ее тело судорожно вздрагивало. Паша растерялся.
– Лиза, что случилось, ты что, заболела? – он попытался дотянуться до лба, но она ударила по руке.
– Не прикасайся ко мне, слышишь, не смей…
Павел Сергеевич отступил и с беспокойством всмотрелся в Лизино лицо. Он абсолютно не отреагировал на фамильярное «ты», были вещи куда серьезнее, например, ее агрессия, распухшие губы и безумный взгляд.
– Хорошо, хочешь, я уйду. А хочешь, сядем, поговорим.
Лиза вложила свою ледяную ладошку в его теплую, широкую и сильную ладонь и потянула к дивану. Натужно скрипнули пружины. Ее бедро прожигало Пашины потертые джинсы, но он не сдвинулся ни на сантиметр. Рядом они сидели часто, но так близко никогда. Лиза по-детски хлюпала носом и тихонько плакала, утирая кулачками глаза.
– Палсергеевич, как так? Вы уедете, а я… Ну, пожалуйста, не надо. Вы даже не знаете, что… Вы ну просто каждый день мне снитесь. Я без вас играть брошу, я знаю. Вы раньше совсем мне не нравились, все было не так, как я привыкла. Я старалась, очень старалась, чтобы вам понравилось, чтобы вы похвалили… Ненавижу, все ненавижу. От Баха просто тошнит. Когда думаю про эти вариации паршивые, кажется, сейчас вырвет, но вспомню, как вы меня останавливали и говорили: «Бах-тарарах» – и все проходит. Не подойду к роялю больше, вот увидите. Вы уедете – и все. Пожалуйста, не уезжайте…
Паша отвернулся к окну, стараясь отделаться от спазма в носоглотке.
– Права не имеешь, – выдохнул он и понял, что откровенного разговора не выйдет, что сейчас он начнет втолковывать этой бедной девочке прописные истины. Он скажет, что надо много работать, думать, искать. Забыть себя, друзей, маму, забыть про вечеринки и мальчиков и по-настоящему хотеть только одного – достичь совершенства. А потом пойти дальше и через безупречность мастерства дотянуться до небрежности гения, если генетика позволит и бог не пошутил.
Но сформулировать не удалось. Лиза прилипла воспаленными губами к его рту. Никогда Паша не чувствовал, что все жидкости его немолодого организма движутся, нарушая законы физики и физиологии. Они устремляются вверх, борясь с земным притяжением, они распирают артерии и вены, они пульсируют в голове и приводят к сильному слюно– и потоотделению и вот-вот извергнутся из предназначенного для этого отверстия, которое слишком мало, чтобы смочь вытолкнуть из тела такой мощный поток. В мозгу мелькнула дурацкая мысль, а вдруг то, что с ним иногда случалось во время домашнего секса или привычного онанизма, было вовсе не оргазмом, ведь жалуются же на это женщины. Вдруг он еще этого не испытал и сейчас наконец узнает…
Его руки уже задрали на ней рубашку и скользили по худеньким бедрам, а мозг сигналил устрашающее: «Не смей! Нельзя! Она ребенок!» Но он был уже не в силах оттолкнуть ее…
Паша взвыл от неожиданно очень болезненной и от этого невероятно сладкой судороги в паху. Голубенький, в мелкий цветочек, треугольник Лизиных трусиков перестал ерзать по застегнутой молнии учительских джинсов. Лиза уже обмякла. Он приподнял ее голову, стараясь заглянуть в лицо, но она отвела глаза. Паша подхватил сидящую у него на коленях девочку на руки и усадил в постель. Она легла, отвернувшись к стене. Паша топтался рядом, не зная, что сказать. Присев на край кровати, провел рукой по Лизиным волосам, плечам. Хотелось лечь с ней рядом, баюкать, обнимать и обладать ею. От этих мыслей стало нехорошо. Он знал: все, что сейчас скажет, будет звучать фальшиво. Выдохнув, напомнил себе, что перед ним его ученица, и быстро вошел в образ.
– Лиза, – начал он почти шепотом, – все нормально, так бывает, то есть так должно быть. Ничего плохого в этом нет. Ты пойми, ты растешь, становишься женщиной, очень особенной женщиной. Одаренность – это твой крест. С этим непросто жить. Ты можешь, конечно, сейчас наплевать, но потом всю жизнь страдать будешь. Думаешь, я на сто процентов уверен, что ты должна сутками просиживать у рояля, особенно сейчас, когда все только начинается и вокруг столько чудесного, сладкого, радостного, например любовь? Но успех и слава тоже очень классные вещи. Когда тебе будет рукоплескать зал, будет еще острее, ярче, головокружительней. Я пойду, а ты постарайся собраться, открой учебники и сдай эти экзамены. Формально ты уже принята. Между нами, Анисов считает тебя вне конкуренции. Правда, сейчас ты лучше всех еще потому, что такая маленькая, а уже о-го-го… Твой потенциал – вот вопрос. Техника, профессионализм – все наживное, я говорю о силе духа, силе желания.
Он пошел к двери и дрожащими руками повернул задвижку. Больше всего он боялся, что Вера Николаевна окажется за дверью и посмотрит ему в лицо своими острыми, как буравчики, глазами, ведь она могла подслушивать, подсматривать. Мало ли что ей могло прийти в голову!
Вера Николаевна отвела взгляд от экрана телевизора, вопросительно и умоляюще посмотрела на Пашу, как на хирурга, вышедшего из операционной. Он прошел к входной двери, по дороге бросив: «Все в порядке». Она, всплеснув руками, бросилась за ним вслед. Паша, быстро попрощавшись, выбежал на улицу.
Вечер навалился на город, приглушив звуки и краски. Острее запахло морем и клумбами, усаженными петунией и душистым табаком. Золотые шары фонарей выплывали из темных крон деревьев. Паша шел, не глядя под ноги, и считал светящиеся пятна плафонов. Он загадал: если нечет до конца аллеи, то Лиза, пусть не сейчас, а когда-нибудь потом, когда вырастет, выучится, приедет к нему и станет его женщиной. Последний фонарь был двадцать первый, темный, разбитый, и он с трудом его заметил. До дома оставалось минуты три ходьбы, но Паша специально сворачивал в глухие улочки, натыкался на тупики и никак не мог отогнать зацепившее, как репейник, ощущение неотвратимой беды и одновременно с этим острого и невероятного счастья. В темноте он не разглядел невысокое проволочное ограждение, выставленное вокруг импровизированного огородика, и рухнул на вскопанную землю. Где-то совсем близко залаяла собака, как со сна, – лениво и коротко. Пахло морковной ботвой и навозом. Паша перевернулся на спину. Острый нож черного облака разрезал лунный блин, и маслянистый свет стекал с неба. Про блины он вспомнил не зря. Теща должна была к ужину напечь целую гору. Свело живот, то ли от голода, то ли от мысли про семейный ужин на тесной кухне за маленьким хлипким столом, когда по правую руку нависает тещин бюст, заправленный в засаленный фартук, а по левую – вытягиваются в трубочку Муськины губы, шумно засасывающие обжигающий чай. В этот момент хочется, не разжевывая, проглотить, что дали, и упасть на диван в соседней комнате, причем лицом к стене.
«Как странно устроен человек, – подумал Павел Сергеевич Хлебников, – какие-то блины, ужин, теща. Никогда в жизни ты не был так счастлив, никогда тебе не было так хорошо, так страшно, так громадно, велико, сладко, больно, так мучительно, нежно, тонко и внезапно, а ты лежишь в дерьме и думаешь про то же дерьмо. Но ты не во сне, не в своих фантазиях ласкал ее тельце, прижимался к ней, вдыхал ее. Как такое стало возможным? Что случилось? Губами потянулась, а уже хотела, всего хотела. А глаза как завела, как изогнулась вся перед концом, а потом резко распрямилась. Как ветка выгнутая из рук выскочила. Господи, прости! Не лиши разума. И не совращал я ее, думал, мечтал, да, но никогда бы сам не решился. Девочка моя, только не оттолкни. Может, завтра все по-другому разложится, ты постесняешься в мою сторону смотреть, а я без тебя теперь сдохну. А если их отправить в Израиль, а самому возле нее тут, рядышком?»
Паша неуклюже встал на четвереньки и высвободил запутавшуюся в проволоке ногу.
С порога на него визгливо заорала жена, а теща, поддакивая, ухала филином в сторонке. Паша прошел мимо них на кухню, засунул холодный блин в рот и, криво усмехнувшись, пробубнил с полным ртом:
– Хорош орать, надоело. Никуда не поеду, я так решил, а вы катитесь колбасой в свою Израиловку.
Муся не сразу поняла, что он несет, а когда дошло, затопала ногами и закричала как умалишенная. Паша захохотал и высунул язык. Раскинув самолетиком руки, он спланировал к роялю. Прогрохотав отрывочек из «Мефисто-вальса», подскочил и рухнул пузом на диван. Он смеялся и плакал, матерно ругался и громко пел. Женщины забились в кухню и, хлюпая носами, решили, что Пашка надрался, как свинья, что он свинья и есть.
Глава 5
Как назло, именно в тот день, когда Лиза должна была играть вступительную программу, Пашу вызвали в ОВИР. Он провел там часа четыре, задыхаясь от вязкой духоты, пропитанной бумажной пылью, запахами плесени и мышиного помета. Выскочив на раскаленную, как сковородка, улицу и судорожно глотнув загустевший от выхлопных газов воздух, Паша почувствовал, что сердце насадили на крючок, а потом поддернули, чтобы не сорвалось. В руках он держал «бегунок» – бумажку, которая должна была окончательно подвести итог его нынешнему существованию. Увольнение, снятие с учета, жэк, библиотека, милиция… Он терял равновесие и тяжело облокотился на облезший платан. Сквозь листву простреливало надоедливое солнце. Точно такое же путалось в рваных сетях крон пыльных деревьев, растущих вокруг консерватории.
Лиза стояла под высоким каштаном и, щурясь, всматривалась во всех, кто заходил в звучащее, как оркестровая яма, здание, боясь пропустить учителя. Мама Вера толкалась уже где-то наверху, в коридорах, подслушивая, кто как играет и что говорят. Вера Николаевна нервничала и потела. Каждый, кто выходил с перекошенным лицом из зала, вызывал в ней радостный приступ сочувствия к уничтоженному конкуренту. Абитуриенты знали свои номера по списку, кто за кем играет. Лиза была последней. Уже почти все отыграли, оставались трое. Мама выскакивала на улицу и возбужденно сообщала результаты.
– Лизка, слушай, твой этюд девочка одна играла, ужас, медленно так, еле-еле. Ну где ж этот Паша, господи! Уже пару человек осталось. Может, наверх поднимешься? Ладно, стой здесь, я тебя кликну.
Надо было зайти внутрь, но Лизе даже думать не хотелось, что учитель может не прийти. С одной стороны, она освободится от взгляда в спину, но с другой – будет чувствовать себя незащищенной. Последнее время он, как наседка, кудахтал над ней, радовался, что открылись в ней чуткость и глубина. Его прикосновения перестали быть неприятными. Когда Павел ловил ее летящие в гамме руки, как сачком прикрывая их широкими, теплыми ладонями, она уже не вздрагивала, а послушно начинала пассаж сначала, стараясь четче работать пальчиками. Лизе даже нравилось, что он подсаживается с ней рядом на стул и они просто так, для удовольствия, импровизируют в четыре руки. Он придумал для их «разминок» простенький мотивчик, начинавшийся с восходящей кварты. Частенько именно с этого интервала зачинаются мелодии гимнов. В ней призыв, импульс: «Вставай! Проснись!» Но потом, словно подсмеиваясь над собой, учитель внес в звукоряд нисходящий ряд хроматизмов, похожий на позевывание, поеживание и постепенное скатывание в сон. Раньше у нее не получалось играть музыку, которую никто не написал. Какой-нибудь простенький мотивчик, конечно, мог проскочить в голове, но свободный поиск гармоний, ритма, казалось, тормозился где-то на уровне носа. Руки застывали, уши не слышали. Павел совсем чуть-чуть подсказал, что-то наиграл, объяснил, но дело было в другом. Она освободилась от страха ляпнуть не по той клавише или уйти в далекую тональность. Рядом был тот, кто вел за собой через немыслимо звучащие варианты, заводясь, заигрываясь, подпрыгивая и прищелкивая языком. В конце концов он умудрялся, вымотав, выйти на уровень обоюдного и полного взаимопроникновения, где уже не надо было задумываться, все происходило само собой. Они предчувствовали каждый следующий шаг, сдерживали себя, а порой, наоборот, торопили. Потом, после финального аккорда, оглушенные радостью случившегося чуда, уже неповторимого и мгновенно поблекшего, они тихо сидели рядом, слушая глухие удары сердец.
Она вздрогнула от маминого окрика: «Лизка, бегом, слышишь! Тебя зовут!» Взлетая по широкой мраморной лестнице, узнала от мамы, что предпоследний номер просто сошел с дистанции. У парня нервы не выдержали, он много раз сбивался, потом и вовсе остановился. Теперь сидит, ждет, вдруг его еще раз позовут. Шансы у него, конечно, минимальные.
Перед дверью в класс они затормозили, Вера суеверно поплевала на Лизу. Лиза набрала воздуха и нырнула в зал. Стараясь не смотреть в сторону приемной комиссии, поднялась на сцену. Услышала, как открылась и закрылась дверь. Кто-то вошел. Она точно знала, что это Паша. Она подняла руки, и они перестали дрожать, мгновенно согрелись и высохли. Еще минуту назад казалось, что мокрые, холодные пальцы просто соскользнут с клавиатуры, а теперь они мягко и звучно взяли первые звуки.
Из экзаменационного зала Лиза выпорхнула счастливой. Обычно экзаменующийся покидал зал под гробовое молчание комиссии, но Лизе кто-то сказал: «Браво!» Она не разобрала, кто именно, но было ясно, что сыграла хорошо. Теперь слово было за учителем. Ей хотелось в туалет, но она боялась отойти и прыгала возле пахнущей канифолью двери. Вера прислушивалась, пыталась подсмотреть в щелочку, но из зала не доносилось ни звука.
Наконец вышла секретарь и сказала, что утром будут вывешены списки тех, кто допущен к следующим экзаменам. За ней вышел Хлебников с чужим, скучным лицом. Лиза чуть не разревелась! Паша улыбнулся дрожащей от возбуждения, переступающей с ноги на ногу ученице. Он погладил ее, как маленькую, по голове и сказал, обращаясь к Вере Николаевне:
– Повезло вам с дочкой, а мне с ученицей. Все, теперь все… Пришла пора расставаться.
Он прямо на глазах осунулся, даже постарел. Вера Николаевна всполошилась:
– Да вы что такое, Павел Сергеевич, говорите! Вы же в аспирантуре, вы же учеников тоже берете, неужели вам Лизочку не дадут, если она поступит. Может, на композитора ее поучите. Она так к вам привязалась, просто с утра до вечера слышу Палсергеевич, Палсергеевич…
Лиза смутилась и попыталась остановить маму, но та не унималась.
– Вы понимаете, она к вам по-особенному, ведь без отца выросла. У нас и мужчин-то в доме не было, вы для нее, как папа, как мы без вас…
Паша смотрел поверх голов расстроенной матери и пунцовой от стыда ученицы.
– Уезжаю я, дорогие мои, уезжаю. Насовсем. Так что, как говорится, все, что мог…
– Лиза, – он задумчиво произнес, не глядя в ее сторону, – у тебя получится все, что захочешь, только правильно захоти, прислушайся к себе…
Лиза окаменела, потом развернулась и побежала к выходу. Нетвердыми ногами скатилась по ступенькам, толкнула тяжелую парадную дверь. Те, кому Лиза попадалась на пути, наверное, думали, что она провалила экзамен и поэтому так горько плачет.
Уже были сданы на пятерки все специальные дисциплины, оставались история и сочинение, а Лиза даже в руки книжки теперь не брала. Вера Николаевна измучилась от постоянной нервотрепки, даже заметно похудела. Скандалить с Лизкой не было никаких сил. Дочь заперлась в комнате без окна, на воздух не выходила, лежала, уставившись в потолок, почти не ела и не разговаривала. Испугавшись не на шутку, что Лиза просто не пойдет сдавать дальше экзамены, Вера позвонила Хлебникову.
Паша пришел тем же вечером. За время вынужденного безделья он посвежел и загорел. Под смуглым крутым лбом отсвечивали морской глубиной глаза, а волосы он состриг и теперь выглядел намного моложе. Вера налила чаю, отрезала кусок вишневого пирога.
– Павел Сергеевич, на вас одна надежда, – слезно запричитала Вера, – совсем от рук отбилась, и кто бы мог подумать, что вредная такая. Никогда у меня с ней проблем не было. Ведь не сдаст, паршивка, экзамены, ведь не поступит, и что тогда? Может, вы как-то ей объясните, вас она точно послушает. Вы для нее авторитет.
– А что объяснять, – хлебнув чайку, равнодушно отреагировал Паша, – она сама должна в себе разобраться. Не захочет пианисткой стать, не станет. Самое главное, если она это вовремя почувствует. И хорошо, если сейчас.
– Ну что вы такое говорите! – всполошилась Вера. – Кому ж, как не ей, в консерватории учиться, вы же сами говорили, что талант у нее и что хлопотали вместе с деканом, чтобы ее вообще к поступлению допустили, несмотря на возраст, а теперь вот…
– Талант, способности, это все пустое, если нет одержимости. А вот это уже только временем и характером проверяется. Искра божья не разгорится в пустоте. А знаете ли вы, как от этого огня больно бывает, как выжигает он все внутри. Вы же хотите видеть ее счастливой, так дайте решить самой. Собственно, как бы мы все, и она в том числе, ни решали, жизнь возьмет свое. Что суждено, то будет.
Паша поглядел на запертую в комнату дверь и тихо спросил:
– Лиза там?
Разочарованная поворотом разговора Вера Николаевна кивнула и хотела было позвать, но Паша остановил.
– Я сам, – сказал, направляясь к двери. Он постучал и негромко произнес: – Лиза, если хочешь, не открывай, но есть повод поговорить, может, впустишь?
Дверь распахнулась так быстро и резко, что Паша чуть не провалился внутрь комнаты. Лиза стояла в ночной сорочке с нечесаными волосами. Глаза и щеки горели, она потянула Павла за руку и захлопнула за ним дверь, прямо перед носом несчастной мамы.
Ее тело судорожно вздрагивало. Паша растерялся.
– Лиза, что случилось, ты что, заболела? – он попытался дотянуться до лба, но она ударила по руке.
– Не прикасайся ко мне, слышишь, не смей…
Павел Сергеевич отступил и с беспокойством всмотрелся в Лизино лицо. Он абсолютно не отреагировал на фамильярное «ты», были вещи куда серьезнее, например, ее агрессия, распухшие губы и безумный взгляд.
– Хорошо, хочешь, я уйду. А хочешь, сядем, поговорим.
Лиза вложила свою ледяную ладошку в его теплую, широкую и сильную ладонь и потянула к дивану. Натужно скрипнули пружины. Ее бедро прожигало Пашины потертые джинсы, но он не сдвинулся ни на сантиметр. Рядом они сидели часто, но так близко никогда. Лиза по-детски хлюпала носом и тихонько плакала, утирая кулачками глаза.
– Палсергеевич, как так? Вы уедете, а я… Ну, пожалуйста, не надо. Вы даже не знаете, что… Вы ну просто каждый день мне снитесь. Я без вас играть брошу, я знаю. Вы раньше совсем мне не нравились, все было не так, как я привыкла. Я старалась, очень старалась, чтобы вам понравилось, чтобы вы похвалили… Ненавижу, все ненавижу. От Баха просто тошнит. Когда думаю про эти вариации паршивые, кажется, сейчас вырвет, но вспомню, как вы меня останавливали и говорили: «Бах-тарарах» – и все проходит. Не подойду к роялю больше, вот увидите. Вы уедете – и все. Пожалуйста, не уезжайте…
Паша отвернулся к окну, стараясь отделаться от спазма в носоглотке.
– Права не имеешь, – выдохнул он и понял, что откровенного разговора не выйдет, что сейчас он начнет втолковывать этой бедной девочке прописные истины. Он скажет, что надо много работать, думать, искать. Забыть себя, друзей, маму, забыть про вечеринки и мальчиков и по-настоящему хотеть только одного – достичь совершенства. А потом пойти дальше и через безупречность мастерства дотянуться до небрежности гения, если генетика позволит и бог не пошутил.
Но сформулировать не удалось. Лиза прилипла воспаленными губами к его рту. Никогда Паша не чувствовал, что все жидкости его немолодого организма движутся, нарушая законы физики и физиологии. Они устремляются вверх, борясь с земным притяжением, они распирают артерии и вены, они пульсируют в голове и приводят к сильному слюно– и потоотделению и вот-вот извергнутся из предназначенного для этого отверстия, которое слишком мало, чтобы смочь вытолкнуть из тела такой мощный поток. В мозгу мелькнула дурацкая мысль, а вдруг то, что с ним иногда случалось во время домашнего секса или привычного онанизма, было вовсе не оргазмом, ведь жалуются же на это женщины. Вдруг он еще этого не испытал и сейчас наконец узнает…
Его руки уже задрали на ней рубашку и скользили по худеньким бедрам, а мозг сигналил устрашающее: «Не смей! Нельзя! Она ребенок!» Но он был уже не в силах оттолкнуть ее…
Паша взвыл от неожиданно очень болезненной и от этого невероятно сладкой судороги в паху. Голубенький, в мелкий цветочек, треугольник Лизиных трусиков перестал ерзать по застегнутой молнии учительских джинсов. Лиза уже обмякла. Он приподнял ее голову, стараясь заглянуть в лицо, но она отвела глаза. Паша подхватил сидящую у него на коленях девочку на руки и усадил в постель. Она легла, отвернувшись к стене. Паша топтался рядом, не зная, что сказать. Присев на край кровати, провел рукой по Лизиным волосам, плечам. Хотелось лечь с ней рядом, баюкать, обнимать и обладать ею. От этих мыслей стало нехорошо. Он знал: все, что сейчас скажет, будет звучать фальшиво. Выдохнув, напомнил себе, что перед ним его ученица, и быстро вошел в образ.
– Лиза, – начал он почти шепотом, – все нормально, так бывает, то есть так должно быть. Ничего плохого в этом нет. Ты пойми, ты растешь, становишься женщиной, очень особенной женщиной. Одаренность – это твой крест. С этим непросто жить. Ты можешь, конечно, сейчас наплевать, но потом всю жизнь страдать будешь. Думаешь, я на сто процентов уверен, что ты должна сутками просиживать у рояля, особенно сейчас, когда все только начинается и вокруг столько чудесного, сладкого, радостного, например любовь? Но успех и слава тоже очень классные вещи. Когда тебе будет рукоплескать зал, будет еще острее, ярче, головокружительней. Я пойду, а ты постарайся собраться, открой учебники и сдай эти экзамены. Формально ты уже принята. Между нами, Анисов считает тебя вне конкуренции. Правда, сейчас ты лучше всех еще потому, что такая маленькая, а уже о-го-го… Твой потенциал – вот вопрос. Техника, профессионализм – все наживное, я говорю о силе духа, силе желания.
Он пошел к двери и дрожащими руками повернул задвижку. Больше всего он боялся, что Вера Николаевна окажется за дверью и посмотрит ему в лицо своими острыми, как буравчики, глазами, ведь она могла подслушивать, подсматривать. Мало ли что ей могло прийти в голову!
Вера Николаевна отвела взгляд от экрана телевизора, вопросительно и умоляюще посмотрела на Пашу, как на хирурга, вышедшего из операционной. Он прошел к входной двери, по дороге бросив: «Все в порядке». Она, всплеснув руками, бросилась за ним вслед. Паша, быстро попрощавшись, выбежал на улицу.
Вечер навалился на город, приглушив звуки и краски. Острее запахло морем и клумбами, усаженными петунией и душистым табаком. Золотые шары фонарей выплывали из темных крон деревьев. Паша шел, не глядя под ноги, и считал светящиеся пятна плафонов. Он загадал: если нечет до конца аллеи, то Лиза, пусть не сейчас, а когда-нибудь потом, когда вырастет, выучится, приедет к нему и станет его женщиной. Последний фонарь был двадцать первый, темный, разбитый, и он с трудом его заметил. До дома оставалось минуты три ходьбы, но Паша специально сворачивал в глухие улочки, натыкался на тупики и никак не мог отогнать зацепившее, как репейник, ощущение неотвратимой беды и одновременно с этим острого и невероятного счастья. В темноте он не разглядел невысокое проволочное ограждение, выставленное вокруг импровизированного огородика, и рухнул на вскопанную землю. Где-то совсем близко залаяла собака, как со сна, – лениво и коротко. Пахло морковной ботвой и навозом. Паша перевернулся на спину. Острый нож черного облака разрезал лунный блин, и маслянистый свет стекал с неба. Про блины он вспомнил не зря. Теща должна была к ужину напечь целую гору. Свело живот, то ли от голода, то ли от мысли про семейный ужин на тесной кухне за маленьким хлипким столом, когда по правую руку нависает тещин бюст, заправленный в засаленный фартук, а по левую – вытягиваются в трубочку Муськины губы, шумно засасывающие обжигающий чай. В этот момент хочется, не разжевывая, проглотить, что дали, и упасть на диван в соседней комнате, причем лицом к стене.
«Как странно устроен человек, – подумал Павел Сергеевич Хлебников, – какие-то блины, ужин, теща. Никогда в жизни ты не был так счастлив, никогда тебе не было так хорошо, так страшно, так громадно, велико, сладко, больно, так мучительно, нежно, тонко и внезапно, а ты лежишь в дерьме и думаешь про то же дерьмо. Но ты не во сне, не в своих фантазиях ласкал ее тельце, прижимался к ней, вдыхал ее. Как такое стало возможным? Что случилось? Губами потянулась, а уже хотела, всего хотела. А глаза как завела, как изогнулась вся перед концом, а потом резко распрямилась. Как ветка выгнутая из рук выскочила. Господи, прости! Не лиши разума. И не совращал я ее, думал, мечтал, да, но никогда бы сам не решился. Девочка моя, только не оттолкни. Может, завтра все по-другому разложится, ты постесняешься в мою сторону смотреть, а я без тебя теперь сдохну. А если их отправить в Израиль, а самому возле нее тут, рядышком?»
Паша неуклюже встал на четвереньки и высвободил запутавшуюся в проволоке ногу.
С порога на него визгливо заорала жена, а теща, поддакивая, ухала филином в сторонке. Паша прошел мимо них на кухню, засунул холодный блин в рот и, криво усмехнувшись, пробубнил с полным ртом:
– Хорош орать, надоело. Никуда не поеду, я так решил, а вы катитесь колбасой в свою Израиловку.
Муся не сразу поняла, что он несет, а когда дошло, затопала ногами и закричала как умалишенная. Паша захохотал и высунул язык. Раскинув самолетиком руки, он спланировал к роялю. Прогрохотав отрывочек из «Мефисто-вальса», подскочил и рухнул пузом на диван. Он смеялся и плакал, матерно ругался и громко пел. Женщины забились в кухню и, хлюпая носами, решили, что Пашка надрался, как свинья, что он свинья и есть.
Глава 5
В начале октября Хлебниковы уехали.
Все лето до отъезда Паша прожил в раздвоенном сознании, и жизнь его напоминала двустворчатый шкаф с витражами, который занимал половину их комнаты. Шкаф скрипел и разваливался, но цветные стеклышки не потеряли яркости. Когда распахивалась створка с изображением сценок из семейной жизни, наружу вываливался изъеденный молью трухлявый скарб, вперемешку с бумажными клочками нотариальных справок, доверенностей и квитанций, а плотно прикрытая дверца с лесной нимфой символизировала для Паши райский сад, куда попасть было невозможно.
Лизочка послушно сдала все экзамены и была принята в консерваторию. По поводу ее успешного поступления Вера Николаевна закатила шумный банкет в лучшем ресторане. На торжество был приглашен Паша с семьей, профессор Анисов, овощебаза и близкие друзья. Лизу наряжали и причесывали, как невесту. Вера настояла на воздушном кремовом платьице с глубоким вырезом на спине. На плечи был наброшен газовый шарф и ему в тон подобраны перчатки и туфли. Черные локоны были собраны высоко на затылке и заколоты перламутровым гребнем, а на открывшейся длинной шее, смуглой и чуть изогнутой, красовалась тоненькая жемчужная ниточка – мамин подарок на поступление. Все заметили, что Лиза как-то сразу повзрослела и очень похорошела. Молчал только Паша, он отводил глаза и сосредоточенно накладывал салат в тарелки жены и тещи. Муся все время вскакивала и танцевала со всеми подряд знакомыми и незнакомыми мужчинами. Она говорила колкости, Лизку назвала кремовым пупсом, а ее маму Карабасихой.
В процессе очередной дикой пляски Муська сломала каблук и, угомонившись, вышла покурить. Лиза пошла за ней следом. Этого никто не заметил, даже Паша, а потом, когда они вернулись, Муся заявила во всеуслышание, что теперь Лиза ее аккомпаниатор, что Пашу она с этой должности увольняет, а Лиза – прелесть, и они будут с ней дружить. Весь остаток вечера они провели вдвоем. Муся что-то возбужденно рассказывала Лизе, а Лиза внимательно и напряженно слушала. Паша с тревогой наблюдал за внезапно возникшей близостью двух женщин и понимал, что это неспроста. Как же удалось этой девочке так быстро расположить к себе его жену, умницу и злюку. «Что это? Зачем ей это, что задумала?» – спрашивал себя Паша. Очень скоро он получил ответы на эти вопросы.
Лиза стала часто бывать в их доме. Муська зазывала ее по поводу и без повода. Они действительно сели репетировать Сибелиуса, но играли меньше, чем шептались. Однажды он, вроде в шутку, поинтересовался, уж не о нем ли девушки толкуют, на что Муся сказала: «А то о ком же еще?» И добавила: «Мы тебя уже по косточкам разложили, а потом собрали, да что-то парочка осталась, не косточек, правда, а мягких мест, вроде как уже без надобности». Паша злился на Мусю, подозрительно косился на Лизу. Но, как ни странно, его все-таки радовало то, что его ученица, совершенно не скрывая, ищет любой предлог, чтобы с ним увидеться.
«Это что же, может, она в меня действительно влюбилась? – думал Паша, замирая от Лизочкиного голоса, смеха, но тут же гнал от себя наваждение. – Нет, не может быть, обычная гормональная болезнь роста, проходящая без особых осложнений для организма, как все болезни детского возраста».
Музыкальная общественность города была возбуждена предстоящими гастролями «безумного француза», пианиста и композитора, последователя нововенской школы и родоначальника ультрамодного направления в современной музыке. Он ехал по приглашению консерватории и самого Анисова. Поговаривали, что француз несколько дней проведет у Анисова на даче и особо приближенные к профессору смогут лично познакомиться и услышать «живую легенду». Паша, конечно, принадлежал к таким везунчикам, но Муся посеяла в его душу сомнение.
– И не надейся, – сказала она, попивая чаек. – Никто тебя на дачу не пригласит. Ты теперь вроде прокаженного. Ты же отъезженец, а тут иностранец, знаменитость, а рядом переводчик-гэбист, а все вокруг знают, что ты предатель, от тебя лучше подальше держаться.
Паша психанул, но в глубине души допускал Муськину правоту. Хоть уже в стране языки поразвязались и был объявлен курс на строительство «социализма с человеческим лицом», но те, кто не хотел его строить, пакуя чемоданы для выезда на ПМЖ в капиталистический лагерь, по-прежнему воспринимались чуть ли не врагами народа. Анисов молчал, но неожиданно позвонила Лиза. Она сказала, что профессор пригласил нескольких учеников и ее тоже, причем предупредил, что маэстро, возможно, захочет познакомиться с молодыми дарованиями, послушать их. Ей Анис посоветовал сыграть вариации. Лиза интересовалась, может ли Паша разок-другой пройтись с ней по вариациям и еще – захватит ли он ее с собой или ей самой добираться рейсовым автобусом. Поездка должна была состояться через день. Паша назначил урок на вечер, а вот по поводу дачи ответил неопределенно. После пятого или шестого раза он наконец дозвонился на анисовскую дачу. Муськины злобствования оказались пророческими, но Анисов после всех туманных намеков, вдруг в сердцах выругавшись, сказал следующее:
– Ты, Пашка, прости. Знаешь, бери-ка свою Лизку, и приезжайте. Ты ее учитель и мой ученик. Вы – моя гордость. Хочу, чтобы француз вас услышал.
Дачный поселок вытянулся на косе, разделяющей открытое море и пресноводные лиманы. Несколько десятков дач были отданы во владение разным творческим союзам. Какого-то особенного творческого духа, парящего над этим дачами, не ощущалось. Народ отдыхал, жарился на солнце, просаливался в морской воде, ел, пил. Иногда, правда, можно было услышать невнятное бормотание рояля со стороны композиторских дач да увидеть парочку выставленных за калитки мольбертов у художников, а вот кинематографисты, писатели и журналисты полностью растворялись в многолюдных шумных компаниях с их бесконечными ночными купаниями и воплями подвыпивших девиц. Жаркое лето остывало, но море, прогревшись до дна на мелководье, булькало, как закипающий суп, заправленный для красоты светящимся в темноте планктоном.
Лиза вошла в воду, и волоски на руках и ногах, как иголочки на елке, засветились фосфоресцирующим зеленоватым огнем. Она оттолкнулась от илистого дна и поплыла. Еще в ушах молоточками стучал рояль, а сердце подпрыгивало от возбуждения, но было ясно, что волшебство сегодняшнего вечера уже позади. Через час они сядут с учителем в машину и уедут. И останется тут, на берегу, этот праздник, восторг, испуг и радость, ее трусость и потрясение. Лиза плыла навстречу кривой луне, и лицо ее тоже кривилось от смеха и слез.
Весь вечер она обмирала от мысли, что придется играть. Из показанных великим музыкантом композиций ничего не запомнила. Казалось, что в уши вставили затычки, а на голову надели цинковое ведро. Кроме гулкого шума и стука собственного сердца, ничего не слышала. Учитель разговаривал с маэстро на корявом французском. Переводчик, еще с утра, мучился животом и постоянно выбегал из комнаты. Анисов хихикал и, подмигивая, уверял, что если тому станет еще хуже, то опять полечим. А если лучше не станет, то вызовем «Скорую». Пусть в больницу везут, с глаз долой. Лиза сидела в уголке с двумя студентами-выпускниками, которые должны были играть дуэт для рояля и флейты знаменитого француза. Она подумала, что, даже если они будут плохо играть, все равно он их похвалит, ведь они играют его музыку, а вот при чем тут Бах в ее, Лизином, исполнении? Ребята сыграли замечательно, а новая фортепианная соната Павла Хлебникова понравилась гостю так, что он просил опять и опять играть отдельные части. Уже все устали, и Лиза втайне надеялась, что дело до нее не дойдет. Но стало досадно – а вдруг не вспомнят, не попросят к роялю, ничего не скажут.
Все лето до отъезда Паша прожил в раздвоенном сознании, и жизнь его напоминала двустворчатый шкаф с витражами, который занимал половину их комнаты. Шкаф скрипел и разваливался, но цветные стеклышки не потеряли яркости. Когда распахивалась створка с изображением сценок из семейной жизни, наружу вываливался изъеденный молью трухлявый скарб, вперемешку с бумажными клочками нотариальных справок, доверенностей и квитанций, а плотно прикрытая дверца с лесной нимфой символизировала для Паши райский сад, куда попасть было невозможно.
Лизочка послушно сдала все экзамены и была принята в консерваторию. По поводу ее успешного поступления Вера Николаевна закатила шумный банкет в лучшем ресторане. На торжество был приглашен Паша с семьей, профессор Анисов, овощебаза и близкие друзья. Лизу наряжали и причесывали, как невесту. Вера настояла на воздушном кремовом платьице с глубоким вырезом на спине. На плечи был наброшен газовый шарф и ему в тон подобраны перчатки и туфли. Черные локоны были собраны высоко на затылке и заколоты перламутровым гребнем, а на открывшейся длинной шее, смуглой и чуть изогнутой, красовалась тоненькая жемчужная ниточка – мамин подарок на поступление. Все заметили, что Лиза как-то сразу повзрослела и очень похорошела. Молчал только Паша, он отводил глаза и сосредоточенно накладывал салат в тарелки жены и тещи. Муся все время вскакивала и танцевала со всеми подряд знакомыми и незнакомыми мужчинами. Она говорила колкости, Лизку назвала кремовым пупсом, а ее маму Карабасихой.
В процессе очередной дикой пляски Муська сломала каблук и, угомонившись, вышла покурить. Лиза пошла за ней следом. Этого никто не заметил, даже Паша, а потом, когда они вернулись, Муся заявила во всеуслышание, что теперь Лиза ее аккомпаниатор, что Пашу она с этой должности увольняет, а Лиза – прелесть, и они будут с ней дружить. Весь остаток вечера они провели вдвоем. Муся что-то возбужденно рассказывала Лизе, а Лиза внимательно и напряженно слушала. Паша с тревогой наблюдал за внезапно возникшей близостью двух женщин и понимал, что это неспроста. Как же удалось этой девочке так быстро расположить к себе его жену, умницу и злюку. «Что это? Зачем ей это, что задумала?» – спрашивал себя Паша. Очень скоро он получил ответы на эти вопросы.
Лиза стала часто бывать в их доме. Муська зазывала ее по поводу и без повода. Они действительно сели репетировать Сибелиуса, но играли меньше, чем шептались. Однажды он, вроде в шутку, поинтересовался, уж не о нем ли девушки толкуют, на что Муся сказала: «А то о ком же еще?» И добавила: «Мы тебя уже по косточкам разложили, а потом собрали, да что-то парочка осталась, не косточек, правда, а мягких мест, вроде как уже без надобности». Паша злился на Мусю, подозрительно косился на Лизу. Но, как ни странно, его все-таки радовало то, что его ученица, совершенно не скрывая, ищет любой предлог, чтобы с ним увидеться.
«Это что же, может, она в меня действительно влюбилась? – думал Паша, замирая от Лизочкиного голоса, смеха, но тут же гнал от себя наваждение. – Нет, не может быть, обычная гормональная болезнь роста, проходящая без особых осложнений для организма, как все болезни детского возраста».
Музыкальная общественность города была возбуждена предстоящими гастролями «безумного француза», пианиста и композитора, последователя нововенской школы и родоначальника ультрамодного направления в современной музыке. Он ехал по приглашению консерватории и самого Анисова. Поговаривали, что француз несколько дней проведет у Анисова на даче и особо приближенные к профессору смогут лично познакомиться и услышать «живую легенду». Паша, конечно, принадлежал к таким везунчикам, но Муся посеяла в его душу сомнение.
– И не надейся, – сказала она, попивая чаек. – Никто тебя на дачу не пригласит. Ты теперь вроде прокаженного. Ты же отъезженец, а тут иностранец, знаменитость, а рядом переводчик-гэбист, а все вокруг знают, что ты предатель, от тебя лучше подальше держаться.
Паша психанул, но в глубине души допускал Муськину правоту. Хоть уже в стране языки поразвязались и был объявлен курс на строительство «социализма с человеческим лицом», но те, кто не хотел его строить, пакуя чемоданы для выезда на ПМЖ в капиталистический лагерь, по-прежнему воспринимались чуть ли не врагами народа. Анисов молчал, но неожиданно позвонила Лиза. Она сказала, что профессор пригласил нескольких учеников и ее тоже, причем предупредил, что маэстро, возможно, захочет познакомиться с молодыми дарованиями, послушать их. Ей Анис посоветовал сыграть вариации. Лиза интересовалась, может ли Паша разок-другой пройтись с ней по вариациям и еще – захватит ли он ее с собой или ей самой добираться рейсовым автобусом. Поездка должна была состояться через день. Паша назначил урок на вечер, а вот по поводу дачи ответил неопределенно. После пятого или шестого раза он наконец дозвонился на анисовскую дачу. Муськины злобствования оказались пророческими, но Анисов после всех туманных намеков, вдруг в сердцах выругавшись, сказал следующее:
– Ты, Пашка, прости. Знаешь, бери-ка свою Лизку, и приезжайте. Ты ее учитель и мой ученик. Вы – моя гордость. Хочу, чтобы француз вас услышал.
Дачный поселок вытянулся на косе, разделяющей открытое море и пресноводные лиманы. Несколько десятков дач были отданы во владение разным творческим союзам. Какого-то особенного творческого духа, парящего над этим дачами, не ощущалось. Народ отдыхал, жарился на солнце, просаливался в морской воде, ел, пил. Иногда, правда, можно было услышать невнятное бормотание рояля со стороны композиторских дач да увидеть парочку выставленных за калитки мольбертов у художников, а вот кинематографисты, писатели и журналисты полностью растворялись в многолюдных шумных компаниях с их бесконечными ночными купаниями и воплями подвыпивших девиц. Жаркое лето остывало, но море, прогревшись до дна на мелководье, булькало, как закипающий суп, заправленный для красоты светящимся в темноте планктоном.
Лиза вошла в воду, и волоски на руках и ногах, как иголочки на елке, засветились фосфоресцирующим зеленоватым огнем. Она оттолкнулась от илистого дна и поплыла. Еще в ушах молоточками стучал рояль, а сердце подпрыгивало от возбуждения, но было ясно, что волшебство сегодняшнего вечера уже позади. Через час они сядут с учителем в машину и уедут. И останется тут, на берегу, этот праздник, восторг, испуг и радость, ее трусость и потрясение. Лиза плыла навстречу кривой луне, и лицо ее тоже кривилось от смеха и слез.
Весь вечер она обмирала от мысли, что придется играть. Из показанных великим музыкантом композиций ничего не запомнила. Казалось, что в уши вставили затычки, а на голову надели цинковое ведро. Кроме гулкого шума и стука собственного сердца, ничего не слышала. Учитель разговаривал с маэстро на корявом французском. Переводчик, еще с утра, мучился животом и постоянно выбегал из комнаты. Анисов хихикал и, подмигивая, уверял, что если тому станет еще хуже, то опять полечим. А если лучше не станет, то вызовем «Скорую». Пусть в больницу везут, с глаз долой. Лиза сидела в уголке с двумя студентами-выпускниками, которые должны были играть дуэт для рояля и флейты знаменитого француза. Она подумала, что, даже если они будут плохо играть, все равно он их похвалит, ведь они играют его музыку, а вот при чем тут Бах в ее, Лизином, исполнении? Ребята сыграли замечательно, а новая фортепианная соната Павла Хлебникова понравилась гостю так, что он просил опять и опять играть отдельные части. Уже все устали, и Лиза втайне надеялась, что дело до нее не дойдет. Но стало досадно – а вдруг не вспомнят, не попросят к роялю, ничего не скажут.