Страница:
Когда террорист Эдиев, получивший две снайперские пули, вполз в автобус, через разбитые окна уже лезли спецназовцы. Они еще не знали, что террорист только один, поэтому толкали всех, кто был в автобусе, на пол, и выбивали из их рук любые предметы. В это время уже расстрелянного Эдиева, с разорванным животом (под ним взорвалась граната в стакане, так называемый «афганский колокольчик»), накрыли брезентовой накидкой и вынесли из автобуса. Только потом через окна и дверь стали выносить людей. «Скорая» сразу забрала семерых получивших осколочные ранения. Среди них – милиционер Урасько, он был ранен осколком в берцовую кость, 70-летний мужчина с ранениями плеча и ушибами ребер и Дмитрий Шандров с множественными осколочными ранениями голени и колена. На месте пришлось оказывать помощь пожилым женщинам и 80-летнему Яструбенко, который едва держался на ногах.
Через несколько минут освобожденных заложников отвезли в гостиницу «Кавказ», где их допросили следователи Ставропольской прокуратуры, которые пообещали, что утром все пассажиры злополучного рейса будут доставлены домой.
На мосту остались милиция, судмедэксперты и работники прокуратуры, которые около двух часов работали у тела Эдиева. Простые милиционеры смотрели на убитого издалека, ближе подойти не давали. Сообщили, что из Грозного привезли мать и дядю убитого, но к месту трагедии их не пустили.
– Завтра утром в морге увидят, опознают, – сказал судмедэксперт. – А то в таком виде его трудно узнать будет.
Но первым его узнал командир спецбатальона краевого УВД Виктор Гранкин:
– А ведь это он был тогда, в 1994 году. [2]Доллары из вертолета разбрасывал! Ведь ушел тогда, думали, никогда не встретимся. Так нет же, опять полез. Видно, есть Бог на свете.
– А если бы он взорвал гранату, сколько людей бы пострадало? Разве можно было так рисковать? – спросил кто-то из заложников, наблюдавших за происходящим, у милицейского начальства.
– Спасибо скажите, что живые все, – ответили ему. – В таких случаях без потерь, как правило, не обходится.
– Страшно было, – говорит старик Яструбенко. – Войну прошел, в концлагере был, мины под ногами взрывались, да не думал, что на старости такое увижу. Как палить стали да взрыв, я голову в колени зажал, уж не чаял дожить.
Старик чуть живой, но от госпитализации отказался:
– Старуха дома одна после инсульта, надо быстрее к ней ехать, а то уж узнала, наверное, про автобус.
– Мы покажем и расскажем, как на самом деле проходит зачистка.
– Ладно, только держитесь возле бойцов, – разрешили нам. Пока командир спецгруппы инструктировал бойцов, майор по имени Саша рассказывал, что этой осенью минирование дорог и территории, по которой обычно передвигаются военные, усилилось в несколько раз. Последний раз Саша был в Грозном весной, тогда, по его словам, были только цветочки:
– Только сейчас мы поняли, что такое минная война.
Наконец дают команду к отправлению. Подразделение саперов на БТР и группа прикрытия на «Урале» уже на местах, ждут только нас. Лица у всех серьезные, кто-то проверяет автомат, кто-то, не стесняясь, целует нательный крест. Говорят, что теперь на каждую зачистку отправляются вот так, не зная, вернешься ли назад. На инструктаже командир поставил задачу, и теперь все знают, что в районе, в котором пройдет зачистка, на улице Жуковского, уже было три подрыва бронетехники. Мы забираемся на БТР, ребята протягивают нам руки, помогая устроиться. За секунду до выезда во двор комендатуры въезжает «уазик».
– Фээсбэшники приехали, – объясняют ребята, – значит, дело серьезное.
Майор ФСБ приказывает нам слезть с БТР, говорит, что на спецоперации журналисты не нужны. Мы в три голоса упрашиваем майора, но он, уже не слушая нас, уходит проверять готовность бойцов. Оператор НТВ успевает передать одному из бойцов цифровую камеру:
– Серега, сними, что успеешь.
О Сереге говорят, что он сапер от Бога. Однажды он пошел на разминирование в комнатных тапочках и обезвредил несколько мин.
Мы желаем ребятам удачной работы, и через минуту все они, саперы, спецназ и фээсбэшники, скрываются за воротами комендатуры.
Через 40 минут коменданту передают по рации, что БТР подорвался на фугасе.
– У нас один «двухсотый», пятеро «трехсотых», – хрипит кто-то в трубку. – В нас стреляют.
Еще через пару минут передают, что стрельба прекратилась.
Вскоре БТР и «Урал» возвращаются в комендатуру. На БТР – злые бойцы и еще не засохшая кровь, в грузовике – труп погибшего сапера. Раненых, а среди них оказался и наш знакомый Сергей, сразу же отправили в аэропорт.
Нам отдают камеру, запачканную кровью. Потрясенные бойцы собираются вокруг убитого. Он весь посечен осколками, и товарищи не узнают его лица.
– Он спиной ко мне сидел, спиной к спине, – всхлипывает без слез рыжий парнишка. – Он все на себя взял, все на себя…
Ребята рассказывают, что, проведя зачистку, обратно возвращались по той же дороге. Еще по дороге на задание кто-то обратил внимание на немолодого чеченца у большого дома из красного кирпича. Он сидел на табурете у ворот и улыбался.
– Когда мы ехали назад, на дороге у этого дома сработал фугас, – рассказывает командир спецгруппы. – Он был начинен гвоздями и болтами. Сразу после взрыва со стороны дома начался обстрел, мы тоже ответили огнем. Но стрельба быстро стихла, а когда мы бросились к дому, там было пусто.
Вместе с комендантом мы выезжаем на место взрыва. Здесь уже тихо, редкие прохожие говорят, что ничего не видели. Только одна женщина рассказывает, что взрыв слышала, что осколки залетели даже к ней во двор, а у нее дома был маленький ребенок. Большой дом из красного кирпича с изображенным на воротах долларом действительно пуст.
– Кто мог заминировать дорогу? – спрашиваем мы у женщины.
– Да они сами и подорвали, – спокойно отвечает она.
– Кто? – не понимаем мы.
– Федералы, – так же спокойно отвечает женщина.
– Подорвали сами себя! – мы с изумлением смотрим на женщину.
Женщина смущается и отводит глаза:
– А что, есть погибшие? Ну, тогда я не знаю.
В марте 2002 года в комендатуре Грозного мне рассказали о том, что из всех силовых подразделений, работающих в Чечне, лучшие результаты у чеченского ОМОНа. Я решила выяснить, как чеченцам удается работать лучше федеральных военнослужащих. В чеченский ОМОН меня доставил знакомый таксист. Омоновец с автоматом на воротах долго рассматривал мое журналистское удостоверение, потом связывался по рации с командиром, потом дотошно осматривал мой рюкзак.
– На себе ничего не несешь? – спросил он, глядя на мою куртку.
– Будете мою одежду проверять? – разозлилась я.
– А ты не ругайся, – примирительно сказал парень. – Я же тебя впервые вижу. Знаешь, что Масуда журналисты убили? А мы к своему командиру посторонних вообще не пускаем.
Парня звали Нурди. Потом я часто видела его в ОМОНе. Как-то даже встретила его после очередной спецоперации, уставшего и почерневшего от пыли.
– Носишь на себе килограммов тридцать, – сказал он, показывая на бронежилет, пояс с гранатами и оружие. – Когда все это снимаешь, кажется, что сейчас улетишь.
Это была самая серьезная жалоба, которую я услышала от чеченского мужчины.
Но в тот день Нурди с каменным лицом подвел меня к воротам и долго подозрительно смотрел вслед, пока его напарник вел меня к зданию. Они боготворили своего командира, и каждый готов был за него не раздумывая умереть. Кабинет командира находился на втором этаже. Меня не заставили ждать – дверь открылась, как только я постучала. На пороге стоял высокий худощавый мужчина в берете. Он, видимо, как раз выходил из кабинета и что-то говорил в свой Kenwood. Улыбнувшись мне и совершенно преобразившись, он исчез за дверью. Это был замкомандира ОМОНа Бувади Дахиев. Из-за стола встал второй – невысокий, симпатичный, с веселыми черными глазами мужчина лет сорока. – А что это за девочка и где она живет, – пропел он слова популярной песенки.
Так я познакомилась с командиром чеченского ОМОНа Мусой Газимагомадовым.
Уже через час беседы он стал совсем другим – серьезным и даже грустным. Его веселость и внешнее легкомыслие были защитой от новых людей, на самом же деле он каждый день осознавал весь трагизм жизни – своей и тех, за кого нес ответственность. Это я поняла не сразу, а спустя время – в тот день, когда 16 его бойцов погибли в подорванном террористами автобусе и он с черным лицом метался у воронки, выискивая следы тех, кто это сделал. Потом он и Бувади входили в 16 домов, где хоронили их бойцов. Хоронили в Урус-Мартане, в Гехи-Чу, в Науре и Комсомольском. Я заходила в дома вместе с Мусой и Бувади. Я никогда не забуду их лица. В те минуты они готовы были отдать все, чтобы оказаться на месте тех 16 убитых, а не в их осиротевших домах, перед глазами их матерей и жен.
Я провела много вечеров с Мусой и Бувади. Я доверяла им на все сто, и они мне тоже. Наверное, мне это льстило. Конечно, они часто надо мной подтрунивали – я не ела мясо и не пила водку, и они все время спрашивали меня, что я делаю на войне. Но мне кажется, за это они меня и уважали. И еще они уважали мою работу. Среди военных в Ханкале я никогда не встречала такого отношения. И я была очень благодарна за это своим чеченским друзьям. Когда мне негде было ночевать, я отправлялась в ОМОН – там для меня всегда находилась отдельная комната с диваном и спальный мешок. Однажды Муса после долгих уговоров даже взял меня на спецоперацию. Конечно, зря, потому что потом я долго мучила его вопросами о том, не жалко ли ему тех, кого он задерживает, и как жестокость может быть оправданной. В такие минуты он меня не понимал и ощетинивался, как еж.
– Значит, надо простить тех, кто ставит бомбы, разрывающие моих парней? – злился он.
Мы так и не пришли к согласию в этом вопросе, и я часто думала о том, что его вынужденная жестокость не приведет его к добру. После смерти своих омоновцев он заявил по телевизору, что объявляет кровную месть и что из каждого рода убийц он убьет лучшего. Меня тогда эти слова шокировали. «Значит, ты можешь убить невиновного только потому что он родственник убийцы?» – спрашивала я. «Что ты хочешь понять? – злился он. – Это война! И это чеченцы, а здесь другие законы! Здесь нельзя так, как вы привыкли там у себя в России!» Но все-таки, зная его, я была уверена, что он не станет убивать невинных людей просто ради мести. Объявить о ней – это был долг чеченского командира, за это его бойцы любили его и готовы были отдать за него жизнь. И он не мог сказать даже мне, что этот долг его тяготит.
В одну из последних наших встреч он взял гитару. В его кабинете, кроме меня и Бувади, находился еще мой коллега Вадим Речкалов и фотокор Костя Постников. Муса пел что-то очень грустное, а потом неожиданно подмигнул и запел свою любимую:
– А что это за девочка и где она живет, а вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?
– Наверное, если я умру, то попаду в ад, – вдруг сказал он.
– А каким ты его представляешь? – спросил Вадим.
Муса помолчал и хитро улыбнулся.
– Не знаю каким, но вокруг меня 70 гурий, и все прекрасны.
В этом он был весь – ироничный, трагичный, трогательный, добрый и жестокий одновременно.
Он погиб в автокатастрофе, столкнувшись на трассе с грузовиком. Он ехал один в машине, ночью, из Грозного в Шелковскую. Его бойцы – те, кто еще жив, – так и не поверили в случайность этой смерти.
После смерти Мусы я ездила в ОМОН уже только к Бувади. Он поседел и стал как будто еще выше. Омоновцы хотели сделать командиром его, и какое-то время он исполнял обязанности командира, но он никогда не был человеком Кадырова и не скрывал своей нелюбви к нему, поэтому тот настоял на назначении командиром Руслана Алханова. Последнюю встречу с Бувади я запомнила почему-то очень хорошо. Мы сидели в его кабинете, беспрерывно говорила рация, а он смотрел на аквариум с разноцветными рыбками. Аквариум у него только что появился, и он, как ребенок, зачарованно рассматривал рыбок. Потом, не отводя глаз от воды, задумчиво сказал:
– Не знаю как насчет мяса, но есть рыб точно нельзя.
И этот человек стрелял в людей и жестоко мстил своим врагам.
Через год его убили в Ингушетии. Он был замкомандира, но, по сути, делал командирскую работу, потому что ОМОН всегда был на его стороне. В тот день в Ингушетии произошла перестрелка между омоновцами и группой боевиков, пытавшихся отбить своего задержанного товарища.
Погибло несколько человек, ингушская милиция оцепила место происшествия, и Бувади выехал разруливать ситуацию. Один из его друзей потом мне рассказывал, что приехал Бувади спустя два часа после перестрелки. Переговорив с чеченцами, Бувади отправился к ингушской милиции, и в это время в спину ему кто-то три раза выстрелил. На чеченской стороне в тот момент, кроме омоновцев, были сотрудники других подразделений чеченского МВД, называемые кадыровцами. Что это было – случайность, предательство или намеренное убийство человека, который никогда бы не смирился с культом Рамзана Кадырова, я не знаю.
Но после смерти Бувади я перестала ездить в Грозный. У меня там не осталось друзей.
На спецоперацию нас взяли после долгих уговоров. В машине старший собрался дать нам по пистолету. Мы отказались.
– Ну вот, теперь еще и вас охраняй, – вздохнул омоновец.
Первым объектом было кафе в центре города – там, по данным ОМОНа, иногда собираются боевики. Омоновцы в масках выскочили из машин и окружили кафе. Пятеро вошли внутрь, столько же осталось снаружи. Через десять минут вывели парня без документов.
– Проверим, если ни в чем не замешан, отпустим, – пообещали омоновцы.
Проверка еще в двух кафе ничего не дала. Но у маленького рынка омоновцы выскочили из машин и побежали в глубь заросшей кустарником улицы. По улице шли трое мужчин, а за ними на расстоянии еще мужчина и женщина. Им приказали остановиться, но те, что шли впереди, бросились бежать. Омоновцы стали стрелять в воздух. Убегавшие тоже открыли огонь из пистолетов. Тогда уже стрелять стали по ним. Наш «уазик» рванул вслед за убегавшими, и на какой-то момент ничего не было видно и слышно: из-за выстрелов пришлось спрятаться на дно машины. Убегавшие скрылись в одном из домов. ОМОН начал зачистки по всей улице.
– Куда?! – рявкнул на меня, убегая, старший группы. – Сиди в машине!
Мы все равно вышли, прячась за «уазик», и видели, как взяли двоих из убегавших: их со скрученными руками вывели из брошенного дома, забрали две гранаты и пистолеты. Третий исчез. Я впервые услышала, как чеченские омоновцы ругаются по-русски.
– Ушел, сука! – бил кулаком по автомату старший.
– Это же тот Рустам! Как же вы его упустили!
– Да мы четверо по нему стреляли, не пойму, как он ушел! – кричал в ответ другой.
На базе в ОМОНе задержанных разговорили не сразу.
– Один из них – аргунский ваххабит, другой – похоже, ахмадовец, – сказал замкомандира ОМОНа Бувади. – Но говорит, что работает на ФСБ. А Рустам, который ушел, – исполнитель теракта, от которого погибли наши омоновцы. Его сдала одна пленница.
Азу, задержанную в четверг, вывели из камеры, чтобы в камеру (она в ОМОНе одна) поместить других задержанных. Аза живет вместе с матерью в высотном доме по соседству с ОМОНом. Именно ее квартиру боевики выбрали для того, чтобы дождаться автобус с ОМОНом и взорвать фугас. Аза говорит, что двое, Рустам и Руслан, – ее старые знакомые, а один даже обещал на ней жениться. Руслан называл себя двоюродным братом Гелаева.
– Я ничего не знала про то, что они делают, – сказала Аза. – Они сказали, что им просто надо переночевать.
Но пленнице не верят и не отпускают ее: омоновцы говорят, что она многое знает и на воле ее, скорее всего, убьют.
Вчера утром в Октябрьском районе Грозного боевики напали на дом местного милиционера и убили его. Милиционер, отстреливаясь, убил одного из нападавших. Сотрудники райотделов и комендатур отказались выезжать на место происшествия без предварительной инженерной разведки. Чеченскому ОМОНу отдали приказ выдвигаться немедленно. Они уехали и привезли одного задержанного.
– Без саперов никто работать не хочет, – раздраженно объяснял Бувади. – А нам саперы не нужны, я три машины смертников загрузил и отправил по приказу. И так всегда.
Задержанный Аслан Атгериев ранен в ногу осколком гранаты. Он закатывает глаза и еле слышно говорит:
– Мы зашли в дом, нас было трое: я, Хамзат и Ахмед. Хамзат направил пистолет на милиционера, а тот выхватил свой и направил на него. Они стали кричать друг на друга. Потом женщина выскочила из комнаты и ребенок. Хамзат и тот, второй, выстрелили, и оба упали. Я побежал к окну, но кто-то из наших кинул гранату, она взорвалась, и меня ранило. Ахмед дотащил меня до завода, мы там собирались, когда на операцию шли. И ушел, сказал, что за машиной.
– А ты бы вернулся, если бы он был ранен?
– Может быть.
– Нет, ты тоже не вернулся бы, – крикнул ему молодой омоновец. – Потому что вы все такие, вы можете только исподтишка убивать людей!
– Вы ваххабит? – спросила я у парня.
– Нет, – сказал тот.
Омоновцы засмеялись:
– А кто из них хоть раз признался, что ваххабит?
– Зачем вы пошли в этот дом? – снова спросила я.
– Хамзат сказал, что надо убрать одного милиционера.
– Ты лучше скажи, сколько денег вам пообещали! – толкнул задержанного омоновец.
– Я ничего не знаю про деньги, это Хамзат решал, – ответил раненый.
– Ничего, скоро все расскажешь, – пообещали ему.
Вечером на базу чеченского ОМОНа в Грозный вернулся командир Муса Газимагомадов со своими бойцами. Они были усталые и подавленные.
– Расскажите про ваших погибших ребят, – попросила я.
Командир ОМОНа потер рукой лоб:
– Это были хорошие омоновцы, 17 чеченцев, один русский, – сказал он. – Двое при смерти. Самому молодому 20 лет, самому старому 36. Эти были из старой гвардии. В 1999 году они вместе с федералами освобождали Урус-Мартановский район и Грозный – сильные были парни. Трое представлены к званию Героев России.
– Почему вы считаете Ахмадова организатором теракта?
– Потому, что у меня есть точные данные. В первых числах апреля Ахмадов получил от Хаттаба большие деньги, два миллиона долларов, причем именно на устранение чеченского ОМОНа, РУОПа, милиции. Дали бы мне $2 млн, я бы этого Хаттаба им через месяц в мешке приволок.
– Разве все дело в деньгах?
– Конечно. Деньги решают проблемы с транспортом, с агентами, с материальным обеспечением бойцов, которые думают о том, что, если их убьют, их семьи останутся без кормильцев, и так далее.
– Вы уже задержали виновных во взрыве?
– Пока не всех. Но я теперь даже знаю, где делали эту бомбу, от которой даже танк разворотило бы: в Урус-Мартане.
– Как же они провезли ее в Грозный, там ведь около 90 кг было?
– Это не у меня спрашивайте, у военных на постах.
– Вам о бомбе пленные рассказали?
– У нас свои источники везде есть: среди местных, среди боевиков даже. К сожалению, не всегда это спасает от таких вот трагедий. В данном случае, конечно, пленные говорят. Мы после этого взрыва троих задержали. Двое раскололись, сдают потихоньку все свои контакты, связи. Знаешь, какое удовлетворение испытываешь, когда видишь, как они своих закладывают! Это для меня лучшая агитация, которую можно проводить против ваххабитского режима.
Тут замкомандира Бувади дал Мусе радиостанцию, которая в очередной раз заговорила по-чеченски. Командир насторожился.
– Радиоперехват, – объяснил Бувади.
Потом они засмеялись.
– Мы одного взяли из баграмовской группировки, он теперь всех их закладывает, – объяснил Бувади. – Вот они это чувствуют и пытаются с ним поругаться. Послушай сама.
– Я на «Имама», а ты на кого работаешь? – спросил ваххабит у баграмовского бойца.
– А «Имам» на кого? – задал вопрос второй.
– На «Стамбул».
– А я на «Патриота». [3]
– А «Патриот» на кого?
– Он ни на кого, он сам на себя.
– Да твой патриот на Путина, наверное, работает.
В это время Бувади получил какое-то сообщение и закричал в свой Kenwood:
– Быстро, в полной экипировке, одна группа с КПП заходит, другая в обход, третья со двора. Их двое, оружие есть!
– Должны взять еще двоих по взрыву, – пояснил Муса.
– Вы сказали, что будете мстить. Как? – спросила я.
– Реально будем ловить и сажать в тюрьму, – подумав, сказал Муса. – Это касается тех, кто не будет оказывать сопротивление. А кто будет сопротивляться, уничтожим, причем не только его, а всех, кто приютил его в доме.
– Это такая кровная месть?
– Нет, это такая работа. Только так с этой заразой покончим. Кровная месть – это другое. Преступников я все равно посажу. А кровная месть касается родственников преступников. Я же говорил: 16 лучших из их родов будут убиты за моих парней.
– Но вам это может стоить работы.
– Если меня уволят, я же не перестану быть Мусой Газимагомадовым. Это ведь не только моя кровная месть, это месть всего ОМОНа. Люди сами так решили. Ведь мы действовали по закону, просто так ни одного не забрали. Сначала собирали на них данные и доказательства, а только потом брали. И мы не подрывали их и не стреляли в спину, как они делают с нашими. В открытом бою ни один из них не вышел против моих парней. Это мразь, и с ней надо обращаться как с мразью.
А потом были похороны. По чеченским обычаям умерших хоронят в день смерти до захода солнца. Три дня после погребения в дом приходят все, кто знал покойного, и выражают соболезнование его родным. Старики в папахах с укором смотрят на молодых мужчин с автоматами, входящих во двор. Около сотни омоновцев поднимают руки для молитвы. Из женской половины дома раздается плач.
– Он умер как настоящий мужчина, – сказал Бувади отцу погибшего. – Он погиб как мужчина в большой войне, в которой решается будущее всего народа.
Сотня с автоматами выразила свое одобрение тихими возгласами.
– Спасибо, что пришли, – только и сказал старик.
Потом все подошли к женской половине дома.
– Твой сын умер, но нас осталось 300 человек, и мы все теперь твои сыновья, – сказал командир ОМОНа матери погибшего. Женщина молча его обняла.
В этот день мы объехали почти все семьи погибших: в Гехи-Чу, Комсомольском, Шаами-Юрте и Науре. Никто на этих похоронах не спросил, за что погибли молодые парни. Никто никого не обвинял. Как будто такие смерти случаются здесь так часто, что люди устали спрашивать, за что умирают их сыновья. Потом омоновец по имени Нурди объяснил:
– На похоронах не принято спрашивать, как погиб человек и почему. И о кровной мести здесь не говорят. Обо всем этом будут говорить потом, когда отец или брат погибшего приедет к нам в ОМОН.
В селе Гехи-Чу мать убитого, плача, бросилась к командиру ОМОНа Газимагомадову. Я подумала, что она станет обвинять его. Но она сказала:
– Я слышала по телевизору, что ты сказал. Спасибо тебе.
Женщина благодарила командира ОМОНа за слова о мести.
Из последнего дома в Науре мы уехали вечером.
– Проще взять штурмом целое село, чем войти в один такой дом, – вздохнул Бувади.
Глава 4
Через несколько минут освобожденных заложников отвезли в гостиницу «Кавказ», где их допросили следователи Ставропольской прокуратуры, которые пообещали, что утром все пассажиры злополучного рейса будут доставлены домой.
На мосту остались милиция, судмедэксперты и работники прокуратуры, которые около двух часов работали у тела Эдиева. Простые милиционеры смотрели на убитого издалека, ближе подойти не давали. Сообщили, что из Грозного привезли мать и дядю убитого, но к месту трагедии их не пустили.
– Завтра утром в морге увидят, опознают, – сказал судмедэксперт. – А то в таком виде его трудно узнать будет.
Но первым его узнал командир спецбатальона краевого УВД Виктор Гранкин:
– А ведь это он был тогда, в 1994 году. [2]Доллары из вертолета разбрасывал! Ведь ушел тогда, думали, никогда не встретимся. Так нет же, опять полез. Видно, есть Бог на свете.
– А если бы он взорвал гранату, сколько людей бы пострадало? Разве можно было так рисковать? – спросил кто-то из заложников, наблюдавших за происходящим, у милицейского начальства.
– Спасибо скажите, что живые все, – ответили ему. – В таких случаях без потерь, как правило, не обходится.
– Страшно было, – говорит старик Яструбенко. – Войну прошел, в концлагере был, мины под ногами взрывались, да не думал, что на старости такое увижу. Как палить стали да взрыв, я голову в колени зажал, уж не чаял дожить.
Старик чуть живой, но от госпитализации отказался:
– Старуха дома одна после инсульта, надо быстрее к ней ехать, а то уж узнала, наверное, про автобус.
03.10.2001. На зачистку
С утра в комендатуре Ленинского района Грозного военные готовились к спецоперации. Мы уговаривали командиров взять с собой и нас, журналистов. Командиры согласились не сразу, убедил их наш последний, достаточно наивный аргумент:– Мы покажем и расскажем, как на самом деле проходит зачистка.
– Ладно, только держитесь возле бойцов, – разрешили нам. Пока командир спецгруппы инструктировал бойцов, майор по имени Саша рассказывал, что этой осенью минирование дорог и территории, по которой обычно передвигаются военные, усилилось в несколько раз. Последний раз Саша был в Грозном весной, тогда, по его словам, были только цветочки:
– Только сейчас мы поняли, что такое минная война.
Наконец дают команду к отправлению. Подразделение саперов на БТР и группа прикрытия на «Урале» уже на местах, ждут только нас. Лица у всех серьезные, кто-то проверяет автомат, кто-то, не стесняясь, целует нательный крест. Говорят, что теперь на каждую зачистку отправляются вот так, не зная, вернешься ли назад. На инструктаже командир поставил задачу, и теперь все знают, что в районе, в котором пройдет зачистка, на улице Жуковского, уже было три подрыва бронетехники. Мы забираемся на БТР, ребята протягивают нам руки, помогая устроиться. За секунду до выезда во двор комендатуры въезжает «уазик».
– Фээсбэшники приехали, – объясняют ребята, – значит, дело серьезное.
Майор ФСБ приказывает нам слезть с БТР, говорит, что на спецоперации журналисты не нужны. Мы в три голоса упрашиваем майора, но он, уже не слушая нас, уходит проверять готовность бойцов. Оператор НТВ успевает передать одному из бойцов цифровую камеру:
– Серега, сними, что успеешь.
О Сереге говорят, что он сапер от Бога. Однажды он пошел на разминирование в комнатных тапочках и обезвредил несколько мин.
Мы желаем ребятам удачной работы, и через минуту все они, саперы, спецназ и фээсбэшники, скрываются за воротами комендатуры.
Через 40 минут коменданту передают по рации, что БТР подорвался на фугасе.
– У нас один «двухсотый», пятеро «трехсотых», – хрипит кто-то в трубку. – В нас стреляют.
Еще через пару минут передают, что стрельба прекратилась.
Вскоре БТР и «Урал» возвращаются в комендатуру. На БТР – злые бойцы и еще не засохшая кровь, в грузовике – труп погибшего сапера. Раненых, а среди них оказался и наш знакомый Сергей, сразу же отправили в аэропорт.
Нам отдают камеру, запачканную кровью. Потрясенные бойцы собираются вокруг убитого. Он весь посечен осколками, и товарищи не узнают его лица.
– Он спиной ко мне сидел, спиной к спине, – всхлипывает без слез рыжий парнишка. – Он все на себя взял, все на себя…
Ребята рассказывают, что, проведя зачистку, обратно возвращались по той же дороге. Еще по дороге на задание кто-то обратил внимание на немолодого чеченца у большого дома из красного кирпича. Он сидел на табурете у ворот и улыбался.
– Когда мы ехали назад, на дороге у этого дома сработал фугас, – рассказывает командир спецгруппы. – Он был начинен гвоздями и болтами. Сразу после взрыва со стороны дома начался обстрел, мы тоже ответили огнем. Но стрельба быстро стихла, а когда мы бросились к дому, там было пусто.
Вместе с комендантом мы выезжаем на место взрыва. Здесь уже тихо, редкие прохожие говорят, что ничего не видели. Только одна женщина рассказывает, что взрыв слышала, что осколки залетели даже к ней во двор, а у нее дома был маленький ребенок. Большой дом из красного кирпича с изображенным на воротах долларом действительно пуст.
– Кто мог заминировать дорогу? – спрашиваем мы у женщины.
– Да они сами и подорвали, – спокойно отвечает она.
– Кто? – не понимаем мы.
– Федералы, – так же спокойно отвечает женщина.
– Подорвали сами себя! – мы с изумлением смотрим на женщину.
Женщина смущается и отводит глаза:
– А что, есть погибшие? Ну, тогда я не знаю.
В марте 2002 года в комендатуре Грозного мне рассказали о том, что из всех силовых подразделений, работающих в Чечне, лучшие результаты у чеченского ОМОНа. Я решила выяснить, как чеченцам удается работать лучше федеральных военнослужащих. В чеченский ОМОН меня доставил знакомый таксист. Омоновец с автоматом на воротах долго рассматривал мое журналистское удостоверение, потом связывался по рации с командиром, потом дотошно осматривал мой рюкзак.
– На себе ничего не несешь? – спросил он, глядя на мою куртку.
– Будете мою одежду проверять? – разозлилась я.
– А ты не ругайся, – примирительно сказал парень. – Я же тебя впервые вижу. Знаешь, что Масуда журналисты убили? А мы к своему командиру посторонних вообще не пускаем.
Парня звали Нурди. Потом я часто видела его в ОМОНе. Как-то даже встретила его после очередной спецоперации, уставшего и почерневшего от пыли.
– Носишь на себе килограммов тридцать, – сказал он, показывая на бронежилет, пояс с гранатами и оружие. – Когда все это снимаешь, кажется, что сейчас улетишь.
Это была самая серьезная жалоба, которую я услышала от чеченского мужчины.
Но в тот день Нурди с каменным лицом подвел меня к воротам и долго подозрительно смотрел вслед, пока его напарник вел меня к зданию. Они боготворили своего командира, и каждый готов был за него не раздумывая умереть. Кабинет командира находился на втором этаже. Меня не заставили ждать – дверь открылась, как только я постучала. На пороге стоял высокий худощавый мужчина в берете. Он, видимо, как раз выходил из кабинета и что-то говорил в свой Kenwood. Улыбнувшись мне и совершенно преобразившись, он исчез за дверью. Это был замкомандира ОМОНа Бувади Дахиев. Из-за стола встал второй – невысокий, симпатичный, с веселыми черными глазами мужчина лет сорока. – А что это за девочка и где она живет, – пропел он слова популярной песенки.
Так я познакомилась с командиром чеченского ОМОНа Мусой Газимагомадовым.
Уже через час беседы он стал совсем другим – серьезным и даже грустным. Его веселость и внешнее легкомыслие были защитой от новых людей, на самом же деле он каждый день осознавал весь трагизм жизни – своей и тех, за кого нес ответственность. Это я поняла не сразу, а спустя время – в тот день, когда 16 его бойцов погибли в подорванном террористами автобусе и он с черным лицом метался у воронки, выискивая следы тех, кто это сделал. Потом он и Бувади входили в 16 домов, где хоронили их бойцов. Хоронили в Урус-Мартане, в Гехи-Чу, в Науре и Комсомольском. Я заходила в дома вместе с Мусой и Бувади. Я никогда не забуду их лица. В те минуты они готовы были отдать все, чтобы оказаться на месте тех 16 убитых, а не в их осиротевших домах, перед глазами их матерей и жен.
Я провела много вечеров с Мусой и Бувади. Я доверяла им на все сто, и они мне тоже. Наверное, мне это льстило. Конечно, они часто надо мной подтрунивали – я не ела мясо и не пила водку, и они все время спрашивали меня, что я делаю на войне. Но мне кажется, за это они меня и уважали. И еще они уважали мою работу. Среди военных в Ханкале я никогда не встречала такого отношения. И я была очень благодарна за это своим чеченским друзьям. Когда мне негде было ночевать, я отправлялась в ОМОН – там для меня всегда находилась отдельная комната с диваном и спальный мешок. Однажды Муса после долгих уговоров даже взял меня на спецоперацию. Конечно, зря, потому что потом я долго мучила его вопросами о том, не жалко ли ему тех, кого он задерживает, и как жестокость может быть оправданной. В такие минуты он меня не понимал и ощетинивался, как еж.
– Значит, надо простить тех, кто ставит бомбы, разрывающие моих парней? – злился он.
Мы так и не пришли к согласию в этом вопросе, и я часто думала о том, что его вынужденная жестокость не приведет его к добру. После смерти своих омоновцев он заявил по телевизору, что объявляет кровную месть и что из каждого рода убийц он убьет лучшего. Меня тогда эти слова шокировали. «Значит, ты можешь убить невиновного только потому что он родственник убийцы?» – спрашивала я. «Что ты хочешь понять? – злился он. – Это война! И это чеченцы, а здесь другие законы! Здесь нельзя так, как вы привыкли там у себя в России!» Но все-таки, зная его, я была уверена, что он не станет убивать невинных людей просто ради мести. Объявить о ней – это был долг чеченского командира, за это его бойцы любили его и готовы были отдать за него жизнь. И он не мог сказать даже мне, что этот долг его тяготит.
В одну из последних наших встреч он взял гитару. В его кабинете, кроме меня и Бувади, находился еще мой коллега Вадим Речкалов и фотокор Костя Постников. Муса пел что-то очень грустное, а потом неожиданно подмигнул и запел свою любимую:
– А что это за девочка и где она живет, а вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?
– Наверное, если я умру, то попаду в ад, – вдруг сказал он.
– А каким ты его представляешь? – спросил Вадим.
Муса помолчал и хитро улыбнулся.
– Не знаю каким, но вокруг меня 70 гурий, и все прекрасны.
В этом он был весь – ироничный, трагичный, трогательный, добрый и жестокий одновременно.
Он погиб в автокатастрофе, столкнувшись на трассе с грузовиком. Он ехал один в машине, ночью, из Грозного в Шелковскую. Его бойцы – те, кто еще жив, – так и не поверили в случайность этой смерти.
После смерти Мусы я ездила в ОМОН уже только к Бувади. Он поседел и стал как будто еще выше. Омоновцы хотели сделать командиром его, и какое-то время он исполнял обязанности командира, но он никогда не был человеком Кадырова и не скрывал своей нелюбви к нему, поэтому тот настоял на назначении командиром Руслана Алханова. Последнюю встречу с Бувади я запомнила почему-то очень хорошо. Мы сидели в его кабинете, беспрерывно говорила рация, а он смотрел на аквариум с разноцветными рыбками. Аквариум у него только что появился, и он, как ребенок, зачарованно рассматривал рыбок. Потом, не отводя глаз от воды, задумчиво сказал:
– Не знаю как насчет мяса, но есть рыб точно нельзя.
И этот человек стрелял в людей и жестоко мстил своим врагам.
Через год его убили в Ингушетии. Он был замкомандира, но, по сути, делал командирскую работу, потому что ОМОН всегда был на его стороне. В тот день в Ингушетии произошла перестрелка между омоновцами и группой боевиков, пытавшихся отбить своего задержанного товарища.
Погибло несколько человек, ингушская милиция оцепила место происшествия, и Бувади выехал разруливать ситуацию. Один из его друзей потом мне рассказывал, что приехал Бувади спустя два часа после перестрелки. Переговорив с чеченцами, Бувади отправился к ингушской милиции, и в это время в спину ему кто-то три раза выстрелил. На чеченской стороне в тот момент, кроме омоновцев, были сотрудники других подразделений чеченского МВД, называемые кадыровцами. Что это было – случайность, предательство или намеренное убийство человека, который никогда бы не смирился с культом Рамзана Кадырова, я не знаю.
Но после смерти Бувади я перестала ездить в Грозный. У меня там не осталось друзей.
22.04.2002. Кровная месть
Вчера в Грозном проводились массовые зачистки. Они были связаны с днем гибели Джохара Дудаева, который боевики традиционно отмечают терактами, и последними преступлениями, совершенными в чеченской столице. В четверг здесь взорвали 16 омоновцев, а вчера был убит еще один милиционер.На спецоперацию нас взяли после долгих уговоров. В машине старший собрался дать нам по пистолету. Мы отказались.
– Ну вот, теперь еще и вас охраняй, – вздохнул омоновец.
Первым объектом было кафе в центре города – там, по данным ОМОНа, иногда собираются боевики. Омоновцы в масках выскочили из машин и окружили кафе. Пятеро вошли внутрь, столько же осталось снаружи. Через десять минут вывели парня без документов.
– Проверим, если ни в чем не замешан, отпустим, – пообещали омоновцы.
Проверка еще в двух кафе ничего не дала. Но у маленького рынка омоновцы выскочили из машин и побежали в глубь заросшей кустарником улицы. По улице шли трое мужчин, а за ними на расстоянии еще мужчина и женщина. Им приказали остановиться, но те, что шли впереди, бросились бежать. Омоновцы стали стрелять в воздух. Убегавшие тоже открыли огонь из пистолетов. Тогда уже стрелять стали по ним. Наш «уазик» рванул вслед за убегавшими, и на какой-то момент ничего не было видно и слышно: из-за выстрелов пришлось спрятаться на дно машины. Убегавшие скрылись в одном из домов. ОМОН начал зачистки по всей улице.
– Куда?! – рявкнул на меня, убегая, старший группы. – Сиди в машине!
Мы все равно вышли, прячась за «уазик», и видели, как взяли двоих из убегавших: их со скрученными руками вывели из брошенного дома, забрали две гранаты и пистолеты. Третий исчез. Я впервые услышала, как чеченские омоновцы ругаются по-русски.
– Ушел, сука! – бил кулаком по автомату старший.
– Это же тот Рустам! Как же вы его упустили!
– Да мы четверо по нему стреляли, не пойму, как он ушел! – кричал в ответ другой.
На базе в ОМОНе задержанных разговорили не сразу.
– Один из них – аргунский ваххабит, другой – похоже, ахмадовец, – сказал замкомандира ОМОНа Бувади. – Но говорит, что работает на ФСБ. А Рустам, который ушел, – исполнитель теракта, от которого погибли наши омоновцы. Его сдала одна пленница.
Азу, задержанную в четверг, вывели из камеры, чтобы в камеру (она в ОМОНе одна) поместить других задержанных. Аза живет вместе с матерью в высотном доме по соседству с ОМОНом. Именно ее квартиру боевики выбрали для того, чтобы дождаться автобус с ОМОНом и взорвать фугас. Аза говорит, что двое, Рустам и Руслан, – ее старые знакомые, а один даже обещал на ней жениться. Руслан называл себя двоюродным братом Гелаева.
– Я ничего не знала про то, что они делают, – сказала Аза. – Они сказали, что им просто надо переночевать.
Но пленнице не верят и не отпускают ее: омоновцы говорят, что она многое знает и на воле ее, скорее всего, убьют.
Вчера утром в Октябрьском районе Грозного боевики напали на дом местного милиционера и убили его. Милиционер, отстреливаясь, убил одного из нападавших. Сотрудники райотделов и комендатур отказались выезжать на место происшествия без предварительной инженерной разведки. Чеченскому ОМОНу отдали приказ выдвигаться немедленно. Они уехали и привезли одного задержанного.
– Без саперов никто работать не хочет, – раздраженно объяснял Бувади. – А нам саперы не нужны, я три машины смертников загрузил и отправил по приказу. И так всегда.
Задержанный Аслан Атгериев ранен в ногу осколком гранаты. Он закатывает глаза и еле слышно говорит:
– Мы зашли в дом, нас было трое: я, Хамзат и Ахмед. Хамзат направил пистолет на милиционера, а тот выхватил свой и направил на него. Они стали кричать друг на друга. Потом женщина выскочила из комнаты и ребенок. Хамзат и тот, второй, выстрелили, и оба упали. Я побежал к окну, но кто-то из наших кинул гранату, она взорвалась, и меня ранило. Ахмед дотащил меня до завода, мы там собирались, когда на операцию шли. И ушел, сказал, что за машиной.
– А ты бы вернулся, если бы он был ранен?
– Может быть.
– Нет, ты тоже не вернулся бы, – крикнул ему молодой омоновец. – Потому что вы все такие, вы можете только исподтишка убивать людей!
– Вы ваххабит? – спросила я у парня.
– Нет, – сказал тот.
Омоновцы засмеялись:
– А кто из них хоть раз признался, что ваххабит?
– Зачем вы пошли в этот дом? – снова спросила я.
– Хамзат сказал, что надо убрать одного милиционера.
– Ты лучше скажи, сколько денег вам пообещали! – толкнул задержанного омоновец.
– Я ничего не знаю про деньги, это Хамзат решал, – ответил раненый.
– Ничего, скоро все расскажешь, – пообещали ему.
Вечером на базу чеченского ОМОНа в Грозный вернулся командир Муса Газимагомадов со своими бойцами. Они были усталые и подавленные.
– Расскажите про ваших погибших ребят, – попросила я.
Командир ОМОНа потер рукой лоб:
– Это были хорошие омоновцы, 17 чеченцев, один русский, – сказал он. – Двое при смерти. Самому молодому 20 лет, самому старому 36. Эти были из старой гвардии. В 1999 году они вместе с федералами освобождали Урус-Мартановский район и Грозный – сильные были парни. Трое представлены к званию Героев России.
– Почему вы считаете Ахмадова организатором теракта?
– Потому, что у меня есть точные данные. В первых числах апреля Ахмадов получил от Хаттаба большие деньги, два миллиона долларов, причем именно на устранение чеченского ОМОНа, РУОПа, милиции. Дали бы мне $2 млн, я бы этого Хаттаба им через месяц в мешке приволок.
– Разве все дело в деньгах?
– Конечно. Деньги решают проблемы с транспортом, с агентами, с материальным обеспечением бойцов, которые думают о том, что, если их убьют, их семьи останутся без кормильцев, и так далее.
– Вы уже задержали виновных во взрыве?
– Пока не всех. Но я теперь даже знаю, где делали эту бомбу, от которой даже танк разворотило бы: в Урус-Мартане.
– Как же они провезли ее в Грозный, там ведь около 90 кг было?
– Это не у меня спрашивайте, у военных на постах.
– Вам о бомбе пленные рассказали?
– У нас свои источники везде есть: среди местных, среди боевиков даже. К сожалению, не всегда это спасает от таких вот трагедий. В данном случае, конечно, пленные говорят. Мы после этого взрыва троих задержали. Двое раскололись, сдают потихоньку все свои контакты, связи. Знаешь, какое удовлетворение испытываешь, когда видишь, как они своих закладывают! Это для меня лучшая агитация, которую можно проводить против ваххабитского режима.
Тут замкомандира Бувади дал Мусе радиостанцию, которая в очередной раз заговорила по-чеченски. Командир насторожился.
– Радиоперехват, – объяснил Бувади.
Потом они засмеялись.
– Мы одного взяли из баграмовской группировки, он теперь всех их закладывает, – объяснил Бувади. – Вот они это чувствуют и пытаются с ним поругаться. Послушай сама.
– Я на «Имама», а ты на кого работаешь? – спросил ваххабит у баграмовского бойца.
– А «Имам» на кого? – задал вопрос второй.
– На «Стамбул».
– А я на «Патриота». [3]
– А «Патриот» на кого?
– Он ни на кого, он сам на себя.
– Да твой патриот на Путина, наверное, работает.
В это время Бувади получил какое-то сообщение и закричал в свой Kenwood:
– Быстро, в полной экипировке, одна группа с КПП заходит, другая в обход, третья со двора. Их двое, оружие есть!
– Должны взять еще двоих по взрыву, – пояснил Муса.
– Вы сказали, что будете мстить. Как? – спросила я.
– Реально будем ловить и сажать в тюрьму, – подумав, сказал Муса. – Это касается тех, кто не будет оказывать сопротивление. А кто будет сопротивляться, уничтожим, причем не только его, а всех, кто приютил его в доме.
– Это такая кровная месть?
– Нет, это такая работа. Только так с этой заразой покончим. Кровная месть – это другое. Преступников я все равно посажу. А кровная месть касается родственников преступников. Я же говорил: 16 лучших из их родов будут убиты за моих парней.
– Но вам это может стоить работы.
– Если меня уволят, я же не перестану быть Мусой Газимагомадовым. Это ведь не только моя кровная месть, это месть всего ОМОНа. Люди сами так решили. Ведь мы действовали по закону, просто так ни одного не забрали. Сначала собирали на них данные и доказательства, а только потом брали. И мы не подрывали их и не стреляли в спину, как они делают с нашими. В открытом бою ни один из них не вышел против моих парней. Это мразь, и с ней надо обращаться как с мразью.
А потом были похороны. По чеченским обычаям умерших хоронят в день смерти до захода солнца. Три дня после погребения в дом приходят все, кто знал покойного, и выражают соболезнование его родным. Старики в папахах с укором смотрят на молодых мужчин с автоматами, входящих во двор. Около сотни омоновцев поднимают руки для молитвы. Из женской половины дома раздается плач.
– Он умер как настоящий мужчина, – сказал Бувади отцу погибшего. – Он погиб как мужчина в большой войне, в которой решается будущее всего народа.
Сотня с автоматами выразила свое одобрение тихими возгласами.
– Спасибо, что пришли, – только и сказал старик.
Потом все подошли к женской половине дома.
– Твой сын умер, но нас осталось 300 человек, и мы все теперь твои сыновья, – сказал командир ОМОНа матери погибшего. Женщина молча его обняла.
В этот день мы объехали почти все семьи погибших: в Гехи-Чу, Комсомольском, Шаами-Юрте и Науре. Никто на этих похоронах не спросил, за что погибли молодые парни. Никто никого не обвинял. Как будто такие смерти случаются здесь так часто, что люди устали спрашивать, за что умирают их сыновья. Потом омоновец по имени Нурди объяснил:
– На похоронах не принято спрашивать, как погиб человек и почему. И о кровной мести здесь не говорят. Обо всем этом будут говорить потом, когда отец или брат погибшего приедет к нам в ОМОН.
В селе Гехи-Чу мать убитого, плача, бросилась к командиру ОМОНа Газимагомадову. Я подумала, что она станет обвинять его. Но она сказала:
– Я слышала по телевизору, что ты сказал. Спасибо тебе.
Женщина благодарила командира ОМОНа за слова о мести.
Из последнего дома в Науре мы уехали вечером.
– Проще взять штурмом целое село, чем войти в один такой дом, – вздохнул Бувади.
Глава 4
Заложники
2002 год начался с командировки в Панкисское ущелье Грузии, где тогда было много беженцев из Чечни. Это была тяжелая поездка. В селе Дуиси я увидела сотни людей, которые жили в нетопленом общежитии, обогреваемом печкой-буржуйкой, по шесть человек в комнате. Я почувствовала, как страшна их ненависть к России и ко всем, кто с этой страной связан. Я увидела чеченских детей, которые кричали, поднимая вверх кулаки: «Это мы, волки!» Я подумала, что у этих детей, выросших на войне, никогда не будет мира в душе. Их отцы погибли или воевали, их матери рассчитывали паек из муки и растительного масла, которое туда привозила гуманитарная машина ООН, – рассчитывали так, чтобы хватило до следующего подвоза. Они все время были голодны. Несколько семей сумели уехать по программе ООН в европейские страны и писали оттуда письма. В этих письмах были такие слова: «Я попала в рай. Я не верю. Здесь так тихо. Все улыбаются». Это писала Лиза Ибрагимова из Канады. Ее мужа и родных убили на войне, она осталась одна с шестью детьми.
В том селе я познакомилась с ярославцем Володей Епишиным, который провел в чеченском рабстве 12 лет и вместе со своими хозяевами бежал от бомбежек, оказавшись в Панкиси. Он стоял среди окруживших меня чеченцев и молчал, а потом сказал, что он из Ярославля, и его от меня оттеснили. Не знаю, почему я побежала за ним и спросила его фамилию, адрес в России и как он оказался в Чечне. – Работал я там, – ответил он очень тихо.
В том селе я познакомилась с ярославцем Володей Епишиным, который провел в чеченском рабстве 12 лет и вместе со своими хозяевами бежал от бомбежек, оказавшись в Панкиси. Он стоял среди окруживших меня чеченцев и молчал, а потом сказал, что он из Ярославля, и его от меня оттеснили. Не знаю, почему я побежала за ним и спросила его фамилию, адрес в России и как он оказался в Чечне. – Работал я там, – ответил он очень тихо.