[36], да и Ротшильд
[37], говорит он, тоже из Лондона.
- Ротшильд - ведь он из Парижа! - отвечает мой брат Эля.
Но уж это всегда так; что бы один ни говорил, другой скажет наоборот. Стоит одному сказать - день, другой скажет - ночь. Они, правда, не ссорятся, но спорят. И могут спорить часами, пока их не разнимут. Недавно заспорили они из-за немецкого слова «хрен». Один утверждал, что «хрен» по-немецки - «хран», второй настаивал на том, что «хрен» по-немецки будет «хрон». Часа два подряд ругались и, наконец, решили купить корешок хрена и показать его хозяину гостиницы. Принесли хрен и обратились к нему:
- Господин немец! У нас к вам просьба. Но только скажите нам всю правду. Как на вашем языке называется вот этот фрукт: «хран» или «хрон»?
А хозяин и говорит:
- На нашем немецком языке этот фрукт называется не «хран» и не «хрон», а «меретих».
Сумасшествие! Ведь это же придумать надо… Немец - он вообще перекорщик порядочный. Сказанет иной раз словечко, - только послушать! Недаром говорят-немчура!
Извините меня, разговорился о глупых немцах и об их сумасшедшем языке и совсем забыл о том, что мы едем в Америку. То есть не прямо в Америку, - пока только в Лондон. И не прямо в Лондон, а во Львов. Там, во Львове, есть, говорят, комитет для эмигрантов. Авось он чем-нибудь нам поможет. Чем мы хуже других эмигрантов? Тем более что мы потерпели такой убыток - потеряли все наши узлы и постель. Мама уже готовится поговорить и поплакать перед комитетчиками. Мой брат Эля упрашивает ее:
- Только не плакать! Надо помнить о глазах. Без глаз Америка не впускает…
Так говорит мой брат Эля и идет расплачиваться с хозяином. Спустя несколько минут он возвращается бледный как смерть. В чем дело? Хозяин, говорит он, представил такой счет, что у него в глазах потемнело.
За все надо платить. За подсвечники, которыми мы пользовались в субботу, он считает - за шесть подсвечников - шесть крейцеров. За молитву - четыре крейцера. Что за молитва? Оказывается, он, хозяин, читал в субботу вечером молитву, а мы слушали, - значит, с нас причитается четыре крейцера.
- Почему четыре? - спрашиваем мы.
- Хотите пять? Можно и пять! - отвечает он. Затем он записывает в счет нечто такое, что называется «комиссион». Это что еще за напасть? А это, говорит он, ему причитается за то, что он ходил с нами покупать одежду.
Услышав это, моя золовка Броха всплеснула руками:
- Ну, свекровь, что я вам говорила? Разве эти немцы не хуже ночных разбойников в лесу? Разве наши хулиганы не праведники в сравнении с ними? В Бродах мы, по-вашему? Мы - в Содоме [38]!!!
Сравнение с хулиганами не так задело хозяина, как сравнение Бродов с Содомом. Он загорелся! Сказал, что погромы нам устраивают за дело. Он находит, что этого еще мало. Будь он русский «кайзер», он приказал бы вырезать нас - всех до единого!…
Я, кажется, говорил уже вам, что наш друг Пиня - человек горячий. Пока его не задевают, он может молчать и молчать. Но уж если кто обмолвится не угодным ему словом, тому несдобровать! Пиня вскочил, вытянулся во весь свой рост, подошел вплотную к хозяину и прокричал ему прямо в лицо:
- Немчура проклятая! Черт бы твоего батьку взял!
Правда, это дорого стоило нашему Пине. За «немчуру» хозяин отвесил ему пару таких пощечин, что искры посыпались. Но все это было здорово интересно. Все Броды сбежались поглазеть, В общем, было весело. Я люблю, когда весело.
В тот же день мы удрали во Львов.
XV. «КРАКОВ И ЛЬВОВ»
Львов, видите ли, это уже совсем не то, что Броды. Во-первых, сам по себе город - чистота, ширина, красота! Не наглядишься. То есть, конечно, есть и во Львове улицы, такие же, как в Бродах, по которым и среди лета можно пройти только в глубоких галошах и заткнув нос. Зато посреди города имеется сад, в котором разрешается гулять всем, даже козам. Свободная страна? В субботу евреи разгуливают по всем улицам, и никто им и слова не скажет. А какие люди! Чистое золото! Мама говорит, что от Бродов до Львова, как от земли до неба. Мой брат Эля жалеет о том, что после границы первыми идут Броды, а за ними Львов. Следовало бы наоборот. Но Пиня ему растолковывает, что Львов потому-то и лучше, чем Броды, что он расположен дальше от границы и ближе к Америке.
- Ничего себе «ближе»! - отвечает Эля. - Где Львов, а где Америка!
Что касается городов, говорит Пиня, то Эля может еще у него поучиться, потому что он, Пиня, учил географию.
- Если ты учил географию, - отвечает на это Эля, - скажи мне, где находится комитет?
- Какой комитет?
- Эмигрантский!
- Сказал тоже! Какое это имеет отношение к географии?
- Кто знает географию, должен знать все!
Так говорит мой брат Эля, и мы расспрашиваем всех о комитете. Но никто этого не знает. Странный какой-то город.
- Знают, только сказать не хотят! - решает моя золовка Броха.
Ей ничего не нравится. Львов, по ее мнению, тоже нехорош: слишком широки улицы. «Беда, - невеста чересчур хороша!» У жены нашего друга Пини, у Тайбл, другая претензия к Львову. А именно? Почему у нас, когда едят что-нибудь кислое, говорят: «Такая кислятина, что Львов и Краков увидишь!» Или, если закатят кому-нибудь оплеуху, говорят, что «он Краков и Львов увидал»?
Словом, беда с этими женщинами. На них не угодишь!…
Мы уже разузнали, где комитет. Это высокий дом с красной крышей. Прежде всего надо немного постоять на улице. То есть не немного, а порядочно, потом отворяют двери. Надо подняться по лестнице. А когда поднимаешься наверх, встречаешь много людей. В большинстве это наши, русские. Их называют эмигрантами. Почти все они голодные и с грудными детьми на руках. А те, кто без грудных детей, тоже голодные. Им велят приходить завтра. А завтра снова велят прийти завтра. Моя мама познакомилась уже со многими женщинами. У каждой из них свое горе.
- Если сравнить их горести с моими, - говорит мама, - выходит, что я счастливая!
Многие из них бежали от погромов. То, что они рассказывают, страшно! Все едут в Америку, и всем не на что ехать. Многих отослали обратно. Одним предлагают работу. Других посылают в Краков. Там, говорят, настоящий комитет. А здесь что же? Сами не знают. Велят приходить завтра, они и приходят. Где же комитет? Да вот он, комитет. А что это за комитет? Они понятия не имеют! Входит какой-то высокий дяденька с конопатым лицом и добрыми смеющимися глазами.
- Вот один из членов комитета. Он - доктор.
Доктор с добрыми, улыбающимися глазами, усаживается на стул. К нему поминутно подходят эмигранты и о чем-то толкуют, размахивая руками. Доктор выслушивает и говорит, что он один. Он ничем помочь не может. Есть, говорит он, у нас комитет, состоящий из тридцати с лишним человек, но никто не хочет сюда приходить. Что же он один может сделать?
Но эмигранты знать ничего не хотят. Они здесь больше жить не могут. Они уже проели все, что имели. Пусть, говорят они, им дадут билеты до Америки либо отошлют обратно. Доктор твердит, что он может отослать их только в Краков, если им угодно. Там есть комитет, - может быть, он им чем-нибудь поможет. Эмигранты выслушивают и заявляют, что, пока суд да дело, им и дня прожить не на что. Доктор достает кошелек и дарит им монету. Эмигранты смотрят на монету и уходят. Но приходят другие. Они заявляют, что валятся с ног.
- Чего же вы хотите? - спрашивает несчастный доктор.
- Мы есть хотим! - говорят эмигранты.
- Вот принесли мне завтрак, ешьте! - предлагает доктор, указывая на кофе с булочками, которые ему принесли.
Он предлагает серьезно и отдает свой завтрак. Что он один может поделать? Эмигранты благодарят и добавляют, что просят не для себя, а для детей.
- Ну, приведите сюда детей! - говорит доктор и обращается к нам: - А вы чего хотите?
Тогда выступает мама и начинает рассказывать все сначала: о том, что был у нее муж - кантор, что он долго болел. Потом он умер и оставил ее, вдову, с двумя детьми - одним постарше, а другим совсем еще младенцем (это обо мне). Старшего она женила, попал он было в денежный ящик… Да деньги уплыли, а ящик остался… Тесть обанкротился, а сын должен призываться…
- Мама, куда ты заехала? - говорит мой брат Эля и начинает всю историю рассказывать сызнова, но по-другому: - Призываться не призываться, мы едем, стало быть, в Америку. То есть я, и мама, и моя жена, и маленький братишка (это я), и вот этот молодой человек (он указывает на Пиню) тоже, стало быть, едет с нами. Надо было перебираться через границу. И вот мы, стало быть, приехали на границу. Но так как паспортов у нас нет, потому что оба мы должны призываться…
- Погоди-ка, я расскажу! - перебивает Пиня и, оттолкнув моего брата, начинает ту же историю, но только немного по-иному.
Хотя Эля мне брат, я все же должен признать, что Пиня говорит гораздо красивее его. Во-первых, у него нет этих «стало быть», как у моего брата. А во-вторых, он здорово говорит по-русски. У него много слов русских и вообще замечательно красивых слов. Многих из них я не понимаю, но они красивые. Вот как начал наш друг Пиня:
- Я хочу дать вам краткий обзор всего положения, тогда вы будете иметь точку зрения. Мы едем в Америку не из-за воинской повинности, а ради самостоятельности и цивилизации, потому что мы очень стеснительны не только в рассуждении прогресса, но и в смысле воздуха, как говорит Тургенев… А во-вторых, с тех пор как начался у нас еврейский вопрос с погромами, конституцией и тому подобное, как говорит Бокль [39]в своей «Истории цивилизации»…
Эх, жаль! Тут только и начинались красивые слова. Пиня только было раскачался, собрался говорить и говорить… Но доктор оборвал его посредине, отхлебнул из стакана и обратился к нему с улыбкой:
- Скажите, что вам нужно?
Тогда снова выступил мой брат Эля и сказал, обращаясь к Пине:
- Что у тебя за манера говорить ни к селу ни к городу?
Пиню это, видно, задело, он отошел в сторонку, зацепился за собственные ноги и ответил сердито:
- Ты лучше говоришь? Говори ты!
Брат Эля подошел к столу и стал рассказывать вкратце нашу историю.
- Приехали мы, стало быть, на границу. Приехали и начали, стало быть, с агентами разговаривать. А агенты, сами знаете, ужасные жулики. Начали они нас друг у друга отбивать, подкапываться, доносить, ябедничать… Тем временем подвернулась, стало быть, одна женщина, порядочная, честная, набожная, святая душа. Сговорилась она, стало быть, с нами о цене и взялась всех нас переправить, раньше нас, а потом вещи. И вот дала она нам, стало быть, двух мужиков, провожатых, стало быть…
- Ишь ты, как скоро! Скажи, пожалуйста! У него уже до провожатых дошло…
Это не вытерпела моя золовка Броха, оттолкнула брата и стала сама рассказывать все ту же историю, но только по-своему: как эта женщина наказала нам идти до холма, оттуда свернуть направо и опять идти и идти до второго холма. От второго холма пойти влево и идти и идти до кабака. В кабак должен был войти один из нас, встретить там мужиков, пьющих водку. Мужикам надо было сказать только одно слово: «Хаимова», - тогда они поведут нас лесом… Счастье, что у нее манера падать в обморок…
- Знаете, что я вам скажу, дорогие мои женщины? - перебил доктор. - У меня тоже манера падать в обморок. Скажите коротко, что вам надо?
Тут снова выступила мама, и между ней и доктором произошел такой разговор:
М а м а. Хотите вкратце? У нас украли вещи.
Д о к т о р. Какие вещи?
М а м а. Постель: две перины, четыре подушки большие, и еще две большие подушки, и три маленькие - думки.
Д о к т о р. Это все?
М а м а. И три одеяла, два старых, одно новое. И несколько платьев, и платок шелковый, и…
Д о к т о р. Я не об этом. Других несчастий не случилось?
М а м а. Какие еще несчастья нужны вам?
Д о к т о р. Я спрашиваю, чего вам не хватает?
М а м а. Постели.
Д о к т о р. Это все?
М а м а. Мало вам?
Д о к т о р. А билеты у вас есть? Деньги есть?
М а м а. Грех жаловаться. У нас есть шифскарты, есть на билеты.
Д о к т о р. Так чего же вам еще нужно? И слава богу. Я вам завидую. Готов поменяться. Я не шучу, я это серьезно говорю. Возьмите себе мой завтрак, нате вам моих эмигрантов, мой комитет, а вы дайте мне ваши шифскарты и билеты, - и я сегодня же уеду в Америку. Что я тут могу сделать, один, с такой уймой нищих, не сглазить бы?
Доктор какой-то… мы и сами не знаем, какой! - решили мы. В общем, нечего медлить. Эля говорит, жалко деньги расходовать. Поедем лучше в Краков. Многие эмигранты едут в Краков. Пусть нам кажется, что и мы - эмигранты.
- Побывали во Львове, надо и в Кракове побывать! - говорит Пиня.
- Чтоб по поговорке было: «Краков и Львов»? - спрашивает Тайбл.
Итак, до свиданья! Едем в Краков.
XVI. С ЭМИГРАНТАМИ
Если хотите ехать в Америку, езжайте только с эмигрантами. С ними хорошо. Приезжаете в город, - вам незачем искать гостиницу. Она приготовлена для вас заранее. На то и комитет устроен. Он следит за тем, чтобы все для вас было приготовлено. В первую ночь по приезде в Краков нас загнали в какое-то помещение, не то камеру, не то сарай. Там мы пробыли до утра. Утром к нам пришли от комитета и переписали всех по имени. Мама, правда, не хотела называть наших имен, - боялась призыва. Мало ли что может случиться? Но эмигранты подняли ее на смех: какое отношение имеет немец к русскому призыву? Затем всех нас привели в большую гостиницу. Это большой дом со множеством кроватей и бесконечным количеством эмигрантов. «Совсем вроде нашей богадельни!» - находит моя мама. А золовка Броха говорит:
- Давайте лучше дальше поедем.
Я как-то говорил уже вам, что нашим женщинам ничего не нравится. Во всем они находят недостатки. Краков им с первой же минуты пришелся не по душе. Впрочем, мой брат Эля тоже недоволен этим городом. Краков, говорит он, это не Львов. Во Львове по крайней мере есть евреи, а в Кракове - нет. То есть евреи имеются, но какие-то дикие - наполовину поляки: закрученные усы и «проше, пане!»… Так говорит мой брат Эля. Пиня ему возражает. Он говорит, что здесь больше «цивилизации». Хотел бы я знать, что это такое «цивилизация», без которой наш друг Пиня не может обойтись?
В гостинице, которую для нас приготовил комитет, замечательно хорошо. То есть не столько хорошо, сколько весело. Здесь каждый раз знакомишься с новыми эмигрантами. Усаживаются, едят все вместе, рассказывают истории. А какие истории! Чудеса в решете! Чудеса, случившиеся во время погромов, при явке к призыву, при переходе через границу. Каждый рассказывает о своем агенте. Спрашивают друг у друга: «Кто был вашим агентом - рыжий или черный?» И следует ответ: «Не рыжий и не черный, а просто вор».
Рассказываем, конечно, и мы о нашем чуде: как мы перебирались через границу, как познакомились с одной женщиной, как она выманила у нас вещи, как ее люди завели нас в лес, спросили, сколько у нас денег, и вытащили ножи, чтобы нас зарезать. Счастье, что у нашей Брохи манера падать в обморок и что мама подняла крик, - тогда раздался выстрел, мужики удрали, а мы тем временем перебрались на другую сторону… Все внимательно слушают, покачивают головами, причмокивают. Один эмигрант, высокий, с сердитыми глазами и с клочьями ваты в ушах, спрашивает:
- Как она выглядит, эта женщина? Набожная, святоша, с париком на голове?
Услыхав, что наша женщина как раз такая и есть, высокий эмигрант вскакивает и обращается к своей жене:
- Сора! Слышишь? Ведь это та же самая!
- Холера на нее и на всех агентов, господи! - отвечает Сора и рассказывает, как эта самая женщина обманула ее, обобрала с головы до ног и хотела всучить им шифскарты до Америки.
При слове «шифскарты» вскакивает другой эмигрант, портной, с черными глазами на бледном лице, и говорит:
- Шифскарты? Разрешите, я расскажу вам историю о шифскартах.
Портной хочет начать свой рассказ, но его перебивает другой эмигрант по фамилии Тополинский. Он, говорит, знает более интересную историю о шифскартах. У них в местечке имеется компания, которая продает якобы шифскарты от Либавы до Америки. И вот подцепили они одного молодого человека, выманили у него шестьдесят с лишним рублей и всучили ему какую-то бумагу с красным орлом. Приехал молодой человек в Либаву, хочет сесть на пароход, достает и показывает свою бумагу с красным орлом. Куда там! Ничего похожего! Прошлогодний снег! Это не шифскарта, а филькина грамота!
Истории с шифскартами начинают мне надоедать. Мне нравятся эмигранты. В вагоне я познакомился с одним мальчиком-эмигрантом. Он одних лет со мной, зовут его Копл, и у него рассечена губа. Он как-то лазил на лестницу, свалился и упал на полено. Копл клянется, что ему не было больно, только крови много вытекло. Мало того что он губу рассек, он, говорит, получил еще вдобавок от отца. Вот тот, высокий, со злыми глазами и с ватой в ушах - и есть его отец. А женщина по имени Сора - его мама. Они, говорит он, были когда-то очень богатые. То есть не когда-то, а совсем недавно, до погрома. Я спрашиваю у него, что это такое - погром? Все время слышу от эмигрантов: «погром, погром». Но что это такое, я не знаю.
- Не знаешь, что такое погром? - удивляется Копл. - Эге! Стало быть, ты совсем еще сосунок! Погром это такая штука, которая теперь бывает повсюду. Начинается это с пустяков, но уж если начнется, что тянется дня три подряд…
- Но что ж это такое? Ярмарка?
- Ярмарка! Хороша ярмарка! Вышибают стекла! Ломают мебель! Вспарывают подушки! Пух летит, как снег!
- А зачем это?
- Вот те и здравствуй! Зачем? Громят не только дома, - громят и лавки. Выбрасывают на улицу товар, топчут, грабят, рассыпают, потом обливают керосином и жгут.
- Да брось ты!
- А ты как думал? Что же я выдумывать, что ли, стану? А потом, когда грабить уже нечего, ходят по домам с топорами, ломами и дубинами. А полиция ходит следом. Поют, свистят, кричат: «Эй, ребята, бей жидов!» Бьют, убивают, режут, штыками колют…
- Кого?
- Что значит, «кого»? Евреев!
- За что?
- Что значит, «за что»? На то и погром!
- Ну и что, если погром?
- Убирайся! Ты теленок! Не желаю с тобой разговаривать!
Копл отстраняет меня и засовывает руки в карманы, как взрослый. Мне обидно, что Копл так кочевряжится передо мной. Однако молчу. «Погоди, зазнайка! И у меня еще чего-нибудь спросишь!…» Спустя несколько минут я снова подхожу к Коплу и затеваю с ним разговор. Уже не о погромах, - о другом. Я спрашиваю, умеет ли он говорить по-немецки. Копл смеется:
- А кто же это не умеет говорить по-немецки? Немецкий ведь это еврейский!
- Вот как? Если ты знаешь по-еврейски, скажи мне, как будет по-немецки «хрен»?
Копл еще пуще смеется, слова вымолвить не может.
- Что значит, как будет «хрен»? Хрен - это хрен!
- Значит, не знаешь!
- А как же?
Но как нарочно я и сам забыл, как по-немецки «хрен». Знал и забыл. Иду к брату Эле и спрашиваю. Но он говорит, что задаст мне такого «хрена», что тошно станет… Эля, видно, злится. Каждый раз, когда ему надо доставать деньги из зашитого кармана, он злится. Наш друг Пиня смеется над ним. Они затевают спор. А я отыскиваю местечко среди узлов на полу и ложусь спать.
Ничего мы в Кракове не добились. В комитете мы не были. Эмигранты сказали, что это напрасный труд. Приходите в комитет, говорят они, и начинается канитель. Прежде всего записывают ваши лета. Потом посылают к врачу на осмотр. Затем велят ждать. Затем велят прийти еще раз. А когда приходите, спрашивают, зачем вы пришли?
Вы отвечаете, что пришли, потому что велели прийти. Тогда вас начинают уговаривать: «И к чему вам ехать в Америку?» - «А куда же нам ехать?» - спрашиваете вы. «Где это сказано, что вы обязательно должны ехать?» - отвечают вам.
Вы рассказываете о погроме. Но они говорят: «Вы сами виноваты. Вот вчера какой-то мальчик из ваших эмигрантов украл на базаре булку!» - «А может быть, он был голоден?» - говорите вы. «А вот вчера один из ваших эмигрантов посреди улицы подрался со своей женой. Пришлось жандармов вызывать». - «Жена была права. Она узнала мужа, который бросил ее и хотел удрать в Америку. Она его неожиданно увидела здесь и застукала на месте. Он хотел вырваться и бежать. А она подняла крик…» - «А почему большинство ваших эмигрантов ходят оборванцами», - спрашивают они. «У них ничего нет! - отвечаете вы. - Пусть им дадут одежду, они не будут ходить оборванцами».
Словом, читают мораль, а денег не дают.
Так жалуются нам эмигранты. Они считают нас счастливцами, потому что нам до сих пор не приходилось прибегать к милостям комитета. Мама говорит, что она и сейчас не стала бы обращаться к ним, если бы не постель. Если бы у нее не забрали вещей на границе, она была бы «королевой». Я вспоминаю мамин желтый шелковый платок, в котором она действительно выглядела «королевой». Но мама говорит, что ничего ей так не жалко, как постель. Что мы будем делать в Америке без постели?
Мама заламывает руки и начинает плакать. Брат Эля, заслышав это, кричит на нее:
- Опять? Опять плакать? Ты, видно, забыла, что мы уже недалеко от Америки и что надо беречь глаза?
Вы думаете, мы в самом деле недалеко от Америки? Куда там! Надо еще ехать и ехать. Куда ехать, я точно не знаю. Я слышу от эмигрантов названия городов: Гамбург, Вена, Париж, Лондон. Ливерпуль… О Гамбурге все говорят, что он мог бы сгореть хотя бы сегодня. Гамбург, говорят они, это Содом! Там эмигрантов гоняют в баню, как арестантов. Таких злодеев, как в Гамбурге, нигде нет.
Так говорят эмигранты, и мы пока что собираемся в Вену. Там, говорят, есть комитет, но - настоящий!
Комитет не комитет, а я знаю одно: мы едем в Вену. Слыхали вы когда-нибудь о таком городе? Погодите немного, вот приедем в Вену, тогда я расскажу вам все, что там творится.
XVII. ВЕНА - ВОТ ЭТО ГОРОД!
- Вена - вот это город!
Так решил мой брат Эля, а наш друг Пиня добавил:
- Да и какой еще город! Всем городам город!
Даже женщины, которым ничего на свете не нравится и те согласились, что Вена - это город. Ради такого города мама достала субботний шелковый платок. Моя золовка Броха вырядилась, как на свадьбу. Надела субботнее платье и в парике, с длинными болтающимися сережками, с красным лицом выглядит, как рыжая кошка в черном повойнике. Видали вы когда-нибудь рыжую кошку в черном повойнике? Я видал.
Ребята нашей соседки Песи любят вытворять с кошкой всякие штуки. Кошка у них, как я уже вам рассказывал, носит странное прозвище: «Фейге-Лея-старостиха». Однажды они надели ей на голову ермолку. Ермолку, конечно, завязали тесемками, и пустили кошку бегать. Кроме того, они, видимо для красоты, прицепили ей к хвосту гусиное крыло. Ермолка, очевидно, была великовата и сползала на глаза, а крыло выводило кошку из себя. И «Фейге-Лея-старостиха» стала метаться как сумасшедшая, бросаться на стены и причинила соседям ужасные убытки…
Ох, и влетело же тогда Песиным ребятам! Больше всех колотили Вашти, то есть Гершла, у которого желвак на лбу. Странный мальчик этот Вашти! Сколько его ни бей, а он как стенка! Скучаю я то нему больше, чем по другим! Но может быть, что мы еще увидимся с ним в Америке. Мы получили весточку, что наша соседка Песя, ее муж Мойше-переплетчик и вся орава едут в Америку. Раньше она причитала по поводу того, что мы едем в такую даль, а теперь и сама туда едет. Все нынче едут в Америку. Так пишет нам наш родственник Иойна-пекарь. Он тоже едет в Америку. Он уже на границе. Не на той, где мы переправлялись. Наша граница не годится. Тут крадут постели. На других границах тоже крадут постели, но зато не нападают в лесу с ножами, как напали на нас. Эмигранты рассказывают, что есть границы, на которых раздевают догола и отбирают все, что имеешь. Но не бьют. Нас тоже не били, но собирались. Мы чуть не умерли от страха. К счастью, выстрелили из ружья. Но я уже рассказывал вам, как мы переправлялись через границу. Мы уже давно позабыли об этом. Неохота помнить о таких вещах. Правда, женщины и сейчас еще рассказывают о чудесах, случившихся с нами. Но их перебивают мужчины, то есть мой брат Эля и наш друг Пиня, и не дают им рассказывать. Пиня говорит, что он должен написать об этом в газетах. Он уже даже начал писать нашу историю в стихах. Я вам, кажется, уже рассказывал, что Пиня пишет стихами. Стихи о границе начинаются так:
Радзивилов - городишко. Нечем похвалиться…
Здесь перебираются украдкой за границу.
Здесь людей обкрадывают с головы до ног…
Все, что есть, отдашь и скажешь: «Милостив мой бог!»
Счастливо отделался! Спасибо и на том,
Что не угостили на прощанье кулаком,
Что без мордобоя дело обошлось,
Что не пробуравили тебя ножом насквозь…
Это только начало, говорит Пиня. Дальше, по его словам, гораздо интереснее. Он, говорит, и Броды описал, и Львов, и Краков. И все в рифму. Пиня по этой части мастак! У него все складывается в рифмы. Он даже про собственную жену свою написал стихи. Я помню их наизусть:
Есть у меня жена -
Тайбл зовется она.
Миловидна, хороша.
Раскрасавица-душа, -
Нет на свете краше!
Да беда: не столковаться -
Не желает возвращаться
К своему папаше…
Как вам нравятся стихи? Хороши, не правда ли? А посмотрели бы вы, как дуется Тайбл! (У нее такая манера - дуться.) Моя золовка Броха заступается за нее. Она называет Пиню «язвой». Мама называет его «недотепа». Они терпеть его не могут за то, что он сочиняет стихи. А вот мой брат Эля ему завидует Он говорит, что в Америке рифмы и стихи - ходкий товар. Он уверен, что в Америке товар этот пойдет нарасхват. В Америке, говорит он, Пиню озолотят. Там много журналов, много еврейских газет. Пиня говорит, что он и сам уверен в своем успехе в Америке. Он, говорит, чувствует, что создан для Америки и что Америка создана для него. Он ждет не дождется, как бы уже сидеть на пароходе и плыть по морю. Но пока что мы еще на суше и торчим в Вене.
- Ротшильд - ведь он из Парижа! - отвечает мой брат Эля.
Но уж это всегда так; что бы один ни говорил, другой скажет наоборот. Стоит одному сказать - день, другой скажет - ночь. Они, правда, не ссорятся, но спорят. И могут спорить часами, пока их не разнимут. Недавно заспорили они из-за немецкого слова «хрен». Один утверждал, что «хрен» по-немецки - «хран», второй настаивал на том, что «хрен» по-немецки будет «хрон». Часа два подряд ругались и, наконец, решили купить корешок хрена и показать его хозяину гостиницы. Принесли хрен и обратились к нему:
- Господин немец! У нас к вам просьба. Но только скажите нам всю правду. Как на вашем языке называется вот этот фрукт: «хран» или «хрон»?
А хозяин и говорит:
- На нашем немецком языке этот фрукт называется не «хран» и не «хрон», а «меретих».
Сумасшествие! Ведь это же придумать надо… Немец - он вообще перекорщик порядочный. Сказанет иной раз словечко, - только послушать! Недаром говорят-немчура!
5
Извините меня, разговорился о глупых немцах и об их сумасшедшем языке и совсем забыл о том, что мы едем в Америку. То есть не прямо в Америку, - пока только в Лондон. И не прямо в Лондон, а во Львов. Там, во Львове, есть, говорят, комитет для эмигрантов. Авось он чем-нибудь нам поможет. Чем мы хуже других эмигрантов? Тем более что мы потерпели такой убыток - потеряли все наши узлы и постель. Мама уже готовится поговорить и поплакать перед комитетчиками. Мой брат Эля упрашивает ее:
- Только не плакать! Надо помнить о глазах. Без глаз Америка не впускает…
Так говорит мой брат Эля и идет расплачиваться с хозяином. Спустя несколько минут он возвращается бледный как смерть. В чем дело? Хозяин, говорит он, представил такой счет, что у него в глазах потемнело.
За все надо платить. За подсвечники, которыми мы пользовались в субботу, он считает - за шесть подсвечников - шесть крейцеров. За молитву - четыре крейцера. Что за молитва? Оказывается, он, хозяин, читал в субботу вечером молитву, а мы слушали, - значит, с нас причитается четыре крейцера.
- Почему четыре? - спрашиваем мы.
- Хотите пять? Можно и пять! - отвечает он. Затем он записывает в счет нечто такое, что называется «комиссион». Это что еще за напасть? А это, говорит он, ему причитается за то, что он ходил с нами покупать одежду.
Услышав это, моя золовка Броха всплеснула руками:
- Ну, свекровь, что я вам говорила? Разве эти немцы не хуже ночных разбойников в лесу? Разве наши хулиганы не праведники в сравнении с ними? В Бродах мы, по-вашему? Мы - в Содоме [38]!!!
Сравнение с хулиганами не так задело хозяина, как сравнение Бродов с Содомом. Он загорелся! Сказал, что погромы нам устраивают за дело. Он находит, что этого еще мало. Будь он русский «кайзер», он приказал бы вырезать нас - всех до единого!…
Я, кажется, говорил уже вам, что наш друг Пиня - человек горячий. Пока его не задевают, он может молчать и молчать. Но уж если кто обмолвится не угодным ему словом, тому несдобровать! Пиня вскочил, вытянулся во весь свой рост, подошел вплотную к хозяину и прокричал ему прямо в лицо:
- Немчура проклятая! Черт бы твоего батьку взял!
Правда, это дорого стоило нашему Пине. За «немчуру» хозяин отвесил ему пару таких пощечин, что искры посыпались. Но все это было здорово интересно. Все Броды сбежались поглазеть, В общем, было весело. Я люблю, когда весело.
В тот же день мы удрали во Львов.
XV. «КРАКОВ И ЛЬВОВ»
1
Львов, видите ли, это уже совсем не то, что Броды. Во-первых, сам по себе город - чистота, ширина, красота! Не наглядишься. То есть, конечно, есть и во Львове улицы, такие же, как в Бродах, по которым и среди лета можно пройти только в глубоких галошах и заткнув нос. Зато посреди города имеется сад, в котором разрешается гулять всем, даже козам. Свободная страна? В субботу евреи разгуливают по всем улицам, и никто им и слова не скажет. А какие люди! Чистое золото! Мама говорит, что от Бродов до Львова, как от земли до неба. Мой брат Эля жалеет о том, что после границы первыми идут Броды, а за ними Львов. Следовало бы наоборот. Но Пиня ему растолковывает, что Львов потому-то и лучше, чем Броды, что он расположен дальше от границы и ближе к Америке.
- Ничего себе «ближе»! - отвечает Эля. - Где Львов, а где Америка!
Что касается городов, говорит Пиня, то Эля может еще у него поучиться, потому что он, Пиня, учил географию.
- Если ты учил географию, - отвечает на это Эля, - скажи мне, где находится комитет?
- Какой комитет?
- Эмигрантский!
- Сказал тоже! Какое это имеет отношение к географии?
- Кто знает географию, должен знать все!
Так говорит мой брат Эля, и мы расспрашиваем всех о комитете. Но никто этого не знает. Странный какой-то город.
- Знают, только сказать не хотят! - решает моя золовка Броха.
Ей ничего не нравится. Львов, по ее мнению, тоже нехорош: слишком широки улицы. «Беда, - невеста чересчур хороша!» У жены нашего друга Пини, у Тайбл, другая претензия к Львову. А именно? Почему у нас, когда едят что-нибудь кислое, говорят: «Такая кислятина, что Львов и Краков увидишь!» Или, если закатят кому-нибудь оплеуху, говорят, что «он Краков и Львов увидал»?
Словом, беда с этими женщинами. На них не угодишь!…
2
Мы уже разузнали, где комитет. Это высокий дом с красной крышей. Прежде всего надо немного постоять на улице. То есть не немного, а порядочно, потом отворяют двери. Надо подняться по лестнице. А когда поднимаешься наверх, встречаешь много людей. В большинстве это наши, русские. Их называют эмигрантами. Почти все они голодные и с грудными детьми на руках. А те, кто без грудных детей, тоже голодные. Им велят приходить завтра. А завтра снова велят прийти завтра. Моя мама познакомилась уже со многими женщинами. У каждой из них свое горе.
- Если сравнить их горести с моими, - говорит мама, - выходит, что я счастливая!
Многие из них бежали от погромов. То, что они рассказывают, страшно! Все едут в Америку, и всем не на что ехать. Многих отослали обратно. Одним предлагают работу. Других посылают в Краков. Там, говорят, настоящий комитет. А здесь что же? Сами не знают. Велят приходить завтра, они и приходят. Где же комитет? Да вот он, комитет. А что это за комитет? Они понятия не имеют! Входит какой-то высокий дяденька с конопатым лицом и добрыми смеющимися глазами.
- Вот один из членов комитета. Он - доктор.
Доктор с добрыми, улыбающимися глазами, усаживается на стул. К нему поминутно подходят эмигранты и о чем-то толкуют, размахивая руками. Доктор выслушивает и говорит, что он один. Он ничем помочь не может. Есть, говорит он, у нас комитет, состоящий из тридцати с лишним человек, но никто не хочет сюда приходить. Что же он один может сделать?
Но эмигранты знать ничего не хотят. Они здесь больше жить не могут. Они уже проели все, что имели. Пусть, говорят они, им дадут билеты до Америки либо отошлют обратно. Доктор твердит, что он может отослать их только в Краков, если им угодно. Там есть комитет, - может быть, он им чем-нибудь поможет. Эмигранты выслушивают и заявляют, что, пока суд да дело, им и дня прожить не на что. Доктор достает кошелек и дарит им монету. Эмигранты смотрят на монету и уходят. Но приходят другие. Они заявляют, что валятся с ног.
- Чего же вы хотите? - спрашивает несчастный доктор.
- Мы есть хотим! - говорят эмигранты.
- Вот принесли мне завтрак, ешьте! - предлагает доктор, указывая на кофе с булочками, которые ему принесли.
Он предлагает серьезно и отдает свой завтрак. Что он один может поделать? Эмигранты благодарят и добавляют, что просят не для себя, а для детей.
- Ну, приведите сюда детей! - говорит доктор и обращается к нам: - А вы чего хотите?
3
Тогда выступает мама и начинает рассказывать все сначала: о том, что был у нее муж - кантор, что он долго болел. Потом он умер и оставил ее, вдову, с двумя детьми - одним постарше, а другим совсем еще младенцем (это обо мне). Старшего она женила, попал он было в денежный ящик… Да деньги уплыли, а ящик остался… Тесть обанкротился, а сын должен призываться…
- Мама, куда ты заехала? - говорит мой брат Эля и начинает всю историю рассказывать сызнова, но по-другому: - Призываться не призываться, мы едем, стало быть, в Америку. То есть я, и мама, и моя жена, и маленький братишка (это я), и вот этот молодой человек (он указывает на Пиню) тоже, стало быть, едет с нами. Надо было перебираться через границу. И вот мы, стало быть, приехали на границу. Но так как паспортов у нас нет, потому что оба мы должны призываться…
- Погоди-ка, я расскажу! - перебивает Пиня и, оттолкнув моего брата, начинает ту же историю, но только немного по-иному.
Хотя Эля мне брат, я все же должен признать, что Пиня говорит гораздо красивее его. Во-первых, у него нет этих «стало быть», как у моего брата. А во-вторых, он здорово говорит по-русски. У него много слов русских и вообще замечательно красивых слов. Многих из них я не понимаю, но они красивые. Вот как начал наш друг Пиня:
- Я хочу дать вам краткий обзор всего положения, тогда вы будете иметь точку зрения. Мы едем в Америку не из-за воинской повинности, а ради самостоятельности и цивилизации, потому что мы очень стеснительны не только в рассуждении прогресса, но и в смысле воздуха, как говорит Тургенев… А во-вторых, с тех пор как начался у нас еврейский вопрос с погромами, конституцией и тому подобное, как говорит Бокль [39]в своей «Истории цивилизации»…
Эх, жаль! Тут только и начинались красивые слова. Пиня только было раскачался, собрался говорить и говорить… Но доктор оборвал его посредине, отхлебнул из стакана и обратился к нему с улыбкой:
- Скажите, что вам нужно?
Тогда снова выступил мой брат Эля и сказал, обращаясь к Пине:
- Что у тебя за манера говорить ни к селу ни к городу?
Пиню это, видно, задело, он отошел в сторонку, зацепился за собственные ноги и ответил сердито:
- Ты лучше говоришь? Говори ты!
Брат Эля подошел к столу и стал рассказывать вкратце нашу историю.
4
- Приехали мы, стало быть, на границу. Приехали и начали, стало быть, с агентами разговаривать. А агенты, сами знаете, ужасные жулики. Начали они нас друг у друга отбивать, подкапываться, доносить, ябедничать… Тем временем подвернулась, стало быть, одна женщина, порядочная, честная, набожная, святая душа. Сговорилась она, стало быть, с нами о цене и взялась всех нас переправить, раньше нас, а потом вещи. И вот дала она нам, стало быть, двух мужиков, провожатых, стало быть…
- Ишь ты, как скоро! Скажи, пожалуйста! У него уже до провожатых дошло…
Это не вытерпела моя золовка Броха, оттолкнула брата и стала сама рассказывать все ту же историю, но только по-своему: как эта женщина наказала нам идти до холма, оттуда свернуть направо и опять идти и идти до второго холма. От второго холма пойти влево и идти и идти до кабака. В кабак должен был войти один из нас, встретить там мужиков, пьющих водку. Мужикам надо было сказать только одно слово: «Хаимова», - тогда они поведут нас лесом… Счастье, что у нее манера падать в обморок…
- Знаете, что я вам скажу, дорогие мои женщины? - перебил доктор. - У меня тоже манера падать в обморок. Скажите коротко, что вам надо?
Тут снова выступила мама, и между ней и доктором произошел такой разговор:
М а м а. Хотите вкратце? У нас украли вещи.
Д о к т о р. Какие вещи?
М а м а. Постель: две перины, четыре подушки большие, и еще две большие подушки, и три маленькие - думки.
Д о к т о р. Это все?
М а м а. И три одеяла, два старых, одно новое. И несколько платьев, и платок шелковый, и…
Д о к т о р. Я не об этом. Других несчастий не случилось?
М а м а. Какие еще несчастья нужны вам?
Д о к т о р. Я спрашиваю, чего вам не хватает?
М а м а. Постели.
Д о к т о р. Это все?
М а м а. Мало вам?
Д о к т о р. А билеты у вас есть? Деньги есть?
М а м а. Грех жаловаться. У нас есть шифскарты, есть на билеты.
Д о к т о р. Так чего же вам еще нужно? И слава богу. Я вам завидую. Готов поменяться. Я не шучу, я это серьезно говорю. Возьмите себе мой завтрак, нате вам моих эмигрантов, мой комитет, а вы дайте мне ваши шифскарты и билеты, - и я сегодня же уеду в Америку. Что я тут могу сделать, один, с такой уймой нищих, не сглазить бы?
Доктор какой-то… мы и сами не знаем, какой! - решили мы. В общем, нечего медлить. Эля говорит, жалко деньги расходовать. Поедем лучше в Краков. Многие эмигранты едут в Краков. Пусть нам кажется, что и мы - эмигранты.
- Побывали во Львове, надо и в Кракове побывать! - говорит Пиня.
- Чтоб по поговорке было: «Краков и Львов»? - спрашивает Тайбл.
Итак, до свиданья! Едем в Краков.
XVI. С ЭМИГРАНТАМИ
1
Если хотите ехать в Америку, езжайте только с эмигрантами. С ними хорошо. Приезжаете в город, - вам незачем искать гостиницу. Она приготовлена для вас заранее. На то и комитет устроен. Он следит за тем, чтобы все для вас было приготовлено. В первую ночь по приезде в Краков нас загнали в какое-то помещение, не то камеру, не то сарай. Там мы пробыли до утра. Утром к нам пришли от комитета и переписали всех по имени. Мама, правда, не хотела называть наших имен, - боялась призыва. Мало ли что может случиться? Но эмигранты подняли ее на смех: какое отношение имеет немец к русскому призыву? Затем всех нас привели в большую гостиницу. Это большой дом со множеством кроватей и бесконечным количеством эмигрантов. «Совсем вроде нашей богадельни!» - находит моя мама. А золовка Броха говорит:
- Давайте лучше дальше поедем.
Я как-то говорил уже вам, что нашим женщинам ничего не нравится. Во всем они находят недостатки. Краков им с первой же минуты пришелся не по душе. Впрочем, мой брат Эля тоже недоволен этим городом. Краков, говорит он, это не Львов. Во Львове по крайней мере есть евреи, а в Кракове - нет. То есть евреи имеются, но какие-то дикие - наполовину поляки: закрученные усы и «проше, пане!»… Так говорит мой брат Эля. Пиня ему возражает. Он говорит, что здесь больше «цивилизации». Хотел бы я знать, что это такое «цивилизация», без которой наш друг Пиня не может обойтись?
2
В гостинице, которую для нас приготовил комитет, замечательно хорошо. То есть не столько хорошо, сколько весело. Здесь каждый раз знакомишься с новыми эмигрантами. Усаживаются, едят все вместе, рассказывают истории. А какие истории! Чудеса в решете! Чудеса, случившиеся во время погромов, при явке к призыву, при переходе через границу. Каждый рассказывает о своем агенте. Спрашивают друг у друга: «Кто был вашим агентом - рыжий или черный?» И следует ответ: «Не рыжий и не черный, а просто вор».
Рассказываем, конечно, и мы о нашем чуде: как мы перебирались через границу, как познакомились с одной женщиной, как она выманила у нас вещи, как ее люди завели нас в лес, спросили, сколько у нас денег, и вытащили ножи, чтобы нас зарезать. Счастье, что у нашей Брохи манера падать в обморок и что мама подняла крик, - тогда раздался выстрел, мужики удрали, а мы тем временем перебрались на другую сторону… Все внимательно слушают, покачивают головами, причмокивают. Один эмигрант, высокий, с сердитыми глазами и с клочьями ваты в ушах, спрашивает:
- Как она выглядит, эта женщина? Набожная, святоша, с париком на голове?
Услыхав, что наша женщина как раз такая и есть, высокий эмигрант вскакивает и обращается к своей жене:
- Сора! Слышишь? Ведь это та же самая!
- Холера на нее и на всех агентов, господи! - отвечает Сора и рассказывает, как эта самая женщина обманула ее, обобрала с головы до ног и хотела всучить им шифскарты до Америки.
При слове «шифскарты» вскакивает другой эмигрант, портной, с черными глазами на бледном лице, и говорит:
- Шифскарты? Разрешите, я расскажу вам историю о шифскартах.
Портной хочет начать свой рассказ, но его перебивает другой эмигрант по фамилии Тополинский. Он, говорит, знает более интересную историю о шифскартах. У них в местечке имеется компания, которая продает якобы шифскарты от Либавы до Америки. И вот подцепили они одного молодого человека, выманили у него шестьдесят с лишним рублей и всучили ему какую-то бумагу с красным орлом. Приехал молодой человек в Либаву, хочет сесть на пароход, достает и показывает свою бумагу с красным орлом. Куда там! Ничего похожего! Прошлогодний снег! Это не шифскарта, а филькина грамота!
3
Истории с шифскартами начинают мне надоедать. Мне нравятся эмигранты. В вагоне я познакомился с одним мальчиком-эмигрантом. Он одних лет со мной, зовут его Копл, и у него рассечена губа. Он как-то лазил на лестницу, свалился и упал на полено. Копл клянется, что ему не было больно, только крови много вытекло. Мало того что он губу рассек, он, говорит, получил еще вдобавок от отца. Вот тот, высокий, со злыми глазами и с ватой в ушах - и есть его отец. А женщина по имени Сора - его мама. Они, говорит он, были когда-то очень богатые. То есть не когда-то, а совсем недавно, до погрома. Я спрашиваю у него, что это такое - погром? Все время слышу от эмигрантов: «погром, погром». Но что это такое, я не знаю.
- Не знаешь, что такое погром? - удивляется Копл. - Эге! Стало быть, ты совсем еще сосунок! Погром это такая штука, которая теперь бывает повсюду. Начинается это с пустяков, но уж если начнется, что тянется дня три подряд…
- Но что ж это такое? Ярмарка?
- Ярмарка! Хороша ярмарка! Вышибают стекла! Ломают мебель! Вспарывают подушки! Пух летит, как снег!
- А зачем это?
- Вот те и здравствуй! Зачем? Громят не только дома, - громят и лавки. Выбрасывают на улицу товар, топчут, грабят, рассыпают, потом обливают керосином и жгут.
- Да брось ты!
- А ты как думал? Что же я выдумывать, что ли, стану? А потом, когда грабить уже нечего, ходят по домам с топорами, ломами и дубинами. А полиция ходит следом. Поют, свистят, кричат: «Эй, ребята, бей жидов!» Бьют, убивают, режут, штыками колют…
- Кого?
- Что значит, «кого»? Евреев!
- За что?
- Что значит, «за что»? На то и погром!
- Ну и что, если погром?
- Убирайся! Ты теленок! Не желаю с тобой разговаривать!
Копл отстраняет меня и засовывает руки в карманы, как взрослый. Мне обидно, что Копл так кочевряжится передо мной. Однако молчу. «Погоди, зазнайка! И у меня еще чего-нибудь спросишь!…» Спустя несколько минут я снова подхожу к Коплу и затеваю с ним разговор. Уже не о погромах, - о другом. Я спрашиваю, умеет ли он говорить по-немецки. Копл смеется:
- А кто же это не умеет говорить по-немецки? Немецкий ведь это еврейский!
- Вот как? Если ты знаешь по-еврейски, скажи мне, как будет по-немецки «хрен»?
Копл еще пуще смеется, слова вымолвить не может.
- Что значит, как будет «хрен»? Хрен - это хрен!
- Значит, не знаешь!
- А как же?
Но как нарочно я и сам забыл, как по-немецки «хрен». Знал и забыл. Иду к брату Эле и спрашиваю. Но он говорит, что задаст мне такого «хрена», что тошно станет… Эля, видно, злится. Каждый раз, когда ему надо доставать деньги из зашитого кармана, он злится. Наш друг Пиня смеется над ним. Они затевают спор. А я отыскиваю местечко среди узлов на полу и ложусь спать.
4
Ничего мы в Кракове не добились. В комитете мы не были. Эмигранты сказали, что это напрасный труд. Приходите в комитет, говорят они, и начинается канитель. Прежде всего записывают ваши лета. Потом посылают к врачу на осмотр. Затем велят ждать. Затем велят прийти еще раз. А когда приходите, спрашивают, зачем вы пришли?
Вы отвечаете, что пришли, потому что велели прийти. Тогда вас начинают уговаривать: «И к чему вам ехать в Америку?» - «А куда же нам ехать?» - спрашиваете вы. «Где это сказано, что вы обязательно должны ехать?» - отвечают вам.
Вы рассказываете о погроме. Но они говорят: «Вы сами виноваты. Вот вчера какой-то мальчик из ваших эмигрантов украл на базаре булку!» - «А может быть, он был голоден?» - говорите вы. «А вот вчера один из ваших эмигрантов посреди улицы подрался со своей женой. Пришлось жандармов вызывать». - «Жена была права. Она узнала мужа, который бросил ее и хотел удрать в Америку. Она его неожиданно увидела здесь и застукала на месте. Он хотел вырваться и бежать. А она подняла крик…» - «А почему большинство ваших эмигрантов ходят оборванцами», - спрашивают они. «У них ничего нет! - отвечаете вы. - Пусть им дадут одежду, они не будут ходить оборванцами».
Словом, читают мораль, а денег не дают.
Так жалуются нам эмигранты. Они считают нас счастливцами, потому что нам до сих пор не приходилось прибегать к милостям комитета. Мама говорит, что она и сейчас не стала бы обращаться к ним, если бы не постель. Если бы у нее не забрали вещей на границе, она была бы «королевой». Я вспоминаю мамин желтый шелковый платок, в котором она действительно выглядела «королевой». Но мама говорит, что ничего ей так не жалко, как постель. Что мы будем делать в Америке без постели?
Мама заламывает руки и начинает плакать. Брат Эля, заслышав это, кричит на нее:
- Опять? Опять плакать? Ты, видно, забыла, что мы уже недалеко от Америки и что надо беречь глаза?
Вы думаете, мы в самом деле недалеко от Америки? Куда там! Надо еще ехать и ехать. Куда ехать, я точно не знаю. Я слышу от эмигрантов названия городов: Гамбург, Вена, Париж, Лондон. Ливерпуль… О Гамбурге все говорят, что он мог бы сгореть хотя бы сегодня. Гамбург, говорят они, это Содом! Там эмигрантов гоняют в баню, как арестантов. Таких злодеев, как в Гамбурге, нигде нет.
Так говорят эмигранты, и мы пока что собираемся в Вену. Там, говорят, есть комитет, но - настоящий!
Комитет не комитет, а я знаю одно: мы едем в Вену. Слыхали вы когда-нибудь о таком городе? Погодите немного, вот приедем в Вену, тогда я расскажу вам все, что там творится.
XVII. ВЕНА - ВОТ ЭТО ГОРОД!
1
- Вена - вот это город!
Так решил мой брат Эля, а наш друг Пиня добавил:
- Да и какой еще город! Всем городам город!
Даже женщины, которым ничего на свете не нравится и те согласились, что Вена - это город. Ради такого города мама достала субботний шелковый платок. Моя золовка Броха вырядилась, как на свадьбу. Надела субботнее платье и в парике, с длинными болтающимися сережками, с красным лицом выглядит, как рыжая кошка в черном повойнике. Видали вы когда-нибудь рыжую кошку в черном повойнике? Я видал.
Ребята нашей соседки Песи любят вытворять с кошкой всякие штуки. Кошка у них, как я уже вам рассказывал, носит странное прозвище: «Фейге-Лея-старостиха». Однажды они надели ей на голову ермолку. Ермолку, конечно, завязали тесемками, и пустили кошку бегать. Кроме того, они, видимо для красоты, прицепили ей к хвосту гусиное крыло. Ермолка, очевидно, была великовата и сползала на глаза, а крыло выводило кошку из себя. И «Фейге-Лея-старостиха» стала метаться как сумасшедшая, бросаться на стены и причинила соседям ужасные убытки…
Ох, и влетело же тогда Песиным ребятам! Больше всех колотили Вашти, то есть Гершла, у которого желвак на лбу. Странный мальчик этот Вашти! Сколько его ни бей, а он как стенка! Скучаю я то нему больше, чем по другим! Но может быть, что мы еще увидимся с ним в Америке. Мы получили весточку, что наша соседка Песя, ее муж Мойше-переплетчик и вся орава едут в Америку. Раньше она причитала по поводу того, что мы едем в такую даль, а теперь и сама туда едет. Все нынче едут в Америку. Так пишет нам наш родственник Иойна-пекарь. Он тоже едет в Америку. Он уже на границе. Не на той, где мы переправлялись. Наша граница не годится. Тут крадут постели. На других границах тоже крадут постели, но зато не нападают в лесу с ножами, как напали на нас. Эмигранты рассказывают, что есть границы, на которых раздевают догола и отбирают все, что имеешь. Но не бьют. Нас тоже не били, но собирались. Мы чуть не умерли от страха. К счастью, выстрелили из ружья. Но я уже рассказывал вам, как мы переправлялись через границу. Мы уже давно позабыли об этом. Неохота помнить о таких вещах. Правда, женщины и сейчас еще рассказывают о чудесах, случившихся с нами. Но их перебивают мужчины, то есть мой брат Эля и наш друг Пиня, и не дают им рассказывать. Пиня говорит, что он должен написать об этом в газетах. Он уже даже начал писать нашу историю в стихах. Я вам, кажется, уже рассказывал, что Пиня пишет стихами. Стихи о границе начинаются так:
Радзивилов - городишко. Нечем похвалиться…
Здесь перебираются украдкой за границу.
Здесь людей обкрадывают с головы до ног…
Все, что есть, отдашь и скажешь: «Милостив мой бог!»
Счастливо отделался! Спасибо и на том,
Что не угостили на прощанье кулаком,
Что без мордобоя дело обошлось,
Что не пробуравили тебя ножом насквозь…
Это только начало, говорит Пиня. Дальше, по его словам, гораздо интереснее. Он, говорит, и Броды описал, и Львов, и Краков. И все в рифму. Пиня по этой части мастак! У него все складывается в рифмы. Он даже про собственную жену свою написал стихи. Я помню их наизусть:
Есть у меня жена -
Тайбл зовется она.
Миловидна, хороша.
Раскрасавица-душа, -
Нет на свете краше!
Да беда: не столковаться -
Не желает возвращаться
К своему папаше…
Как вам нравятся стихи? Хороши, не правда ли? А посмотрели бы вы, как дуется Тайбл! (У нее такая манера - дуться.) Моя золовка Броха заступается за нее. Она называет Пиню «язвой». Мама называет его «недотепа». Они терпеть его не могут за то, что он сочиняет стихи. А вот мой брат Эля ему завидует Он говорит, что в Америке рифмы и стихи - ходкий товар. Он уверен, что в Америке товар этот пойдет нарасхват. В Америке, говорит он, Пиню озолотят. Там много журналов, много еврейских газет. Пиня говорит, что он и сам уверен в своем успехе в Америке. Он, говорит, чувствует, что создан для Америки и что Америка создана для него. Он ждет не дождется, как бы уже сидеть на пароходе и плыть по морю. Но пока что мы еще на суше и торчим в Вене.