Алферова Любовь. Пещера отражений

   Дед Веденей как ни в чем не бывало отвешивал Вере прощальные поклоны. Он успел спуститься со ступенек на дощатую дорожку. Хлопнула калитка, голова старика тенью проплыла над невысоким забором. Удаляясь, он напевал приятным опереточным баском:
   - Слышу голос пещеры, слышу гул ее в бурю... Ночь светла и бурлива... Это ночь озаренья...
   Стих его голос, и все смолкло. Тишина сомкнулась до странности непроницаемая. В селе не раздавалось ни звука - не лаяли собаки, не пиликали далекие гармошки, не шелестела листва. И даже комары не звенели во влажном, до духоты теплом воздухе августовской ночи.
   Тут что-то случилось с Верочкой Седмициной. Трепеща, словно ища защиты, она метнулась к Авдотьеву, схватила его за руки, зашептала воспаленно, точно в бреду:
   - Всеволод! Это страшно! Я слушала его сердце. Оно гудит металлом, как колокол. И весь он ледяной, словно из стали. А вспышка! Что это, Всеволод?
   - Ты... Ты с ума-то не сходи. Фантастики, что ли, начиталась? Вспышка! Зарница обыкновенная, - успокаивал ее Сева. - Где-то гроза бушует... Вон как душно!
   - Утром он был у меня на приеме. Человек как человек. Аритмия, но это возрастное... А сейчас, сейчас... Он пришелец, Севочка, поверь мне! Или робот.
   Состояние Седмициной не на шутку пугало Всеволода Антоновича, но он овладел собой и заговорил, невозмутимо посмеиваясь:
   - Да я этого пришельца не первый год знаю - вечно ваньку валяет. Розыгрыш он устроил. Повертелся возле экспедиции, нахватался разных фраз, как попугай, и давай нас дурачить.
   Вера, вроде, прислушалась к его бодрым доводам. Растерянность на ее лице сменилась решимостью:
   - Пусть так! Но сердце? Его надо догнать, вернуть. Это долг врача. Я не прощу себе...
   Авдотьев и глазом не успел моргнуть, как Седмициной рядом не стало. Раздосадованный, он бросился следом. Когда он выскочил за калитку, Вера в своем докторском халате, полы которого распластались на бегу белыми крыльями, со всех ног неслась к лесу. Быстрота, с которой удалялась девушка, оставалась необъяснимой. Сева и сам словно бы не бежал, а летел стремительно и плавно, еле касаясь ступнями земли.
   Уже промелькнули по сторонам кривые заборчики окраинных огородов, распахнулся росистый, весь в лунном блеске, лужок. Выделялась темная нить тропы, уводящей в лес и протоптанной до избушки деда Веденея.
   Прошло, казалось, одно мгновение, и вот появилась полянка с озерцом и возникла впереди громада горы. Авдотьеву так и не удалось нагнать Веру. Ее белая, крылатая фигурка ночной бабочкой порхнула в отдаленье и скрылась в хижине лесника.
   Тогда только и понял Всеволод Антонович Авдотьев, что не со взбалмошной девчонкой и чудаковатым стариком, а с ним самим произошло нечто невероятное, болезненное, страшное и унизительное. А именно: он очнулся один-одинешенек на опушке леса под горой глухой ночью. Предшествующее тому чаепитие на террасе и бег сквозь чащу за светлым, стремительно ускользающим силуэтом - все это теперь неумолимо вымывалось из памяти, таяло, как невнятное сновидение, теснимое холодным, трезвым страхом. К нему вернулась способность осознавать, где он и что с ним происходит. Не было сомнения, что только патологическое забытье лунатизма могло увести его за семь верст от дома к заклятой горе. Ведь из-за нее он взлелеял столько честолюбивых надежд, так упорно, жадно трудился и понес, в конечном счете, горькое, позорное поражение. Был осмеян, исключен из претендентов на ученое звание, признан захолустным авантюристом, лишенным научных представлений. Стоит ли удивляться нервному истощению и расстройству с его теперь уж явными, недвусмысленными признаками? Какой же после этого смысл жить? А тем более - заниматься историей, то есть помнить и пересказывать другим события, безвозвратно канувшие в прошлое? С какой целью волочить утомленным сознанием груз исчезнувших эпох, которые лишь обманчиво дразнят величием чьих-то деяний, а на самом деле спрессованы из миллиардов неприметных, безымянных, никому неведомых малых судеб, следа которых не осталось на земле? А ведь мучились, мечтали, рвались к знаниям, к духовному прозрению, страдали от любви... Во имя чего?
   После вихря этих отвлеченных мыслей, скорых, спорных, безответных, Авдотьевым овладело отчаяние. Ноги ныли от усталости, его лихорадило. Лунатик - подумать только! Болезненное пробуждение настигло его здесь, потому что ночное светило погасло, ушло в густую тучу с лохматыми краями в виде змеистых драконовых голов. Последний тусклый отблеск скользнул по склону горы. Чуть погодя вдали полыхнула молния, плеснув сиреневым, огненным светом, донесся трескучий, протяжный раскат грома. Мрак ослепил Авдотьева. Лес вокруг застонал от внезапного порыва шквального ветра, пронизывающего до костей осенним холодом. В чаще нарастал монотонный, зловещий шум - буря шла, надвигалась стеной.
   Озябший, едва различая в ненастной мгле очертание знакомой поляны, Сева пустился почти наугад к домику Веденея. Каждый шаг впотьмах казался шагом в пропасть. Ветер теперь выл и метался неистово, едва не валил с ног. Грохотало. Молнии резали глаза. Вдобавок хлынул косой, хлесткий дождь.
   Когда изможденный Авдотьев добрался до избушки лесника, в бешеном реве грозы он различил новые звуки - и обмер: распахнутая дверь дома болталась и хлопала на ветру, заунывно скрежетали ржавые петли.
   Придерживая дверь отворенной, он остановился на пороге. Он ожидал, что на него пахнет затхлым теплом дедова логова, но изнутри исходил известковый запах камня и сырой, развороченной земли.
   Перед ним зиял провал, наклонным туннелем уходящий вниз, в глубине еле уловимым пятнышком брезжил бледный кварцевый свет.
   Это был вход в пещеру.
   От домика Веденея, прилепленного к подножию горы, остался лишь остов. Осознание беды еще раз опалило рассудок - и страх перегорел, отпустил. Наступил, выражаясь языком медицины, общий адаптационный синдром. Сева, пока как бы без участия воли, стал сопротивляться потрясениям, беспрерывно атакующим и сознание, и весь его организм. Появилась стойкость, готовность к неизведанному.
   Он сделал несколько шагов к провалу, оперся рукой об оголенный скат горы, нагнулся и осторожно заглянул под свод пещеры. С обратной стороны тоже находился кто-то живой, который, наклонясь, с робким любопытством выглядывал наружу. Они столкнулись лицом к лицу - и Сева узнал самого себя, свое отражение, неяркое, словно в темном стекле. И это отражение вдруг поманило его заговорщическим, многообещающим жестом. Авдотьев ступил под свод, двойник его тут же пропал, а позади тяжко, шелестящим крошевом обрушился, как падающий занавес, песчаник горного склона. Стена заросла, будто и не было никакого входа в пещеру. Кварцевый свет в глубине разгорелся сильнее, стал виден весь наклонный подземный коридор, усеянный острыми камнями, в застывших потеках сталактитов. И по этому коридору, сверкая пятками, прытко убегал от Авдотьева дед Веденей, мерзко хохоча злорадным смехом. Эхо грубо разносило его смех по подземелью.
   - Веденей! - тревожно закричал историк. - Куда же ты? Стой!
   И его голос многократно усилило эхо, но коварный старик даже не обернулся. Он бежал проворной рысцой, резво и ловко, как по паркету. Потом дед вдруг оказался словно бы в овальной оболочке, состоящей из мерцающих, мелких, голубоватых частиц. Свет, окружающий его, побелел и брызнул в стороны прямыми, как спицы, лучами, образовав нечто, напоминающее велосипедное колесо. В ту же секунду колесо это бешено завертелось, и все спицы слились в круглую зеркальную плоскость, от скорости выглядевшую неподвижной. Дед исчез за ней, а из зеркальной глади выдвинулось какое-то столбообразное, головастое существо и сразу оказалось в полушаге от Авдотьева. Тот невольно зажмурился и вытянул руки, как бы защищаясь. Ладони его ткнулись во что-то мягкое, тугое, теплое. Он услышал голос, горестный и ласковый:
   - Не бойся меня. Я тебе не враг.
   Перед Севой, вполне телесный, стоял живой бюст со сложенными на груди руками и округлой колонной вместо ног. По грязновато-желтой, с прозеленью, окраске можно было предположить, что он отлит из бронзы. Но памятник сокрушенно покачивал благородной головой с крутым лбом, откинутой назад вихрастой прядью, чуть курносым, но крупным и мужественным носом, и благосклонно, хотя и озабоченно улыбался, рассматривая Севу. Авдотьев никак не мог в потемках определить, почему так знакомо и так неприятно ему это лицо.
   - Не узнаешь? - прозорливо спросил бронзовый. - Лет через двадцать ты стал бы, как две капли воды, похож на меня. И я в свой срок мечтал воплотиться в звонкий металл, занять свое место в галерее почета Академии наук или хотя бы в скверике возле вашего института, посреди той продолговатой клумбы. Помнишь?
   - Да, но... - с сомнением вступил в разговор Сева. - Мой памятник? Все это чересчур невероятно. Не верю.
   - Теперь уж, конечно, маловероятно, - спокойно согласился бюст. - Ты дал себя одурачить, погнался за миражами. Но не о том сейчас речь. Во что ты, спрашивается, не веришь? Прости, но это невежественно - не верить в подсознание. Ты всю жизнь пользуешься опытом, накопленным и закодированным в подсознании, а разум твой, поглощая жизненную информацию, обрабатывая и сортируя ее, пополняет все те же кладовые. Подсознание, как золотой запас в банке, а мысль - расхожая монета. Каков запас, такова ей и цена.
   - А у меня, значит, в подсознании вместо золотых россыпей собственный бронзовый бюст.
   - Не передергивай! А то я решу, что ты безнадежно туп. Я - один из множества, но я превыше. Я внутренний образ твоего честолюбия. Кто виноват, что ты создал меня именно таким? Ты всегда справедливо считал честолюбие двигательной силой...
   Сева стыдливо, украдкой покосился на выпуклую колонну пьедестала, заменяющую ноги этому говорливому внутреннему образу. Собеседник перехватил и разгадал его взгляд.
   - Конечности тут ни при чем! Ногами двигать всякий дурак сумеет, были б ноги. Ты, вон, как реактивный за девчонкой мчался. Вот и попал в западню. А моя сила в целеустремленности. Я, и только я, могу вывести тебя назад. Сейчас ты замурован, похоронен заживо. Пойми же, наконец, как опасно наше положение!
   - Если ты из моего, так сказать, воображения, то почему же я вижу, осязаю, слышу тебя? - взялся было рассуждать Авдотьев. - Нет, это наваждение...
   - Не время выяснять подробности и причины. Да, я стал зримым в магнетическом поле этого старого склепа. Пещера может выкинуть штучку и пожестче. Неровен час наши сущности сольются здесь воедино - и тогда уж ты забронзовеешь на пьедестале, станешь недвижим. Оставь сомнения. Надо спешить!
   Сева, наконец, внял. Его охватило храброе воодушевление.
   - Что я должен делать? Говори! - властно потребовал он.
   - Запомни! - торжественно ответил бюст. - Во всем полагаться только на меня. Ты взваливаешь меня на плечи, а я указываю дорогу. И не вздумай отвлекаться на обманчивые видения пещеры. В них погибель.
   Пришло время действовать. Авдотьев развернулся, пятясь приблизился к двойнику, и тот увесисто улегся у него на спине, обхватив руками за плечи. Согнутый под тяжестью Сева двинулся, ковыляя по ухабам и осыпям подземного коридора. Ступни то и дело подворачивались на острых камнях. Бронзово-плотский седок велел ему покуда идти, не сворачивая. И вскоре Сева убедился, что они на верном пути. Стены подземного лаза постепенно раздвигались, проход становился шире, уже не ощущалось промозглой сырости, воздух делался все горячей, словно палило солнце. И света, желтого, мутного, прибавилось. Вот и под ноги пошла стелиться плотная, влажная земля, точно утоптанная дорога, чуть орошенная дождем. Жара донимала. Авдотьев задыхался, пот клейко полз по лбу, капал с носа. Он вышагивал неуклюже, глядя себе под ноги. В ушах шумело.
   - Ой! Гляньте! - прорезая этот шум, раздался вдруг неподалеку визгливый бабий крик. - Гляньте, согнулся в три погибели! Кто ж это, горемычный?
   - Учитель наш. Гексамерон Месопотамский! - отозвался мальчишечий голос - ломкий, звонкий и язвительный. Всеволод Антонович узнал разгильдяя и двоечника Подпружинникова из шестого класса.
   - А что это он тащит? - не унималась любопытная бабенка.
   - Хе, чурбак зачем-то на спину взвалил! - ответил на сей раз грубоватый, прокуренный, осипший баритон.
   Севе, ступавшему, как портовой грузчик с мешком по трапу, становилось все больше не по себе, но он помнил наставленья своего седока.
   "Ишь, голоса разыгрались! Шалит пещера", - подумал он, не поднимая головы.
   - Да не чурбак, не чурбак у его! - скандально завопила вдруг какая-то старуха. - Памятник с погоста утащил, охальник! Святотатство, люди добрые!
   - Да не горлань ты, баба Дуня! Он его в другую сторону прет. Как раз на кладбище... Небось, там поставить хочет.
   - Всеволод Антонович несет учебное пособие, - послышалось степенное, убедительное контральто, по которому Авдотьев с содроганием узнал директрису школы Жозефину Сидоровну. - И незачем поднимать уличный гвалт.
   "Уличный?! - от страшного подозрения у Севы перед глазами заплясали огненные пятна и зигзаги. - Нет, нет, не поддаваться! Это происки. Только вперед".
   - Долго еще? - не оборачиваясь, хрипло спросил он у бюста.
   - Семь верст до небес и все лесом. До академии дотопаешь - твоя взяла!
   Этот ответ пронзил Авдотьева, как электрический разряд. К тому же он почувствовал, что не может избавиться от ноши, хоть и скачет, и взбрыкивает, как норовистая лошадь в попытке скинуть наездника. А вокруг него, средь бела дня, на широкой, проезжей улице села еще пуще раскричались азартные зеваки.
   - Да он деда Веденея везет на закорках!
   - Взнуздал старый учителя!
   - Пособие! Ой, не могу! - заливался двоечник Подпружинников.
   - Наверное, малый в карты проигрался, - с сочувствием предположил прокуренный баритон.
   - Безобразно! Чудовищно! - это Жезофина Сидоровна.
   - То-то он деду под горой колодец рыл, огород копал, - залопотала скандальная старуха. - Надо и мне нанять...
   Всеволод Антонович застонал, в глазах вспыхнул белый, зеркальный огонь - и он провалился в холодную, сырую темень.
   - Сева, Севочка! Что с тобой, миленький? Очнись! - И плач, и чьи-то озябшие пальцы у него на запястье. Он лежал навзничь в удушливом, студеном мраке, в глинистой кашице. Со сводов неясно освещенной сквозь какую-то щель огромной пещерной залы свешивались причудливые сталактиты вспененные, застывшие водопады, витые колонны, складчатые фестоны каменных полотнищ. Снизу им навстречу вырастали скульптуры самых диковинных форм.
   Где-то журчал подземный поток, одинокие капли гулко срывались с каменных карнизов. У Севы еще мутилось сознание от ушиба при падении, но Веру он узнал сразу. Она плакала возле него, стоя на коленках прямо в грязи, осторожно дотрагиваясь до него, щупая пульс.
   - Не плачь, Вера, - сурово сказал Авдотьев. - Нечего плакать. Ты как здесь оказалась?
   - Очнулся! О господи, очнулся!
   - Погоди. Я тебя спрашиваю, как ты здесь оказалась?
   - Я вбежала в дом Веденея Ивановича. Ну, помнишь, сердечный приступ?
   - Помню, продолжай.
   - Я вбежала в дом, окликнула его. Он не отозвался. Было очень темно, я оставила дверь открытой, но луна пропала. А у него ведь электричества нет. Я подумала, он еще не дошел, мы разминулись. Я вообще не помню дороги, так быстро бежала. Думаю, подожду, тебя и его. А ты где-то застрял. Я стала искать керосиновую лампу, наощупь заглянула в какую-то кладовку и увидела вход - каменный длинный коридор. Пещера, понимаешь? Я, конечно, туда. Свет еще был, голубоваты... Потом позади все грохнуло, гром такой жуткий... И проход завалило. Я кричала, звала - бесполезно. Потом пошла на свет, он был вроде лунного. Я думала, там есть пролом. У меня фонарик с собой, в докторской сумке. Не знаю, по каким лабиринтам я вышла в эту залу. Мне и другие попадались на пути, но поменьше. А ты... Ты мне прямо под ноги свалился, вон с того выступа.
   Сева выслушал ее бестолковое сообщение не перебивая. Он вовсе не сразу поверил в то, что перед ним настоящая Седмицина. Решил - опять какая-нибудь галлюцинация.
   - И ты, - он заговорил с расстановками, многозначительно, - никого в пещере не встречала? Странностей не замечала никаких?
   - Кто тут может быть, кроме нас? - всполошилась Вера. - Я вообще-то очки потеряла... Могла не разглядеть. Нет, перестань! Зачем ты страху нагоняешь, Сева?
   - На то есть основания, - сказал он мрачно. - Мы еще натерпимся. Неизвестно, сумеем ли выбраться отсюда.
   - Да, да! Надо попытаться. Если мы погибнем тут, то и открытие наше пропадет.
   - Какое открытие?
   - Открытие пещеры.
   - Не спеши. Ее скорей всего не существует. Тут другое.
   - Ты что? Ведь мы оба здесь! Ты плохо себя чувствуешь, Сева? Встать можешь? А голова не кружится, не тошнит?
   Авдотьев сел, потом встал. Состояние его было вполне сносным, ушиб сказывался лишь легкой ломотой в теле.
   - Гнался за славой, да провалился сквозь землю от стыда, - иронически заметил он, обращаясь к самому себе, а не к Вере.
   Она ничего не поняла, а потому и не ответила. Посоветовавшись, друзья по несчастью взялись обследовать по кругу стены подземного зала, нет ли где норы, выводящей наружу. Ведь откуда-то сочился блеклый свет, как в летнюю ночь в час первых петухов.
   Продвигались друг за другом то по скользкой глине, то по каменной крошке, зыбко ползущей под ногами. На каком-то из поворотов Вера ухитрилась опередить Авдотьева шагов на десять и он уже собирался строгим окриком поумерить ее прыть, как вдруг завопила она сама, тонко и страшно. Сева не успел опомниться - в три прыжка Вера оказалась возле него, вцепилась в плечи. Ее трясло. Округленные глаза, почти черные от расширившихся зрачков, смотрели ошеломленно и беспомощно. А Сева не испугался, чего-то подобного он и ожидал. Потеряв представление о времени, он любовался этими яркими, обращенными к нему с испугом и мольбой глазами, пенной лавиной густых, растрепанных волос. Матовая бледность прекрасно утончала лицо Веры. Авдотьев почувствовал странное смятение, хлынувшее в грудь тепло и неуловимое, плавное колебание всего тела, словно горячий ветер, вея со всех сторон, раскачивал его, как хрупкое деревце. Всеволод глядел на девушку жадно, смущенно и нежно.
   - Что? Что случилось? Успокойся...
   - Там... Там... - она протянула ослабевшую руку. - Там кто-то мертвый лежит.
   - Тебе померещилось, глупенькая, - он не удержался и дотронулся до ее волос. - Помнишь, я спрашивал о странностях? Ну вот, они и начинаются. В этой пещере является в отражениях все, что ты себе вообразишь.
   - Там не отражение. Я наткнулась и чуть не упала.
   - Хорошо, пойдем поглядим.
   - Нет, нет! Мне страшно. И ты не ходи.
   - Не бойся. Надо выяснить. Быть может, это древнее захоронение. А тебе я удивляюсь, будто никогда в анатомичку не входила!
   - Сева, - Вера побледнела еще сильней, лицо ее светилось молочной белизной, мерцали встревоженные глаза. - Севочка, тот, что лежит там, похож на тебя!
   Отчаянное признание не произвело на Авдотьева ожидаемого впечатления. Он даже повеселел, испугав тем Веру еще больше.
   - Подожди-ка меня здесь. Пойду разберусь с покойным двойником.
   Девушка не могла произнести ни слова, только бессильно застонала ему вслед.
   В неглубокой нише стоял гроб - не гроб, а отлично сработанный, вроде бы пластмассовый ящик. В нем, смиренно сложив руки, с выражением обиды и достоинства на лице лежал, как в упаковке, бюст. Он скосил на Севу очи, полные гордого осуждения, и снова возвел их ввысь.
   - Здорово, приятель! Полеживаешь?
   - Оставь свой легкомысленный тон. Ты уже доигрался, - ответил бронзовый величественно, но с потаенным злорадством.
   - Но худо от этого, судя по всему, тебе. Вон уж и в ящик сыграл.
   - Смейся, смейся! Все равно без меня никуда не выберешься. Думаешь, влюбился в девчонку, так теперь тебе все ни по чем. Любовь, она, конечно, того... ходячая. Захочет - приходит, захочет - уходит. Разве можно рассчитывать, что она тебя на свет выведет? Самообман, если не откровенная глупость. Ты меня разочаровываешь. Я бы вообще с тобой разговаривать не стал после всего, да характер отходчивый. Жаль тебя, дурака. Ведь пропадешь ты без меня. Пойми, пропадешь!
   - Ну-ну, продолжай.
   - Предупреждал я тебя, чтоб ты шел себе и ни на что не отвлекался? Да или нет? А ты! Стыдно сказать, испугался насмешек непросвещенной толпы. Толпа достойна презрения. Свой талант надо нести, не считаясь ни с кем и ни с чем. Добиваться славы любыми средствами.
   - Слава? - переспросил Сева. - Представь, я тоже успел поразмыслить над этим. Истинная, светлая слава - это любовь народа. Такая заслуга стоит великого, неустанного труда, безусловно, полезного и бескорыстного.
   - Любовь народа! Скажи еще - человечества! Да... ты изрядно поглупел в разлуке со мной. Запомни, никакой любви народа нет. Народ обожает памятники. И чаще всего понятия не имеет, кому и за что памятник поставлен. Откровенно говоря, любезный твой народ даже не разбирается, действовал ли живой прообраз памятника ему на пользу, или отчаянно вредил. К памятникам относятся с почтением даже невежды. А если кто цинично хулит памятники, так это наверняка завистник и другими тайными пороками испорченный субъект. Хеопс неспроста при жизни себе пирамиду строил. Поэтому он и Хеопс, а не хвост собачий! Тебе ли, историку, не знать? А ты лепечешь, как младенец: бескорыстие, любовь народа! Пора тебе браться за ум, а не блуждать в потемках собственного подсознания.
   - Какие же будут предложения?
   - Вытаскивай меня из этого похоронного ящика. Неси на сей раз бережно, без глупостей. Клянусь, через семь минут мы будем на поверхности. Через год тебя ждет аспирантура - и ты пойдешь в науку семимильными шагами. А?
   - С тобой на горбу?
   - Грубить не надо. Все проще. Я снова вольюсь в тебя, и мы замечательно уживемся в одном теле.
   Всеволод Антонович призадумался.
   - Что ж, какой-никакой, а выход. Согласен! Подожди, сейчас за Верой сбегаю.
   Глаза бронзового чуть не выкатились из орбит.
   - Совсем одурел? Сделка возможна только между нами. Выкинь, выкинь немедленно девчонку из головы. Тебе ли влюбляться! С нею мы завязнем, не выкарабкаемся. Ни из пещеры, ни вообще из Подгорья. Женишься еще, бытом обрастешь, возникнут сложности с пропиской в столице. Нет уж, брось ее! Сама сюда залезла, пусть сама и спасается. Нам обуза не нужна. Да и где уверенность, что она не призрак, не отражение твоих, хе-хе, вожделений?
   - Она-то живая, - в грозном спокойствии произнес Авдотьев. - А вот ты, бронзовый болван, откуда навязался на мою голову? Обойдусь и без тебя!
   Красноречивый бюст не отвечал. Он по-прежнему лежал в ящике, бесстрастно возведя пустые глаза.
   Позади послышался осторожный хруст каменной крошки. Жаркое, встревоженное дыхание. Авдотьев сразу догадался, что подошла Вера. Он почувствовал ее приближение по теплу, обволакивающему сердце.
   - Ты так долго... Я перетряслась от страха. Ой, да это кукла! Откуда она здесь?
   Всеволод тоже успел понять, что никаких признаков жизни в этом изделии, уложенном в большую пластмассовую коробку, как бы и не было. Раздумывая, с кем же он только что разговаривал, Авдотьев, заранее напружинив мышцы, нагнулся с намерением вытащить бронзовую отливку и как следует ее осмотреть. Он обхватил бюст - и чуть не свалился от собственного усиленного рывка: округлое тело псевдопамятника оказалось надутым, невесомым, как детский воздушный шарик. Нелепая игрушка выскользнула из рук учителя и, покачиваясь в потоках пещерных сквозняков, неторопливо всплыла под самый свод и тут ткнулась в острую сталактитовую сосульку - раздался оглушительный хлопок.
   Одновременно ярчайшая лиловая вспышка, точь-в-точь как та, что поразила их на террасе за чаепитием, залила всю пещеру ослепительным сиянием.
   Вера в страхе прижалась к Авдотьеву. На миг у того потемнело в глазах, а когда зрение вернулось, он увидел наискосок от себя вечернего гостя Настасьи Гавриловны, не похожего на самого себя деда Веденея.
   - Я рад, что вы благополучно добрались, мои отважные друзья! звучным, сердечным голосом приветствовал их этот человек.
   Все трое находились в полости пирамидальной горы, в чем теперь не оставалось никаких сомнений. Просторный, совершенно пустой зал, без единой зазоринки облицованный зеркально-гладкими плитами, как бы источающими ровный, чистый, голубоватый, звездный свет, имел правильное квадратное основание, хорошо известных Севе размеров, а стены сходились к вершине наклонными гранями. Посреди квадратного пола находилось нечто вроде бассейна с черной полированной поверхностью, окольцованного невысоким парапетом. На нем и сидел загадочный дед Веденей во всем блеске своего волшебного преображения.
   - Так вот она, настоящая пещера! - восхищенно, на одном дыхании произнес Авдотьев.
   - Правду говорит предание, - прошептала и Вера, пугливо прильнувшая к нему.
   - Предания надо проверять исследованиями, принимать их с поправками. Всеволоду Антоновичу как историку это известно. Как видите, ни райских птиц, ни молочных или медовых рек вам на пути не попалось, - заговорил дед Веденей, благосклонно поглядывая на молодых людей. - А двенадцать лун вы увидите. Явление это будет вполне естественным и никого не поразит.
   - Двенадцать лун? - переспросила Вера.
   - Да. Настасья Гавриловна о том упоминала в своих затейливых рассказах, хотя в действительности все происходило несколько не так. Горы за одну ночь не вырастают.
   - Объясните нам, кто вы! - не вытерпел Сева. - Мы до того сбиты с толку, что трудно поверить в очевидное.