Итак, Виктор заходил в зал ожиданья, не то, чтобы надеясь встретить Сыча, просто по дороге из столовой, посидеть. Сыч приходил несколько позже, в фуражке, строго сориентированной по центру носа, невзирая на жару, но с закатанными рукавами синей форменной рубахи. Милицейские рубахи вообще ловко сшиты, хорошая выкройка основы, это Виктор сразу отметил. Они сидели в зальчике четыре на четыре метра с покореженной железной печью в одном углу и закрытой кассой в другом и, наблюдая тяжелые перелеты шмелей от двери к мутному окну, связно перебрасывались фразами. Чаще говорил Сыч, он мог просто пересказывать запомнившиеся главы из Уголовного Кодекса, но с большим жаром, наседая на собеседника, как крупный щенок в фуражке, после чего сообщить , что хорошо пообщались, интересно. У Сыча тоже выявилась особенность в отношении диалогов: "заговаривать" он мог только такого человека, о котором предполагал, что тому самому есть что сказать. К примеру, пастуху Коле он не сообщил за всю жизнь в поселке и двух параграфов указанного Кодекса, но Виктор, человек читающий, значит разумный, другое дело. Виктору доводилось встревать и наверстывать упущенное за годы, но при этом он изрядно опасался за свою интонацию, в разговорах с Сычом она частенько отдавала неискренностью, и чем больше Виктор беспокоился, тем неискренней вырывалась из губ, из-под деревенеющего языка волна воздуха.
   Давным-давно в детстве подобное уже случалось. Как-то раз мама повела его к Крестной. Маленький Виктор никогда Крестную не видел, а мама сказала, что неплохо бы понравиться Коке Лиде, глядишь, и подарит что-нибудь. Крестная, суровая старуха, пристально смотрела на мальчика, тяжеловесно вздыхала и, казалось, знала, что думает он о вещах неположенных, а именно: будет ли будущий подарок съедобным или окажется игрушкой. От всего этого Виктор трижды спросил Коку Лиду о здоровье, каждый раз все неестественней, держал наготове на виду больную руку, а под конец попробовал поцеловать Кокину пятнистую влажную щеку, скользнул по ней губами и понял, что ничего не выйдет: раскусили. Кока Лида подарила железную круглую коробочку монпансье. Дома оказалось, что маленькие лепешечки слиплись в одну большую и бугристую. Мама ничего не сказала, как обычно, но в сердцах закинула коробочку на комод, откуда Виктор достал ее наутро и, не зная как разделить сладость на кусочки, сосал то с одного, то с другого края целый день, пока не защипало язык, а нос и скулы не стали липкими и противными, как леденец.
   Часто Виктор вел с Сычом привычные "внутренние" разговоры, и так получалось гораздо лучше, но иногда Сыч посередине мысленной фразы превращался в Эльку или маму, или сестру. Все знакомые Виктора, близкие и далекие, все родные нанизывались в его памяти как бусины, одна за другой, не отличаясь ни по величине, ни по цвету, не занимая в памяти места больше, чем и положено очередной бусине. Ни обидно, ни жалко не становилось, когда они исчезали из его жизни, бусины низались, что еще? И Виктор не мог понять, о чем же сейчас тоскует, чего ему не хватает, когда поев и вымыв посуду садился в потертое желто-зеленое кресло перед окном.
   В один прекрасный обед Сыч явился в зал ожидания в фуражке, не отцентрованной по линии симметрии. С этого все началось.
   Секундой позже Виктор углядел, что Сыч тащит на руках мальчонку лет десяти, с явным намерением уложить того на единственную скамью с железными подлокотниками. Лицо мальчонки отсвечивало голубизной, глаза прятались под густой челкой.
   - Что с ним? - вместо приветствия спросил Виктор. - Он умер?
   - Да жива она, - тоже вместо приветствия ответил Сыч. - Обморок.
   - Откуда ты его взял? - довольно естественно на сей раз поинтересовался Виктор. - Вроде ни в поселке, ни в деревне у нас такого нет.
   - Послушай, я тебе говорю, что это девка, - наводящий вопрос подействовал на Сыча, как стакан неведомого в 70-е годы "Спрайта" на заплутавшего в пустыне инспектора по делам несовершеннолетних. Последовало длиннющее повествование, сбивающееся на выдержки из "Кота Мура", о приходе неведомых цыган, об их шатрах и цветных подушках, раскинутых между поселком и деревней, в которую ходили друзья-алкоголики Гриша и Петя. А у Пети, между прочим, пропал ватник и полбуханки.
   Виктор созрел для новых вопросов. Во-первых, его интересовало, зачем Петя брал с собой ватник в такую жару, а во-вторых, при чем тут цыгане. Да, он дошел даже до уточнения и сообщил Сычу, словно тот не знал, что вчера не приходил поезд, поезд будет послезавтра, в четверг, значит ни цыгане, ни ребенок не могли приехать вчера или сегодня.
   Последний раз когда Сычу нравилось, что его перебивают, выпал на период обучения в школе милиции при сдаче зачета по советскому праву. Сыч как раз сообщил все, что мог по данному вопросу, а тощая преподавательница в широком свитере все не выглядела удовлетворенной, но в дверь заглянул курсантик и радостно отрапортовал: - Эльвира Федоровна, вас ждут на вахте!, - отметка "зачет" появилась в ведомости мгновенно, обгоняя стук каблучков преподавательницы по дощатым полам.
   - Послушай, я ведь при исполнении. Мне эту девку куда-то пристроить надо, а ты с разговорчиками. Цыгане оставили ребенка и сбежали, а мне разбирайся. Она наверняка больная. Надо в район звонить. - Довольно враждебно отвечал Сыч, ибо преисполнился сознания важности себя, как главного местного представителя власти. Попереживав немного свое новое государственное значение и не обнаружив вокруг толпы благодарных зрителей, вспомнил о Викторе, вспомнив заодно, что они, вроде бы, немного друзья и заново пустился в пучину объяснений: - Ты понимаешь, на той неделе цыгане появились у Городца, перешли к нам, не зря говорю, что у Петьки ватник пропал. А девка эта - что не видишь, что девка? - точно их. Может, сбежала от них, может они сами подкинули. Я должен меры принять. Догнать бы, гадов, обратно бы всучил. А теперь что? В район надо. Понимаешь, опекунский совет должен рассмотреть дело вместе с областной прокуратурой... - дальше, как по писаному, пошел пересказ статьи о приемных детях, приемных родителях и их правах перед государством или против него.
   Под монотонный пересказ девочка пришла в себя и открыла глаза. Виктор исподтишка рассматривал бледное, но круглое личико, светлые, явно не цыганские волосы, нечесаной копной сбившиеся на левую сторону, тонкие, загорелые до сизого отлива, руки и ноги и поэтому раньше увлекшегося Сыча заметил ее взгляд. Так грустно, нагло и ласково одновременно глядела собака его детства, которую пришлось отдать из-за маминой аллергии. И масть у них была одинаковая: светло-рыжая. Чувствуя в груди нечто совершенно постороннее, холодное, сам не веря тому, что произносит, Виктор предложил Сычу отнести девочку к нему домой.
   - Ты чего! Я же говорю, что должен меры принять. У меня заявление насчет нее, неужели, думаешь, я просто так стал бы возиться. Алевтина, секретарша из поселкового совета - ну, мы же вместе сидим, опорного-то пункта толком нет, сам знаешь - так вот, Алевтина ее нашла за столовой и меня вызвала: давай разбирайся. В район теперь надо. - Сыч и сам увидел, что девочка очнулась. - Сейчас ее в поселковый, тьфу ты, в опорный пункт, оформим. Как тебя звать-то? - обратился он к подкидышу.
   Девочка молчала, зато Виктора прорвало, как Рыбинское водохранилище. Поскальзываясь на падежных окончаниях и тормозя на предлогах, он объяснял со сладким ужасом, что хотел бы усыновить ребенка, а пока пусть у него, у Виктора, дома поживет так, до оформления.
   - Не усыновить, а удочерить, - поправил Сыч, да и нельзя тебе, вы же разнополые... А зачем тебе это надо? - наконец сообразил представитель власти.
   Объяснить Виктор не смог, и они застыли, растерянно глядя друг на друга. Тем временем девочка поднялась на ноги, попыталась шагнуть, покачнулась и ухватилась за рукав Викторовой рубахи.
   - Видишь, она даже идти не может. Пойдем ко мне, - голос Виктора набирал силу, как быстротвердеющий цемент, - вызовем фельдшерицу, она посмотрит, составишь свой протокол, что ты не человек, что ли?
   Сыч уважал, когда с ним разговаривали решительно, тогда он прочно знал, что делать и чувствовал уверенность в завтрашнем дне. Забыв о собственной важности, участковый романтик возглавил процессию к Викторову дому.
   Фельдшерица тетя Дося, проработавшая в поселке сорок лет и лечившая все болезни липовым отваром с водкой, не нашла у ребенка ничего серьезного: Истощение у ней, это да, а вот вшей, матушка, нет, слава-те, Господи. Ну, кровь возьму, на всякий случай, хотя когда еще анализ-то заберут, лаболатория через неделю приедет - объяснила она Виктору.
   - Домна Андреевна, а почему она не говорит ничего? - поинтересовался хозяин.
   Тетя Дося поморгала красными безволосыми веками, пожевала в раздумьи невидимую нитку: - Не хочет и не говорит, матушка, кто знает, что ей довелось пережить. Слышать-то слышит. Да не думай, попои ее травками, вот, липовым цветом, к примеру, покорми хорошенько, пусть отоспится, глядишь, через недельку оклемается. Но, право слово, не дело ты задумал, где молодому мужику с девчонкой сладить, да еще с подкидышем. Она в жизни-то, поди, больше твоего понимает. - Тетя Дося неторопливо оглядела комнату, немного еще подумала и совсем нелогично добавила: - Хотя, что ж, чисто у тебя.
   Виктор, только что испытавший припадок решимости, не мог так запросто проститься с новым состоянием, потому немножко резко отвечал фельдшерице: Домна Андреевна, мы сами как-нибудь разберемся. А вы протокол подпишите, какой надо.
   - Какой протокол? Это тебе Сыч протоколы писать будет, или ты ему, как договоритесь. А я - что, просто посмотрела девчонку, так, проверила на глазок. Потом ужо, будете оформлять опекунство, или не знаю чего, свезете ее в район, там в больничке обследуют чин чином. Да и отберут ее у тебя, отправят в детдом, пока бумаги оформляются.
   Сыч расстроено хлопнул себя по лбу, благо фуражка уверенно покоилась на серванте: - Правду баба Дося говорит, все одно ее в район везти, пока ты бумаги выправляешь, как я забыл.
   Виктор жалобно посмотрел на гостей: - А если недельку поживет здесь, пока мы узнаем, какие бумаги надо собирать? Ты ведь не знаешь наверняка про бумаги? - обратился он к Сычу. - Вот видишь! Никому хуже не будет. Зачем ребенка мучить, швырять туда сюда.
   - И чего ты привязался к этой идее, оттого, что мать недавно похоронил, да? - тактично наседал Сыч.
   - Да вы ребенка сперва спросили бы, матушки, что спорите-то? - баба Дося обернулась к девочке, но та спала глубоким сном, почти неразличимая на огромной кушетке, доставшейся Виктору от матери. - А на кого ты ее оставлять будешь, когда на работу пойдешь - обворует еще? - полушепотом адресовалась она к хозяину. И это выглядело как достойное, но явное отступление.
   Девочка проспала больше суток. Виктор успел изучить ее лицо и привыкнуть к нему. В ней не было ничего неопрятно-женского, более того, она казалась бесплотной. Про себя Виктор называл ее Виолеттой. Почти всю ночь он не спал, ворочаясь на непривычном кресле-кровати, еще ни разу не раскладывавшемся прежде и воображал свою совместную жизнь с Виолеттой.
   Конечно, сперва надо, чтобы та пришла в себя, поправилась. Бедное дитя, наверное, еще не видело в жизни ничего хорошего. Но в таком возрасте не поздно привить ребенку культуру, если взяться сразу же. Завтра, когда Виолетта проснется, он подаст ей кофе в постель на круглом мамином подносе с цветной финской салфеточкой, теткиным подарком. Нет, кофе нельзя, детям, вроде бы, нельзя кофе - какая жалость, а он уже воображал чашку из тонкого фарфора с летящими по краешку розовыми бабочками, старинную маленькую серебряную ложечку и даже молочник с витой ручкой, который еще ни разу не покидал почетного места на верхней полке серванта. Ладно, кофе нельзя. Можно подать ей яйцо всмятку в низенькой стопочке, вполне подойдет как подставка для яйца, точно, так он и сделает. Предварительно заведет какую-нибудь музыку. Пластинок у него немного, надо завтра сходить в книжный киоск, там бывают пластинки, может, что-то и выберет. Но какой здесь, в поселке, выбор, вот если бы в Москве или Ленинграде. Так. Это все о завтраке. А дальше что? Дальше мысли не шли. Виктор пытался представить еще что-нибудь, например, как учит Виолетту шить, но тотчас отвлекался на пышные ночные тучи за окном или шум в трубах: соседка имела обыкновение стирать белье по ночам. Можно было бы подумать о том, как они читают друг другу вслух зимними вечерами, но как раз в этот момент сон сморил его.
   Утром, несмотря на слегка поскрипывавшую на "Ригонде" пластинку и безупречно сервированный поднос с яйцом всмятку и тоненькими кусочками булки, поджаренной до золотистой корочки, Виолетта не желала просыпаться. Виктор, испытывая легкое раздражение, съел яйцо сам и отправился на работу, попросив соседку, ту самую, что стирала белье по ночам, заглянуть к нему через пару часов и проведать девочку.
   В лаборатории его встретили, как заслуженного народного героя. Новость о подвиге Виктора завладела поселком спустя полчаса после начала подвига, владела всю ночь и сейчас ждала подкрепления свежей информацией. Начальник, выглянув из комариного по размерам кабинетика, легко растолкал сгрудившихся вокруг Виктора сотрудников и увлек его, слегка ошалевшего, к себе. Разом Виктор получил несколько чудесных предложений: написать заявление на материальную помощь, не стесняться впредь использовать скользящий график мало ли придется отлучаться домой к ребенку или приходить позже и внеочередной талон на "праздничный" набор продуктов в столовой. Элька, дожидавшаяся под дверью, кинулась навстречу, словно не было между ними никакого отчуждения, никакой неловкости. Прижимая Виктора к стене горячим наливающимся животом, Элька принялась выспрашивать, какая одежда для девочки нужна в первую очередь и, не получая ответа, сама же и отвечала, попутно обещая, что то и то она достанет, а за прочим можно обратиться к Свете, чья дочка примерно такого же возраста, найдется же лишнее! Сотрудники из смежных лабораторий и даже из хозяйственной части заходили, чтобы сказать Виктору что-нибудь хорошее или просто посмотреть на него. К обеду, не выдержав натиска сочащихся чадолюбием сослуживцев, Виктор решил воспользоваться скользящим графиком и сбежал домой.
   Дверь открыла оживленная соседка Татьяна, сообщив, что они с Милочкой уже поели и помылись в ванне.
   - Какая Милочка, - возопил Виктор, - ее зовут Виолетта!
   - Да нет же, Милочка, сама мне сказала, но говорит плохо, может, не умеет по-нашему. Заниматься с ней надо, ну я тебе помогу, на меня можно рассчитывать. Возьмешь в гувернантки? - Соседка тарахтела, точно ее стиральная машина по ночам.
   Татьяниных вопросов Виктор боялся больше всего на свете, она могла спрашивать одно и то же до тех пор, пока не получала ответ, который бы ей понравился. Приглашая утром соседку, он начисто забыл о ее неуемной любознательности и сейчас прикидывал, осталась ли незамеченной свеженаметанная рубашка, висевшая на стуле за шкафом. Забыл спрятать, растяпа, да еще под впечатлением от Элькиных разговоров размечтался, как они с Виолеттой станут шить на нее платьица, как он научит девочку строить выкройку, рассчитывать выточки и пройму. Имя Мила взбесившимися ножницами щелкнуло по чудесной мечте о девочке в сарафане с лиловыми оборками.
   -Спасибо, Татьяна, извини, у меня мало времени, так что пока иди к себе - с оголтелой находчивостью. Виктор оттеснил женщину на лестничную площадку и захлопнул дверь.
   Девочка с влажными, волнистыми после мытья волосами, сидела на кушетке, опасливо кутаясь в огромный халат болотной расцветки, наверняка, соседкин. Ее руки с тонкими темными пальцами, похожие на лягушек, то выпрыгивали, то прятались под вытертой фланелью.
   - Ну, здравствуй, - смущаясь произнес Викторю - Будешь у меня жить? - и не дождавшись ответа, поинтересовался? - Так как же тебя зовут?
   Худенькое личико испуганно дернулось, губы разомкнулись: то ли Мила, то ли Лила, не поймешь. Лила, все-таки, лучше.
   - Я буду звать тебя Лила, ладно?
   Девочка осторожно кивнула. О чем с ней говорить, Виктор не знал, но предполагал, что неплохо бы вести себя естественно. Какая же тема будет естественной в такой обстановочке? Вспомнил.
   -Хочешь есть? - такое же осторожное движение подбородком слева направо - нет.
   И что дальше? Виктору захотелось назад, в лабораторию. Потом будет легче, Лила полюбит его, перестанет дичиться, станет помогать по хозяйству. - Ну, ты пока отдыхай, а я - на работу, вечером приду и сходим на Волгу. - Виктор повернулся, но до самых дверей чувствовал на спине немигающий взгляд, откуда-то знал, что немигающий.
   На Волгу они не пошли, потому что Лила опять уснула. Фельдшерица по телефону успокоила Виктора, что все в порядке, так и бывает при истощении, через неделю забегает, сам не обрадуешься - утешила.
   На работе тянулись бесконечные диалоги с Лилой - про себя, и она представлялась прекрасным собеседником и толковой ученицей. На деле обстояло иначе. Нельзя сказать, чтобы Лила казалась бестолковой, но что касается реальных диалогов, то Лила собеседником не была. Просто никаким. Разговаривать она не желала. Начав фразу, Виктор немедленно терял ее окончанье, спотыкаясь о пристальный взгляд серых глаз, загадочных неприятно по-женски на детском личике. Каким-то образом Лила дала понять, что общество соседки ей нежелательно, это Виктора порадовало, вызвало прилив благодарности к подкидышу и некоторые надежды на дальнейшее счастливое совместное жилье. Напрасно. Все, что делала или не делала Лила, вызывало, в лучшем случае, недоумение. Так, невзирая на сервировку, ела исключительно руками, а на робкие замечания Виктора (вскоре прекратившиеся) реагировала как зверек, застигнутый на открытом месте: цепенела и роняла кусок на пол, на вытертый, но еще вполне приличный желтый палас. Хуже всего, что она отказывалась мыться, а дверь за собой в туалет не закрывала вовсе. В этом, в довершение к непристойности, коробившей Виктора, тоже сквозило что-то невероятно женское. А самое главное, она постоянно присутствовала. Дома. На облюбованной кушетке. И глядела, глядела. Под этим взглядом он засыпал и просыпался. Когда Лила сама спала, за исключением первых двух дней, и спала ли вообще, Виктор не знал. Ощущение наблюдаемого не из приятных, да что там, живешь, как на плацу. Он так и не справил девочке одежду, и Лила щеголяла в невозможном халате, не обращая внимания на оторванные пуговицы и нитки, торчащие из подола. В квартире поселился незнакомый тяжелый запах, стоило открыть входную дверь после уличного воздуха, несущего привкусы воды и пыли, как запах чужой кожи и еще чего-то обрушивался на чистоплотного брезгливого Виктора. Видимо, мамина аллергия, тогда, с собакой, не такая уж выдумка. На работе, для контраста, все складывалось замечательно. Виктору прощали любые недочеты и нежелание ездить в экспедиции, начальник стал поговаривать о теме для диссертации. Замечательно, если бы не вернувшееся Элькино расположение. Беременная Элька, чего Виктор и не замечал, пока она не ткнула его своим пузом в коридоре у всех на виду, заваливала старого приятеля знаками внимания и вызывала неопределенный страх. Избегать Эльки не удавалось, на грубости она не реагировала; решив раз и навсегда вернуть чуть не угасшую приязнь, подруга не знала удержу.
   К концу совместной недели с Лилой Виктор догадался, какую прекрасную и спокойную жизнь вел прежде.
   Сыч, в своей суматошно-замедленной манере, наконец-то выбрался в район и, когда терпение Виктора держалось на тоненькой ниточке номер шестьдесят, обрадовал новоявленного опекуна перечнем справок и адресов для поездок по инстанциям на листе, длиною в четыре месяца. Как ни странно, трудоемкий перечень воодушевил Виктора и вызвал нетипичное желание побороться с местной администрацией за права на подкидыша, домой он заспешил почти как раньше. Как раньше прикоснулся к только ему заметному кружочку над дверной ручкой на удачу. Открыл дверь - и квартира оказалась пуста. Никаких следов девочки, никакого постороннего запаха. Соседка ничего не знала-не видела, но, поджав накрашенные утомительной помадой губки, сочла нужным заявить, что нечто подобное предполагала с самого начала "этой авантюры"
   Неизвестно откуда выскочила тревога, принялась болтаться от горла до солнечного сплетения и обратно. Ночь Виктор провел без сна, в кресле, не решаясь улечься на Лилино место. От окна на кухне до окна в комнате, через коридор, оказалось девятнадцать шагов. Как осенью минувшая весна кажется удивительно уютной с ее нежно-каркающими домовитыми воронами, суетящимися в гнездах, с ровной слабой травкой на кочках погибшего футбольного поля, так и Виктору сейчас вспоминалось лишь дыханье, шорохи - не его движений, наполняющие комнату жизнью, а может покоем; до следующей весны с реальной грязью, патлами сухой осоки, с мертвым запахом подтаявшей земли - далеко. А еще в голове щекоталась мысль, что Лила неведомым образом узнала о его настроениях и потому ушла. Утром сон не сон, но полудрема тихонько заползла на кресло, накрыла Виктора и принялась насвистывать тоненькую песенку. Звонок, воткнувшийся в ее мелодию, как разбитая тарелка, заставил Виктора подскочить, кинуться к двери и обнаружить за ее серой спиной безмятежную Лилу в неизменном халате с нитками по подолу.
   - Где ты была? Почему не предупредила? Ты представляешь, что я пережил? - впервые Виктор говорил без напряжения, не сомневаясь в уместности своих слов, не теребя и не пряча больную руку. Лила аккуратно пожала плечиком, проскользнула к привычному месту и зевнув, показала маленькие зубы, не трудясь прикрыть рот ладонью. Виктор застыл столбом, и привычные сомнения встали наизготовку по обе стороны его бедной головы с редкими волосиками цвета пива. Лила поглядела немножко на пол, немножко на Виктора, подумала и снизошла до объяснения, пробормотав что-то вроде "спать", после чего немедленно уснула, не успев свернуться калачиком.
   Способ проживания для всех на Земле одинаков, по сути: еда, сон. Виктор решил, что не может есть, вероятней всего, не сможет уснуть - и включил свет над креслом. Сливочный круг лампы, слегка подтаявший с одного бока, показался ему удивительно красивым, слегка незнакомым и от этого печальным. Комната в ночном свете выглядела не своей и своей еще больше обычного. Лампа, шторы, бахрома вишневой скатерти несли вы себе внезапное откровение, очарование и страх, что все это, то есть, лампа, шторы и дальше, дальше: заоконный пейзаж, сейчас неразличимый, река, лес за ней - кончится. Засыпать жалко и решительно невозможно, и Виктор уснул нечаянно.
   С утра Виктор уже прикидывал с какой справки начать битву с районным попечительским советом. Подобные мысли, в отличие от мыслей последней мучительной недели, легче думались, занимали много места и не давали развиться раскаянью и раздраженью.
   Все вернулось. Любопытная соседка и ее сокрушающая самоуверенность, немытая посуда в мойке, дожидающаяся возвращения Виктора после Лилиного обеда; заброшенная швейная машинка, мелкие домашние поломки, льющиеся, как Лилины нечесаные косы; сбивающийся восемнадцать раз в день половичок в прихожей, сломанная авторучка Виктора, запрятанная в сливной бачок, неряшливо скомканное постельное белье, высовывающее грязноватый свой серый язык из тумбочки; незакрытый - лужа но полу - холодильник, чайные пятна на тюлевых занавесках, раздавленные пробирки с культурой плесени, огрызки вперемешку с засохшими цветами на подоконнике. И постоянное присутствие чужой девочки на кушетке.
   А еще бывают люди, которые воспринимают все как есть. Выясняет, допустим, такой человек, что он пишет плохие рассказы, попереживает пару дней, не без этого - и пишет себе преспокойно дальше, не суетясь и не агонизируя, без всяких феназепамов или запоев. Или, скажем, поселяются у него долгосрочные гости: сперва помучается, сигареты попрячет, кофе хороший, а потом - ничего, привыкает, кофе покупает худшей марки, готовит на трех человек больше, посуду чаще моет, экономит без отвращения и живет в полное свое удовольствие вместе с гостями, даже скучает, когда они уезжают.
   Виктор таким не был. Радость, мимолетная, от возвращения Лилы и тревога за нее давно прошли. Мысль, в которой он себе не признавался, стыдясь: "А что скажут люди, если девочка сбежит от меня?" - смело повернулась фасадом, и фасад оказался откровенно глуп. Раздражение от вездесущей соседки, приходящей к Виктору, как к себе домой, проведать Лилу; от немытой посуды, домашних поломок и так далее распухало, как самая жизнеспособная из плесеней, изучаемых в лаборатории; паника, тоска по утраченному покою и самовольному одиночеству стучалась в селезенку. Прошла еще неделя.
   Половина необходимых справок высилась за плечами бумажным Эверестом, но очень хотелось в экспедицию, пусть дальнюю. Дело, наконец, дошло до самых районных из властей, началось официальное Лилино водворение в мире, и Сыч напросился к Виктору в гости.
   Ради такого случая Виктор достал парадную кружевную скатерть, приготовил коктейли, аккуратно окунув стаканы с намоченной кромкой в сахарный песок - очень изысканно. На стол поставил вазу с грустно-фиолетовыми флоксами, отправился на кухню еще раз отгладить парадную рубашку с воротником "апаш" - не очень смело? - ничего, дома можно, а когда вернулся в комнату, оказалось, что Лила успела слизать со стаканов сахарную крошку, и разводы ее язычка явственно проступали на натертых до хрустального блеска чешских стаканчиках, простеньких, но приятной формы. Махнув рукой внутри себя, Виктор пошел открывать дверь в застиранной футболке: а какая теперь разница?
   Сыч, поглядев на флоксы, почесал сперва в усах, потом вокруг затылка, для чего потребовалось снять фуражку, и заявил: - Послушай, сразу видно, что женщина в доме, хоть и маленькая, цветы вот.
   Виктор автоматически оглянулся.
   - Только придется все равно ее на месяц в детдом отправить, ты извини, порядок такой. Послезавтра тетка инспектор из детской комиссии приедет и увезет девчонку. А когда документы зарегистрируют, совсем тогда заберешь, но пока ее в предвариловку, тьфу, в детдом.
   Виктор занервничал до дрожи в стеклянных кусочках люстры: - На сколько ее заберут?
   - Я же говорю, на месяц. Подумаешь, передохнешь немного! - Сыч думал, что шутит.
   - А когда, когда заберут? - Виктор забыл пригласить гостя к столу, и они так и стояли на пороге.
   - Послезавтра, ну может, на той неделе. - Сыч полез в кримпленовую самодельную сетку дивной огуречной расцветки, достал бутылку вина, шагнул в комнату: - Вообще-то, это с тебя причитается, ведь ее должны были сразу забрать. - Повел на Лилу бдительным оком, ответа не дождался. Поскольку хозяин явно в данной сцене не участвовал, сам уселся, потер стакан о рукав, посмотрел на свет, многомудро заметил: - Красота, щас усидим, - и вскрыл винное горлышко.
   Они выпивали, закусывали бутербродами со шпротным паштетом и огурцами. Лила безучастно тыкала локтем валик на кушетке. Комар, зависший на потолке, терпеливо ждал ночи.
   Поздно вечером, заперев дверь на новый замок, не открывающийся изнутри (защита от соседки), Виктор пошел провожать Сыча, жившего через пару домов, что показалось последнему весьма нелепым. Видел бы Сыч воротник "апаш"! Но с другой стороны, мало ли что можно ждать от человека, совершающего такие странные поступки; Сыч громко не скрывал недоумения от потрясшего весь поселок "взятия" Лилы Виктором. Романтизм первых дней улегся, усталый. Вспомнились и другие странности Викторова поведения, и его больная рука с неразвитыми пальцами. Связно отвечать Сычу друг не смог по многим причинам, что и перечислять их, но на обратном пути мечты, пришедшие на смену самообвинению и саможалению, одолели его пивноцветную голову.
   Если бы после Лилиного изъятия Инспекторшей взять, да поехать в экспедицию, тем более, что Элька точно не поедет, ей нельзя уже. Съездить месяца на два. А в это время - если бы - потерялась часть справок, они теряются иногда на переходах от инстанции к инстанции. Оформлять их заново можно не спеша... Справки можно потерять и дома... Справки можно просто не оформлять - плохая мысль. Нет, мысль хорошая, но для окружающих... Окружающим покажется плохой. Дальше: можно Лилу из детдома не забирать. Смелая такая мысль, безрассудная. Волевой суровый мужчина так бы и сделал. Возможно. А если бы Лила не появилась, ее и забирать не пришлось бы. Точно. Или, если бы не выменял в свое время себе отдельную квартиру, жил бы в общежитии, а в общежитие подкидыша не пропишут. Нет, плохая мысль, со всех сторон плохая. Если бы не подружился с Сычом - и то, какой с него прок? - не встретил их тогда вместе с Лилой. Но лучше-то всего, лучше всего, если бы Лила вовсе не появлялась - это он уже думал? Или хотя бы заболела... Насмерть, - Виктор испуганно дернулся, услышав посторонний звук около себя, неужели он говорил вслух? Нет, все тихо. А в самом деле, зачем она здесь возникла? Никакого смысла в этом, И пользы никому никакой. Вот самая верная мысль. И хорошая. Лила не должна появляться - была - месяц назад, неужели месяц прошел? В конце концов, он мог бы завести собаку. Нет, лучше никого не заводить, спать на кушетке, и лампа над головой. И Лилы бы не было. Он даже слегка протрезвел. А послезавтра, хуже, если на той неделе, приедет тетка за Лилой, может, хватит сил решиться и пойти на попятную? Но как быть на работе, мат. помощь уже получил. Соседка припрется. Ах, если бы Лилы не было.
   Лилы не было. Навсегда, он сразу понял. Комната с комаром на потолке выглядела чистой и терпеливой. Стаканы симметрично стояли у мойки? Один слева, другой справа. Вымытая посуда в сушилке, рядком. Лампа горит у изголовья, над креслом. Дверь входная заперта - открыл своим ключом, машинально, точно помнит, что не звонил. И воздух, такой просторный воздух в комнате, легкий, прохладный. Его воздух.
   Август 1999 г.