Страница:
Решено было запросить по телефону управление Красного Креста. Телефон не работает. Тогда начальник склада и все остальные чиновники посылают меня на коляске с двумя лошадьми поехать в Несвиж, в управление Красного Креста, и требовать там инструкций. Зная мой немножко авантюристский характер, начальник склада берёт с меня честное слово, что я возвращусь и доложу обстановку.
Скрепя сердце, я дал честное слово. Приезжаю в управление. Оказывается, новый большевистский начальник Красного Креста уже бежал, бросив всё, не дав никаких распоряжений, а оставшаяся команда из нескольких санитаров и нескольких чиновников на общем собрании избрала временного руководителя, который мне говорит: «Поступайте как знаете, мы сами ничего не понимаем». Еду обратно мимо фольварка в Копенец, в котором я раньше был начальником и где теперь на моём месте мой бывший помощник. Вижу, что три воза и несколько человек из Копенца выезжают на дорогу, по которой я должен ехать. Среди них оказывается мой бывший помощник. Он увидел меня, идёт с распростёртыми объятиями и говорит: «Только тебя не хватало! Как хорошо! Мы удираем от немцев. В три воза положили тулупов, одежды, продуктов, какие были. Тут самые лучшие санитары, есть винтовки. И на твою долю найдётся. Бросай всё и садись, поедем в Слуцк».
И, действительно, на подводах солдаты мне все знакомые, и со всеми-то я в дружеских отношениях. Большое искушение было поехать с ними, но я вспомнил своё честное слово и отказался, а им сказал, что поеду на склад, а там у меня верховая лошадь приготовлена, постараюсь их догнать на слуцкой дороге. На том мы и распростились.
Еду к складу мимо станции, а на ней происходит грабёж. Солдаты, охрана складов, – все удрали, склады брошены. Крестьяне из окружающих сёл на подводах наезжают и грабят имущество складов: сахар, муку. Мальчишек много набежало, они любят оружие. Вижу, как один вытащил две винтовки, обмотал себя пулемётными лентами. Время от времени он останавливается и стреляет по сторонам. Постреляет, пойдёт дальше, остановится, опять постреляет…
Подъезжаю я к нашему складу, а вокруг него также подводы крестьян. Но чиновники мои и я успеваем подъехать. Выйдя к ним с винтовками, приказываем им уматывать скорее отсюда.
Я пересказал своим сотрудникам всё, что видел, а когда закончил, немцы пришли к нам. Всего несколько человек. Фельдфебель приставил немецкую стражу – двух человек, чтобы не разграбили склад. Немцы очень вежливо сказали нам, что не будут запрещать нам пользоваться продуктами со склада. В первую же ночь, когда наш повар приготовил еду, нашим начальником склада немцы были приглашены к обеду. Те пришли и поставили на стол со своей стороны вино. А к начальнику склада жена приехала. Перед ней, как перед единственной дамой, немцы вскакивали – сама вежливость. В то время немцы были совершенно другими, чем во Вторую мировую войну, они были людьми, хотя, конечно, сволочей между ними было также немало. На второй день я видел, как пришёл немецкий офицер и забрал коня у беженцев. Жена беженца вцепилась в коня с плачем, а он её оттолкнул. Немцы сказали нам, чтобы мы продолжали работать, как и раньше, а сами пошли дальше.
Мы пожили день или два, и, наконец, начальник склада и все мы соображаем: «Так что же это, мы остались на службе у немцев? Нас ведь могут, в конце концов, обвинить в этом. Надо уходить, уехать хотя бы в Несвиж, поселиться на частных квартирах и не служить у немцев». Мы попросили разрешения уехать у немецкого начальства. Они разрешили нам взять имущество. Мы собрали свои чемоданчики, продуктов набрали с собой и переехали в Несвиж. Мои друзья поселились в гостинице, а я снял комнату в квартире.
Прошло несколько дней. Да, я был заведующим хозяйственным отделом склада, а химическим отделом лекарств заведовал студент Миша (забыл его фамилию). Мы с ним дружили. Ходим мы с ним по Несвижу, Миша говорит, что скоро на Волге лёд пойдёт, а он был из Симбирска, и хорошо бы туда. Я отвечаю: «Миша, давай побежим из оккупационной зоны, занятой немцами». Хорошо. Когда? Ну, чего ждать. Сегодня подготовимся, завтра с утра, говорю, приходи к девяти часам в гостиницу, я буду тебя ждать. Так мы с Мишей решили.
Приготовил я рюкзак, снял с мундира всякие знаки отличия. На мне был френч, хорошая кожаная куртка и поверх неё дождевик, который всё закрывал, сапоги, в подкладку одного я спрятал прихваченный со склада хирургический нож – острый, как бритва, на случай, если меня арестуют, так прирезать часового. Готов был на всё, отчаянный был. К рюкзаку прицепил маленький чайничек, кружечку. Там продукты, пара ботинок. Рюкзачок за спину, и в девять часов прихожу в гостиницу. А Мишка за ночь передумал. И другие говорят: «Куда ты пойдёшь?» Но я пошёл.
…Стоит немецкий часовой. У меня удостоверение на двух языках: немецком и русском, что я чиновник. Меня пропустили.
Подошёл к станции Столбцы, там немцы. Один солдат продаёт сигары немецкие. А я в то время курил. Купил у него сигары, кое-как объяснился с ним по-немецки, я немножко учился немецкому в детстве. Немец ко мне отнёсся доброжелательно, тем более что я у него и сигары купил. Я осведомился, нельзя ли проехать из Столбцов по железной дороге в Минск? И этот немец согласился мне помочь. Подходит пассажирский поезд, и мой немецкий солдат ведёт меня в вагон, где сидят немецкие солдаты, сажает с ними рядом, как своего «комрада». Я сажусь и спокойно так приезжаю в Минск. Сотню вёрст не надо пешком идти, я уже ближе к границе!
Минск занят немецкими солдатами. А на вокзале много русских, по-видимому, таких же беглецов, как я, но никто из немцев ими не интересуется. Смотрят на них, как на частных пассажиров. Я их тоже не рассматриваю, собираюсь пешком идти дальше, в Россию, через Оршу (как по железной дороге). Но мне говорят, что мост через реку взорван, что там нельзя пройти. И я всё никак не могу придумать, каким же путём мне двигаться дальше.
Стою около минского вокзала и вижу, что по железной дороге к перрону подают теплушки. В них немецкие солдаты сажают узбеков из среднеазиатских наших владений, причём они в национальной одежде, в длинных халатах. Как они очутились на фронте? Их на войну как солдат не мобилизовали, но в конце войны могли мобилизовать для земляных работ – окопы рыть на фронте. И вот они, видимо, были захвачены там немецкими войсками.
Навожу справки у железнодорожников, куда немцы узбеков отправляют. Те говорят, что куда-то на запад, в Гомель и даже ещё дальше. У меня в кармане была записная книжка с железнодорожной картой-схемой. Я развернул эту карту и стал размышлять: если этот эшелон идёт в Гомель, то он в одном месте проходит очень близко к русской границе, за которой не оккупированная немцами земля, а именно, он подходит близко к станции Ново-Зыбково. Гомель и Ново-Зыбково находятся друг от друга, может, в ста вёрстах, а может меньше. Я решил, что хорошо бы с этими узбеками проехать до Гомеля, а там уже прошмыгнуть в Ново-Зыбково. Таков был мой расчёт. Я улучил момент и юркнул в один из вагонов. Проходит какое-то время, и эшелон двигается на юг, в сторону Гомеля. Я один среди этих узбеков.
У них большие мешки с собой, они вынимают курдюки с очень вкусным ароматным салом, хлебом, набирают на станциях кипяток и едят. Проходит несколько часов. Поезд останавливается, и что происходит. Польский комендант решил проверить, кто едет в этом эшелоне, и начал свой обход. А почему польский комендант? Вы должны знать, что в начале 1918 года поляки объявили свою независимость, и польские солдаты с фронта уходили и образовывали собственные участки польской армии. А на всех русских они смотрели свысока и с презрением. Украинцы тоже обособились, образовали свои войска. Наши солдатики смеялись, что команда «на караул» по-украински отдаётся так: «Железяку на пузяку. Геть!» А польская команда «Рядись вдвое!» (разойтись по два) будто бы отдаётся так: «Пан за пана хойшь!»
Так вот, крепость эта оказалась у поляков. Наших войск там не было. Польский комендант обходит эшелон, а я понимаю, что теперь-то меня снимут. Ну что же, подошёл он к нашему вагону. Узбеки встали, а я у них за спинами пригнулся к земле. Но самое главное я не сказал. Узбеки наелись этих курдюков, хлеба и начали издавать невообразимые запахи. В вагоне стояла вонь. Польский комендант сунулся к нам, повёл носом, выругался и ушёл.
Поезд пошёл дальше по Полесью. Но я был напуган. Года два спустя, в Амурской области, я встретил русского человека, который, подобно мне, шёл той же дорогой и которого польский комендант на станции снял с поезда, арестовал и отправил в лагерь, в котором были и другие заключённые. Поляки этих заключённых день за днём вешали[5]. И мой рассказчик спасся тем, что был шофёром и вместе с машиной удрал.
А теперь дальше, что со мной было. Отъехали мы от этой злополучной крепости одну станцию. А Полесье – это болота, леса. Станция маленькая, глухая, и я на ней слез, думал, что пойду по деревням, по лесу пешком, буду пробираться к русской границе. Начал на этой станции расспрашивать, какие тут дороги, намечать путь. В это время подходит поезд и останавливается. И с этого поезда слезают русские люди, сёстры милосердия, врачи. Я к ним: «Кто вы такие?» Они говорят: «Госпиталь Красного Креста. Нас взяли немцы, и мы у них продолжаем нести такую же службу, как и прежде, обслуживаем раненых в госпитале. И нас отправляют в Гомель».
Я спрашиваю: «А нельзя ли с вами проехать?» «Можно, – отвечают. – У нас уже восемь человек едет таких».
И я забрался к ним в поезд, вступил с теми восемью в переговоры, вместе составили общий план и, не доезжая Гомеля, слезли и отправились в город. В Гомель попали под вечер. Пошли в гостиницу. Взяли общий номер на втором этаже. На нижнем – находился бардак. У нас у всех с собой были продукты. Достали, начали готовить ужин. Ложек нет. Пошли вниз к этим девочкам – проституткам. Они принесли нам ложки и сели с нами ужинать. А у нас анекдоты один краше другого. Все хохочут, девчонки тоже.
Весёлый ужин провели. Девчонки ушли к себе, унесли ложки, а мы спокойно переночевали и наутро составили следующий план. Гомель занят немцами. От Гомеля до Ново-Зыбково – 70 километров, а посредине – немецкая линия фронта. Конечно, там есть заставы, которые могут пустить или не пустить нас дальше. Решили так: два человека из нашей компании должны пойти к немецкому коменданту Гомеля и потребовать для нас пропуск. Но пропуск на Ново-Зыбково, то есть на неприятельскую территорию, никакой комендант не даст. Мы выяснили, что около Ново-Забково есть маленький разъезд, и мы просили пропуск не на Ново-Зыбково, а на этот маленький разъезд, немецкий комендант наверняка ничего о нём не будет знать. Он, может быть, спросит, на какой он территории, мы скажем – на немецкой, и он нам выдаст по ошибке пропуск.
Выбрали меня и ещё одного офицера, который хорошо говорил по-немецки, по фамилии Берхович. Пришли мы к коменданту, там полно евреев. Гомель чисто еврейский город, еврей на еврее, и все пристают к этому коменданту с какими-то требованиями и просьбами, и тот так устал, сидит взъерошенный. Мы подошли к нему. Он спрашивает: «А ваш разъезд на занятой нами территории?» Мы говорим: «Да, на занятой». Комендант обращается к писарю: «Шрейб», – то есть «пиши». Тот берёт лоскуток бумаги, пишет, штемпель ставит и спрашивает, на сколько человек. Мы говорим: «На девять».
Так мы получили пропуск на девять человек.
После этого мы наняли подводу, на неё погрузили свои вещи, а сами пешком спокойно пошли по шоссе в сторону Ново-Зыбково. И если попадалась немецкая застава, предъявляли пропуск, и нас спокойно пропускали. Так мы оказались на русской земле. Шли до вечера, а ночевали в старообрядческом селе Ветка, бывшем в своё время центром старообрядчества, типография даже имелась.
Переночевали и назавтра пешком двинулись дальше. Под вечер пришли в Ново-Зыбково, где было сплошное море бежавших с фронта солдат. Всем им надо куда-то ехать. Поезда нет, все ждут, волнуются. Большая часть солдат вооружена, никто никого не слушает, никто ничего путём не знает. Но с наступлением вечера мы всё-таки узнали, что должен прийти состав, который пойдёт сперва в Брянск, а потом дальше в Москву. Наша компания распалась, каждому надо было в свою сторону. Я забрался в этот эшелон и долго ждал, когда его отправят. Наконец, мой вагон набился солдатами и другим народом.
Перед отправлением приходит местный представитель и грозно требует, чтобы солдаты, у которых есть оружие, сдавали его. А солдаты эти – его матом. Тогда он говорит: «Я поставлю везде на стрелках пулемёты, и вы никуда не уйдёте». «Ставь, собака!» – отвечали ему. Но ни черта он не поставил, солдаты оружие не сдали, и, в конце концов, поезд пошёл. Через какое-то время мы прибыли на Брянщину. Остановились и слезли. Брянск оказался удивительно уютным в том отношении, что там свободно продавался хлеб и продукты. Мы ждали поезда, который из Брянска пойдёт в Москву. Но на брянском вокзале таких ожидающих набралось около трёх тысяч, а ведь поезд-то наверняка не придёт пустым. Как усядутся эти три тысячи? И как попасть в Москву – большой вопрос. К вечеру подходит тот поезд. Это был март, ещё лежал снег, а ночью был морозец, на крышах вагонов ехали люди, и с крыш снимали замёрзших и мёртвых.
Поезд полный. Двери, окна в поезде выбиты, зияют дыры. Люди, сидящие на брянском вокзале, стали штурмовать этот поезд. Я подбежал и вижу, что нет никакой надежды в дверь попасть, останавливаюсь перед выбитым окном, позади меня идёт какой-то солдатик. Я ему говорю: «Земляк, подсади». За спиной у меня рюкзак, руки свободные. Я подскакиваю и цепляюсь за окно вагона, но самого-то себя никак не затянешь.
Этот солдатик схватывает мои ноги, поднимает и толкает меня в окно. Влезаю в окно буквально на головы там сидящих.
Навстречу мне поднимается страшный мат. Я отвечаю таким же. Но потом ноги мои, наконец-то, очутились на твёрдом. На моё счастье сидящий солдатик встал, и я быстро шмыгнул на его место. Наконец, поезд пошёл, двинуться некуда, естественные надобности отправлять некуда, поэтому в вагоне стояла жуткая вонь. А я, не двигаясь, сижу, сижу и сижу мучительно сутки. Не доходя до Москвы, поезд вдруг останавливается. Проверка. Оказывается, Москва страшно голодает, и поэтому спекулянты выезжают в другие города, покупают хлеб и везут в Москву на продажу. Например, на Казанском вокзале краюха хлеба стоит почти 40 рублей керенскими. Такие тогда деньги были. Так вот для борьбы со спекуляцией идут проверки, сколько хлеба везёт каждый пассажир. Оказывается, можно только два килограмма везти, а если больше – отнимается. Так вот, остановили поезд, и комиссия проверяет. Дошла очередь до меня. Проверял молодой человек, и у меня было два куска хлеба: большая краюха – начатая и маленький кусочек. Это не превышало двух килограммов, у меня нечего было конфисковывать. Но молодой человек мял этот маленький кусочек руками и так смотрел на меня, что я и подарил ему этот кусочек хлеба, а он глубоко благодарил за него.
Потом мы прибыли в Москву. Мне вечером нужно было ехать на Николаевский вокзал и дальше на Бологое в Тверскую губернию к своим родителям.
Да, маленький эпизод разыгрался вечером того дня, когда я на Николаевском вокзале ждал поезда, чтобы ехать на север, к своему родному дому. Был вечер. Я набрал в свой чайничек кипятку, достал свиного сала, заварил чай с сахаром и начал с аппетитом есть. А по другую сторону стола сидела хорошо одетая дама, и она смотрела на меня такими странными глазами. Я понял, что ей страшно хочется есть, но она стесняется попросить. Я же как-то стеснялся ей и предлагать. Но, в конце концов, собрался с духом и сказал: «Может быть вы составите мне компанию?» Она говорит: «Я вас как раз об этом хотела просить». Я отрезал ей хлеба, сала, дал сахар и чай. Как она ела! Какое это было приятное-приятное чувство, что удалось вовремя человеку помочь.
Вот таковы были вкратце переживания моего пути из Минска до Тверской губернии. Я пожил немного там. Заводы моего дяди были национализированы. Раньше, когда я управлял его заводом, там служил один рабочий – очень хороший человек, не пьяница, аккуратный работник. Мы находились с ним в хороших отношениях. Советская власть повысила его, он стал управляющим заводами моего дяди. Этот рабочий приглашал меня на работу. Он любил и уважал меня, вообще с рабочими у меня были хорошие отношения. Но я отказался, потому что сговорился с одним сибирским золотопромышленником на Амуре, что поеду к нему, только немножко отдохну у родителей.
Через Москву я поехал на Дальний Восток. Москва была голодная. По дороге везде было голодно. И только когда подъехали к Уралу, на станции Верещагино, одна старушка в корзине вынесла лепёшки. Голодные пассажиры набросились на неё и расхватали лепёшки, ничего ей не заплатив. Старуха только что-то вякнула, а корзины и денег уже нет.
Потом поезд шёл всю ночь, и на другое утро долго стоял на станции Курган. И вдруг пассажиры увидели, что в киосках полно белого хлеба: калачи – большие, как колёса. Все бросились покупать хлеб, совать в мешки, даже под подушки – запасы делали. Боялись, что дальше хлеба не будет… Подъехали к Челябинску, и он нас ошеломил. На челябинском вокзале были огромные столы, полные всякой снеди: жареные гуси, утки, курицы, сыр, масло, хлеб, сметана, молоко – в любом количестве!
У меня было 22 милиционера, а кругом, так сказать, по области красные партизаны. И вот я с ними воевал. И тут происходили драматические события. Да, в то время японцы занимали Приморье, в нашей деревне стоял японский гарнизон. Он располагался в школе, её окружили окопами и колючей проволокой. И моя резиденция рядом, за оградой, так что японские офицеры находились со мной в дружеских отношениях.
Но, дорогие мои, далее будет страшный рассказ. Напали на мою резиденцию объединённые отряды январской ночью. Лютая стужа. Учительницы пригласили меня к себе чай пить на другой конец деревни. Днём я получил сведения, что один красный партизанский отряд близко подошёл к нам. Но по проверке это не подтвердилось, и я пошёл к учительницам пить чай. Только мы приступили к чаю, как вдруг прибегает старший милиционер из моей резиденции и заявляет, что красные партизаны очень близко от соседней деревни. Я помчался обратно, послал разведку на подводах в соседнюю деревню. Разведка возвращается и докладывает, что нет там никаких партизан. Рядом с деревней Тамбовкой был лес. Я подумал, что партизаны могли скрыться там, и послал туда разведку. Это уже ночь была.
Подвода с разведкой уехала, а я и мои милиционеры на всякий случай вооружились. Шубу надел, на шубе у меня маузер 10-зарядный был, взял винтовку и шашку. Ждём возвращения разведки. Лебеденко – делопроизводитель, золотой души человек, весёлый, по убеждениям социал-демократ, пришёл, хотя и воскресный день, в канцелярию. В этот день он был какой-то вялый, пришибленный, заторможенный.
Из Благовещенска приехали начальник уезда и один адвокат со своим клиентом какую-то юридическую операцию с моей помощью провести. Начальник уезда и этот юрист с клиентом ушли. Мы с Лебеденко остались в канцелярии. И вот возвращается разведка, доносит, что никаких партизан не видно. А деревня выставила свою охрану от партизан, та стояла на постах с винтовками.
Ну что ж, хорошо, стало быть, можно ложиться спать. Лебеденко хочет идти домой. И я начинаю снимать с себя оружие. И вдруг поднимается стрельба – за деревней и ближе. Значит – партизаны были в лесу, и их не усмотрели. Лебеденко хочет бежать домой, а я говорю: «Не иди домой, беги спасаться к японцам». Он ушёл. Выбегаю во двор, а по двору уже густо летают пули. Милиционерам раньше было сказано, что в опасную минуту надо бежать к японцам, потому что они за проволокой и окопами. Отдавать команды некому, и я удираю к японцам.
Стрельба идёт во всю ивановскую. Партизаны грабили деревню. Когда попробовали было влезть к японцам, те застучали из пулемёта. Партизаны откатились назад и больше не совались. А кругом выстрелы, пули в зимнем воздухе летают с таким густым звуком!
Наступило утро, и партизаны ушли. И когда мы выбрались из своих окопов, милиционеры поймали одного из них. Но в это время прибежал другой милиционер, который успел побывать в квартире, где его семья жила, говорит, что партизаны все его манатки ограбили, унесли. Всё, что было у него и жены, забрали. Увидев пойманного партизана, не говоря ни слова, прикладываются и бац, стреляют в него. И вот в морозном воздухе он, пристреленный, дышит и с каждым дыханием из раны вылетает кровь с паром…
Потом узнаём, что партизаны ночью забрали и моего делопроизводителя. В Тамбовке была паровая мельница, и с неё захватили трёх казаков, которые приехали из станицы Волковской молоть муку. Узнали также, что двум крестьянам удалось запрячь в двуколку хороших лошадей. Они вырвались ночью из Тамбовки и поехали во всю прыть в город за подмогой. Поэтому можно ждать из города прихода войск. И действительно, часам к десяти утра они прибыли. Это было японское войско, оно двинулось по следам отступивших партизан в деревню Кутеевку. Я присоединился к ним со своими милиционерами.
Мы искали нашего делопроизводителя и нашли его и трёх казаков недалеко от деревни Тамбовки, в овраге, раздетых донага, изрубленных, истыканных как только можно. Потом им были приданы издевательские позы, и так они были заморожены. А мой делопроизводитель был поставлен на колени и держал в руках собственное сердце.
Мы поехали дальше в Кутеевку. Японское командование, зная, что в этой деревне дают приют партизанам, приказало мне поджечь её. Я отказался. Мои милиционеры, возмущённые, меня поддержали. И тогда японцы очень рассердились на меня, но сами не стали поджигать. Они вернулись, но уже со мной не разговаривали.
Когда я возвратился домой, то в канцелярии нашёл свою жену. Оказывается, она в Благовещенске узнала от того крестьянина, который ночью прорвался в город за подмогой и заехал к ней, что меня атакуют партизаны. Моя жена решила разделить мою участь или бороться за меня и потому примчалась. Я был очень, с одной стороны, тронут такой преданностью и заботливостью, а с другой стороны, озабочен: кто его знает, как пойдут дальше дела?
И вдруг в соседней комнате выстрел, пуля пробивает две стены, совсем около нас. Как она не задела нас? Выскакиваю в переднюю, она полна милиционеров и у одного в руках винтовка. Оказывается, он произвёл нечаянный выстрел. Я был возмущён и бац его, по щекам. Потом я отошёл. Пришёл в свою комнату, и сразу подумал, как я неправильно поступил. Ведь человек же не нарочно выстрелил. Я помчался обратно в переднюю и в присутствии десяти-пятнадцати милиционеров попросил прощения у того, кого ударил по щекам. И с тех пор, я замечал, что милиционеры прониклись ко мне особой любовью, как и человек, которого я ударил.
И вот поступают сведения, что красные наступают опять. Я думаю, начнётся сейчас стрельба, куда я дену жену? Помчался к японцам просить, чтобы разрешили в школе побыть моей жене. Отказали, рассердившись. Тогда я решил ехать с милиционерами в город. А у меня всегда около канцелярии дежурили подводы. Я нагрузил на них четыре трупа: трёх казаков и своего делопроизводителя, закрыл их сеном, чтобы не видно было. И со всеми своими милиционерами ночью двинулись в Благовещенск. Там у меня была квартира, где жила жена. Подводы оставил во дворе этой квартиры, сам лёг спать.
А ночью соседний домохозяин, видя, что я привёз и поставил во дворе воз, закрытый сеном, решил, что я, как начальник милиции, привёз награбленные продукты или имущество. И он решил посмотреть, что я награбил? Начал он это сено ворошить и нащупал трупы, и был страшно изумлён и огорчён.
Добавлю ещё пару штрихов. Когда я был короткое время начальником милиции, то всеми мерами пытался делать людям добро, оказывать уважение. Приходит ко мне старик какой-то, нет стула, я заставил принести его, усадил старика, он был так тронут, что таким дрожащим голосом говорит мне: «А вы, господин начальник, видно, старых людей уважаете».
А ещё был такой случай. Я получил предписание из города обратить внимание на одного человека, будто он якшается с партизанами. Велел милиционерам навести справки, и оказалось, что обвинение без основания. Но у властей-то, которые писали, могут быть ложные доносы, и человека арестовать могут, а то и расстрелять. А он хозяин дома, женатый. Так я совершил тогда преступление с точки зрения закона. Я вызвал этого человека к себе и посоветовал ему бежать на китайскую территорию, ибо ему угрожает арест. Он поблагодарил меня за совет и бежал. На левом берегу Амура стоит город Благовещенск – русский, а на правом – китайский Сахалям. И в этом городе была большая паровая мельница. И он, этот человек, устроился там мукомолом и прекрасно зажил.
Теперь ещё расскажу. Красные партизаны рыщут, ночуют то в одной деревне, то в другой. Я посылаю с пакетом на почту, 20 вёрст, крестьянина с подводой. А в этой деревне оказались партизаны. Они задержали крестьянина, взяли пакет, прочли его, вернули и послали крестьянина обратно, велели передать мне, чтобы я шёл к ним сражаться. Я послал этого же крестьянина опять к ним с такими словами, что у меня теперь мало милиционеров и потому я не приду. Но когда будет больше – то приду.
Скрепя сердце, я дал честное слово. Приезжаю в управление. Оказывается, новый большевистский начальник Красного Креста уже бежал, бросив всё, не дав никаких распоряжений, а оставшаяся команда из нескольких санитаров и нескольких чиновников на общем собрании избрала временного руководителя, который мне говорит: «Поступайте как знаете, мы сами ничего не понимаем». Еду обратно мимо фольварка в Копенец, в котором я раньше был начальником и где теперь на моём месте мой бывший помощник. Вижу, что три воза и несколько человек из Копенца выезжают на дорогу, по которой я должен ехать. Среди них оказывается мой бывший помощник. Он увидел меня, идёт с распростёртыми объятиями и говорит: «Только тебя не хватало! Как хорошо! Мы удираем от немцев. В три воза положили тулупов, одежды, продуктов, какие были. Тут самые лучшие санитары, есть винтовки. И на твою долю найдётся. Бросай всё и садись, поедем в Слуцк».
И, действительно, на подводах солдаты мне все знакомые, и со всеми-то я в дружеских отношениях. Большое искушение было поехать с ними, но я вспомнил своё честное слово и отказался, а им сказал, что поеду на склад, а там у меня верховая лошадь приготовлена, постараюсь их догнать на слуцкой дороге. На том мы и распростились.
Еду к складу мимо станции, а на ней происходит грабёж. Солдаты, охрана складов, – все удрали, склады брошены. Крестьяне из окружающих сёл на подводах наезжают и грабят имущество складов: сахар, муку. Мальчишек много набежало, они любят оружие. Вижу, как один вытащил две винтовки, обмотал себя пулемётными лентами. Время от времени он останавливается и стреляет по сторонам. Постреляет, пойдёт дальше, остановится, опять постреляет…
Подъезжаю я к нашему складу, а вокруг него также подводы крестьян. Но чиновники мои и я успеваем подъехать. Выйдя к ним с винтовками, приказываем им уматывать скорее отсюда.
Я пересказал своим сотрудникам всё, что видел, а когда закончил, немцы пришли к нам. Всего несколько человек. Фельдфебель приставил немецкую стражу – двух человек, чтобы не разграбили склад. Немцы очень вежливо сказали нам, что не будут запрещать нам пользоваться продуктами со склада. В первую же ночь, когда наш повар приготовил еду, нашим начальником склада немцы были приглашены к обеду. Те пришли и поставили на стол со своей стороны вино. А к начальнику склада жена приехала. Перед ней, как перед единственной дамой, немцы вскакивали – сама вежливость. В то время немцы были совершенно другими, чем во Вторую мировую войну, они были людьми, хотя, конечно, сволочей между ними было также немало. На второй день я видел, как пришёл немецкий офицер и забрал коня у беженцев. Жена беженца вцепилась в коня с плачем, а он её оттолкнул. Немцы сказали нам, чтобы мы продолжали работать, как и раньше, а сами пошли дальше.
Мы пожили день или два, и, наконец, начальник склада и все мы соображаем: «Так что же это, мы остались на службе у немцев? Нас ведь могут, в конце концов, обвинить в этом. Надо уходить, уехать хотя бы в Несвиж, поселиться на частных квартирах и не служить у немцев». Мы попросили разрешения уехать у немецкого начальства. Они разрешили нам взять имущество. Мы собрали свои чемоданчики, продуктов набрали с собой и переехали в Несвиж. Мои друзья поселились в гостинице, а я снял комнату в квартире.
Прошло несколько дней. Да, я был заведующим хозяйственным отделом склада, а химическим отделом лекарств заведовал студент Миша (забыл его фамилию). Мы с ним дружили. Ходим мы с ним по Несвижу, Миша говорит, что скоро на Волге лёд пойдёт, а он был из Симбирска, и хорошо бы туда. Я отвечаю: «Миша, давай побежим из оккупационной зоны, занятой немцами». Хорошо. Когда? Ну, чего ждать. Сегодня подготовимся, завтра с утра, говорю, приходи к девяти часам в гостиницу, я буду тебя ждать. Так мы с Мишей решили.
Приготовил я рюкзак, снял с мундира всякие знаки отличия. На мне был френч, хорошая кожаная куртка и поверх неё дождевик, который всё закрывал, сапоги, в подкладку одного я спрятал прихваченный со склада хирургический нож – острый, как бритва, на случай, если меня арестуют, так прирезать часового. Готов был на всё, отчаянный был. К рюкзаку прицепил маленький чайничек, кружечку. Там продукты, пара ботинок. Рюкзачок за спину, и в девять часов прихожу в гостиницу. А Мишка за ночь передумал. И другие говорят: «Куда ты пойдёшь?» Но я пошёл.
…Стоит немецкий часовой. У меня удостоверение на двух языках: немецком и русском, что я чиновник. Меня пропустили.
Подошёл к станции Столбцы, там немцы. Один солдат продаёт сигары немецкие. А я в то время курил. Купил у него сигары, кое-как объяснился с ним по-немецки, я немножко учился немецкому в детстве. Немец ко мне отнёсся доброжелательно, тем более что я у него и сигары купил. Я осведомился, нельзя ли проехать из Столбцов по железной дороге в Минск? И этот немец согласился мне помочь. Подходит пассажирский поезд, и мой немецкий солдат ведёт меня в вагон, где сидят немецкие солдаты, сажает с ними рядом, как своего «комрада». Я сажусь и спокойно так приезжаю в Минск. Сотню вёрст не надо пешком идти, я уже ближе к границе!
Минск занят немецкими солдатами. А на вокзале много русских, по-видимому, таких же беглецов, как я, но никто из немцев ими не интересуется. Смотрят на них, как на частных пассажиров. Я их тоже не рассматриваю, собираюсь пешком идти дальше, в Россию, через Оршу (как по железной дороге). Но мне говорят, что мост через реку взорван, что там нельзя пройти. И я всё никак не могу придумать, каким же путём мне двигаться дальше.
Стою около минского вокзала и вижу, что по железной дороге к перрону подают теплушки. В них немецкие солдаты сажают узбеков из среднеазиатских наших владений, причём они в национальной одежде, в длинных халатах. Как они очутились на фронте? Их на войну как солдат не мобилизовали, но в конце войны могли мобилизовать для земляных работ – окопы рыть на фронте. И вот они, видимо, были захвачены там немецкими войсками.
Навожу справки у железнодорожников, куда немцы узбеков отправляют. Те говорят, что куда-то на запад, в Гомель и даже ещё дальше. У меня в кармане была записная книжка с железнодорожной картой-схемой. Я развернул эту карту и стал размышлять: если этот эшелон идёт в Гомель, то он в одном месте проходит очень близко к русской границе, за которой не оккупированная немцами земля, а именно, он подходит близко к станции Ново-Зыбково. Гомель и Ново-Зыбково находятся друг от друга, может, в ста вёрстах, а может меньше. Я решил, что хорошо бы с этими узбеками проехать до Гомеля, а там уже прошмыгнуть в Ново-Зыбково. Таков был мой расчёт. Я улучил момент и юркнул в один из вагонов. Проходит какое-то время, и эшелон двигается на юг, в сторону Гомеля. Я один среди этих узбеков.
У них большие мешки с собой, они вынимают курдюки с очень вкусным ароматным салом, хлебом, набирают на станциях кипяток и едят. Проходит несколько часов. Поезд останавливается, и что происходит. Польский комендант решил проверить, кто едет в этом эшелоне, и начал свой обход. А почему польский комендант? Вы должны знать, что в начале 1918 года поляки объявили свою независимость, и польские солдаты с фронта уходили и образовывали собственные участки польской армии. А на всех русских они смотрели свысока и с презрением. Украинцы тоже обособились, образовали свои войска. Наши солдатики смеялись, что команда «на караул» по-украински отдаётся так: «Железяку на пузяку. Геть!» А польская команда «Рядись вдвое!» (разойтись по два) будто бы отдаётся так: «Пан за пана хойшь!»
Так вот, крепость эта оказалась у поляков. Наших войск там не было. Польский комендант обходит эшелон, а я понимаю, что теперь-то меня снимут. Ну что же, подошёл он к нашему вагону. Узбеки встали, а я у них за спинами пригнулся к земле. Но самое главное я не сказал. Узбеки наелись этих курдюков, хлеба и начали издавать невообразимые запахи. В вагоне стояла вонь. Польский комендант сунулся к нам, повёл носом, выругался и ушёл.
Поезд пошёл дальше по Полесью. Но я был напуган. Года два спустя, в Амурской области, я встретил русского человека, который, подобно мне, шёл той же дорогой и которого польский комендант на станции снял с поезда, арестовал и отправил в лагерь, в котором были и другие заключённые. Поляки этих заключённых день за днём вешали[5]. И мой рассказчик спасся тем, что был шофёром и вместе с машиной удрал.
А теперь дальше, что со мной было. Отъехали мы от этой злополучной крепости одну станцию. А Полесье – это болота, леса. Станция маленькая, глухая, и я на ней слез, думал, что пойду по деревням, по лесу пешком, буду пробираться к русской границе. Начал на этой станции расспрашивать, какие тут дороги, намечать путь. В это время подходит поезд и останавливается. И с этого поезда слезают русские люди, сёстры милосердия, врачи. Я к ним: «Кто вы такие?» Они говорят: «Госпиталь Красного Креста. Нас взяли немцы, и мы у них продолжаем нести такую же службу, как и прежде, обслуживаем раненых в госпитале. И нас отправляют в Гомель».
Я спрашиваю: «А нельзя ли с вами проехать?» «Можно, – отвечают. – У нас уже восемь человек едет таких».
И я забрался к ним в поезд, вступил с теми восемью в переговоры, вместе составили общий план и, не доезжая Гомеля, слезли и отправились в город. В Гомель попали под вечер. Пошли в гостиницу. Взяли общий номер на втором этаже. На нижнем – находился бардак. У нас у всех с собой были продукты. Достали, начали готовить ужин. Ложек нет. Пошли вниз к этим девочкам – проституткам. Они принесли нам ложки и сели с нами ужинать. А у нас анекдоты один краше другого. Все хохочут, девчонки тоже.
Весёлый ужин провели. Девчонки ушли к себе, унесли ложки, а мы спокойно переночевали и наутро составили следующий план. Гомель занят немцами. От Гомеля до Ново-Зыбково – 70 километров, а посредине – немецкая линия фронта. Конечно, там есть заставы, которые могут пустить или не пустить нас дальше. Решили так: два человека из нашей компании должны пойти к немецкому коменданту Гомеля и потребовать для нас пропуск. Но пропуск на Ново-Зыбково, то есть на неприятельскую территорию, никакой комендант не даст. Мы выяснили, что около Ново-Забково есть маленький разъезд, и мы просили пропуск не на Ново-Зыбково, а на этот маленький разъезд, немецкий комендант наверняка ничего о нём не будет знать. Он, может быть, спросит, на какой он территории, мы скажем – на немецкой, и он нам выдаст по ошибке пропуск.
Выбрали меня и ещё одного офицера, который хорошо говорил по-немецки, по фамилии Берхович. Пришли мы к коменданту, там полно евреев. Гомель чисто еврейский город, еврей на еврее, и все пристают к этому коменданту с какими-то требованиями и просьбами, и тот так устал, сидит взъерошенный. Мы подошли к нему. Он спрашивает: «А ваш разъезд на занятой нами территории?» Мы говорим: «Да, на занятой». Комендант обращается к писарю: «Шрейб», – то есть «пиши». Тот берёт лоскуток бумаги, пишет, штемпель ставит и спрашивает, на сколько человек. Мы говорим: «На девять».
Так мы получили пропуск на девять человек.
После этого мы наняли подводу, на неё погрузили свои вещи, а сами пешком спокойно пошли по шоссе в сторону Ново-Зыбково. И если попадалась немецкая застава, предъявляли пропуск, и нас спокойно пропускали. Так мы оказались на русской земле. Шли до вечера, а ночевали в старообрядческом селе Ветка, бывшем в своё время центром старообрядчества, типография даже имелась.
Переночевали и назавтра пешком двинулись дальше. Под вечер пришли в Ново-Зыбково, где было сплошное море бежавших с фронта солдат. Всем им надо куда-то ехать. Поезда нет, все ждут, волнуются. Большая часть солдат вооружена, никто никого не слушает, никто ничего путём не знает. Но с наступлением вечера мы всё-таки узнали, что должен прийти состав, который пойдёт сперва в Брянск, а потом дальше в Москву. Наша компания распалась, каждому надо было в свою сторону. Я забрался в этот эшелон и долго ждал, когда его отправят. Наконец, мой вагон набился солдатами и другим народом.
Перед отправлением приходит местный представитель и грозно требует, чтобы солдаты, у которых есть оружие, сдавали его. А солдаты эти – его матом. Тогда он говорит: «Я поставлю везде на стрелках пулемёты, и вы никуда не уйдёте». «Ставь, собака!» – отвечали ему. Но ни черта он не поставил, солдаты оружие не сдали, и, в конце концов, поезд пошёл. Через какое-то время мы прибыли на Брянщину. Остановились и слезли. Брянск оказался удивительно уютным в том отношении, что там свободно продавался хлеб и продукты. Мы ждали поезда, который из Брянска пойдёт в Москву. Но на брянском вокзале таких ожидающих набралось около трёх тысяч, а ведь поезд-то наверняка не придёт пустым. Как усядутся эти три тысячи? И как попасть в Москву – большой вопрос. К вечеру подходит тот поезд. Это был март, ещё лежал снег, а ночью был морозец, на крышах вагонов ехали люди, и с крыш снимали замёрзших и мёртвых.
Поезд полный. Двери, окна в поезде выбиты, зияют дыры. Люди, сидящие на брянском вокзале, стали штурмовать этот поезд. Я подбежал и вижу, что нет никакой надежды в дверь попасть, останавливаюсь перед выбитым окном, позади меня идёт какой-то солдатик. Я ему говорю: «Земляк, подсади». За спиной у меня рюкзак, руки свободные. Я подскакиваю и цепляюсь за окно вагона, но самого-то себя никак не затянешь.
Этот солдатик схватывает мои ноги, поднимает и толкает меня в окно. Влезаю в окно буквально на головы там сидящих.
Навстречу мне поднимается страшный мат. Я отвечаю таким же. Но потом ноги мои, наконец-то, очутились на твёрдом. На моё счастье сидящий солдатик встал, и я быстро шмыгнул на его место. Наконец, поезд пошёл, двинуться некуда, естественные надобности отправлять некуда, поэтому в вагоне стояла жуткая вонь. А я, не двигаясь, сижу, сижу и сижу мучительно сутки. Не доходя до Москвы, поезд вдруг останавливается. Проверка. Оказывается, Москва страшно голодает, и поэтому спекулянты выезжают в другие города, покупают хлеб и везут в Москву на продажу. Например, на Казанском вокзале краюха хлеба стоит почти 40 рублей керенскими. Такие тогда деньги были. Так вот для борьбы со спекуляцией идут проверки, сколько хлеба везёт каждый пассажир. Оказывается, можно только два килограмма везти, а если больше – отнимается. Так вот, остановили поезд, и комиссия проверяет. Дошла очередь до меня. Проверял молодой человек, и у меня было два куска хлеба: большая краюха – начатая и маленький кусочек. Это не превышало двух килограммов, у меня нечего было конфисковывать. Но молодой человек мял этот маленький кусочек руками и так смотрел на меня, что я и подарил ему этот кусочек хлеба, а он глубоко благодарил за него.
Потом мы прибыли в Москву. Мне вечером нужно было ехать на Николаевский вокзал и дальше на Бологое в Тверскую губернию к своим родителям.
Да, маленький эпизод разыгрался вечером того дня, когда я на Николаевском вокзале ждал поезда, чтобы ехать на север, к своему родному дому. Был вечер. Я набрал в свой чайничек кипятку, достал свиного сала, заварил чай с сахаром и начал с аппетитом есть. А по другую сторону стола сидела хорошо одетая дама, и она смотрела на меня такими странными глазами. Я понял, что ей страшно хочется есть, но она стесняется попросить. Я же как-то стеснялся ей и предлагать. Но, в конце концов, собрался с духом и сказал: «Может быть вы составите мне компанию?» Она говорит: «Я вас как раз об этом хотела просить». Я отрезал ей хлеба, сала, дал сахар и чай. Как она ела! Какое это было приятное-приятное чувство, что удалось вовремя человеку помочь.
Вот таковы были вкратце переживания моего пути из Минска до Тверской губернии. Я пожил немного там. Заводы моего дяди были национализированы. Раньше, когда я управлял его заводом, там служил один рабочий – очень хороший человек, не пьяница, аккуратный работник. Мы находились с ним в хороших отношениях. Советская власть повысила его, он стал управляющим заводами моего дяди. Этот рабочий приглашал меня на работу. Он любил и уважал меня, вообще с рабочими у меня были хорошие отношения. Но я отказался, потому что сговорился с одним сибирским золотопромышленником на Амуре, что поеду к нему, только немножко отдохну у родителей.
Через Москву я поехал на Дальний Восток. Москва была голодная. По дороге везде было голодно. И только когда подъехали к Уралу, на станции Верещагино, одна старушка в корзине вынесла лепёшки. Голодные пассажиры набросились на неё и расхватали лепёшки, ничего ей не заплатив. Старуха только что-то вякнула, а корзины и денег уже нет.
Потом поезд шёл всю ночь, и на другое утро долго стоял на станции Курган. И вдруг пассажиры увидели, что в киосках полно белого хлеба: калачи – большие, как колёса. Все бросились покупать хлеб, совать в мешки, даже под подушки – запасы делали. Боялись, что дальше хлеба не будет… Подъехали к Челябинску, и он нас ошеломил. На челябинском вокзале были огромные столы, полные всякой снеди: жареные гуси, утки, курицы, сыр, масло, хлеб, сметана, молоко – в любом количестве!
* * *
Перед тем как попасть в Харбин, я был начальником уездной милиции Амурской области. Уезд этот был величиной с Бельгию. Резиденция моя находилась в 30 вёрстах от Благовещенска на восток, в большой деревне Тамбовке. Там жили молокане – секта евангелистских христиан. Их мужчины отличались громадным ростом, не пили, не курили. Широкие в плечах, могучие и всех называли на «ты».У меня было 22 милиционера, а кругом, так сказать, по области красные партизаны. И вот я с ними воевал. И тут происходили драматические события. Да, в то время японцы занимали Приморье, в нашей деревне стоял японский гарнизон. Он располагался в школе, её окружили окопами и колючей проволокой. И моя резиденция рядом, за оградой, так что японские офицеры находились со мной в дружеских отношениях.
Но, дорогие мои, далее будет страшный рассказ. Напали на мою резиденцию объединённые отряды январской ночью. Лютая стужа. Учительницы пригласили меня к себе чай пить на другой конец деревни. Днём я получил сведения, что один красный партизанский отряд близко подошёл к нам. Но по проверке это не подтвердилось, и я пошёл к учительницам пить чай. Только мы приступили к чаю, как вдруг прибегает старший милиционер из моей резиденции и заявляет, что красные партизаны очень близко от соседней деревни. Я помчался обратно, послал разведку на подводах в соседнюю деревню. Разведка возвращается и докладывает, что нет там никаких партизан. Рядом с деревней Тамбовкой был лес. Я подумал, что партизаны могли скрыться там, и послал туда разведку. Это уже ночь была.
Подвода с разведкой уехала, а я и мои милиционеры на всякий случай вооружились. Шубу надел, на шубе у меня маузер 10-зарядный был, взял винтовку и шашку. Ждём возвращения разведки. Лебеденко – делопроизводитель, золотой души человек, весёлый, по убеждениям социал-демократ, пришёл, хотя и воскресный день, в канцелярию. В этот день он был какой-то вялый, пришибленный, заторможенный.
Из Благовещенска приехали начальник уезда и один адвокат со своим клиентом какую-то юридическую операцию с моей помощью провести. Начальник уезда и этот юрист с клиентом ушли. Мы с Лебеденко остались в канцелярии. И вот возвращается разведка, доносит, что никаких партизан не видно. А деревня выставила свою охрану от партизан, та стояла на постах с винтовками.
Ну что ж, хорошо, стало быть, можно ложиться спать. Лебеденко хочет идти домой. И я начинаю снимать с себя оружие. И вдруг поднимается стрельба – за деревней и ближе. Значит – партизаны были в лесу, и их не усмотрели. Лебеденко хочет бежать домой, а я говорю: «Не иди домой, беги спасаться к японцам». Он ушёл. Выбегаю во двор, а по двору уже густо летают пули. Милиционерам раньше было сказано, что в опасную минуту надо бежать к японцам, потому что они за проволокой и окопами. Отдавать команды некому, и я удираю к японцам.
Стрельба идёт во всю ивановскую. Партизаны грабили деревню. Когда попробовали было влезть к японцам, те застучали из пулемёта. Партизаны откатились назад и больше не совались. А кругом выстрелы, пули в зимнем воздухе летают с таким густым звуком!
Наступило утро, и партизаны ушли. И когда мы выбрались из своих окопов, милиционеры поймали одного из них. Но в это время прибежал другой милиционер, который успел побывать в квартире, где его семья жила, говорит, что партизаны все его манатки ограбили, унесли. Всё, что было у него и жены, забрали. Увидев пойманного партизана, не говоря ни слова, прикладываются и бац, стреляют в него. И вот в морозном воздухе он, пристреленный, дышит и с каждым дыханием из раны вылетает кровь с паром…
Потом узнаём, что партизаны ночью забрали и моего делопроизводителя. В Тамбовке была паровая мельница, и с неё захватили трёх казаков, которые приехали из станицы Волковской молоть муку. Узнали также, что двум крестьянам удалось запрячь в двуколку хороших лошадей. Они вырвались ночью из Тамбовки и поехали во всю прыть в город за подмогой. Поэтому можно ждать из города прихода войск. И действительно, часам к десяти утра они прибыли. Это было японское войско, оно двинулось по следам отступивших партизан в деревню Кутеевку. Я присоединился к ним со своими милиционерами.
Мы искали нашего делопроизводителя и нашли его и трёх казаков недалеко от деревни Тамбовки, в овраге, раздетых донага, изрубленных, истыканных как только можно. Потом им были приданы издевательские позы, и так они были заморожены. А мой делопроизводитель был поставлен на колени и держал в руках собственное сердце.
Мы поехали дальше в Кутеевку. Японское командование, зная, что в этой деревне дают приют партизанам, приказало мне поджечь её. Я отказался. Мои милиционеры, возмущённые, меня поддержали. И тогда японцы очень рассердились на меня, но сами не стали поджигать. Они вернулись, но уже со мной не разговаривали.
Когда я возвратился домой, то в канцелярии нашёл свою жену. Оказывается, она в Благовещенске узнала от того крестьянина, который ночью прорвался в город за подмогой и заехал к ней, что меня атакуют партизаны. Моя жена решила разделить мою участь или бороться за меня и потому примчалась. Я был очень, с одной стороны, тронут такой преданностью и заботливостью, а с другой стороны, озабочен: кто его знает, как пойдут дальше дела?
И вдруг в соседней комнате выстрел, пуля пробивает две стены, совсем около нас. Как она не задела нас? Выскакиваю в переднюю, она полна милиционеров и у одного в руках винтовка. Оказывается, он произвёл нечаянный выстрел. Я был возмущён и бац его, по щекам. Потом я отошёл. Пришёл в свою комнату, и сразу подумал, как я неправильно поступил. Ведь человек же не нарочно выстрелил. Я помчался обратно в переднюю и в присутствии десяти-пятнадцати милиционеров попросил прощения у того, кого ударил по щекам. И с тех пор, я замечал, что милиционеры прониклись ко мне особой любовью, как и человек, которого я ударил.
И вот поступают сведения, что красные наступают опять. Я думаю, начнётся сейчас стрельба, куда я дену жену? Помчался к японцам просить, чтобы разрешили в школе побыть моей жене. Отказали, рассердившись. Тогда я решил ехать с милиционерами в город. А у меня всегда около канцелярии дежурили подводы. Я нагрузил на них четыре трупа: трёх казаков и своего делопроизводителя, закрыл их сеном, чтобы не видно было. И со всеми своими милиционерами ночью двинулись в Благовещенск. Там у меня была квартира, где жила жена. Подводы оставил во дворе этой квартиры, сам лёг спать.
А ночью соседний домохозяин, видя, что я привёз и поставил во дворе воз, закрытый сеном, решил, что я, как начальник милиции, привёз награбленные продукты или имущество. И он решил посмотреть, что я награбил? Начал он это сено ворошить и нащупал трупы, и был страшно изумлён и огорчён.
Добавлю ещё пару штрихов. Когда я был короткое время начальником милиции, то всеми мерами пытался делать людям добро, оказывать уважение. Приходит ко мне старик какой-то, нет стула, я заставил принести его, усадил старика, он был так тронут, что таким дрожащим голосом говорит мне: «А вы, господин начальник, видно, старых людей уважаете».
А ещё был такой случай. Я получил предписание из города обратить внимание на одного человека, будто он якшается с партизанами. Велел милиционерам навести справки, и оказалось, что обвинение без основания. Но у властей-то, которые писали, могут быть ложные доносы, и человека арестовать могут, а то и расстрелять. А он хозяин дома, женатый. Так я совершил тогда преступление с точки зрения закона. Я вызвал этого человека к себе и посоветовал ему бежать на китайскую территорию, ибо ему угрожает арест. Он поблагодарил меня за совет и бежал. На левом берегу Амура стоит город Благовещенск – русский, а на правом – китайский Сахалям. И в этом городе была большая паровая мельница. И он, этот человек, устроился там мукомолом и прекрасно зажил.
Теперь ещё расскажу. Красные партизаны рыщут, ночуют то в одной деревне, то в другой. Я посылаю с пакетом на почту, 20 вёрст, крестьянина с подводой. А в этой деревне оказались партизаны. Они задержали крестьянина, взяли пакет, прочли его, вернули и послали крестьянина обратно, велели передать мне, чтобы я шёл к ним сражаться. Я послал этого же крестьянина опять к ним с такими словами, что у меня теперь мало милиционеров и потому я не приду. Но когда будет больше – то приду.