Алина Егорова. Драгоценности Жозефины

   Погибший Роман Дворянкин, проживавший в этой квартире, по всей видимости, портьер не признавал и был человеком открытым для посторонних глаз – хотя какие глаза, на такой-то высоте? – окна в обеих комнатах его квартиры небрежно занавешены полупрозрачной тканью. В гостиной – оранжевой, контрастирующей с зеленью стильного интерьера, в спальне – почему-то черной. Одна из занавесок в спальне была злостно сорвана с карниза и траурной фатой накрывала голову и грудь покойного, вторая болталась на окне на двух прищепках. Видимо, убийца был эстетом – не смог спокойно смотреть на жуткое зрелище, которое представляло собой тело с колотой ножевой раной, и решил его немного замаскировать, дабы не оскорблять свое зрение.
   – С момента наступления смерти прошло больше суток. Удар нанесен точнехонько в сердце, – прокомментировал судмедэксперт.
   – Видать, у убийцы глаз-алмаз, – скорбно похвалил Костров.
   – Да тут разве что только слепой промахнется, с такого-то расстояния! Нож всадили в упор.
   – Что значит в упор? – не понял следователь.
   – Думаю, когда Дворянкина убивали, он спал. Скорее всего, предварительно ему подсыпали снотворное. Точнее можно будет сказать после экспертизы. Нож столовый, преступник использовал тот, что подвернулся под руку, – эксперт кивнул на журнальный столик с общипанной гроздью винограда на большом блюде, початой бутылкой вина и двумя бокалами. Возле столика стояли два кресла, а рядом на полу лежало тело убитого.
   – Романтический ужин, – предположил оперативник. В пользу его версии косвенно говорила смятая постель.
   Следователь Тихомиров от комментариев воздержался – он привык опираться на факты и не любил строить безосновательных версий. Но уже сейчас ему было понятно, что дело, скорее всего, не из «подарочных». Взять хотя бы эту занавеску. На кой ляд, спрашивается, понадобилось накрывать ею труп? А надпись на лбу убитого «Оревуар!» чего стоит! Явно псих поработал. А скорее всего, психопатка – карандаш для губ и крупный почерк, больше похожий на женский, чем на мужской. Хотя так сразу не разобрать: человеческое тело не лист бумаги, если на нем писать, почерк исказится. На зеркале в ванной комнате тем же карандашом выведена надпись: «Привет от Араужо!» Буквы пляшут, но выглядят гораздо ровнее, чем на лбу Дворянкина. Графологи разберутся, кто писал – псих или психопатка или же полный кретин, раз таким образом оставил против себя улику, решил Тихомиров.
   В гостиной был обнаружен сейф, врезанный в капитальную стену, к которой примыкал шкаф с прямоугольным отверстием в задней стенке по размеру сейфа. Висящие на плечиках пиджаки и сорочки скрывали сейф, но оперативники знали, что все важные вещи люди обычно хранят в шкафах с одеждой, чаще всего под стопкой белья. Сейф был вскрыт и опустошен. Что там хранил погибший – предстояло выяснить.
   – Понятые, попрошу обратить внимание, – раздался голос следователя. Служитель закона извлек из шкафа женскую заколку со светлым волосом. Двое сонных соседей, которых угораздило этой ночью вернуться из поездки и попасться на лестнице оперативнику Кострову, выполняя роль понятых, равнодушно повернули головы к шкафу.
   – То, что волос остался, – это хорошо, хозяйку заколки можно будет установить. Она рылась в карманах костюмов Дворянкина или в его сейфе? – задумался Тихомиров.
   – Завтра нужно как следует опросить соседей, выяснить, кто бывал у Дворянкина, какой он вел образ жизни и так далее, – распорядился следователь. Илья Сергеевич особо не рассчитывал на благоприятный результат – обычно в таких домах соседи друг с другом не общаются и часто не знают, кто живет рядом с ними на лестничной площадке. Это в старых домах еще можно встретить дружных соседей, которые ходят друг к другу в гости и поздравляют с праздниками, а в новостройках каждый живет сам по себе.
   В этот раз им повезло хотя бы в том, что полтора свидетеля у них уже имелось. Полтора – из-за того, что один из них – бдительный сосед, пенсионер Валерий Иванович, который и вызвал полицию, увидев, как некий подозрительный тип открывает ключом дверь Дворянкина, второй может считаться свидетелем пока лить условно, а потому наполовину – и есть тот самый тип. Долговязый, субтильный парень в грязной футболке и с взъерошенными, давно не мытыми светло-русыми волосами, пригорюнившись, сидел на кухне под присмотром оперативника Шубина. Его задержали на соседней улице, по которой он торопливо шел, испуганно озираясь по сторонам. В столь поздний час по району людей бродило немного, и наряду полиции не составило особого труда обнаружить парня, от которого отчаянно исходили мощные флюиды тревоги. При нем оказалась спортивная сумка со сменной одеждой, довольно-таки хорошим ноутбуком и предметами личной гигиены. Из паспорта юноши следовало, что ему семнадцать лет и он житель Великих Лук – Евгений Александрович Глазыркин.
   – Ноутбук подрезал. Гастролер, – заключил сержант, подталкивая Глазыркина к машине.
   – Это мой ноутбук! – пискнул паренек, пытаясь защитить свое имущество.
   – Шагай, там разберемся, чей. Хотя и так ясно. Убийство из корыстных побуждений, статья сто вторая, – блеснул знанием Уголовного кодекса страж порядка.
   Евгения привезли в ту самую квартиру на двадцать четвертом этаже, из которой он полчаса назад бежал, перелетая через ступени. Проклятая ненавистная квартира с тяжелой, обитой деревом дверью, бордовым прорезиненным ковриком для ног, канареечным звонком и латунным номером сто тридцать шесть. За последние два дня он изучил дверь вдоль и поперек, оттоптал коврик, продавил кнопку звонка. Глазыркин приходил сюда по несколько раз на дню; звонил, стучал кулаком, стоял на общем балконе, пялясь во двор, а потом уходил восвояси.
   В другой раз Евгения доставили бы в отделение, там он посидел бы до утра в обезьяннике, и уж потом стали бы с ним разбираться. Но дело не терпело отлагательств – у оперов еще теплилась надежда раскрыть его по горячим следам. Теплилась не теплилась, а попытаться стоило. Поэтому наряду было велено вести задержанного на место преступления, где работала следственная группа и горел желанием сотрудничать свидетель. Заехав по дороге на «рыбное место» – к ларькам, где всегда ошивалась сомнительная публика, полицейские прихватили двух подставных – подходящих на эту роль по возрасту и внешности молодых людей.
   – Это он! Он, паразит! – возбужденно заверещал Валерий Иванович, увидев испуганного Глазыркина. – Попался, голубчик! Думал, можно безнаказанно по чужим квартирам шастать и людей резать? А вот тебе шиш! Я тебя, подлеца, сразу заприметил – ходил тут кругами, высматривал, какую бы квартиру обчистить. Глазок мне вчера жвачкой залепил, паршивец. Но я его сегодня отлепил! Не повезло тебе, стервец, потому как нарвался ты на отставного погранца, Валерия Ивановича. А Валерий Иванович не лыком шит. Я, если хочешь знать, когда служил, таких мерзавцев вроде тебя каждый день на границе отлавливал. У меня на всякую шелупонь профессиональное чутье, как у полярной лайки! – переполняясь чувством собственной значимости, вещал сосед Дворянкина.
   – Спасибо, Валерий Иванович, распишитесь здесь и можете идти, – отпустил свидетеля Тихомиров.
   – И все? – удивился пенсионер, ставя закорючку в протоколе.
   – Ваша помощь еще понадобится, но позже. Мы вас потом пригласим. А пока идите отдыхать, скоро уже утро.
   – Может, сейчас что надо сделать? Вы не стесняйтесь, эксплуатируйте. Я все равно уже не усну, – пробормотал Валерий Иванович в дверях, понимая, что его вежливо выставляют и в его услугах не нуждаются. С едким осадком обиды старик поплелся к себе – опять он никому не нужен! Никому, даже полиции!
   Илья Сергеевич пристально взглянул на паренька: детское лицо, в глазах покорность судьбе. Его не ввел в заблуждение неопрятный внешний вид скитальца. Только что из-под родительского крыла, слишком домашний для таких преступлений, пришел к выводу следователь. Да и с момента смерти Дворянкина сутки прошли. Если бы парень был убийцей, вряд ли бы он сюда вернулся.
   – Рассказывай, герой, о своих подвигах, – строго велел Тихомиров. – И желательно правду! Будешь юлить – создашь себе дополнительные проблемы.
   Глазыркин еще больше ссутулился, словно стараясь сделаться как можно меньше, бросил на следователя затравленный взгляд, вздохнул и начал говорить.
 
   – Мы поступаем! ЕГЭ сдали превосходно, теперь с такими результатами грех не поступить. Если по какой-то случайности – ну, мало ли… тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить – в один институт не поступим, то в другой обязательно пройдем. Мы подаем документы сразу в пять вузов – больше пяти, к сожалению, нельзя, – хвастливо сообщила Нина Сергеевна.
   – Зачем сразу в пять? – удивилась Виктория Михайловна на другом конце провода.
   – Затем, чтобы хоть в один да поступить наверняка, – назидательно заметила Нина Сергеевна. Она в очередной раз поразилась непростительной беспечности приятельницы – у той дочь в девятый класс перешла, а она не ориентируется в элементарных вопросах, касающихся высшей школы.
   – И где же столько институтов? В наших Великих Луках их раз, два и обчелся. Или Женя в столицу собрался?
   – Именно! – торжественно произнесла Нина Сергеевна. – Мы будем учиться в Ленинграде! – Она, как и большинство людей ее поколения, упрямо продолжала называть Петербург Ленинградом.
   – Молодец какой! – ахнула Виктория Михайловна. – Совсем самостоятельный!
   – Да, он у меня такой, – гордо вымолвила мать абитуриента. – Только вот звонит редко. И связь в Ленинграде плохая – звоню ему, звоню, а он то трубку не берет, то вне зоны доступа. Вчера всего два раза ответил и лить один раз позвонил сам.
   – Не переживай – все-таки ответил, а значит, жив-здоров.
   – Ой, что ты говоришь! Нельзя так говорить, а то еще сглазить. Конечно, жив-здоров. Я с ума сойду, если с Женей что-нибудь случится. Костьми лягу, а ребенка своего в обиду не дам.
   Чтобы приятельница по дури не накликала беды, Нина Сергеевна спешно с ней попрощалась и положила трубку.
   Когда единственный и горячо любимый сын Нины Сергеевны объявил о своем намерении учиться в другом городе, ее чуть не хватил удар.
   Он сказал это поздним вечером и как бы между прочим и тем самым лишил мать сна.
   – Уехать из дома, неизвестно куда?! Только через мой труп! – заявила Нина Сергеевна, мужественно держась на ногах лишь ради того, чтобы остановить сына, который уже отправился спать.
   – Брось, Нина, – спокойно произнес отец. – Парень уже взрослый, пусть едет.
   – Да как ты можешь?! Это же чужой город, у нас там никого нет! А если случится что? Кто ему поможет? Чем он там будет питаться? А если потеряется? Заболеет? Останется без денег и документов? Где он будет жить?! – запричитала Нина Сергеевна. Глаза ее сверкали, пухлые щеки зарумянились, в голосе было столько энергии, что Александр Ильич лукаво улыбнулся – жена у него, оказывается, еще о-го-го, с огоньком, если хорошо подуть!
   – Что ты улыбаешься, Саша?! – возмутилась она. – Тебе весело от того, что наш ребенок пропадет?
   – С чего ты взяла, что Женя пропадет? И он давно уже не ребенок, ему скоро восемнадцать. Я, между прочим, в пятнадцать лет уже работал слесарем.
   – Не сравнивай, тогда времена были другими. Ияне хочу, чтобы наш мальчик стал слесарем!
   – А что в этом плохого? – бесхитростно спросил Александр Ильич.
   – Ты сам прекрасно знаешь что. Это раньше рабочие специальности были в почете и хорошо оплачивались, а теперь все иначе. Теперь престижно быть экономистом или менеджером.
   – Да уж. А я, по-твоему, не престижен?
   – Не передергивай. И ты не рабочий, а начальник участка, то есть управленец.
   – Фу! Управленец, – презрительно фыркнул Александр Ильич. – Ненавижу это слово. Я как был техником линии, так им и остался. А то, что меня назначили руководить людьми, вовсе не означает, что я сижу в кабинете и перебираю бумажки. Я наравне со всеми выезжаю в поле и устраняю неполадки. Иначе ничего работать не будет, если сам руку не приложу.
   – Ладно, не кипятись, – ласково произнесла Нина Сергеевна. Она поняла, что наступила на больную мозоль мужа – он терпеть не мог, когда его приравнивали к кабинетным работникам. Но это была и ее больная мозоль – Нина Сергеевна не видела ничего зазорного в том, чтобы причислять себя к интеллигенции или хотя бы состоять в рядах белых воротничков. Напротив, она считала это лучшей участью. Но уж если со специальностью мужа – техник-электрик – ей не повезло, то сыном в этом плане она сможет гордиться.
   Несмотря на то что уснуть супругам удалось лить глубокой ночью, на следующее утро в воскресенье они поднялись по обыкновению рано и сразу же продолжили разговор о будущем сына, словно и не прекращали его. Нина Сергеевна убеждала в необходимости получить высшее образование, и не какое-нибудь, а престижное: экономическое или юридическое, на худой конец техническое, но связанное с компьютерами. Александр Ильич был не против учебы сына, но считал, что специальность он должен выбирать сам, и вовсе не исходя из престижа, а руководствуясь зовом души.
   – Что душа может выбрать в семнадцать лет?! Одну глупую романтику, да и только. Головой надо выбирать, а не душой! Так надежнее. Иначе потом локти будет кусать! – рассуждала практичная Нина Сергеевна.
   – Да хоть бы и локти кусать, но это будет его выбор! – не соглашался отец. – Ничего страшного не произойдет, если парень, прежде чем найдет свое призвание, освоит несколько специальностей.
   – Угу. Грузчика, сантехника, дворника…
   – А дворники, по-твоему, нелюди?!
   – Я слышу, тут идут жаркие дебаты на тему «Все профессии нужны, все профессии важны», – с усмешкой заметил появившийся на пороге Евгений. Протирая заспанные глаза, он уселся за стол, за которым родители допивали чай.
   Супруги переглянулись. Нина Сергеевна вскочила с места и стала хлопотать насчет завтрака для сына.
   – Тебе яишенку пожарить? А кофе с молоком будешь? У меня сырники еще остались, – засуетилась она.
   – Давай все, – покладисто согласился он.
   – Женечка, ты кем хочешь стать? – вкрадчиво задала она сыну детский вопрос.
   – Полярником.
   – Я серьезно.
   – И я серьезно. Хочу стать полярником, а стану бизнесменом. Сначала отучусь на какого-нибудь инженера, чтобы иметь верхнее образование и откосить от армии в аспирантуре, ну а там – как пойдет.
   – Японский городовой! Вырастил сына, етить твою налево!
   – Саша! Как ты можешь при ребенке…
   Александр Ильич резко встал из-за стола, хлопком ладони по груди проверил, есть ли в кармане сигареты, и, нервно громыхнув дверью, вышел на улицу.
   – На какого инженера ты собираешься учиться? – промурлыкала Нина Сергеевна, наливая сыну кофе. Упоминание об аспирантуре пролилось елеем на ее материнское сердце.
   – А фиг его знает. Это вопрос шестнадцатый. Главное – корочку получить! В лесопилку пойду или в техноложку. Там учиться не напряжно.
   – Лучше в техноложку, – посоветовала мать. В ее понятии Лесотехническая академия, называемая молодежью «лесопилкой» или «елки-палки», была не комильфо. Технологический институт тоже не относился к престижным вузам, но его название звучало солиднее. Она надеялась устроить Женю в местный университет сервиса и экономики на факультет менеджмента. Туда и ездить удобно – всего две остановки от дома, а главное, сын жил бы дома и был бы всегда рядом.
   Как Нина Сергеевна ни сопротивлялась, Евгений настоял на своем. Если бы не отец, который явно вступил с ним в сговор, она бы смогла удержать сына, но муж, обычно уступчивый, в этот раз проявил твердость. Одно Нина Сергеевна сумела выторговать – чтобы Женя жил в нормальных условиях, а не в общежитии, место в котором, неизвестно еще, достанется ему или нет. Женщина, проявляя чудеса коммуникабельности, переполошила всю родню – ближнюю и дальнюю, обзвонила знакомых, даже шапочных, в конце концов надавила на сопротивляющегося мужа, и тот сдался – обратился к армейскому другу, который связался со своим питерским родственником, в результате чего Евгению были выданы телефон и адрес, где можно остановиться.
   Снабженный домашней снедью, новым ноутбуком, подаренным родителями по случаю окончания школы, с плеером в ушах абитуриент Евгений двинул в Северную столицу. Он сидел на нижней полке купейного вагона, который резво катился по рельсам, унося его из города детства навстречу приключениям. Там, на перроне, остались суматошная мамочка и непривычно растерянный отец, последние наставления, всхлипы и объятия.
   Наконец-то! – облегченно вздохнул Женя, когда поезд тронулся. По его лицу поплыла довольная улыбка, возникшая от мысли, что любимые и любящие, но чересчур заботливые родители больше не станут докучать своей заботой. Спустя час после расставания, когда эйфория от осознания собственной взрослости утихла, он загрустил: кто теперь о нем будет заботиться, кто приготовит обед, отутюжит вещи? Все придется делать самому, и это значительный минус самостоятельности. Но зато сколько плюсов! Никто не будет зудеть над ухом: вымой руки, надень шарф, подстриги ногти, поешь суп, где ты ходишь так поздно? Пожалуй, свобода стоит того, чтобы ехать в чужой город, философски рассудил Женя. Он представил, как прекрасно заживет сам по себе, проводя время за удовольствиями и развлечениями. И никогда не обратится за помощью к родителям, потому что уже взрослый и отлично во всем разбирается. Где и на что жить – такой вопрос пока перед Евгением не стоял. В его кармане лежало немного наличных (если украдут, то не все – наставляла мама) и банковская карта с приличной суммой, выданная отцом. Адрес, куда идти по приезде, отец тоже вручил. Как вариант, можно остановиться в общежитии – должно же оно быть при институте. И место в нем обязаны ему предоставить – так написано в правилах приема высшей школы.
   За окном мелькали елки, по коридору бренчала ложками в стаканах дородная проводница, на соседней полке играла с куклой беззаботная девчушка с большим розовым бантом на белобрысой макушке, ее бабушка доставала из кошелки свертки с продуктами и раскладывала их на слишком маленьком для такой прорвы еды столике.
   – Поешьте с нами, – предложила она Жене куриную ножку.
   – Нет, спасибо. У меня есть, – вежливо отказался юноша и, соблазнившись гастрономическими ароматами, тоже решил перекусить. Он вытащил из объемистого пакета котлеты, вареную картошку, которые мама велела съесть в первую очередь, чтобы не испортились, огурцы, сыр, колбасу, яйца…
   – А моя ничего не ест, – кивнула дама на розовый бант, приглашая к разговору. Юноша ничего не ответил – он не знал, что сказать. Да и не хотел.
   Соседка по купе расценила его молчание как готовность слушать и пустилась в рассуждения о жизни. Женя жевал под размеренное вещание женщины, жмурясь от пробивающихся в окошко солнечных лучей. С насыщением к нему пришел сон. Голос соседки оказался приятным, спокойным, убаюкивающим. В унисон перестуку колес она что-то говорила про дворцы – весьма увлекательно, так как раньше работала экскурсоводом. Но рассказ соседки Евгений слушал вполуха, постепенно проваливаясь в сон.
   Он, как большой корабль, стоит в Стрельне и смотрит на Петербург с южной стороны Финского залива. Отреставрированный в начале двухтысячных годов, Константиновский дворец стал украшением города и важным государственным объектом, где теперь проходят встречи на правительственном уровне.
   Величественный и важный, как все дворцы, даже пребывая в забвении, Константиновский дворец сохранял гордый вид. Задуманный еще Петром I как Большой дворец, он строился долгие годы, переходя от одного знаменитого архитектора к другому. К его созданию приложили руки Леблон, Растрелли, Руск и Воронихин. Дворец пережил пожар, почти полностью его уничтоживший, но он возродился, словно птица феникс. Отстроенное заново пышное строение с двумя высокими флигелями, арками и колоннами выглядело еще лучше, чем до пожара. Затем появились террасы и широкие лестницы, ведущие в парк. Парк, по замыслу Петра, должен был стать похожим на французский Версаль. Здесь будет «Русская Версалия», – планировал император, и его планы осуществились. Раскинувшийся вдоль линии Финского залива, парк Константиновского дворца навевает мысли о морском путешествии. Построенные в парке каменные гроты, облицованные морскими камнями и раковинами, придают ему особый антураж. Пройдя по посыпанным гранитной крошкой дорожкам к берегу, можно устроиться у воды и любоваться белыми ночами. Дворец помнит всех своих хозяев: и императрицу Елизавету Петровну, и великого князя Константина Павловича, в честь которого дворец получил свое второе название, и великого князя Константина Николаевича, и его сына Константина Константиновича, больше известного, как поэт Константин Романов. Сколько нешуточных страстей кипело здесь! Балы, интриги, ссоры, жаркие слова любви! Дворец все помнит и хранит молчание, он знает много тайн.
   После революции Константиновский дворец был разграблен и печально стоял в запустении; в двадцатые годы его превратили в детскую трудовую колонию. Б Великую Отечественную войну его сильно разрушили, а позже, после нехитрого ремонта, в нем разместилось Арктическое училище. До недавнего времени парк напоминал дремучий лес, куда люди приходили собирать грибы; берег зарос бурьяном.
   Местные жители про это место говорили всякое: одни видели здесь привидения, другие болтали, что в окрестностях дворца раньше пропадали люди, а потому дворец закрыли, третьи уверяли, что в нем спрятаны сокровища.
   Поезд прибыл на перрон Витебского вокзала в начале седьмого, привезя толпу суетливых пассажиров со следами недосыпа на озабоченных лицах, с чемоданами и объемистыми сумками в руках. Кого-то встречали, кого-то нет, кто-то растерянно оглядывался по сторонам, соображая, куда двигаться, а кто-то, напротив, уверенно шагал вперед, едва покинув свой вагон. К последней категории принадлежали жители города и частые его гости. Особенно раскованно держались частые гости – они досконально изучили вокзал и привокзальную территорию, поэтому чувствовали себя здесь как рыба в воде. И этим очень гордились, считая себя почти петербуржцами. В вагоне они охотно рассказывали попутчикам, как пройти до метро или до трамвайной остановки, и не упускали возможности щегольнуть знанием города, к месту и не к месту упоминая его достопримечательности и названия улиц. Петербуржцы же, напротив, вели себя сдержанно, и если им задавали вопросы из разряда «как пройти», морщили лбы, напрягая память, и в итоге чаще всего разводили руками, ничуть не стесняясь своих ограниченных знаний в области городской топонимики.
   Евгений Глазыркин в Петербурге бывал всего два раза – один раз с родителями в десять лет, второй – со школьной экскурсией в седьмом классе. Все, что он помнил, – это Невский проспект и фонтаны Петродворца. Ехать сразу к Роману, адрес которого для него добыли родители, юноша не решился – слишком рано для визита к незнакомому человеку, тем более что он хотел прогуляться по городу. Из вещей при нем была только сумка с одеждой и ноутбуком и уже больше чем наполовину опустошенный пакет с едой. Пакет по весу едва уступал сумке, то есть был не то чтобы тяжелым, но вес его ощущался. Еда – это святое, к тому же свое не тянет, поэтому Глазыркин решил обойтись без камеры хранения.
   Со свойственной юности уверенностью он резво рванул вперед, куда направлялся основной поток. Толпа привела его к метро. Выудив из кармана сунутый расторопной мамой жетон (чтобы сынок в очереди не стоял), Женя протолкнул его в щель турникета и ступил на эскалатор. Куда ехать? – вот в чем вопрос. Следовало отправиться в приемную комиссию института, чтобы подать документы, но в столь ранний час приемные комиссии еще не работали. Евгений сверился с картой – Технологический институт располагался рядом с метро, всего в одной остановке от вокзала. Слишком близко, когда не надо, сварливо заметил Женя. Он прокатился до Невского, там походил, поглазел по сторонам – проспект как проспект, ничуть не изменился с той поры, когда они в седьмом классе покупали на нем мороженое. Разве что теперь стало больше рекламы и, гуляя по нему, совершенно не хотелось мороженого, а хотелось куда-нибудь присесть.
   Не прошло еще и двух часов с момента приезда, а Глазыркин уже устал. Он с наслаждением вытянул натертые новыми кроссовками ноги, сидя на лавочке перед памятником Екатерины Великой. Сжевал бутерброд, запил его остатками сока и почувствовал себя лучше. Но все равно к душе подкрадывалось мерзкое ощущение бездомности. Почему-то в юности к свободе неизбежно прилагается отсутствие своего угла. Прийти бы домой, лечь на любимый диван и поспать пару часиков, потом встать, пообедать наваристым маминым борщом и голубцами, принять душ и к вечеру выбраться на улицу, на свободу. Пусть эта свобода будет ограничена родительской опекой, но зато комфортной, – затосковал по привычным тепличным условиям Женя.