Алиса Бяльская. Легкая корона

   Выскочив на улицу, узрев Воинову на мотоцикле, а потом рассмотрев в руках «мужа» бутыль, Мать Моржиха все поняла:
   – Продал! Продал за бутылку водки! Ты что сделал, гад? Убью!!!
   Мы, в ужасе, что нас сейчас всех передавят по одной, бегом побежали в свою комнату. Мужик, скинувший Марину с мотоцикла подальше от Моржихи, рванул оттуда с максимальной скоростью, остальные деревенские донжуаны – за ним. Что Моржиха сделала с Василием Ивановичем, не знаю. На следующее утро в лагере его не было.
 
   Как-то раз наша школа отправила делегацию в Германию, вернее, в ГДР. Брали, конечно, только отличников, комсомольцев, спортсменов. Моржиха, возглавлявшая делегацию, не хотела включать Воинову в список, но тут уж Маринина мамаша не выдержала и пошла в школу; в результате под ее гарантии Марину все-таки взяли. Меня тоже записали и уже взяли деньги, когда вдруг из высших инстанций пришел запрет. Выяснилось, что я – не член ВЛКСМ, короче, не комсомолка я. Что делать? Вступать в эту организацию мне не хотелось, с другой стороны, поехать за границу хотелось очень. Однако мое согласие – это полдела, надо было еще как-то технически все провернуть, потому что учебный год закончился и больше никого никуда не принимали. Меня умудрились впихнуть на заседание райкома ВЛКСМ всего за пару дней до отъезда.
   – Что такое диалектический материализм? – спросили там.
   Я не знала этого тогда, не знаю и сейчас, зато я рассказала им про Платона и Аристотеля. В смысле что Платон был не прав, а Аристотель – он наш мужик и Ленин с Марксом его сильно уважали, а Архимед сказал «Эврика!», и так родился материализм.
   – Н-да, учишься ты хорошо, – задумчиво сказали они, разглядывая какие-то бумажки.
   – Да, а еще я в шахматы играю, и у меня есть разряд второй юношеский, и еще я учусь в вечерней физматшколе при Физтехе. И я побеждала в олимпиадах по истории, по литературе и по географии. Кроме того, я – капитан нашей сборной по баскетболу, а наша шахматная команда выиграла чемпионат Москвы по шашкам…
   – По шахматам, ты хочешь сказать, – поправили меня.
   – Нет, по шашкам. В школе перепутали и нашу шахматную сборную отправили на шашечный чемпионат. Мы все в шашки играем, так что мы решили играть, раз пришли. И выиграли.
   Не задавая больше вопросов, они меня там же на месте и приняли.
   Берлин был серым и показался мне некрасивым и мрачным. В магазинах, впрочем, всего было побольше, чем у нас. Мы с Мариной за первые два дня потратили на пиво и сосиски все деньги, которые нам разрешено было поменять. В Москве были автоматы с газировкой, а в Берлине такие же автоматы выдавали пиво. Ну, как было не соблазниться? Сосиски были всех возможных форм и вкусов, ничего подобного у нас не было. Еще поразили овощные лавки – по сравнению с нашими магазинами «Овощи», где стоял неистребимый запах тухлятины, это был прорыв в другое измерение. Все было вымыто, разложено и приятно пахло. Помню, что последние деньги я потратила на клубнику и землянику в маленьких соломенных лукошках.
 
   Немцы, которые нас принимали, кормили из рук вон плохо, а тратить деньги на еду, когда вокруг было так много искушений, жаба давила. Поэтому девочки начали ходить в ближайший продуктовый магазин, где по-маленькому воровали себе пропитание: булку, помидор, йогурт, колбасу. Увидев, что никто не обращает на них внимания, они осмелели и стали брать вещи побольше, типа пачки спагетти или банки маслин.
   – Ну а спагетти тебе зачем? – вечером, когда все делились добычей, спросила я одну из товарок. – Они же сухие, как ты их жрать собираешься?
   – Отвезу домой, у нас таких нет, – спокойно сказала она.
   – Вот дура! И на фиг на макароны деньги тратить? – я тогда еще наивно полагала, что они все это покупают, а они не торопились меня разуверять. Потом я стала громогласно удивляться: у меня деньги давно кончились, а они все тратили и тратили.
   Вскоре уже никто ничего не скрывал и все называли своими именами. Эти немцы оказались такими лохами, что не спиздить у них, что плохо лежит, было просто глупо. После продуктового освоили магазин канцтоваров. Там тоже все было таким красивым, ярким, манящим. Перли мелочи: ластики, наклейки, точилки. Оглядывались, не смотрит ли кто, и торопливо совали вещи себе в карманы. А потом, стараясь сохранить солидный и спокойный вид, выходили из магазина. Одна девочка долго не решалась приобщиться к воровскому промыслу, она топталась, смотрела на остальных, краснела пятнами, но все не решалась на поступок. Наконец она созрела, и все замерли в ожидании. Она подошла к полке с выражением полного отчаяния и безысходности на лице, схватила первое, что попалось ей в руки, а это оказались карандаши, и засунула несколько штук себе в трусы, поскольку на платье, в котором она вышла на дело, карманов не было. Потом, как сумасшедшая, выскочила из магазина и побежала в неизвестном направлении. Мы кинулись за ней. Долго новоиспеченная воровка не пробежала, конечно, поскольку остро отточенные карандаши впились ей в одно место. Она остановилась и, к изумлению проходящих мимо немцев, задрала платье и стала вытаскивать из трусов карандаши.
   – Ты девственность не потеряла, Осокина, а? – спрашивали ее подруги, покатываясь со смеху. Было решено Осокину больше на дело не брать.
   После канцтоваров двинулись на штурм Центрума, огромного магазина вроде нашего ГУМа, в котором, правда, в отличие от ГУМа, прилавки ломились от товаров.
   Девочки, да и мальчики тоже, просто за ними я не наблюдала, приходили во все отделы и брали, что попадалось под руку, в количествах совершенно идиотских. Главное было – вынести как можно больше. Мне все это было неприятно, но никто не понимал моих переживаний, все просто считали, что я боюсь и поэтому не ворую. Так что для подтверждения собственной крутизны и мне пришлось в конце концов выйти на промысел. Я нашла отдел игрушек, подошла к прилавку и сгребла рукой в свой рюкзак все, что там лежало. Никто из персонала не обратил на это внимания, зато мой авторитет в глазах товарищей поднялся. Потом было еще что-то, и еще – совесть меня больше не мучила. В основном я перла пластинки, кассеты и книги.
   Все, казалось, сойдет нам с рук. Но в последний день Марина и еще две девочки из класса решили совершить последний рейд в ближайший магазин. Они с самого начала почувствовали, что все не так, как обычно. Когда девочки вошли, магазин как-то очень быстро опустел, и они ходили между рядами совершенно одни, полностью предоставленные сами себе – ни охраны, ни продавцов. И вместо того, чтобы, заподозрив неладное, уйти, они натырили всякой дряни.
   Как всегда, схема была проста. Основную добычу складывали просто в сумку, потому что обнаглели и ничего не боялись: никто никогда ничего не проверял; а с какой-то ерундой пошли в кассу, чтобы расплатиться. И когда они уже стояли у кассы, откуда ни возьмись появилась тьма народу: охранники, полиция, дирекция магазина.
   – Покажите, пожалуйста, что у вас в сумках, – говорят немцы Марине и компании.
   – А в чем дело? Мы – советские граждане! Я требую консула! – кобенится Марина.
   Но все-таки пришлось показать сумки, битком набитые товарами из этого магазина. На девочек кричали, угрожали надеть наручники и отвести в полицию, посадить в тюрьму. Туда, в магазин, вызвали Лыску и Мать Моржиху как ответственных. В результате вся компания, кроме Марины, понесла убытки: в кошельках у девочек были почти все деньги, которые нам выдали на поездку, они ведь ничего не тратили, только воровали. Так что им пришлось оплатить все товары, которые у них нашли, – и за себя, и за Марину, которая еще в самом начале перевела все свои бабки на пиво, сосиски и мороженое.
   В школу, где мы жили, девочки пришли мрачнее тучи. Боялись, что сейчас придет полиция и начнет обыскивать всех и проверять, на какую сумму приобретено товаров и как это соотносится с выданной каждому суммой. Началась всеобщая паранойя. Но, слава богу, с обыском никто не пришел, и мы благополучно сели утром на поезд Берлин – Москва со всеми нашими пожитками.
   Потом, уже в поезде, на подъезде к границе нас накрыла вторая волна паники. Некоторые пытались даже что-то выбросить из окна или спустить в туалете, так боялись пограничников. Марина же всю дорогу плакала, а ночью порезала себе вены и пыталась выброситься из окна. Потом она утверждала, что это была игра на публику, – она хотела показать, как глубоко переживает из-за своего падения. Не знаю, действительно ли она играла или все было по-настоящему, но тогда мы все ей поверили. Я прекрасно помню, как держала ее, наполовину высунувшуюся из окна со своей второй полки, а она отбивалась от меня окровавленными руками и кричала:
   – Глеб, прощай! Я ни в чем не виновата!
   Мать Моржиха и Лыска приходили успокаивать ее, перевязывать руки и всячески ободрять. Пообещали, раз она осознала, делу хода не давать и даже мамаше не рассказывать. Кто ее знает, может быть, на самом деле она всех разыграла…

Глеб

   Дембельсктй китель Глеба висел на спинке стула и весело сверкал всеми своими блестящими пуговицами, значками и рандолевыми буквами на погонах.
   – У нас просто Новый год настоящий. Даже глазам больно, – Марина махнула рукой в направлении парадки.
   – Не понял. При чем здесь Новый год?
   – Да при том, что этот твой китель увешан побрякушками и блестит, как новогодняя елка.
   – Это, между прочим, не побрякушки, а знаки – стандартный набор: Погранцы, Старший пограннаряда, «Слава советскому пограничнику», ОСА и бегунок. Но тут даже не сами знаки важны, а подложка. Ты посмотри, какая у меня подложка крутейшая…
   – Глеб, ради бога, не начинай! Я этого не вынесу!
   Марина не любила вспоминать армейскую службу Глеба и особенно его дембельский период.
   – А я не тебе, а Алисе рассказываю. Алисочка, правда, тебе интересно?
   – Ага, очень. Что такое эта подложка? Звучит как-то подозрительно похоже на женское гигиеническое приспособление. Знаешь, которое используют во время месячных…
   – Дура ты. Подложка – это подкладка под значки. Под знаки изготавливается по шаблону подложка на внутреннюю часть кителя. А погоны? Буквы видишь? Эти буквы давленые, сделаны из фольги от тюбика зубной пасты – внутренняя сторона тюбика желтая. А некоторые дембеля вручную вытачивали буквы из металла рандоль.
   – Что такое рандоль? В первый раз слышу.
   – Рандоль – металл, по цвету и блеску напоминающий золото, но в отличие от золота он очень быстро темнеет. Фиксы у зэков видела? Так вот, все фиксы на зоне делаются из рандоля, если это не настоящие блатные, конечно. У тех золотые.
 
   Пока он грузил меня подробностями изготовления дембельских шевронов, нашивок и лычек, я вспомнила, как прошлой зимой Марина позвонила мне чуть не в слезах.
   – Алиса, ты можешь сейчас прийти?
   – А что случилось? – испуганно спросила я.
   – Выходи прямо сейчас. В дверь не звони, Игорек спит. Я тебя буду ждать.
   Я знала, что Глеба отпустили в увольнительную на несколько дней повидаться с сыном, поэтому удивилась, что Марина меня позвала. Она ждала встречи с мужем как манны небесной, тут не до посторонних.
   Когда я вышла из лифта на ее третьем этаже, она уже ждала меня на лестничной площадке.
   – Алиса, я не знаю, что делать. Это ужасно! Это не тот человек, за которого я вышла замуж. Это какой-то чужой толстый пьяный мужик, который совсем не похож на моего Глеба.
   – Да что он сделал-то?
   – Он притащил с собой кореша, ты бы его видела. Они целыми днями жрут и пьют, шлифуют свои бляхи и пуговицы на кителе, говорят только о дембельском альбоме и парадке. Все, и больше ни о чем. Он даже Игорька на руки не берет, потому что тот плачет, когда видит папу, а Глеб обижается.
   Мы пошли на кухню. За столом сидел Глеб, на самом деле поправившийся вдвое по сравнению с последним разом, когда я его видела, и какой-то огромный детина с красным грубым лицом, который держал в одной руке армейскую бляху, а в другой швейную иголку. Этой иголкой он старательно, высунув от напряжения язык, гравировал лучи внутри звезды на бляхе. Глеб внимательно наблюдал за его действиями.
   Увидев меня, Глеб вскочил и сжал в медвежьих объятиях. Потом он обнял Марину.
   – Марина, как я соскучился!
   Он опять сел и посмотрел на бляху в руках детины.
   – Сейчас, только осталось суконкой с пастой Гоя все отшлифовать – и получится просто чудо заморское, а не бляха.
   Марина бросила на меня многозначительный взгляд. Глеб взял гитару, перебрал струны и в полный голос запел, не отрывая взгляда от Марины.

 
Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю.
 

   Тут к нему присоединился мордатый, и они оба, закрыв глаза, проникновенно, в унисон, затянули:

 
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю-у-у…
 

   Увесистый толчок вернул меня в действительность.
   – Фуражка, говорю, это святое. Сам подшивал изнутри зеленым бархатом. Бялая, ты спишь, что ли? Марина вон тоже засыпает. Ладно, пойдем я тебя провожу, два часа ночи уже.
   Я нацепила на себя фуражку, а заодно и дембельский китель.
   – Только не застегивай. Ты мне его своими сиськами растянешь.
   – Сиськи у доярок, а у меня – грудь.
   – Грудь – это когда маленькая, а у тебя – как раз сиськи.
   С тем и вышли. Когда мы повернули из двора на улицу, то наткнулись на группу байкеров. Их было человек пятнадцать, не меньше, на огромных мотоциклах, все в коже и металле. Стоя на тротуаре, я прямо перед собой видела дверь своего подъезда, от которой нас отделяла только проезжая часть. Но попасть туда казалось совершенно нереальным. Байкеры молчали и разглядывали нас с холодной невозмутимостью, оглашая окрестности диким ревом своих мотоциклов. Первой моей мыслью было развернуться и убежать назад во двор, спрятаться где-нибудь на детской площадке, тихонечко пересидеть – ведь не попрутся же они на мотоциклах искать нас в избушках и грибочках, – а потом осторожно вернуться к Марине. Я могу и у нее переночевать. Но Глеб железной хваткой держал меня за руку. Я с ужасом поняла, что он никуда убегать не собирается.
   – Глеб, давай вернемся, – на всякий случай попросила я.
   – Заткнись и слушай меня, – сквозь зубы, очень тихо и серьезно сказал Глеб. – Сделай нормальное лицо и не смотри им в глаза. Ты поняла? Не смотри в глаза. Иди. И все.
   – У меня ноги не идут. Серьезно.
   – Обопрись на меня сильнее, но старайся идти.
   Я навалилась на него всей тяжестью, он подхватил меня рукой за талию, и так мы медленно шли, глядя прямо перед собой. Он мне, кажется, что-то говорил, но я ничего не слышала – в ушах словно была вата. Я видела, как байкеры провожают нас взглядами. Глеб меня встряхнул.
   – Я открою дверь подъезда, заходи спокойно, не беги и не поворачивайся к ним спиной.
   Когда мы наконец, целые и невредимые, оказались у меня в подъезде, от пережитого ужаса я расплакалась.
   – Да ты, мать, слаба, – снисходительно сказал мне Глеб. – Что ты так пересрала? Повисла на мне так, что я еле тебя допер. А я-то думал, ты смелая.
   – Это Марина смелая, а я нормальная. Любая бы испугалась.
   – Да это ж байкеры. Они бы нам ничего не сделали. Только так, попугать хотели, думали, я фраер какой. Но я бы просто так не дался – смотри, что у меня есть.
   Он мне показал кастет и нож.
   – Глеб, давай ты ко мне поднимешься, переждешь, пока они уедут. А то ты будешь геройствовать, а меня Марина потом на куски порежет.
   – Вот еще! Они что здесь, хозяева и я не могу по своей улице ходить?
   Я вцепилась в него мертвой хваткой.
   – Я тебя не пущу, мне Марина не простит. Пожалуйста, пойдем ко мне.
   Он еще поупрямился немного, но здравый смысл возобладал, и он согласился подняться ко мне в квартиру. Я позвонила Марине и рассказала, почему Глеб задерживается.
   – Да знаю я этих байкеров, у них Сеня Малый главный, мы с ним в один садик ходили. Скажи Глебу, чтобы шел домой, я его выйду встречать.
   Вот ведь сумасшедшая!
 
   Отец Марины ушел от ее матери к другой женщине, когда дочке было четыре года. У этой женщины было двое детей: дочь и сын Глеб, который был старше Марины на два года. Отец усыновил детей жены, и таким образом они официально стали братьями-сестрами, все с одной общей фамилией – Воиновы. Марина с Глебом полюбили друг друга. Они довольно долго, несколько лет, боролись с собой, особенно Глеб, но время шло, гормоны захлестывали, и становилось все сложнее не поддаваться страсти.
   Марина переехала жить к отцу под предлогом, что ее новая школа была рядом с его домом. По утрам делала вид, что уходит в школу, а на самом деле проскальзывала в комнату к Глебу. Довольно длительное время им удавалось всех обманывать; они занимались любовью, катались на Глебовом мотоцикле, и все было прекрасно. В школу ни он, ни она не ходили, и их это совершенно не волновало. Однажды, решив, что дома никого нет, влюбленные пошли вместе принять душ. Там их и застукал, голых и целующихся, отец.
   Может быть, потому, что Марина и Глеб были всего лишь сводными братом и сестрой, он их не убил. Хотя грозился, требовал и умолял прекратить. Потому что был все же в этой ситуации какой-то налет инцеста. Они ему объяснили, что это – любовь. Отец смирился, но просил держать происходящее в секрете от обеих матерей. И вроде бы все шло гладко, никто ничего не знал, но как-то раз, за общим столом во время семейного обеда, Марина потеряла сознание. Она была беременна. Что здесь началось: истерики, скандалы, слезы, просьбы. Марине и Глебу пришлось уйти от родителей и, поскольку другого выхода не было, переехать к Марининой мамаше, которая тоже была возмущена происходящим и не разговаривала с ними.
   Глеб вернул себе фамилию своего биологического отца, видного советского ученого, академика, члена партии и дворянина по происхождению. Отец ушел из семьи, когда Глебу было два года, и с тех пор ни с бывшей женой, ни с детьми ни разу не виделся и не разговаривал. Алиментов тоже не платил, а поскольку он был ужасным, мстительным человеком и обладал большой властью, мать Глеба боялась чего-либо требовать. Понятно, что чувствовал Глеб по поводу своего папаши и его фамилии; но что делать: если бы Глеб остался Воиновым, их с Мариной не расписали бы.
   Эти двое были потрясающей парой. Все у них было «больше, чем жизнь», страсть, бурлившая в них, прорывалась наружу вспышками неземной любви, бешеными ссорами, неистовыми примирениями. Они оба как будто вышли из романов Достоевского. Я же любовалась обоими, но в особенности – Мариной.
   Мне нравилось, как она опережает время, как живет на полной скорости. У нее была взрослая жизнь: страсти, любовь, секс, ревность, страдания, беременность и роды, материнство и ответственность, в то время как я жила по схеме: школа – учеба – дом – чтение – воспитанные хорошие мальчики – кино.

Девушка в шляпке с вуалью

   Своей рокерской униформой – черная кожа, джинсы, волосы дыбом – я производила довольно сильное впечатление на сограждан, но на сейшенах и тусовках так выглядели все. Это было как бобриковое пальто с меховым воротником и шляпа-пирожок для членов Политбюро, вяло машущих слабой рукой с трибуны Мавзолея.
   Мне хотелось чего-то необычного, своего, индивидуального. У мамы были родственники во Франции. Заграничная родня была огромным преимуществом в советские времена, потому что иногда они присылали или привозили одежду: модные, стильные фирменные шмотки, каких и у фарцовщиков нельзя было достать. Вещей за годы накопилось много, но некоторые представляли для меня особую ценность. Например, короткое, выше колен синее пальто с короткими же широкими рукавами и большими пуговицами – мама почему-то называла его «мантель», или шляпка с вуалью, присланная в незапамятные времена и долго пролежавшая практически нетронутой в очаровательной шляпной коробке.
   Прикид с пальто и шляпкой я впервые опробовала, когда мы с Пален договорились пойти на концерт «Звуков Му». То, что мой вид выходит за рамки обычного даже и для меня, стало понятно, когда мама не захотела выпускать меня из дома. Она встала у входной двери и раскинула руки крестом, загораживая выход.
   – Нет, не пущу. В таком виде тебя сразу заберут: или в отделение, или в Кащенко. Переодевайся.
   Я посмотрела на себя в зеркало – все вроде бы неплохо и на своем месте: мантель с короткими рукавами и пелериной, узкие брюки и тяжелые черные ботинки на шнуровке; поверх гордо торчащего ирокеза шляпка с очаровательной вуалькой, опущенной на мои мотоциклетные очки. На синей груди пять Гагариных. Скромно и со вкусом.
   – Недурственно, – с гордостью осмотрев себя, заключила я. – Что ты переживаешь, мама? Все же как всегда.
   Надо заметить, что мама относилась к моему увлечению рок-н-роллом с завидным пониманием и юмором, полагая, что это просто очередная фаза моего развития. А над моими прикидами она всегда смеялась и часто предлагала идеи по улучшению. Так что ее теперешняя реакция была неким индикатором. Если мой вид так действует даже на нее, значит, другие просто выпадут в осадок.
   Мы немного поспорили перед дверью, я согласилась снять то ли очки, то ли шляпку, и меня выпустили из клетки. Понятное дело, выйдя из подъезда, я вернула все в первозданный вид и двинулась на «стрелку» с Пален. Обычно мы назначали встречу в метро на Ногина и ждали друг друга, сидя на огромных полотерах, которыми в конце дня уборщики чистили полы. Чаще всего ждала я, Пален вечно опаздывала на полчаса-час, но в этот раз опоздала как раз я. Увидев меня во всем моем великолепии, Пален с криком раненой чайки ломанулась прочь, вниз по лестнице. Я, не поняв, в чем дело, рванула за ней. Так мы бежали некоторое время, периодически она оборачивалась, отмахивалась от меня – изыди, мол, сатана, – и продолжала удирать.
   – Я с тобой не поеду! Не хочу, чтобы люди думали, что мы вместе! – сквозь зубы проговорила она, когда я наконец ее догнала. – Ты что, совсем спятила, так вырядилась? Ты похожа на сумасшедшую!
   Так и поехали в разных вагонах. Чем ближе мы к станции назначения, тем больше набивалось в вагон странно прикинутого народа. На выходе из метро нас окружала целая толпа фриков, каждый из которых жаждал перещеголять других своим видом. И вот тут-то я уже оказалась героиней! Эти люди умели по достоинству оценить мою крутизну!
   Поняв это, Пален резко прибилась ко мне и гордо оглядывала окружающих, приветствовавших меня свистом и аплодисментами. Кроме морального удовлетворения, костюмчик принес ощутимые дивиденды: билетов у нас не было, а пробиться «на дурочку», как в кино или консу, на роковых мероприятиях не получалось. Рок-н-ролльные охранники-качки – это вам не бабуськи-билетерши (кстати, тоже отнюдь не всегда божьи одуванчики). Помог Прикид. Один из организаторов концерта – или кем он там был на самом деле – заметил меня и сказал:
   – Вот эту, крутую, в шляпке с вуалью – пропустить!
   Толпа ответила стоном, все головы повернулись в мою сторону, мощная мускулистая рука одного из качков выдернула меня из людской гущи и перенесла в зал. Пален уцепилась за меня, так что технически он перенес нас обеих. Мы пробились к самой сцене. Наверное, опять-таки из-за шляпки меня пропускали вперед. Народ уже стоял на ушах.
   – Петя! Петя! – как вой бурлаков на Волге.
   На сцену вышел тот чувак в костюме, который меня пропустил.
   – Ребята! Ребята! Сейчас начнется концерт группы «Звуки Му»! Но! У меня к вам просьба! Не уносите Петю со сцены!!!
   – У-а-а!!! – ответила толпа.
   – На прошлом концерте, в самом начале, Петю унесли со сцены! Полчаса потом не могли продолжить концерт…
   – Рырр-р-р!!! – рычала толпа.
   – Ладно! Хоть обувь с него не снимайте! Каждый раз приходится после концертов новые туфли покупать! – умолял мужик.
   – Петя! Петя! – стонала толпа в изнеможении.
   К окончанию концерта сцена была завалена ботинками, кроссовками и сапогами, которые пипл бросал из зала.
   Именно этот костюм я выбрала для примирения с Громовым. Придя к ДК, где проходил фестиваль, я увидела толпу народа, которая бурлила у входа. Оказалось, что власти запретили концерт, и милиция никого не пускала внутрь. Громов и остальные организаторы вели переговоры с дирекцией, они то появлялись, то исчезали. Понять, что происходит, было нельзя. Через всю эту круговерть я никак не могла пробиться к нему и объясниться. В конце концов объявили, что сегодня концертов не будет, но завтра все может быть. Люди начали распадаться на отдельные тусовки и исчезать из поля зрения. Вокруг Громова образовалась компания человек из пятнадцати: питерцы, музыканты одной из панк-групп, чей сегодняшний концерт отменили, я, красивый фотограф Никита, который постоянно щелкал своей фотокамерой, несколько панков, которых никто не знал, но и не прогонял. Всей толпой, под предводительством Громова, мы двинулись в непонятном направлении. По дороге зашли в винный магазин, сбросились у кого сколько было и купили бухла. Много. Погрузили бутылки в авоськи и пошли искать место, где можно было расслабиться и культурно отдохнуть.
   Такое место вскоре нашлось, им оказалась большая строительная площадка, на которой сломали дом, но строить пока ничего не начали. Расположившись на развалинах, мы откупорили бутылки.
   Пили прямо из горла. Было весело и интересно: все-таки среди нас было два ведущих журналиста, известные музыканты, три высокообразованные интеллигентные еврейские девушки и наш фотограф, который оказался сыном телевизионного режиссера. Музыканты расчехлили гитары, начали играть, Никита беспрерывно щелкал аппаратом, вино лилось рекой, панки скрутили косячок и пустили по кругу. Солнышко светило, небо было голубым и высоким-превысоким, на душе сделалось весело, легко и свободно. Я была счастлива; даже непонятные отношения с Громовым не могли испортить эту минуту.
   Вдруг завыли милицейские сирены. Раздался крик:
   – Менты! Соседи вызвали ментов! Разбегаемся по одному!
   Последнее указание было излишним. Опытные рокеры, закаленные многолетней травлей в неритмичной советской стране, конечно же, знали, что убегать надо поодиночке, тогда, даже если менты поймают тебя где-нибудь на соседних улицах, они не смогут доказать, что ты – один из преследуемой компании. Все бросились врассыпную. Я, поддавшись общей панике, тоже куда-то понеслась, не разбирая дороги. Обернувшись, я увидела, что Громов и Бурляев, как люди с документами и какими-то журналистскими справками и удостоверениями, идут принимать огонь на себя: им надо было потянуть время, чтобы остальные могли убежать подальше и спрятаться. Громов, правда, с трудом держался на ногах, но Бурляев был ничего, шел довольно твердо.
   Я выбежала в какой-то двор и заметалась в поисках убежища – в моем прикиде и без паспорта мне было бы несдобровать, если б меня поймали.
   – Иди сюда, – позвал мужской голос.
   Я оглянулась и никого не увидела.
   – Я здесь. Ну же, посмотри налево.
   Повернулась и увидела, что Никита-фотограф высовывает голову из мусорного бака.
   – Иди сюда. Он пустой, не бойся. Скорей, они сейчас будут здесь!
   – Но почему в мусорке? Можно в подъезде спрятаться, – сказала я, все еще не освоившись с мыслью, что надо лезть в мусорный бак.
   – Все гребаные подъезды с кодом, я пробовал. Лезь скорее, я тебе помогу.
   Когда я уже почти перелезла через бортик, звук сирены стал приближаться. Едва мы успели закрыться крышкой, ментовский «газик» въехал во двор. Мы сидели на корточках, вдавившись друг в друга, и боялись даже дышать. Я молилась, чтобы кто-то из жильцов не настучал, где мы прячемся.
   – Кажется, уехали, – еле выдохнул Никита. – Я проверю. Извини, я попробую приподняться.
   Он совсем чуть-чуть приподнял крышку и осмотрелся.
   – Никого нет, но, может быть, это засада. Надо посидеть еще хотя бы минут двадцать, – как опытный шпион распорядился мой спаситель.
   Но вонь внутри бака была настолько невыносимой, что уже через пять минут мы выскочили оттуда как ошпаренные.