Аливердиев Андрей. Скиталец

   — Не гони , — оборвал меня он, — я читал твое компьютерное сообщение, что все отправлено.
   — Но ведь такие вопросы так просто не решаются. Я сто лет не был в зале.
   — Да что там, — настаивал он, — прыгнуть с парашютом, пробежать три км, стрельнуть из мелкашки, метнуть гранату, ну плюс там перекладина. Короче, поедешь!
   — Ты же знаешь, у меня белый билет, — вяло пытался отнекиваться я.
   — Да ты погнал! Ты здоровее меня.
   Я понял, что спорить бесполезно, и принялся выяснять детали.
   — А кто из студентов едет?
   — Да, кого смогли поймать. Все с третьего курса, инженерной группы. Ты у них, кажется, квантовую механику начинал вести, пока в Москву не укатил.
   — Кажется, — ответил я с неподдельной попыткой припомнить.
   — Но ты не отмазывайся, с тебя обмывка!
   — Что ж, — ответил ему я, — ты меня знаешь, за мной не заржавеет. Пойдем соберем наших.
   В общем, за оставшийся день я вошел в полный курс университетских дел, но имел пренеприятнейший разговор с Лорой.
 

* * *

   Билеты в Закутайск были взяты через Москву. Это был отнюдь не ближайший путь, но этот мир не очень-то отличался от моего родного по вопросу выполнения закона задницы, через которую у нас, как известно, делается все, кроме, быть может, клизмы.
   Два дня пролетели как единый миг, и вот я с большой спортивной сумкой на плече и тремя студентами (а если быть точнее двумя студентами и одной студенткой) искал нужный вагон.
   — Андрей! — услышал прямо позади себя и каким-то внутренним чутьем понял, что обращались ко мне.
   Я обернулся.
   — Марина?! Что ты тут делаешь.
   — Да вот сестру пришла проводить. А вы знакомы?
   — Анри Леонардович — наш капитан, — отозвалась Женя.
   — Как, как? — переспросила она.
   — Ты не ослышалась. Так уж получилось, что я почти профессор. По отчеству величают.
   Я надеялся, что она не расслышала имя.
   Но ошибся. Прошлый раз я наврал ей с три короба, и теперь не знал, что и делать.
   —Интересное у тебя отчество. Да и имя…
   Признавайся, ты — шпион?
   Я нахмурил брови и приставил палец к губам.
   — Тссс! Об этом нельзя говорить громко.
   — И картинно оглядевшись, добавил шепотом, — У нас здесь спецзадание.
   Эта сцена как-то разрядило обстановку, но какое-то напряжение все же осталось. Благо, что поезд уже вот-вот должен был тронуться, и времени на пустые хабары оставалось не так уж много.
   То, что я снова столкнулся с Мариной, навело меня на определенные рассуждения. Дело в том, что мой город, хотя и называется его горожанами маленьким, на самом деле очень большой. Столкнуться в нем двум людям также трудно, как двум песчинкам на морском побережье. Так что большинство случайных знакомств, если ни одна из сторон искусственно не форсирует события, растворяется в тумане вечности не оставив даже следа на зыбкой дороге воспоминаний. Все время сталкиваются друг с другом только герои повестей и романов. Там это необходимо: иначе читатель растеряется в разбегающемся сюжете и просто пошлет такую книгу куда подальше.
   Между тем, поезд тронулся, и я вновь с тоской подумал о Лоре. Мне жаль было ее оставлять. Не успев как следует насладится сложившимся положением, я чувствовал, что могу ее потерять. Но я не волен был распоряжаться собой.
 

* * *

Москва

   В Москве нам предстояло мыкаться больше двенадцати часов. Не знаю, как в другое время, но сейчас я был определенно рад этому обстоятельству, ибо у меня было время зайти в то злополучное (а, быть может, и совсем наоборот, доброполучное) кафе, которое, как я твердо подозревал, должно было быть и в этом мире. Вместе с его придурковатым хозяином.
   «Еще можно позвонить Вите или Алисе», — подумал, было, я, и с трудом сдержал смех. Это было бы уж слишком.
   Итак, предоставив студентам полную свободу время пребывания в Москве, я двинулся по знакомому адресу.
 

* * *

   Кафе было на месте. На секунду я остановился на входе. Чего я, собственно, хотел там увидеть? Того там вполне могло и не быть.
   Однако, в конце концов, это было всего лишь кафе. «В крайнем случае, просто перекушу», — подумал я и зашел вовнутрь.
   Внутрь оказался ничем не примечательным.
   Вечно уставшая женщина у стойки, грязные скатерти на столах.
   «Вот так вот! — подумал я. — Как можно было здесь ожидать чего-то. Все равно, что идти на свидание, назначенное прекрасной незнакомкой во сне.»
   И уже на выходе я столкнулся с ним.
   Несколько секунд мы смотрели друг на друга.
   — Салам аллейкум! — автоматически произнес я.
   — Аллейкум Салам, — ответил он, и немного нерешительно протянул руку.
   Мы обменялись рукопожатиями.
   — Пройдем, если не спешишь, — обратился он ко мне.
   Я посмотрел на часы.
   — Уже спешу, но немного времени еще есть.
   — Какое пиво предпочитаешь?
   — Да я лучше возьму кофе. От пива всегда остается запах. А я со студентами. Нехорошо. Надо держать марку.
   В условиях правильного мира я правильнел на глазах.
   — Да ладно, нельзя быть таким правильным, — поймал эти мои мысли он. — И, кстати, что ты имел в виду, здороваясь?
   Я не имел в виду ничего. Просто поздоровался. Единственно, чего я не учел, что это приветствие было таким же обычным, как «добрый день» в нашем городе, но никак не в Москве.
   — Да нет ничего, — ответил я, — Просто поздоровался.
   — Какими судьбами опять в Москве? — спросил он, сразу поняв меня, и считая вопрос исчерпанным.
   — Скажи честно, — сразу перешел к делу я, — ты меня помнишь?
   — Как же! Ты отмечал здесь недели две-три назад свою защиту.
   Как, интересно, моего двойника, с совершенно иной судьбой, Провидение забросило в то же самое кафе, что и меня!
   — Может быть, ты сочтешь меня сумасшедшим, но это был не я.
   — Значит, ты понял, что я имел в виду, когда говорил о многомерных мирах. Ты же физик.
   Ситуация постепенно прояснялась.
   — Кто ты? — не удержался от такого вопроса я.
   — Такой же скиталец, как и ты. Но только немного старше. Я сразу понял, что ты — один из нас, поэтому и включился в ваш разговор.
   — Интересно, по каким критериям?
   — У нас взгляд особенный. Можешь посмотреть в зеркало, и найдешь что-то общее со мной.
   — Но как же так получилось, что и в моем мире со мной разговаривал ты же?
   — Так всегда получается. Тот, кто втянул меня сюда, тоже разговаривал со мной во всех мирах сразу. Это трудно представить, но, поверь, так оно и есть.
   — Что же теперь будет?
   — Ты будешь долго скитаться по мирам, меняясь местами с твоими же двойниками, и если останешься жив, то рано или поздно найдешь такое вот пристанище. И тогда, когда-нибудь к тебе тоже подойдет такой же скиталец. И ты тоже сразу его узнаешь.
   — Но зачем?
   — Зачем? Разве мы знаем, зачем распускаются розы и поют птицы.
   — Знаем. Цветы распускаются, чтобы затем обратиться ягодами. Птицы же поют…
   — Не надо, — оборвал меня он, — Это понятно. Вот только не понятно, зачем все это вертится. Мы рождаемся, идем по жизни, к чему-то стремимся, чего-то добиваемся, от чего-то убегаем. И все это, чтобы обратиться в прах.
   — Да. Бедный Йорик!
   — Ты прав. И Шекспир тоже. Но если вернуться к нашим баранам, а точнее к нам с тобой, то, вероятно, мы нужны этому миру как трансцендентные носители информации, передающие ее от одного мира к другому.
   — Неприличными словами попрошу не выражаться, — вставил свое слово я, но он проигнорировал мою шутку.
   — Мы те счастливцы, кто может проверять сослагательное наклонение.
   — Ну и как оно, проверяется?
   — Увидишь. Точнее уже видишь.
   Таким образом, опустился занавес еще одного отделения моей новой жизни.
 

* * *

Восстание

   Воздушный вихрь закружил меня, и, не затягивая отчета, я дернул за кольцо.
   Парашют открылся, несколько раз дернув меня в воздухе, и, наконец, я повис на стропах.
   В окружающем меня поле я никак не мог найти цель. Черт побери, с моим опытом парашютиста это было не удивительно. Но какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что дело здесь в другом. Но как бы то ни было, надо было приземляться и искать людей, с которыми, впрочем, проблем не ожидалось, потому что прямо на меня скакал кавалерийский отряд. «Да, — подумал, я, — в свой первый прыжок я приземлился на стадо баранов. Теперь — кавалеристы. Хорошо еще, что не огород с колышками». Я всегда умел делать оптимистические выводы. Землетрясение — хорошо, что не цунами. Цунами — хорошо, что не вулкан.
   Окружившие меня кавалеристы были одеты в сизую камуфляжку. Впереди ехал большой человек с большими мадьярскими усами.
   — Андрей! — воскликнул он, спешиваясь.
   Видимо он хорошо знал моего двойника из этого мира.
   Мы обменялись рукопожатиями.
   — Какими судьбами у нас? И, черт возьми, на редкость вовремя. У тебя талант такой, что ли? А, честно сказать, я думал, что ты погиб.
   Я оценил ситуацию. Веселый Роджер на красных повязках красноречиво свидетельствовал, что я уже был не в Советском Союзе.
   — Со мной что-то случилось. Я почти ничего не помню.
   — И меня?
   — Я сожалею.
   — Тирасполь?! Потом Сараево?! Вуковар?!
   — Мы вместе воевали?
   — Да ты совсем обалдел! — Последнюю фразу мне пришлось литературизировать. — Да это же я, Александр!
   Забыл, как выносил меня из боя под огнем усташей?! Это мой друг, — эти слова уже относились к его товарищам, — Вместе воевали.
   Я представил себе, как тащу эту на себе эту тушу, килограмм сто, если не больше, и мне стало жалко себя из этого мира.
   — Ладно, пойдем. У нас тут недалеко база. Можно пройти пешком. Никита,
   — он обратился к спешившемуся рядом парню, — собери парашют моего друга и проследи за моим Буцефалом.
   И мы пошли к их базе. По дороге он мне рассказал нечто, что было бы весьма занимательным, если бы не было правдой. Оказывается, они задумали восстание.
 

* * *

   — Регулярная армия раздавит вас в два счета — говорил я ему, — Сколько вас? Человек двести — максимум.
   — Ты не прав. В регулярном войске тоже русские люди. Они не пойдут против своих.
   — «В ребенка стрелять и король не посмеет». Вспомни Белый Дом.
   — Тогда было другое время. Теперь мы можем победить.
   — Вы же лучшие люди. Подумай, кто будет спасать Россию, когда вас раздавят!
   Я пытался переубедить его хотя бы таким образом, ибо прекрасно понимал, что любые другие аргументы были тщетны. Да и этот, если честно, тоже.
   — А будет ли что спасать, если мы не выступим?
   Это был сложный вопрос.
   — Ты можешь присоединиться к нам или уйти. Выбор — за тобой.
 

* * *

   Я чувствовал себя, как лейтенант Шмидт перед восстанием. Пойти за этими людьми значило практически верную гибель, не пойти — значило предать самого себя.
   Пусть они не во всем правы, но они собирались воевать за Россию. Уже воевали на земле Молдавии и Югославии и, наконец, решились на последний бой…
   Я мог уйти. Атаман сдержал бы слово.
   Где-то далеко меня ждал дом. Может быть, и Лора… Кто мог знать, как мне удалось устроить жизнь в этом мире? Но… Это все было вилами на воде писано. Здесь же меня звали к себе настоящие люди. И я не мог не пойти с ними. Даже если это была верная смерть.
 

* * *

   Я ходил по базе, смотрел на этих людей, а они на меня. Это были хорошие, я бы сказал, красивые, люди, и мне было страшно жаль, что через каких-то несколько дней их должна была ждать верная смерть. Но теперь моя судьба была неразрывно связана с ними, и я решил сделать все возможное, чтобы не быть среди них чужим. Это было тяжело. Я отличался от них национальностью, и это находило еще какое отражение на моем лице. Я отличался от них социальным статусом, и это находило отражение в каждом моем слове и движении. Я был другим. И, вероятно, чужим…
   Однако рекомендации атамана все же сделали свое дело. Он для своих людей был почти богом и, черт побери, скорее всего, заслуживал этого. Его реверсы к нашим приднестровским и югославским приключениям напоминали отрывки из героического романа.
   — У меня амнезия. Смешно и даже стыдно признаваться в этом мыльнооперном диагнозе, но это так.
   — Может быть, они над тобой поработали?
   Психотропное оружие?
   — Я скажу честно: не знаю. Я просто забыл половину жизни и вынужден жить сегодняшним днем.
   — Ладно, мы еще повоюем! «Из худших выбирались передряг!»
   — «Но с ветром худо, и в трюме течи…»
   — А говоришь, что все забыл!
   Видимо, мы пели когда-то эту песню на передовой.
 

* * *

   Потом пошла официальная часть моей регистрации как воина Русского Войска.
   — Андрей, кстати, как там тебя по батюшке? — спросил меня Никита, один из ближайших соратников атамана.
   — Анри Леонардович, — я не стал скрывать свое настоящее имя, — Андрей я в православном крещении.
   — Ты что, француз?
   Все сидящие рядом почему-то рассмеялись.
   — Нет. И не русский, и не тот, о ком ты сейчас подумал, — тут я назвал свою национальность. Я умышленно ее здесь не привожу. Россия — страна многонациональная. Кавказ тоже. Так пусть же останется неясность в этом вопросе. — Этнически я — мусульманин. Наполовину. Но принял православие, когда поехал отстаивать права сербов Боснии и Хорватии.
   — Ты тогда, кажется, якшался с баркашовцами, — полуспросил, полупроконстатировал атаман.
   Я кивнул. Видимо он знал это лучше меня.
   Дальше мне выписали их Военный Билет и устроили торжественное вручение, плавно перетекающее в не менее торжественное обмытие, которое взял на себя атаман.
   Я и не заметил, как моя норма оказалась безнадежно перебранной, и я начал засыпать прямо за столом. Сказав:
   «Все нормально!» — я отправился на диван. Но даже сквозь пьяную дремоту я продолжал слышать разговор, тем более, что он касался меня.
   — Мы не можем ему доверять, — тихо сказал Никита.
   — Я хорошо его знаю, — возразил ему Александр. — Он не продаст.
   — Он появился ниоткуда, буквально с неба свалился. Гонит какую-то пургу про амнезию. Может, его в ФСК зомбировали?
   — Черт возьми! — выругался атаман. — Эти нелюди на все способны. Но я знаю людей. Нас и так мало. А такие, как этот вот на дороге не валяются. Ты не смотри, что он — интеллигент.
   Помнишь, у Высоцкого «Если ж он не скулил, не ныл, Пусть он хмур был и зол, но шел, А когда ты упал со скал, Он стонал, но держал» это про него. Хоть он и интеллигент, он — свой парень.
   Черт побери, мне было чертовски приятно слушать про себя такие вещи! Видимо, и в этом мире я успел покрыть свое имя славой, не в пример моему собственному.
 

* * *

   Часы пробили срок.
   — С Богом, — сказал атаман, и все началось.
   К шести утра весь город вместе с казармами был наш. Часть солдат и милиции перешла на нашу сторону, остальные разбежались. Это напоминало Триумфальное шествие.
   После митинга на площади начался погром.
   Вы правильно поняли, какой. Я был против него, но кто меня спрашивал?
   Тем более, что и моя пятая графа с северокавказской национальностью в данном случае была отнюдь не идеальна.
   И я просто ушел в сторону. Я понимал, что, как всегда, в первую очередь всегда бьют не тех, кто набедокурил, а их бедных соплеменников, которые и сами-то не очень-то разжились от всего этого. Но как я мог объяснить это моим новым товарищам! Атаман меня понимал, но и он должен был считаться со своими штурмовиками.
   Опять это ощущение несвободы! Черт побери, неужто и в правду в нашей стране могут существовать только крайности? Но это была не самая худшая крайность. Ведь теперь мы праздновали первую Победу. Хотя и маленькую.
   — Помните восстание Спартака? — говорил атаман. — Разгоревшись неожиданно, оно охватило половину Империи! Так и мы освободим нашу Великую Россию от нечисти!
   — А помнишь, чем оно закончилось, это восстание? — не мог не вставить я.
   — Какой же ты нудный! Кто не рискует, тот не пьет шампанское.
   Крыть было нечем.
   — Что же, — ответил я, — так раскупорим эту буржуйскую бутыль за Победу!
   — И за это дерьмо кто-то выкладывал по 100 баксов! — атаман плюнул.
 

* * *

   Но все же в этот день я не смог не схлестнуться с одним из моих новых товарищей. Мы оба были в стельку (если не сказать хуже) пьяны и вышли поговорить на улицу. Он был значительно здоровее (что, в общем-то, было логично, ибо агрессия исходила от него) и первым же ударом услал меня в глубокий нокаут…
 

* * *

Больница

   Очнулся я в больничной палате.
   «Какой же интересный сон я видел»! — подумал я, когда сознание уже вырвалось из объятий сна, но лень еще не дала глазам раскрыться. Однако, открыв глаза, я понял, что, если это и был сон, то он еще не кончился, ибо лежал я на совершенно незнакомой кровати в совершенно незнакомой больничной палате.
   Я поднялся с кровати и осмотрелся.
   Рассвет только-только разогнал сумерки, и вполне можно было не включать свет. На мне была надета больничная пижама. К слову сказать, совсем неплохая пижама, абсолютно новая и приятного бежевого цвета, не отдающего больничной убогостью. Да и сама палата была на уровне.
   Потолок и станы буквально сияли. Никаких трещин. В общем, все типтоп.
   Как в четырехзвездочном отеле.
   Я вспомнил, как читал первую книгу «Хроник Амбера», и улыбнулся. Тоже мне, принц Корвин! Однако и мне не мешало бы осмотреться.
   В палате были две кровати — моя и пустая, две тумбочки и шкаф. Я заглянул в шкаф, в тумбочку. Там было пусто. Мимоходом посмотрелся в зеркало и обратил внимание на свежий шрам на лбу. Вероятно, меня хорошо ударили по голове. После чего, внимательно осмотрев лицо, я обратил внимание, что изменился. Нет, не до неузнаваемости, но все же. Это трудно объяснить, но хотя я и не выглядел старше, однако смотрящего из зеркала человека, в отличие от меня прежнего, никак нельзя было назвать пацаном. Да и пижама сидела чуть ли не как мундир. И еще, я стал значительно лучше видеть.
   Я выглянул в окно. В глаза бросился флаг, висевший на доме напротив. Он был красный. С черной свастикой в белом кругу посредине.
   «Я опять нахожусь в другом мире», — подумал я и лишний раз восхитился своей догадливостью. И на этот раз я совершил переход, перескочив непосредственно в свое тело из этого мира. Но интересно, кем я здесь являюсь и что делаю в больнице?
   Трудно поверить, чтобы в такой палате лечили пленного. Хотя, с другой стороны, мой по отцу народ всегда и всеми признавался истинно арийским. Например, свастика вплоть до тридцатых годов ХХ века оставалась типичной частью наших национальных орнаментов, лингвистический же анализ… Но, ладно, это все не так уж интересно.
   Более интересно то, что, несмотря на все на это, мои соплеменники с первого до последнего дня войны воевали плечом плечу с русским народом. Хорошо воевали. И победили. Но это там. Здесь же была полная неизвестность. Но, благо, хоть не тюрьма. Оставалось ждать прихода кого-либо из медперсонала. Тем более, что ждать приходилось недолго, ибо отчетливые шаги в коридоре возвестили о начале утреннего обхода.
   Мне совсем не хотелось быть застигнутым за осмотром комнаты. Я еще совершенно не освоился в этом мире, и потому, услышав шаги, тут же лег в кровать.
   «Интересно, на каком языке мне с ними говорить», — подумал я. Наверно, надо бы на немецком, но тут было маленькое осложнение. Я не говорил по-немецки. И вообще, в совершенстве знал только русский. Прилично — английский, немного — французский, итальянский и сербскохорватский. Немецкий же язык как-то остался вне поля моих интересов. Может быть, потому что в нашем мире большинство нужных мне немцев, как, впрочем, и итальянцев, говорили по-английски. Но, скорее, потому, что просто невозможно объять необъятное.
   Вошедшая медсестра прервала ход моих мыслей. Выглядела она словно вышедшей из старых европейских фильмов.
   Ей было что-то порядка двадцати. Блондинистая, миловидная, но ничего особенного.
   — Гутен морген, — поприветствовал я ее, как мог, изображая немецкий акцент.
   «Хорошо еще, что я по ошибке не сказал „хэндохох“, — подумал я и улыбнулся — Гутен морген, — ответила она мне, тоже улыбнувшись, после чего добавила еще что-то, из чего я понял только оберлейтенант, но догадался, что это меня спрашивают о самочувствии.
   — Гут, — ответил я, но так как говорить все надо было, спросил, — Говорите ли русски?
   За каким-то чертом сказал я это на сербский манер.
   — Конечно, — ответила она. — Я ведь русская. Но неужели мой немецкий так плох.
   — Отнюдь, — ответил я, — Но я предпочитаю разговаривать с людьми на родном языке. Особенно, если владею им в совершенстве.
   Вы не представляете, как я был доволен своей последней фразой, слова которой настолько соответствовали действительности, что провели бы любой детектор лжи.
   — Хорошо, господин оберлейтенант СС, я рада, что вам уже лучше. Возьмите термометр.
   — Хорошо… Но зачем так официально.
   Можете называть меня по имени. Кстати, я еще не знаю вашего имени.
   — Люба.
   — Очень приятно. Красивое русское имя.
   — У вас, Гер Генрих, тоже красивое имя, — это немецкое слово звучало скорее как «хер», и я немного поморщился.
   Генрих. Значит, в этом мире я переделал свое имя с французского на немецкий лад. Итак, я уже знал, что я — обер-лейтенант Генрих. Фамилия, вероятно, осталась той же. Может быть, исчез или переделался русский суффикс. Но увижу паспорт — разберусь. Надо выяснить, как же я здесь очутился.
   — Извините, я не совсем хорошо помню.
   Как я здесь оказался?
   — Вы попали к нам с сотрясением мозга после подавления бунта заключенных.
   — Странно… Ничего не помню, — на редкость откровенно сказал я.
   — Это бывает. У вас был сильный удар по голове. Вы пролежали без сознания почти три дня.
   — Неужели?!
   — Мы уже начали волноваться.
   — Я рад… Что за меня волнуются.
   Она смущенно улыбнулась.
   — Расскажите что-нибудь, — сказал я ей.
   — Что-нибудь? — переспросила она.
   — Просто хочется поговорить.
   Тут бы анекдот какой рассказать, но как это всегда бывает ничего путного на ум не приходило.
   — Извините, меня ждут другие пациенты, — наконец оборвала она неловкое молчание. — Но я еще вернусь.
   Она улыбнулась обаятельной, очень женственной улыбкой и вышла, закрыв за собой дверь.
   За градусником она вернулась минут через двадцать, но и в этом случае ничего дополнительного из нее вытянуть не получилось.
   Потом был завтрак, имевший ту же информативность, возмещаемый, однако, калорийностью. А проголодался я, к слову, изрядно.
   А потом пришел доктор.
   Это был невысокий, похожий на сову человек лет шестидесяти. Он порасспрашивал меня о самочувствии, после чего мы поговорили на общие темы. Пытаясь выведать как можно больше, я спросил его, не случилось ли его интересного за время моего беспамятства.
   — А ведь действительно случилось, — ответил он. — Пока вы были без сознания, Фриц Шварцкофф совершил первый пилотируемый полет в Космос! Каков технический прогресс!
   Я был действительно удивлен. Это насколько должно было отстать техническое развитие, если первого космонавта они запустили только теперь! Видимо, Германия, если и не является единственной страной на Земле, то, во всяком случае, уж наверняка не имеет конкурентов. А без оных наступает застой. Ну тогда со своими знаниями я бы мог бы… Хотя нет, здесь я не физик.
   Досадно!
   Я вспомнил, как наша желтая пресса последних лет, дабы опорочить Советский Союз, писала, что будто бы фашисты запускали космонавтов задолго до Гагарина, и что недавно, якобы, двое из них вернулись… Я немного задумался, и доктор принял это за сверхволнение.
   — Да, зря я вам об этом сказал. Вам не надо сейчас волноваться. Но все же такое событие! Должны же мы были запустить в космос человека до конца нашего тысячелетия.
   — Да, это точно, — автоматически ответил я, — Тысячелетний Рейх должен быть космической державой!
   — Кстати, могу вас еще раз обрадовать.
   После обеда вас навестит очень приятная фрау.
   — Она назвалась?
   — Женатому человеку грех задавать этот вопрос. Конечно, это фрау Алиса.
   Алиса. Неужели та самая!
 

* * *

   Я не ошибся, это была та самая Алиса. Видимо наша встреча в самолете была не случайна, и наши линии жизни были основательно пересечены.
   — Ты изменился, — сказала она, после того как мы бурно, а точнее, очень бурно поприветствовали друг друга.
   — Да, Алиса, я не могу сказать, что последние события отразились на мне благосклонно.
   — Все остришь. Хотя, по-моему, ты сам не свой после Москвы.
   — Может быть… Но по голове меня стукнули здесь… Знаешь, у меня действительно проблемы. Когда я пришел в себя, я не помнил, кто я и где я. Потом понемногу вспомнил, но не все. Ты представляешь, я не могу говорить на немецком.
   — Ты и раньше говорил не очень уж. Все время путал падежи и времена.
   — Одно дело путать падежи и времена, а другое дело вообще не говорить.
   — Так серьезно?
   — Да. Выражаясь научным языком, у меня частичная амнезия, отягощенная женевю.
   — Чем?
   — Ложными воспоминаниями. Но я не хотел бы это обсуждать с врачом.
   — Да уж… Это было бы совсем некстати.
   Слушай, тебе же положен отпуск. Когда выпишешься, поедем к твоим.
   — Это мысль.
   — Кстати, почему ты не спрашиваешь, как прошла презентация моей последней книги?
   — Ой, Алиса! Как я мог забыть! Расскажи, пожалуйста.