– Что это ты говоришь, мой милый? – спросил он.
Мадлен, которая присутствовала при этом разговоре, подняла голову и с беспокойством посмотрела на Луара. Томас повторил:
– Некоторые причины вынуждают меня оставить вас, господин Гонсолен.
– Могу я узнать эти причины?
– Они вас не касаются. Позвольте мне не объяснять.
– Твой поступок весьма странный. Ты недоволен кем-нибудь?
– Нет.
– Хочешь прибавки жалования?
Луар отрицательно покачал головой:
– Того, что вы мне даете, вполне хватает моей матери и мне.
– Может быть, ты нашел другое место?
– Нет. Я хочу опять стать лесорубом. Надеюсь, что вы не откажете мне в этой работе. Ничего больше я не прошу.
– Стало быть, ты хочешь оставить мой дом?
Луар не отвечал.
– Я имею право знать причины этого намерения, которое удивляет меня и смущает. Тебе известны мои дела, а я знаю, что ты ответственный человек. Твой отказ очень некстати. Я уже стар. У меня уже нет прежних сил. Разве причины, о которых ты говоришь, настолько важны?
– Очень важны.
– Почему ты не хочешь сообщить их мне?
– Я не могу!
– Стало быть, твое намерение твердо? Ты хочешь уйти? Настаивать бесполезно?
– Вы меня обяжете, если не станете настаивать.
Гонсолен, раздосадованный, прохаживался по комнате, заложив руки за спину. Лицо его было озабочено, брови нахмурены. Вдруг он сказал:
– Конечно, если ты непременно хочешь уйти, я не стану тебя удерживать. Только вспомни, при каких условиях ты пришел сюда, и пойми, по крайней мере, что я считаю странным такой поспешный и беспричинный отказ.
Томас не отвечал. Он видел Мадлен в каминное зеркало. Она сидела у окна и занималась рукоделием, слушая молодого человека. Ее щеки, обыкновенно бледные, горели ярким огнем, и каждый раз, когда она поворачивала голову к мужу, под длинными черными ресницами сверкал ее влажный, полный немой тревоги взор. Луар протянул руку Гонсолену, который крепко ее пожал.
– До свидания, мой милый, – сказал он. – Если когда-нибудь передумаешь, не забудь, что я на тебя не сержусь и что мой дом всегда для тебя открыт.
Подходя к Мадлен, Томас колебался. Однако он простился с ней без трепета. Молодая женщина протянула ему руку, он подержал ее секунду в своей, затем пошел к двери, остановился и обернулся в последний раз; смертельная бледность покрыла его лицо, голова его закружилась, и глаза затуманились. Шатаясь, он спустился по лестнице и, словно пьяный, побрел по аллее.
Очутившись в лесу, один среди кустов, покрытых первой зимней изморозью, и деревьев, поднимавших к лазурному небу свои исхудалые остовы, он почувствовал неизмеримую тоску, упал на сухие листья и заплакал как ребенок.
Когда Томас вернулся домой, он узнал, что его мать занемогла. Старая женщина уже давно чувствовала себя все хуже и хуже. А тут захотела встать, натолкнулась на стул, упала и, ударившись об угол шкафа, ушибла себе голову. К счастью, один из лесорубов услышал ее стоны, вошел, положил женщину на кровать, оказал ей первую помощь и побежал к Гонсолену сообщить об этом Томасу. Он не нашел молодого человека и из дружбы и сострадания сидел у изголовья старушки в ожидании Луара.
В Бушу врача не было. Томас тотчас послал в Сен-Клод за доктором Маньяба, но, когда тот приехал на другой день на рассвете, было уже поздно. Ночью старушка умерла, не приходя в сознание. Глубокое горе отвлекло мысли Томаса от дома Гонсолена и Мадлен.
Однажды утром Гонсолен пришел к Томасу. Тот еще не выходил.
– Милый мой, – произнес с заботой в голосе торговец лесом, – ты теперь один, может быть, жизнь кажется тебе тяжелой. Не хочешь ли ты занять свое прежнее место? Оно ждет тебя. Я так и не взял никого тебе на замену.
Томас покачал головой:
– Нет, господин Гонсолен, благодарю вас.
Старик настаивал, но напрасно, ему не удалось преодолеть сопротивление лесоруба.
– Странный человек, – пробормотал Гонсолен, уходя. – Тут есть какая-то тайна, которую скрывают от меня и которую я должен разузнать. Все это весьма странно…
Дни проходили печально и скучно для Томаса. Теперь он не пытался увидеть Мадлен, а, напротив, избегал ее. Он боялся ее, ее больших глаз, метавших молнии, ее красоты. При виде ее он трусил, мужество его покидало, решительность ослабевала. Два раза он писал Франсуа Горме, требуя свидания, – он хотел вызвать его для объяснения, которым грозил Мадлен, – и дважды воспоминания о ней заставляли его разрывать письма. Намерение наказать Мадлен, убив ее любовника, все еще оставалось, но уже появились сомнения. К чему было мстить? Разве он имел на нее право? В чем он мог упрекнуть ее? Она сжалилась над ним, как и заявила ему. Разве в течение нескольких месяцев он не наслаждался безмерным счастьем жить возле нее? Разве не разделяла она с ним тайну? Притом он ли не первым будет страдать от горя, которое ее постигнет? Не лучше ли забыть ее? Забыть! Возможно ли, когда при одной мысли об этой женщине он теряет рассудок? Эта страсть жгла его, словно раскаленный металл. Так что же делать? Убить себя? Томас боялся смерти. Принудить Мадлен принадлежать ему, пригрозив в ином случае все рассказать Гонсолену, было бы низостью… Уехать куда-нибудь? Но он не мог сделать этого, не повидавшись с Мадлен… один раз… последний… не сказав ей, что эту жертву он приносит для нее, не получив по крайней мере одного доброго слова, быстрого пожатия руки, взгляда…
Томас написал письмо:
«Я навсегда оставляю Бушу. Вы больше не увидите меня никогда. Но прежде позвольте мне увидеть вас еще раз, сказать вам, как я вас люблю. Если вы согласны, будьте в одиннадцать часов в конце сосновой аллеи возле сарая. Стена, отделяющая сад от луга, не очень высока в этом месте, и я легко перелезу через нее. Там я буду ждать вас, Мадлен».
На конверте он сделал надпись: «Госпоже Гонсолен». Затем, чтобы избежать подозрений и не желая заходить к Гонсолену, он отправился в Сен-Клод, бросил письмо в почтовый ящик и вернулся.
На другой день торговец лесом нашел это письмо среди своей корреспонденции и отложил его в сторону для Мадлен, которая еще не выходила из своей комнаты. Никогда переписка жены не тревожила его, он относился к ней с полным доверием. У молодой женщины было несколько приятельниц в Сен-Клоде, письма от них со штемпелем этого города меньше всего привлекали его внимание. Правда, теперь одно обстоятельство поразило его. В конверте было что-то знакомое, хотя он не мог с точностью определить, что именно. Гонсолен принялся за работу. Но бессознательно взгляд его то и дело устремлялся на конверт, надписанный крупным почерком.
– Странно, – пробормотал он, пожав плечами.
Гонсолен приводил в порядок бумаги, оставшиеся после ухода Томаса, и вдруг ему попалась на глаза ведомость, составленная Луаром. Он вздрогнул: почерк был тот же, что и на конверте с письмом, адресованным Мадлен.
– Какого черта он пишет моей жене?
Гонсолен встал из-за письменного стола и, задумавшись, стал ходить большими шагами по кабинету. Старик размышлял, не смея принять какое-либо решение. Затем опять сел за письменный стол и начал вертеть в руках письмо. Подозрение закралось в его душу. «Вероятнее всего, в письме заключается объяснение поспешной отставки Томаса, – думал он. – Но что общего все это может иметь с Мадлен?»
Наконец Гонсолен решился. Он разорвал конверт и развернул письмо. Когда он дочитал написанное до конца, ему показалось, что он так ничего и не понял. Он опять принялся читать. Его толстое лицо, обыкновенно красное, в эту минуту было смертельно бледным. Он пролепетал:
– Так… так они любят друг друга… и, без сомнения давно…
Старик с перекошенным от гнева лицом скомкал письмо в руке и запустил пальцы в свои седые волосы, остриженные под гребенку. «Почему Томас Луар уезжает, если он любит Мадлен?» – думал он. Эта мысль не давала ему покоя. Тут снова скрывалась какая-то тайна.
– Я узнаю все! – пробормотал он глухим голосом. – Я узнаю все сегодня же!
Так как конверт был разорван, письмо не могло быть передано Мадлен, она не узнает ничего и не придет на свидание. «Но, – подумал Гонсолен, – если она не придет, Томас, возможно, отважится пробраться в дом и постарается увидеться с ней». Гонсолен решил притвориться, что уезжает, вернуться вечером и проследить за лесорубом. Через час он предупредил Мадлен о своем отъезде.
– Куда ты едешь, друг мой? – спросила она.
– Хочу провести два дня у Обюрто в Мусьере. Ты знаешь, что меня давно приглашали на охоту. Вернусь послезавтра.
Мадлен подставила ему лоб, как делала всегда, и старик запечатлел на нем холодный поцелуй. Она проводила его до калитки сада. На прощание муж сказал ей:
– Кстати, сегодня утром я получил письмо от Франсуа Горме. Он, конечно, передает тебе поклон. Ты найдешь письмо на моем письменном столе.
Гонсолен уехал. При последних словах мужа Мадлен вздрогнула. Она вспомнила, что Франсуа сказал ей в самом начале их романа. «Когда я напишу Гонсолену, это будет означать, что в условленном месте тебя ждет письмо». Она провела немного времени дома, чтобы убедиться, не передумает ли ее муж, потом побежала в лес и приподняла мшистый камень под сосной. В ее действиях не было ни малейшей нерешительности. Обнаружив письмо, она распечатала его и лихорадочно пробежала глазами.
«Уже несколько дней, – писал Франсуа, – я езжу к больному в Мусьер, но в Бушу смог попасть только вчера. В эту ночь я буду здесь, буду тебя ждать. Лошадь я оставлю в Мусьере. Я постараюсь увидеться с тобой без лишних свидетелей, ради нашей общей безопасности и из опасения возбудить подозрение слишком частыми визитами. До свидания, увидимся вечером».
IX
Мадлен, которая присутствовала при этом разговоре, подняла голову и с беспокойством посмотрела на Луара. Томас повторил:
– Некоторые причины вынуждают меня оставить вас, господин Гонсолен.
– Могу я узнать эти причины?
– Они вас не касаются. Позвольте мне не объяснять.
– Твой поступок весьма странный. Ты недоволен кем-нибудь?
– Нет.
– Хочешь прибавки жалования?
Луар отрицательно покачал головой:
– Того, что вы мне даете, вполне хватает моей матери и мне.
– Может быть, ты нашел другое место?
– Нет. Я хочу опять стать лесорубом. Надеюсь, что вы не откажете мне в этой работе. Ничего больше я не прошу.
– Стало быть, ты хочешь оставить мой дом?
Луар не отвечал.
– Я имею право знать причины этого намерения, которое удивляет меня и смущает. Тебе известны мои дела, а я знаю, что ты ответственный человек. Твой отказ очень некстати. Я уже стар. У меня уже нет прежних сил. Разве причины, о которых ты говоришь, настолько важны?
– Очень важны.
– Почему ты не хочешь сообщить их мне?
– Я не могу!
– Стало быть, твое намерение твердо? Ты хочешь уйти? Настаивать бесполезно?
– Вы меня обяжете, если не станете настаивать.
Гонсолен, раздосадованный, прохаживался по комнате, заложив руки за спину. Лицо его было озабочено, брови нахмурены. Вдруг он сказал:
– Конечно, если ты непременно хочешь уйти, я не стану тебя удерживать. Только вспомни, при каких условиях ты пришел сюда, и пойми, по крайней мере, что я считаю странным такой поспешный и беспричинный отказ.
Томас не отвечал. Он видел Мадлен в каминное зеркало. Она сидела у окна и занималась рукоделием, слушая молодого человека. Ее щеки, обыкновенно бледные, горели ярким огнем, и каждый раз, когда она поворачивала голову к мужу, под длинными черными ресницами сверкал ее влажный, полный немой тревоги взор. Луар протянул руку Гонсолену, который крепко ее пожал.
– До свидания, мой милый, – сказал он. – Если когда-нибудь передумаешь, не забудь, что я на тебя не сержусь и что мой дом всегда для тебя открыт.
Подходя к Мадлен, Томас колебался. Однако он простился с ней без трепета. Молодая женщина протянула ему руку, он подержал ее секунду в своей, затем пошел к двери, остановился и обернулся в последний раз; смертельная бледность покрыла его лицо, голова его закружилась, и глаза затуманились. Шатаясь, он спустился по лестнице и, словно пьяный, побрел по аллее.
Очутившись в лесу, один среди кустов, покрытых первой зимней изморозью, и деревьев, поднимавших к лазурному небу свои исхудалые остовы, он почувствовал неизмеримую тоску, упал на сухие листья и заплакал как ребенок.
Когда Томас вернулся домой, он узнал, что его мать занемогла. Старая женщина уже давно чувствовала себя все хуже и хуже. А тут захотела встать, натолкнулась на стул, упала и, ударившись об угол шкафа, ушибла себе голову. К счастью, один из лесорубов услышал ее стоны, вошел, положил женщину на кровать, оказал ей первую помощь и побежал к Гонсолену сообщить об этом Томасу. Он не нашел молодого человека и из дружбы и сострадания сидел у изголовья старушки в ожидании Луара.
В Бушу врача не было. Томас тотчас послал в Сен-Клод за доктором Маньяба, но, когда тот приехал на другой день на рассвете, было уже поздно. Ночью старушка умерла, не приходя в сознание. Глубокое горе отвлекло мысли Томаса от дома Гонсолена и Мадлен.
Однажды утром Гонсолен пришел к Томасу. Тот еще не выходил.
– Милый мой, – произнес с заботой в голосе торговец лесом, – ты теперь один, может быть, жизнь кажется тебе тяжелой. Не хочешь ли ты занять свое прежнее место? Оно ждет тебя. Я так и не взял никого тебе на замену.
Томас покачал головой:
– Нет, господин Гонсолен, благодарю вас.
Старик настаивал, но напрасно, ему не удалось преодолеть сопротивление лесоруба.
– Странный человек, – пробормотал Гонсолен, уходя. – Тут есть какая-то тайна, которую скрывают от меня и которую я должен разузнать. Все это весьма странно…
Дни проходили печально и скучно для Томаса. Теперь он не пытался увидеть Мадлен, а, напротив, избегал ее. Он боялся ее, ее больших глаз, метавших молнии, ее красоты. При виде ее он трусил, мужество его покидало, решительность ослабевала. Два раза он писал Франсуа Горме, требуя свидания, – он хотел вызвать его для объяснения, которым грозил Мадлен, – и дважды воспоминания о ней заставляли его разрывать письма. Намерение наказать Мадлен, убив ее любовника, все еще оставалось, но уже появились сомнения. К чему было мстить? Разве он имел на нее право? В чем он мог упрекнуть ее? Она сжалилась над ним, как и заявила ему. Разве в течение нескольких месяцев он не наслаждался безмерным счастьем жить возле нее? Разве не разделяла она с ним тайну? Притом он ли не первым будет страдать от горя, которое ее постигнет? Не лучше ли забыть ее? Забыть! Возможно ли, когда при одной мысли об этой женщине он теряет рассудок? Эта страсть жгла его, словно раскаленный металл. Так что же делать? Убить себя? Томас боялся смерти. Принудить Мадлен принадлежать ему, пригрозив в ином случае все рассказать Гонсолену, было бы низостью… Уехать куда-нибудь? Но он не мог сделать этого, не повидавшись с Мадлен… один раз… последний… не сказав ей, что эту жертву он приносит для нее, не получив по крайней мере одного доброго слова, быстрого пожатия руки, взгляда…
Томас написал письмо:
«Я навсегда оставляю Бушу. Вы больше не увидите меня никогда. Но прежде позвольте мне увидеть вас еще раз, сказать вам, как я вас люблю. Если вы согласны, будьте в одиннадцать часов в конце сосновой аллеи возле сарая. Стена, отделяющая сад от луга, не очень высока в этом месте, и я легко перелезу через нее. Там я буду ждать вас, Мадлен».
На конверте он сделал надпись: «Госпоже Гонсолен». Затем, чтобы избежать подозрений и не желая заходить к Гонсолену, он отправился в Сен-Клод, бросил письмо в почтовый ящик и вернулся.
На другой день торговец лесом нашел это письмо среди своей корреспонденции и отложил его в сторону для Мадлен, которая еще не выходила из своей комнаты. Никогда переписка жены не тревожила его, он относился к ней с полным доверием. У молодой женщины было несколько приятельниц в Сен-Клоде, письма от них со штемпелем этого города меньше всего привлекали его внимание. Правда, теперь одно обстоятельство поразило его. В конверте было что-то знакомое, хотя он не мог с точностью определить, что именно. Гонсолен принялся за работу. Но бессознательно взгляд его то и дело устремлялся на конверт, надписанный крупным почерком.
– Странно, – пробормотал он, пожав плечами.
Гонсолен приводил в порядок бумаги, оставшиеся после ухода Томаса, и вдруг ему попалась на глаза ведомость, составленная Луаром. Он вздрогнул: почерк был тот же, что и на конверте с письмом, адресованным Мадлен.
– Какого черта он пишет моей жене?
Гонсолен встал из-за письменного стола и, задумавшись, стал ходить большими шагами по кабинету. Старик размышлял, не смея принять какое-либо решение. Затем опять сел за письменный стол и начал вертеть в руках письмо. Подозрение закралось в его душу. «Вероятнее всего, в письме заключается объяснение поспешной отставки Томаса, – думал он. – Но что общего все это может иметь с Мадлен?»
Наконец Гонсолен решился. Он разорвал конверт и развернул письмо. Когда он дочитал написанное до конца, ему показалось, что он так ничего и не понял. Он опять принялся читать. Его толстое лицо, обыкновенно красное, в эту минуту было смертельно бледным. Он пролепетал:
– Так… так они любят друг друга… и, без сомнения давно…
Старик с перекошенным от гнева лицом скомкал письмо в руке и запустил пальцы в свои седые волосы, остриженные под гребенку. «Почему Томас Луар уезжает, если он любит Мадлен?» – думал он. Эта мысль не давала ему покоя. Тут снова скрывалась какая-то тайна.
– Я узнаю все! – пробормотал он глухим голосом. – Я узнаю все сегодня же!
Так как конверт был разорван, письмо не могло быть передано Мадлен, она не узнает ничего и не придет на свидание. «Но, – подумал Гонсолен, – если она не придет, Томас, возможно, отважится пробраться в дом и постарается увидеться с ней». Гонсолен решил притвориться, что уезжает, вернуться вечером и проследить за лесорубом. Через час он предупредил Мадлен о своем отъезде.
– Куда ты едешь, друг мой? – спросила она.
– Хочу провести два дня у Обюрто в Мусьере. Ты знаешь, что меня давно приглашали на охоту. Вернусь послезавтра.
Мадлен подставила ему лоб, как делала всегда, и старик запечатлел на нем холодный поцелуй. Она проводила его до калитки сада. На прощание муж сказал ей:
– Кстати, сегодня утром я получил письмо от Франсуа Горме. Он, конечно, передает тебе поклон. Ты найдешь письмо на моем письменном столе.
Гонсолен уехал. При последних словах мужа Мадлен вздрогнула. Она вспомнила, что Франсуа сказал ей в самом начале их романа. «Когда я напишу Гонсолену, это будет означать, что в условленном месте тебя ждет письмо». Она провела немного времени дома, чтобы убедиться, не передумает ли ее муж, потом побежала в лес и приподняла мшистый камень под сосной. В ее действиях не было ни малейшей нерешительности. Обнаружив письмо, она распечатала его и лихорадочно пробежала глазами.
«Уже несколько дней, – писал Франсуа, – я езжу к больному в Мусьер, но в Бушу смог попасть только вчера. В эту ночь я буду здесь, буду тебя ждать. Лошадь я оставлю в Мусьере. Я постараюсь увидеться с тобой без лишних свидетелей, ради нашей общей безопасности и из опасения возбудить подозрение слишком частыми визитами. До свидания, увидимся вечером».
IX
В тот вечер, когда было назначено это двойное свидание, и начался наш рассказ. У сен-клодского подпрефекта устраивали бал. Читатели знают, при каких обстоятельствах генерал Горме узнал от своего сына об убийстве Гонсолена. Так что теперь мы продолжим наш рассказ с первой главы.
Утром в Бушу приехали судебный следователь Дампьер и прокурор Фульгуз. Доктор Маньяба, поспешивший в город, провел ночь в доме Гонсолена. Гиде встретил судебного следователя и прокурора со слезами на глазах. Передав сообщение о трагедии, лесничий вернулся в Бушу.
– Проводите нас к госпоже Гонсолен, – потребовал судебный следователь.
– Ах, это невозможно!
– Почему?
– Она без сознания, господин доктор думает, что в ближайшее время она не очнется.
– Скажите доктору Маньяба о нашем приезде и вернитесь вместе с ним. Вы нам нужны. Позаботьтесь также, чтобы никто из тех, чьи показания могут быть полезны для следствия, никуда не отлучался.
Фульгуз и судебный следователь расположились на нижнем этаже, в той комнате, которая служила Гонсолену кабинетом. Через несколько минут к ним пришли доктор и лесничий. Маньяба, предвосхищая вопросы, которые читал в глазах обоих, указал на Гиде и сказал:
– Лесничий первым даст вам показания, потом буду говорить я.
Гиде сильно волновался. Крупные слезы катились по его загорелым щекам, а губы были плотно сжаты под густыми седыми усами. Он несколько раз принимался говорить, отирая слезы рукой.
– Извините меня, господин судебный следователь, и вы, господин прокурор, – наконец начал он, – если я говорю не с тем хладнокровием, которого вы, без сомнения, ждете от меня. Но я пятнадцать лет служил господину Гонсолену, и между нами никогда не возникало разногласий. Вы понимаете, это ужасное несчастье…
– Соберитесь с силами и расскажите нам все, что знаете.
– Ах! К несчастью, совсем немного. Мы с моим товарищем Рамаже договорились караулить через ночь. Вчера была моя очередь оставаться в постели, я крепко спал, как вдруг меня разбудил выстрел. Я подумал: «Опять эти браконьеры! Они, похоже, совсем потеряли стыд». Я встал, оделся и вышел во двор с ружьем. Иду по сосновой аллее, вдруг из-за деревьев выскочил неизвестно откуда какой-то высокий человек, сбил меня с ног и побежал к стене. Тьма была – хоть глаз выколи. Очевидно, так бежать мог только виноватый, не правда ли? Я, не вставая, а по-прежнему растянувшись на снегу, выстрелил из ружья в ту сторону, куда убежал мужчина. Промахнулся я или попал – не знаю. Стрелял я наудачу. Хотел выстрелить еще раз, как вдруг услышал громкие крики в доме: «Помогите! Помогите! Убивают!» Тогда я кинулся туда. Это кричала горничная госпожи Гонсолен из окна гостиной. Когда я вошел…
Лесничий запнулся, слова с трудом вырывались у него из горла.
– Продолжайте, – попросил Дампьер.
– Ах, господин судебный следователь, какое зрелище! Даже если бы мне пришлось прожить сотню лет, я сохранил бы воспоминание о нем. Ужас!..
Он опять прервался. Члены судебного ведомства уважили его молчание. Наконец лесник немного успокоился и продолжил:
– Господин Гонсолен лежал посреди залы в луже крови. Руки у него были сложены крестом. Одна нога подогнута, другая зацепилась за стул, который он, без сомнения, увлек в своем падении. Лицо его было обращено к двери, в которую я вошел, поэтому я тотчас увидел, что его обезображивает ужасная рана. Пуля вонзилась ему в голову, несколько выше левого глаза, но больше всего меня поразило свирепое выражение его лица. Полузакрытые глаза, тусклые и страшные, как будто смотрели на меня. Красная пена выходила изо рта, искривленного усмешкой. Это было отвратительно… Я не трус, господин судебный следователь. Я сражался в Севастополе, в Италии, в Мексике, служил в роте вольных стрелков во время войны с Пруссией, но при виде этого трупа, распростертого в зале, меня охватило отвращение. Я колебался. Это продолжалось недолго, успокойтесь. Но это еще не все. В углу на полу лежала госпожа Гонсолен, она казалась тоже мертвой, как и ее муж. Я сначала подумал, что совершено двойное преступление. К счастью, она была в обмороке, вероятно, от испуга. Похоже, что господин Гонсолен был убит на глазах у моей бедной госпожи. С помощью старой Жервезы, горничной, я хотел оказать первую помощь моему хозяину, но я сразу же понял, что все усилия вернуть его к жизни будут бесполезны. Он был мертв. Мы перенесли госпожу Гонсолен на постель, потом пришел доктор, месье Маньяба, а я немедленно отправился в Сен-Клод, чтобы сообщить о несчастье.
– Узнали вы человека, который сбил вас с ног в сосновой аллее?
Гиде немного поколебался, потом сказал:
– Нет, это случилось неожиданно, а ночь была слишком темная. Я могу сказать только, что он высокого роста, и, судя по тому, как он повалил меня в снег, я думаю, что он весьма силен…
– Вы не подозреваете никого?
– Нет, по крайней мере теперь.
– Почему же именно теперь?
Лесничий вертел свою шапку со смущенным видом.
– Послушайте, – сказал он, – я не обвиняю никого, повторяю… Но только один человек в Бушу способен сбить меня с ног.
– Кто же это?
– Лесоруб Томас Луар, контрабандист и браконьер. Он был здесь мастером на лесопилке, потом господин Гонсолен прогнал его.
Судебный следователь поспешно записал все, что говорил лесничий, – первые часы, последовавшие за убийством, всегда имеют чрезвычайную важность. От своевременности дознания, от скорости, с которой открывают незначительные на первый взгляд детали, может зависеть успех всего расследования.
– Пришлите горничную, – обратился Фульгуз к Гиде.
Лесничий вышел. Через несколько минут он вернулся с Жервезой. Она казалась испуганной и шла сгорбившись, не смея взглянуть в глаза мужчинам.
– Чего вы от меня хотите? Я ничего не знаю, я ничего не видела, зачем вы меня позвали?
– Расскажите нам, как вы узнали о преступлении, – ласково попросил ее Дампьер.
– Я услышала выстрел. Я сплю на втором этаже, в комнате над залой. Выстрел разбудил меня. Я побежала. Гиде вам рассказал, что он видел, я ничего больше не знаю. Одно только: когда я вошла, окно было открыто настежь, несмотря на холод и снег, я помню это. Да! Я не ошибаюсь… Когда я высунулась из окна позвать на помощь, то увидела убегавшую тень и услышала шум ломающихся ветвей возле у шпалерника[4].
– Видимо, этот человек не хотел бежать по аллее и бросился через сад, – перебил ее Гиде.
– Не знаю, – сказала Жервеза.
– Господин судебный следователь, – обратился к нему лесничий, – позвольте мне задать Жервезе вопрос?
– Говорите.
– С какой стороны выбежал этот человек? Из сосновой аллеи, конечно?
– Нет, – ответила горничная, указывая в противоположную сторону. – От оранжереи.
– Вы уверены в этом?
– Да, я видела и слышала.
Дампьер обратился к лесничему:
– Странно! В то время как вас сбили с ног в сосновой аллее, эта женщина видела, что кто-то бежал в другом конце сада.
– Да, странно, – недоумевая, повторил Гиде.
Жервеза подошла и, подняв руку, сказала:
– Я клянусь в этом, я хорошо видела!
В эту минуту Гиде, услышав шум шагов на аллее, подошел к окну и тотчас вернулся.
– Это мой товарищ, Рамаже, другой лесничий, – сказал он, – он подает мне знак. Наверно, он хочет что-то вам рассказать. Может быть, стоит выслушать его.
– Позовите Рамаже.
Лесничий вернулся к окну и закричал:
– Иди сюда! Ты нам нужен!
Через минуту пол в передней заскрипел от тяжелых шагов, и вошел Рамаже.
– Извините, – сказал он, снимая шапку и ставя двуствольное ружье в угол залы. – Я кое-что узнал от деревенских лесорубов и могу рассказать вам. Вы сами рассудите, пригодится это вам или нет.
– Мы слушаем вас.
– Нынешней ночью я шел по лесу Гот-Бют и вдруг услышал, как кто-то бежит среди кустов. Сначала я подумал, что испугал косулю. Но вдруг в двадцати шагах от меня человек бросился на тропинку, а потом опять в чащу. Больше я не видел его.
– В какую сторону он бежал?
– К Мусьеру.
– Вы его узнали?
– Нет. Но ростом он был с Томаса Луара, лесоруба.
– Где живет Томас Луар?
– Именно в Гот-Бюте.
Дампьер задумался, а потом тихо посоветовался с Фульгузом.
– Который был час? – спросил прокурор.
– Около одиннадцати.
Дампьер обратился к Гиде:
– Этот час совпадает с тем временем, когда вы сами, как вам показалось, узнали лесоруба?
– Точь-в-точь, господин судебный следователь.
– Да, в этот час было совершено преступление, – добавила Жервеза.
Следователь и прокурор расспросили Гиде о Томасе Луаре. Читатели помнят, с какой неприязнью лесничий относился к молодому человеку. Он рассказал все, что знал о лесорубе. Ходили слухи, что Гонсолен выгнал Луара, выдумывали истории о причинах этого события. Может быть, это убийство было мщением. В деревне не говорили ничего конкретного, одни пересуды, вот и все. До сих пор показания, впрочем, без доказательств и важных улик, сводились к косвенному обвинению Томаса Луара. Судебный следователь, несомненно, должен был воспользоваться этими показаниями.
Утром в Бушу приехали судебный следователь Дампьер и прокурор Фульгуз. Доктор Маньяба, поспешивший в город, провел ночь в доме Гонсолена. Гиде встретил судебного следователя и прокурора со слезами на глазах. Передав сообщение о трагедии, лесничий вернулся в Бушу.
– Проводите нас к госпоже Гонсолен, – потребовал судебный следователь.
– Ах, это невозможно!
– Почему?
– Она без сознания, господин доктор думает, что в ближайшее время она не очнется.
– Скажите доктору Маньяба о нашем приезде и вернитесь вместе с ним. Вы нам нужны. Позаботьтесь также, чтобы никто из тех, чьи показания могут быть полезны для следствия, никуда не отлучался.
Фульгуз и судебный следователь расположились на нижнем этаже, в той комнате, которая служила Гонсолену кабинетом. Через несколько минут к ним пришли доктор и лесничий. Маньяба, предвосхищая вопросы, которые читал в глазах обоих, указал на Гиде и сказал:
– Лесничий первым даст вам показания, потом буду говорить я.
Гиде сильно волновался. Крупные слезы катились по его загорелым щекам, а губы были плотно сжаты под густыми седыми усами. Он несколько раз принимался говорить, отирая слезы рукой.
– Извините меня, господин судебный следователь, и вы, господин прокурор, – наконец начал он, – если я говорю не с тем хладнокровием, которого вы, без сомнения, ждете от меня. Но я пятнадцать лет служил господину Гонсолену, и между нами никогда не возникало разногласий. Вы понимаете, это ужасное несчастье…
– Соберитесь с силами и расскажите нам все, что знаете.
– Ах! К несчастью, совсем немного. Мы с моим товарищем Рамаже договорились караулить через ночь. Вчера была моя очередь оставаться в постели, я крепко спал, как вдруг меня разбудил выстрел. Я подумал: «Опять эти браконьеры! Они, похоже, совсем потеряли стыд». Я встал, оделся и вышел во двор с ружьем. Иду по сосновой аллее, вдруг из-за деревьев выскочил неизвестно откуда какой-то высокий человек, сбил меня с ног и побежал к стене. Тьма была – хоть глаз выколи. Очевидно, так бежать мог только виноватый, не правда ли? Я, не вставая, а по-прежнему растянувшись на снегу, выстрелил из ружья в ту сторону, куда убежал мужчина. Промахнулся я или попал – не знаю. Стрелял я наудачу. Хотел выстрелить еще раз, как вдруг услышал громкие крики в доме: «Помогите! Помогите! Убивают!» Тогда я кинулся туда. Это кричала горничная госпожи Гонсолен из окна гостиной. Когда я вошел…
Лесничий запнулся, слова с трудом вырывались у него из горла.
– Продолжайте, – попросил Дампьер.
– Ах, господин судебный следователь, какое зрелище! Даже если бы мне пришлось прожить сотню лет, я сохранил бы воспоминание о нем. Ужас!..
Он опять прервался. Члены судебного ведомства уважили его молчание. Наконец лесник немного успокоился и продолжил:
– Господин Гонсолен лежал посреди залы в луже крови. Руки у него были сложены крестом. Одна нога подогнута, другая зацепилась за стул, который он, без сомнения, увлек в своем падении. Лицо его было обращено к двери, в которую я вошел, поэтому я тотчас увидел, что его обезображивает ужасная рана. Пуля вонзилась ему в голову, несколько выше левого глаза, но больше всего меня поразило свирепое выражение его лица. Полузакрытые глаза, тусклые и страшные, как будто смотрели на меня. Красная пена выходила изо рта, искривленного усмешкой. Это было отвратительно… Я не трус, господин судебный следователь. Я сражался в Севастополе, в Италии, в Мексике, служил в роте вольных стрелков во время войны с Пруссией, но при виде этого трупа, распростертого в зале, меня охватило отвращение. Я колебался. Это продолжалось недолго, успокойтесь. Но это еще не все. В углу на полу лежала госпожа Гонсолен, она казалась тоже мертвой, как и ее муж. Я сначала подумал, что совершено двойное преступление. К счастью, она была в обмороке, вероятно, от испуга. Похоже, что господин Гонсолен был убит на глазах у моей бедной госпожи. С помощью старой Жервезы, горничной, я хотел оказать первую помощь моему хозяину, но я сразу же понял, что все усилия вернуть его к жизни будут бесполезны. Он был мертв. Мы перенесли госпожу Гонсолен на постель, потом пришел доктор, месье Маньяба, а я немедленно отправился в Сен-Клод, чтобы сообщить о несчастье.
– Узнали вы человека, который сбил вас с ног в сосновой аллее?
Гиде немного поколебался, потом сказал:
– Нет, это случилось неожиданно, а ночь была слишком темная. Я могу сказать только, что он высокого роста, и, судя по тому, как он повалил меня в снег, я думаю, что он весьма силен…
– Вы не подозреваете никого?
– Нет, по крайней мере теперь.
– Почему же именно теперь?
Лесничий вертел свою шапку со смущенным видом.
– Послушайте, – сказал он, – я не обвиняю никого, повторяю… Но только один человек в Бушу способен сбить меня с ног.
– Кто же это?
– Лесоруб Томас Луар, контрабандист и браконьер. Он был здесь мастером на лесопилке, потом господин Гонсолен прогнал его.
Судебный следователь поспешно записал все, что говорил лесничий, – первые часы, последовавшие за убийством, всегда имеют чрезвычайную важность. От своевременности дознания, от скорости, с которой открывают незначительные на первый взгляд детали, может зависеть успех всего расследования.
– Пришлите горничную, – обратился Фульгуз к Гиде.
Лесничий вышел. Через несколько минут он вернулся с Жервезой. Она казалась испуганной и шла сгорбившись, не смея взглянуть в глаза мужчинам.
– Чего вы от меня хотите? Я ничего не знаю, я ничего не видела, зачем вы меня позвали?
– Расскажите нам, как вы узнали о преступлении, – ласково попросил ее Дампьер.
– Я услышала выстрел. Я сплю на втором этаже, в комнате над залой. Выстрел разбудил меня. Я побежала. Гиде вам рассказал, что он видел, я ничего больше не знаю. Одно только: когда я вошла, окно было открыто настежь, несмотря на холод и снег, я помню это. Да! Я не ошибаюсь… Когда я высунулась из окна позвать на помощь, то увидела убегавшую тень и услышала шум ломающихся ветвей возле у шпалерника[4].
– Видимо, этот человек не хотел бежать по аллее и бросился через сад, – перебил ее Гиде.
– Не знаю, – сказала Жервеза.
– Господин судебный следователь, – обратился к нему лесничий, – позвольте мне задать Жервезе вопрос?
– Говорите.
– С какой стороны выбежал этот человек? Из сосновой аллеи, конечно?
– Нет, – ответила горничная, указывая в противоположную сторону. – От оранжереи.
– Вы уверены в этом?
– Да, я видела и слышала.
Дампьер обратился к лесничему:
– Странно! В то время как вас сбили с ног в сосновой аллее, эта женщина видела, что кто-то бежал в другом конце сада.
– Да, странно, – недоумевая, повторил Гиде.
Жервеза подошла и, подняв руку, сказала:
– Я клянусь в этом, я хорошо видела!
В эту минуту Гиде, услышав шум шагов на аллее, подошел к окну и тотчас вернулся.
– Это мой товарищ, Рамаже, другой лесничий, – сказал он, – он подает мне знак. Наверно, он хочет что-то вам рассказать. Может быть, стоит выслушать его.
– Позовите Рамаже.
Лесничий вернулся к окну и закричал:
– Иди сюда! Ты нам нужен!
Через минуту пол в передней заскрипел от тяжелых шагов, и вошел Рамаже.
– Извините, – сказал он, снимая шапку и ставя двуствольное ружье в угол залы. – Я кое-что узнал от деревенских лесорубов и могу рассказать вам. Вы сами рассудите, пригодится это вам или нет.
– Мы слушаем вас.
– Нынешней ночью я шел по лесу Гот-Бют и вдруг услышал, как кто-то бежит среди кустов. Сначала я подумал, что испугал косулю. Но вдруг в двадцати шагах от меня человек бросился на тропинку, а потом опять в чащу. Больше я не видел его.
– В какую сторону он бежал?
– К Мусьеру.
– Вы его узнали?
– Нет. Но ростом он был с Томаса Луара, лесоруба.
– Где живет Томас Луар?
– Именно в Гот-Бюте.
Дампьер задумался, а потом тихо посоветовался с Фульгузом.
– Который был час? – спросил прокурор.
– Около одиннадцати.
Дампьер обратился к Гиде:
– Этот час совпадает с тем временем, когда вы сами, как вам показалось, узнали лесоруба?
– Точь-в-точь, господин судебный следователь.
– Да, в этот час было совершено преступление, – добавила Жервеза.
Следователь и прокурор расспросили Гиде о Томасе Луаре. Читатели помнят, с какой неприязнью лесничий относился к молодому человеку. Он рассказал все, что знал о лесорубе. Ходили слухи, что Гонсолен выгнал Луара, выдумывали истории о причинах этого события. Может быть, это убийство было мщением. В деревне не говорили ничего конкретного, одни пересуды, вот и все. До сих пор показания, впрочем, без доказательств и важных улик, сводились к косвенному обвинению Томаса Луара. Судебный следователь, несомненно, должен был воспользоваться этими показаниями.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента