Страница:
— Я был поваром у Филиппова! — крикнул один.
— А я готовил в «Яре», — отозвался другой.
Сколько надежды послышалось Вадимке в этих голосах!
— Выходи оба!.. Выходи и ты! — сказал сотник совсем молодому парню, посиневшему от холода. Видно, сотник его выбрал себе в денщики. — Одевайтесь! — указал он на валявшееся на снегу обмундирование, на которое уже успело намести снегу.
Сотника Карташова Вадимка знал — о нем в обозе говорили, что он без офицерского гонору и очень справедливый человек.
— Все! — отрубил полковник и пошёл в штабной курень.
Вадимка сорвался с места и побежал ко двору, где стояла его бричка. Ему хотелось спрятать куда-то голову, чтобы не видеть и не слышать. Неужели этих людей расстреляют? А дома на хуторе старики говорили, что пленных расстреливать не полагается. Но скоро за станицей захлопали частые выстрелы, глухо доносившиеся сквозь пургу. Вадимка в страхе закрыл уши озябшими ладонями и горько заплакал. Но никто не услышал его плач, никто не подошёл к его бричке. До Вадимки никому не было дела. Долго плакал потрясённый парнишка, но когда на душе немного полегчало, он сказал своим коням:
— Не горюйте… Когда-нибудь вернёмся домой… Не всегда же будет такое.
Но тут рыдания снова стали его душить — кони-то стоят голодные, они надеются, что он их накормит!.. Вадимка смахнул слезы и пошёл выпрашивать у фронтовиков хоть охапку сена.
События у штаба, однако, не шли с ума, перед глазами появлялся грозный усатый полковник и пленные, понуро стоявшие перед ним.
…На этот раз Вадимке никто не дал сена. На свой двор он пришёл совсем грустный, на Гнедого и Резвого старался не глядеть.
Один из обозников сказал:
— Что? Зажурился? Вот то-то и оно!.. На фронте вот дела, видать, совсем хреновые. Придётся опять пятки салом смазывать. А ежели догонят?.. Тебе, парень, совсем будет труба. Красные сочтут тебя за добровольца и обязательно башку тебе отвинтят. И коней твоих заберут… Поневоле зажуришься!
…А потом фронт покатился дальше на юг. Вадимка хорошо помнил, как это началось. В тот день было тихо и пасмурно, пурга унялась. Они стояли в станице Хомутовской. Внезапно до них донёсся грохот артиллерии красных. Такого грохота Вадимка ещё никогда не слыхал. Из всех куреней люди выбежали на улицу. Фугасные снаряды — так их называли казаки — рвались где-то за станицей, но Вадимка хорошо видел, как высоко над землёй, ослепительно сверкнув, лопались шрапнели. Все поняли, что выдержать такое уже нельзя. Поднялась суматоха, по тревоге штаб стал грузиться на подводы, Вадимкину бричку завалили офицерским багажом. О сопротивлении уже никто не думал. Последний отступ начался.
…А на Кубань пришла весна, чаще выглядывало солнышко, снег начал быстро таять. Кубанский чернозём превратился в непролазную жижу. Кони брели в ней по колено, еле волоча повозки, увязавшие в грязи. Когда в Екатеринодаре переправились по железнодорожному мосту через Кубань, стало ещё труднее. Вся отступавшая армия втиснулась в две узкие линии, железную дорогу и просёлок, тесно жавшиеся друг к другу. По полотну железной дороги шли пешие. Люди, выбившись из сил, — а среди них было много тифозных — валились в грязь на откос насыпи. Другие шли мимо, стараясь на них не смотреть. По просёлку двигались всадники и подводы. Ослабевшие кони падали на дороге, тонули в жидкой грязи. Их бросали или из жалости пристреливали, повозку тоже приходилось бросать. Чем дальше уходили, тем все больше оставалось позади брошенных лошадей и повозок, а на насыпи умерших или умиравших людей. Вадимке было страшно. Чтобы не упали его Гнедой и Резвый, он в станицах во время ночлега старался не только добыть для них корму, но и отдавал им почти весь свой хлеб, который ему иногда выдавали.
— Я уж как-нибудь и без хлеба просижу на бричке. Мне-то что!
Почти после каждого ночлега утром в их обозе не досчитывались нескольких человек — казаки убегали, чтобы сдаться красным. Людей в обозе становилось все меньше. Вадимка сдаваться красным боялся, ему хорошо запомнились слова обозника в Хомутовской, что его сочтут за добровольца, отвинтят ему голову и коней заберут. А если красные догонят и сами возьмут его в плен? Такого Вадимка не допускал — красные по непролазной грязи двигаются ничуть не быстрее, чем отступающие. А вот если доедем до моря, тогда что? Об этом парень старался не думать. Там видно будет!
Не один раз на станицы, где ночевал обоз, нападали банды зелёных. Начиналась несусветная стрельба, густо посвистывали пули, в станице поднималась паника, отступавшие превращались в бегущих. Обоз, где был Вадимка, с возможной быстротой, какую позволяла грязь, старался выскочить из станицы. К счастью, дело ограничивалось только этим, зелёных Вадимка так и не видал. Его по-прежнему заботили не зелёные, а красные, которые будут решать судьбу белых.
Но вот, наконец, добрались они до моря. На окраину Новороссийска втиснулись с трудом. Город оказался забитым людьми, лошадьми и повозками. Гул голосов и конское ржанье напомнили Вадимке Покровскую ярмарку на берегу Донца рядом со станицей Каменской, куда он однажды ездил с дедом. По шоссе из Новороссийска в порт шла сплошная вереница пеших людей. Совсем недавно большинство из них были кавалеристами, а теперь коней пришлось бросить в городе. Для большинства казаков это было настоящее горе: ведь конь не раз спасал их в беде, они были привязаны к нему, как к верному другу. А вот теперь приходилось расставаться. Многие плакали. Казаки не рассёдлывали коней. Ослабив подпруги и разнуздав коня, они снимали с седла суму со скудным продовольствием. Вот один из казаков, погладив коня по гриве, безнадёжно махнув рукой, пошёл сгорбившись прочь, натыкаясь на людей. Другой, припав к конской шее, долго стоял, поглаживая своего друга по спине. Вадимка отвернулся.
По их обозу передали приказ — бросать подводы, брать с собой только еду и отправляться на пристань № 5. Бросить Гнедого и Резвого на произвол судьбы? С этим Вадимка не мог примириться. Как же ему быть? Подошёл офицер штаба — его багаж лежал на бричке Вадимки. Офицер сказал обозникам:
— Тех, кто дошёл до моря, красные будут считать самыми лютыми врагами. Они нас не пощадят… Снимайте чемоданы, надо спешить на пристань. Да прихватите подводчика — он пусть тоже тащит что-нибудь.
«А как же всё-таки с конями? — напряжённо думал Вадимка. — Кони-то не поены со вчерашнего дня. Пропадут же кони!» — И тут неожиданно к нему пришло решение. Пока снимали чемоданы, Вадимка побежал в дом, около которого они стояли, и спросил:
— А кто у вас тут извозом занимается!
Хозяин нехотя сказал:
— Через два двора живёт извозчик.
Парнишка опрометью подбежал к бричке, на которой уже не было чемоданов.
— Я сейчас! — крикнул он и погнал коней ко двору извозчика. Но ему с трудом пришлось пробираться сквозь толпу, запрудившую улицу.
Хозяин этого дома лежал на кровати, укрывшись с головой, — то ли хворал, то ли в этот недобрый час притворился хворым.
— Дядя! — выкрикнул запыхавшийся Вадимка. — Я вам отдаю коней вместе с бричкой. Возьмите, ради Христа!
Удивлённый хозяин выглянул из-под одеяла и молча уставился на мальчишку.
— Они только со вчерашнего дня не поёные. Напоите их обязательно… Кони… очень… очень… хорошие! — и Вадимка расплакался.
Он выбежал во двор. Прижался щекой к носу Гнедого, потом Резвого и понял, что уйти от своих друзей он не может. «Останусь с ними, и все!» — решил он.
— Куда тебя черт занёс? Шалопутный какой-то! — услышал он над собой разъярённый окрик казака. — Хватай чемодан!
Последовал толчок сильной руки. Плохо соображая, Вадимка взвалил чемодан себе на плечо, почувствовал, что ноша для него была чересчур тяжела, пошатываясь пошёл следом за казаком. И тут вспомнил, что в бричке остался хлеб. Больше еды у него не было, но вернуться за хлебом он побоялся, старался только не отстать от офицера и казаков. Ему мешали обгонявшие его люди, а скоро в толчее Вадимка и совсем потерял своих спутников из виду.
— Хуторец, да это ты, что ли? — едва расслышал он сквозь стоявший кругом гомон.
Вадимка свалил чемодан на затоптанное грязью шоссе.
Перед ним стояли два его соседа — Василий Алёшин и Яков Чугреев. Он с трудом поверил глазам — в такой уйме народу и вдруг соседи! Чугреев был с винтовкой и шашкой, Алёшин — без оружия.
— Ты с кем? — спросил Алёшин.
— Да вот… Офицер пошёл… А я следом.
— Плюнь ты на своего офицера, приставай к нам… Теперь хуторцам надо держаться гуртом, — приказал ему Алёшин. — Служба наша кончилась!
— А это чей? — спросил Чугреев, кивнув на чемодан.
— А это офицеров…
— Где ты будешь теперь искать своего офицера? Нехай он идёт себе с богом, а его добро нам пригодится, — сказал Чугреев и взял чемодан.
— Держись, Вадим, за нас. Пропадать, так всем вместе, — твёрдо сказал Алёшин.
Так Вадимка попал на эту пристань, на самый край русской земли.
Глава 2
— А я готовил в «Яре», — отозвался другой.
Сколько надежды послышалось Вадимке в этих голосах!
— Выходи оба!.. Выходи и ты! — сказал сотник совсем молодому парню, посиневшему от холода. Видно, сотник его выбрал себе в денщики. — Одевайтесь! — указал он на валявшееся на снегу обмундирование, на которое уже успело намести снегу.
Сотника Карташова Вадимка знал — о нем в обозе говорили, что он без офицерского гонору и очень справедливый человек.
— Все! — отрубил полковник и пошёл в штабной курень.
Вадимка сорвался с места и побежал ко двору, где стояла его бричка. Ему хотелось спрятать куда-то голову, чтобы не видеть и не слышать. Неужели этих людей расстреляют? А дома на хуторе старики говорили, что пленных расстреливать не полагается. Но скоро за станицей захлопали частые выстрелы, глухо доносившиеся сквозь пургу. Вадимка в страхе закрыл уши озябшими ладонями и горько заплакал. Но никто не услышал его плач, никто не подошёл к его бричке. До Вадимки никому не было дела. Долго плакал потрясённый парнишка, но когда на душе немного полегчало, он сказал своим коням:
— Не горюйте… Когда-нибудь вернёмся домой… Не всегда же будет такое.
Но тут рыдания снова стали его душить — кони-то стоят голодные, они надеются, что он их накормит!.. Вадимка смахнул слезы и пошёл выпрашивать у фронтовиков хоть охапку сена.
События у штаба, однако, не шли с ума, перед глазами появлялся грозный усатый полковник и пленные, понуро стоявшие перед ним.
…На этот раз Вадимке никто не дал сена. На свой двор он пришёл совсем грустный, на Гнедого и Резвого старался не глядеть.
Один из обозников сказал:
— Что? Зажурился? Вот то-то и оно!.. На фронте вот дела, видать, совсем хреновые. Придётся опять пятки салом смазывать. А ежели догонят?.. Тебе, парень, совсем будет труба. Красные сочтут тебя за добровольца и обязательно башку тебе отвинтят. И коней твоих заберут… Поневоле зажуришься!
…А потом фронт покатился дальше на юг. Вадимка хорошо помнил, как это началось. В тот день было тихо и пасмурно, пурга унялась. Они стояли в станице Хомутовской. Внезапно до них донёсся грохот артиллерии красных. Такого грохота Вадимка ещё никогда не слыхал. Из всех куреней люди выбежали на улицу. Фугасные снаряды — так их называли казаки — рвались где-то за станицей, но Вадимка хорошо видел, как высоко над землёй, ослепительно сверкнув, лопались шрапнели. Все поняли, что выдержать такое уже нельзя. Поднялась суматоха, по тревоге штаб стал грузиться на подводы, Вадимкину бричку завалили офицерским багажом. О сопротивлении уже никто не думал. Последний отступ начался.
— Я уж как-нибудь и без хлеба просижу на бричке. Мне-то что!
Почти после каждого ночлега утром в их обозе не досчитывались нескольких человек — казаки убегали, чтобы сдаться красным. Людей в обозе становилось все меньше. Вадимка сдаваться красным боялся, ему хорошо запомнились слова обозника в Хомутовской, что его сочтут за добровольца, отвинтят ему голову и коней заберут. А если красные догонят и сами возьмут его в плен? Такого Вадимка не допускал — красные по непролазной грязи двигаются ничуть не быстрее, чем отступающие. А вот если доедем до моря, тогда что? Об этом парень старался не думать. Там видно будет!
Не один раз на станицы, где ночевал обоз, нападали банды зелёных. Начиналась несусветная стрельба, густо посвистывали пули, в станице поднималась паника, отступавшие превращались в бегущих. Обоз, где был Вадимка, с возможной быстротой, какую позволяла грязь, старался выскочить из станицы. К счастью, дело ограничивалось только этим, зелёных Вадимка так и не видал. Его по-прежнему заботили не зелёные, а красные, которые будут решать судьбу белых.
Но вот, наконец, добрались они до моря. На окраину Новороссийска втиснулись с трудом. Город оказался забитым людьми, лошадьми и повозками. Гул голосов и конское ржанье напомнили Вадимке Покровскую ярмарку на берегу Донца рядом со станицей Каменской, куда он однажды ездил с дедом. По шоссе из Новороссийска в порт шла сплошная вереница пеших людей. Совсем недавно большинство из них были кавалеристами, а теперь коней пришлось бросить в городе. Для большинства казаков это было настоящее горе: ведь конь не раз спасал их в беде, они были привязаны к нему, как к верному другу. А вот теперь приходилось расставаться. Многие плакали. Казаки не рассёдлывали коней. Ослабив подпруги и разнуздав коня, они снимали с седла суму со скудным продовольствием. Вот один из казаков, погладив коня по гриве, безнадёжно махнув рукой, пошёл сгорбившись прочь, натыкаясь на людей. Другой, припав к конской шее, долго стоял, поглаживая своего друга по спине. Вадимка отвернулся.
По их обозу передали приказ — бросать подводы, брать с собой только еду и отправляться на пристань № 5. Бросить Гнедого и Резвого на произвол судьбы? С этим Вадимка не мог примириться. Как же ему быть? Подошёл офицер штаба — его багаж лежал на бричке Вадимки. Офицер сказал обозникам:
— Тех, кто дошёл до моря, красные будут считать самыми лютыми врагами. Они нас не пощадят… Снимайте чемоданы, надо спешить на пристань. Да прихватите подводчика — он пусть тоже тащит что-нибудь.
«А как же всё-таки с конями? — напряжённо думал Вадимка. — Кони-то не поены со вчерашнего дня. Пропадут же кони!» — И тут неожиданно к нему пришло решение. Пока снимали чемоданы, Вадимка побежал в дом, около которого они стояли, и спросил:
— А кто у вас тут извозом занимается!
Хозяин нехотя сказал:
— Через два двора живёт извозчик.
Парнишка опрометью подбежал к бричке, на которой уже не было чемоданов.
— Я сейчас! — крикнул он и погнал коней ко двору извозчика. Но ему с трудом пришлось пробираться сквозь толпу, запрудившую улицу.
Хозяин этого дома лежал на кровати, укрывшись с головой, — то ли хворал, то ли в этот недобрый час притворился хворым.
— Дядя! — выкрикнул запыхавшийся Вадимка. — Я вам отдаю коней вместе с бричкой. Возьмите, ради Христа!
Удивлённый хозяин выглянул из-под одеяла и молча уставился на мальчишку.
— Они только со вчерашнего дня не поёные. Напоите их обязательно… Кони… очень… очень… хорошие! — и Вадимка расплакался.
Он выбежал во двор. Прижался щекой к носу Гнедого, потом Резвого и понял, что уйти от своих друзей он не может. «Останусь с ними, и все!» — решил он.
— Куда тебя черт занёс? Шалопутный какой-то! — услышал он над собой разъярённый окрик казака. — Хватай чемодан!
Последовал толчок сильной руки. Плохо соображая, Вадимка взвалил чемодан себе на плечо, почувствовал, что ноша для него была чересчур тяжела, пошатываясь пошёл следом за казаком. И тут вспомнил, что в бричке остался хлеб. Больше еды у него не было, но вернуться за хлебом он побоялся, старался только не отстать от офицера и казаков. Ему мешали обгонявшие его люди, а скоро в толчее Вадимка и совсем потерял своих спутников из виду.
— Хуторец, да это ты, что ли? — едва расслышал он сквозь стоявший кругом гомон.
Вадимка свалил чемодан на затоптанное грязью шоссе.
Перед ним стояли два его соседа — Василий Алёшин и Яков Чугреев. Он с трудом поверил глазам — в такой уйме народу и вдруг соседи! Чугреев был с винтовкой и шашкой, Алёшин — без оружия.
— Ты с кем? — спросил Алёшин.
— Да вот… Офицер пошёл… А я следом.
— Плюнь ты на своего офицера, приставай к нам… Теперь хуторцам надо держаться гуртом, — приказал ему Алёшин. — Служба наша кончилась!
— А это чей? — спросил Чугреев, кивнув на чемодан.
— А это офицеров…
— Где ты будешь теперь искать своего офицера? Нехай он идёт себе с богом, а его добро нам пригодится, — сказал Чугреев и взял чемодан.
— Держись, Вадим, за нас. Пропадать, так всем вместе, — твёрдо сказал Алёшин.
Так Вадимка попал на эту пристань, на самый край русской земли.
Глава 2
«ВОТ ТАК-ТО!»
Теперь, лёжа на ворохе английских шинелей, пахнувших нафталином и гарью, Вадимка старался уверить себя, что его друзьям — Гнедому и Резвому — будет хорошо. И это успокаивало. Происходящее в порту все больше и больше доходило до его сознания. Плотная громада людей, освещённых ослепительно мигавшим пожаром, напомнила Вадимке большую картину «Страшный суд», которую он видел в притворе их хуторской церкви. Богомаз изобразил на ней вот такое же множество людей. Кругом люди… люди… люди. Небольшая их кучка, во всем белом, шла в рай, остальные, в тёмных одеяниях, всем скопом шли в ад. А он — ад — находился тут же рядом. Из огромной расселины в земле вырывался огонь. Он ярко освещал шедших туда грешников, как освещают сейчас отблески пожара всю эту сгрудившуюся на пристани тёмную толпу. Правда, люди эти никуда не идут: им некуда идти — земля здесь кончалась, начиналась вода, а по воде пешком не пойдёшь. Набросав на грязные причалы груды английского добра, они расселись большими и малыми кучками и пьянствовали. Ящики с водкой стояли тут же…
Вдруг рядом громко загалдела загулявшая компания. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом гвалт стих и Вадимка узнал голоса споривших между собой казаков. Это были знакомцы Вадимки — Василий Алёшин и Яков Чугреев.
…Дворы Алёшиных и Чугреевых стояли рядом с двором семьи Вадимки — один по одну сторону, другой по другую — но Василия и Якова мальчишке приходилось видеть очень редко. Сначала Вадимка был маленьким, а соседи ушли на действительную службу, потом на германскую и на гражданскую войну, и знал Вадимка их только по рассказам взрослых. Служить Василию и Якову всегда приходилось в одном полку, они даже дружили между собой, но все удивлялись, как могли эти казаки уживаться друг с другом.
Уж очень они были разные. На хуторе посмеивались, что Василий и Яков родились разными «и снаружи и изнутри». Василий — длиннолицый и белокурый, Яков — круглолицый и чернявый. Но тут удивляться было нечему, удивительным казалось другое — жизнь тёрла и мяла обоих одинаково, им доводилось попадать в одинаковые переплёты, но характеры у этих людей как были разные, так и остались. Казаки говорили, что у Василия Алёшина нрав — «не бей лежачего»! А насчёт Якова на хуторе повторяли слова одного деда: «Наверно, его когда-нибудь нечаянно напоили молочком бешеной коровки».
…Вадимка стал прислушиваться, о чём сейчас спорили его соседи.
— Ешьте, пейте, братцы, — говорил Василий Алёшин. — Не иначе, как начальство старые долги нам отдаёт. При царе нашему брату полагалось в день жалованья одна копейка и две трети. А мы с четырнадцатого года видели только шиш с маслом — приход с расходом верен и остатка нету. Посчитайте, сколько недоимок за начальством теперь накопилось!.. А приварок сами знаете какой у нас бывает на фронте. А на ужин скрутни — покрутишься, покрутишься, да и спать ляжешь. А одёжа? Яко наг, яко благ…
— Опоздало начальство нам долги платить. За одну ночь не успеем получить… Все пошло на распыл! — рыкнул Яков.
— Что верно, то верно, — согласился Алёшин. — На распыл… Вон сколько одёжи, обувки горит за здорово живёшь. А ить сколько народу голого и босого сейчас в России!..
— Сама Россия пошла на распыл — вот что чудо! — перебил его Яков. — Остались у нас одни шкуры, и те утром достанутся красным.
— А на кой черт красным наши шкуры, их дубить не будешь.
— Вот не придут пароходы, а придут красные, погляжу я, что они тебе скажут?
— А они мне скажут: вот что, Василь Алёшин, — отвоевался ты, браток. Знаем, что осточертело тебе это занятие. Вон видишь эту железную дорогу, шагай, Василь, по шпалам до самого своего хутора. Да поспешай, а то, сам видишь, на дворе весна, опоздать можешь, люди отсеются… А я помахаю им ручкой, доберусь до дому, высплюсь, побреюсь и начну налаживать плуг да бороны… А насчёт России я тоже подумываю. И что она, бедная, будет делать без Якова Чугреева! Погибнет небось!
— Довели Россию!.. А что будет дальше?
— Что верно, то верно — деньги считаем на тысячи, а ходим без порток! Но помяни моё слово, придёт время — рублёвая бумажка снова будет у нас цвета спелой пшеницы, трёшница — как трава зелёная, пятишница — как небо голубое, а десятка — как заря утренняя!
— Вот придёт заря утренняя, а с нею красные, отрубят тебе башку, и не увидишь ты, друг мой, ни голубого неба, ни зелёной травы! — проворчал Яков.
— Не меряй, Яков, на свой аршин. Отвязывать башку — это уж по твоей части. Сколько народу ты за войну перевёл! Эти люди тебе во сне не снятся?
— Война есть война! Или грудь в крестах, или голова в кустах… Уж такой военный закон!
— А я-то думаю, что место голове на плечах! Так что, война войной, да воители разные бывают!
— Вот уж из тебя воитель всегда был никудышный. Уж я-то знаю!..
Тут в разговор стали вмешиваться другие казаки, голоса Василия и Якова снова утонули в общем шуме, Вадимка уже ничего не мог разобрать. Он потерял интерес к этому разговору и стал снова смотреть, что делалось вокруг. Его внимание привлекла высокая фигура молодого офицера.
— Мы были у ворот Москвы, господа! — донёсся до Вадимки пьяный голос — У ворот Москвы, вы это понимаете?.. Но нам всадили нож в спину. Нас предали!..
— Сядь, Сергей, хватил лишнего. Оставь свой бред.
— Не-ет, это не бред!.. Я два года не выходил из огня, я без остатка отдавал себя делу России, я готов был отдать жизнь… А мне плюнули в душу. Мы за них умирали, а эта штабная сволочь кутила в тыловых ресторанах. А мы-то, идиоты, верили в какие-то и-де-а-лы!
Поднялись ещё двое и стали усаживать разбушевавшегося.
— Постыдись, кругом нижние чины!
Но шумевший вырывался.
— Нижние чины! Вот им-то я и хочу сказать… Братцы, наши хозяева нас бросили, а сами удрали… Я не хочу умирать за эту дрянь!
Пьяного схватили под руки и усадили на место.
В группе офицеров, сидевшей поодаль, было, кажется, весело. Кто-то рассказывал:
— Однажды ночью был я начальником караула. Пошёл проверять посты. Подхожу к одному посту… смотрю… часовой улёгся и спит. Растолкал я его: «Ты что же делаешь? А противник?..» А парень в ответ: «А противник разве спать не хочет?»
Компания рассмеялась… Офицеры смеются… В такую-то страшную ночь… Наверно, потому, что боятся заплакать.
…Вдруг по пристани пронёсся гул, послышались ликующие выкрики, поднялась суматоха, люди стали собирать пожитки. Вадимка вскочил на ноги, иначе затопчут. Он поспешил стать рядом с Василием Алёшиным. Со всех сторон их сжала толпа, стало трудно дышать. Все уставились в ту сторону, где из темноты выплывало белое судно; при свете пожара оно казалось совсем розовым. С палубы была слышна команда.
— Неужто на этот баркас думают погрузить все наше стадо? — вздохнул Яков Чугреев.
— Ждали несметный флот, а прислали какую-то лоханку, — прибавил кто-то.
— А можа следом да придут ишшо пароходы, — сказал казак, которого притиснуло совсем рядом. Он держался за два туго набитых мешка.
— Дожидайся, кума, мягких, — ответили ему.
Неожиданно Василий Алёшин взял Вадимку за руку и крепко сжал его ладонь. И это тронуло Вадимку до слез, он почувствовал себя под защитой взрослого человека, о котором с малых лет слышал много хорошего. С тех пор как Вадимка уехал из дому, никому до него не было дела.
— Не спеши, парень, на пароход… Нас с тобою за морем никто не ждёт, — услышал Вадимка шёпот у самого уха.
Слова Алёшина изумили и обрадовали его. Вадимка боялся попасть к красным, но уезжать куда-то за море ему очень не хотелось. А как же мать, как же дом, как же ребята? Как же без всего этого? И вот такой человек, как Василий Алёшин, говорит, что уезжать никуда не нужно. Уж он-то знает, как лучше! И Вадимка тоже сжал ладонь Алёшина.
Судно причалило. Со всей пристани к берегу бежали люди. Началась страшная давка. Дышать стало ещё труднее. Напряжение возрастало. С берега толпа криками торопила судовую команду. Почему так долго устанавливают трап? Все ждали, что сейчас начнётся посадка, но внезапно с парохода на берег сошли офицеры с винтовками и загородили вход.
— Штаб-офицеры есть? — послышалось с палубы.
Наступила тишина, а потом понеслось в ответ:
— Тут все генералы!
— Я тоже стал бы генералом, да в арифметике слаб!
— Плох тот солдат, кто не хочет быть генералом! Таких берете?
Некоторые офицеры протиснулись к трапу. Их пропустили на палубу. Но одного, пробившегося вперёд, вдруг оттолкнули обратно в толпу.
— Как вы смеете? Я — капитан!
— С чем вас и поздравляю, — ответил ему, видно, начальник тех, кто охранял трап. — Соблюдайте порядок, и с вами будут обращаться деликатно. Дойдёт очередь и до обер-офицеров.
Но в один миг все переменилось. Высокий человек с револьвером в руке — Вадимка сразу узнал его: это был тот самый офицер, который только что кричал на пристани, — налетел на охрану.
— Дорогу, крысы тыловые, а то пулю в морду!
Он пробился через заслон, взбежал на середину трапа, выстрелил вверх и во весь голос крикнул:
— Братцы! Слушай мою команду! К турецкому султану на блины! За мно-о-ой! — и влетел на палубу.
Человеческая махина стала неуправляема. Офицеров, охранявших трап, смело в один миг. Плотная толпа, наседавшая на пароход, хлынула с такой силой, что люди, оказавшиеся у края пристани, посыпались в воду. Вадимку и Алёшина неудержимо понесло к пароходу.
— Держи правей, держи правей, — слышал Вадимка тревожный голос Алёшина.
Их волокло все ближе к кромке причала. Пароход, казавшийся Вадимке огромным чудовищем, был уже совсем близко. Но внезапно чудовище двинулось куда-то в темноту — пароход медленно стал отчаливать, трап вместе с людьми рухнул вниз. Грянул оглушительный взрыв криков, визга, ругани. Но толпа продолжала напирать; вслед за трапом в воду полетели люди. Они страшно кричали.
Вадимка различал край пристани, от которого уже отошёл пароход. Вопли усилились. Ещё несколько мгновений — и их тоже столкнут в море.
Не помня себя, Вадимка закрыл глаза, он приготовился падать в бездну. Ему показалось, что они с дядей Василем, взявшись за руки, уже летят вниз. Он ждал удара, но удара все не было и не было. Вадимка открыл глаза — они стояли у самого края пристани, дядя Василий обхватил его за плечи и прижал к себе. Всё, что творилось рядом с ними, Вадимка понимал с трудом — кто-то стрелял, кто-то молился, кто-то до хрипоты кричал.
Напор толпы прекратился, Вадимка стал приходить в себя.
Пароход скрылся в темноте.
— Ну, парнишша, придётся ставить свечки всем угодникам, какие только есть. Ишшо бы чуть-чуть… — проговорил дядя Василий.
Рядом стоял Яков Чугреев, он плакал, не стесняясь никого. Вадимка чувствовал, что ему в ногу упёрлось что-то твёрдое и очень больно давило. Это был, наверно, тот самый офицерский чемодан, который Яков вчера взял из его рук. С ним Чугреев не расставался.
Кто-то осипшим голосом завопил в сторону ушедшего парохода:
— Стойте! Стойте, защитники Всевеликого войска Донского! Стойте, сволочи! — и выстрелил из винтовки в темноту.
Где-то близко тоже слышался крик:
— Да рази ж можно с людьми так поступать! Рази ж можно! Зверьё проклятое!
Казак в полушубке негромко, басовито выговаривал:
— Эх, подойтить бы к этому морскому капитану да раздвоить бы башку этой мерзотине… Винтовка — не то. Тут шашка нужна.
И только державшийся за свои мешки казак повторял, как и прежде:
— А можа это не последний пароход… Кто ж его знает… Можа не последний!
Вадимка почувствовал, как дядя Василий выпустил его из рук.
— Люди ведь тонут там, люди! — в отчаянии закричал Алёшин.
Нагнувшись над краем пристани, он стал командовать:
— Плывите к берегу, тут близко… Без паники, без паники!.. А вы чего без толку орёте? — набросился он на стоявших рядом. — Связывайте всё, что можно связать, бросайте концы утопающим. Быстро!
На пристани началась суета. Вадимка подивился находчивости солдат — они снимали с себя пояса, связывали их. Начали собирать английское обмундирование, валявшееся под ногами. Френчи и шинели связывали между собой рукавами, с ними связывали штанины брюк. Получались длинные, несуразные связки, которые тут же кто-то окрестил «спасательными канатами». Их быстро спускали с пристани. Вадимка изо всех сил помогал взрослым. В отблеске огня он различал, как большинство упавших в воду поплыло к берегу, откуда им что-то кричали, многие хватались за концы «спасательных канатов». На пристань стали поднимать спасённых, с них текла вода, от холода они дрожали, старались отдышаться.
— Ну, как Ердань? Дюже солёная? — спрашивал кто-то.
Но внимание Вадимки теперь было привлечено к другому.
— Казаки! — вдруг где-то недалеко раздался зычный командирский голос. — Кто со мной? Будем пробиваться в Крым сухим путём. Другой дороги у нас не осталось. В порту много брошенного оружия, подбирайте его — и с богом! Пулемётов побольше!.. Кто со мной?
Вадимка сразу узнал голос полковника Мальцева.
— А мы, сосед, что будем делать? — сказал Яков, утирая слезы. — Двинем в Крым?
— …Ну, ты как хочешь, а я как знаю, — помолчав, нехотя ответил Алёшин.
— Значит, не пойдёшь?.. Я давно догадывался.
— Значит, не пойду… С меня хватит!
— Уговаривать тебя некогда. Дело твоё… А жалко — три службы сломали вместе.
— Яков, куда тебя черт понесёт? На кой леший тебе Крым? В седле не удержались, на хвосте не удержишься!..
— Не в том дело! — перебил Чугреев. — Сам знаешь, уж больно много я красным задолжал. Как бы они не стали взыскивать все долги сполна. Так что приходится одной дорожки держаться… Ежели доберёшься до дому, скажи моим, что велел, мол, кланяться, а сам пошёл долю искать… Прощай, сосед!
Яков тряхнул головой, вскинул ремень винтовки на плечо и с офицерским чемоданом в руке пошёл, расталкивая галдевшую толпу.
…С Мальцевым ушло немало народу, на пристани стало просторнее. Скоро тут все утихомирилось. Люди снова стали рассаживаться кучками. Слышался ровный гомон. Было похоже, что пароходов уже не ждали. Пожар на берегу угасал, на пристани стало темнее, более густо потянуло смрадом. Вадимка и Василий Алёшин нашли то место, где они недавно располагались.
Английская амуниция была изрядно затоптана грязными сапогами, от ящика, в котором была водка, остались одни щепки, осколки от бутылок хрустели под ногами. По этому месту, видать, прошло много ног.
— Садись, парнишша… Теперь нам осталось только ждать готового… Отдыхай, — сказал Алёшин, подстилая ему валявшуюся шинель.
Долго сидели молча. Вадимка был потрясён всем, что увидел в эту ночь, но все заслонила коренастая фигура Якова. Перед глазами так и стояло — с винтовкой и чемоданом сосед уходит от них, исчезая в толпе, одетой в английские шинели.
Вадимка по привычке шморгнул носом и прошептал, поглядывая украдкой на Алёшина.
— Ушёл дядя Яков, ну и нехай себе… Ему, стало быть, не жалко ни дома, ни хутора… Не очень-то они ему нужны!
Дядя Василий долго молчал, а потом похлопал своего собеседника по спине и будто нехотя сказал:
— Рыба ишшет где глубже, а человек — где лучше.
— Ну, конечно, ты делаешь как лучше!
— Эх, парень, парень… И что ты ко мне пристал…
— Доберёмся до дому, эх и заживём! Правда, дядя Василь?
— Дай-то бог… А то ведь только тем и занимаемся, что стреляем друг в друга.
Дядя Василь снова замолчал. Вадимка был несказанно рад, что с ним разговаривают как со взрослым, и тоже молчал — он боялся каким-либо неосторожным словом рассердить соседа.
— А нынче вот, — снова заговорил дядя Василий, — я дошёл до края и конца — тут край земли нашей, тут и войне конец. С нынешней ночи я могу жить не по воинскому уставу, а сам по себе. Нынче я опять Василий Алёшин, каким меня мать родила. И думаю я — не пора ли тебе, Василий Алёшин, жить, как велит тебе твоя душа… А душа-то, она от войны совсем изнемогла… Вернусь вот домой и начну жить с того места, на каком меня застала война… Дело тут простое… Ежели мне кто сделал добро, так и я же буду платить ему тем же. Ежели каждый из нас да начнёт жить по этому человеческому закону, то и жизнь станет совсем другой. Свет-то, он стоит на добрых людях.
Вадимка был согласен с Алёшиным. После всего, что довелось видеть в Хомутовской, он хорошо знал, как страшно, когда люди убивают людей.
Вдруг рядом громко загалдела загулявшая компания. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом гвалт стих и Вадимка узнал голоса споривших между собой казаков. Это были знакомцы Вадимки — Василий Алёшин и Яков Чугреев.
…Дворы Алёшиных и Чугреевых стояли рядом с двором семьи Вадимки — один по одну сторону, другой по другую — но Василия и Якова мальчишке приходилось видеть очень редко. Сначала Вадимка был маленьким, а соседи ушли на действительную службу, потом на германскую и на гражданскую войну, и знал Вадимка их только по рассказам взрослых. Служить Василию и Якову всегда приходилось в одном полку, они даже дружили между собой, но все удивлялись, как могли эти казаки уживаться друг с другом.
Уж очень они были разные. На хуторе посмеивались, что Василий и Яков родились разными «и снаружи и изнутри». Василий — длиннолицый и белокурый, Яков — круглолицый и чернявый. Но тут удивляться было нечему, удивительным казалось другое — жизнь тёрла и мяла обоих одинаково, им доводилось попадать в одинаковые переплёты, но характеры у этих людей как были разные, так и остались. Казаки говорили, что у Василия Алёшина нрав — «не бей лежачего»! А насчёт Якова на хуторе повторяли слова одного деда: «Наверно, его когда-нибудь нечаянно напоили молочком бешеной коровки».
— Ешьте, пейте, братцы, — говорил Василий Алёшин. — Не иначе, как начальство старые долги нам отдаёт. При царе нашему брату полагалось в день жалованья одна копейка и две трети. А мы с четырнадцатого года видели только шиш с маслом — приход с расходом верен и остатка нету. Посчитайте, сколько недоимок за начальством теперь накопилось!.. А приварок сами знаете какой у нас бывает на фронте. А на ужин скрутни — покрутишься, покрутишься, да и спать ляжешь. А одёжа? Яко наг, яко благ…
— Опоздало начальство нам долги платить. За одну ночь не успеем получить… Все пошло на распыл! — рыкнул Яков.
— Что верно, то верно, — согласился Алёшин. — На распыл… Вон сколько одёжи, обувки горит за здорово живёшь. А ить сколько народу голого и босого сейчас в России!..
— Сама Россия пошла на распыл — вот что чудо! — перебил его Яков. — Остались у нас одни шкуры, и те утром достанутся красным.
— А на кой черт красным наши шкуры, их дубить не будешь.
— Вот не придут пароходы, а придут красные, погляжу я, что они тебе скажут?
— А они мне скажут: вот что, Василь Алёшин, — отвоевался ты, браток. Знаем, что осточертело тебе это занятие. Вон видишь эту железную дорогу, шагай, Василь, по шпалам до самого своего хутора. Да поспешай, а то, сам видишь, на дворе весна, опоздать можешь, люди отсеются… А я помахаю им ручкой, доберусь до дому, высплюсь, побреюсь и начну налаживать плуг да бороны… А насчёт России я тоже подумываю. И что она, бедная, будет делать без Якова Чугреева! Погибнет небось!
— Довели Россию!.. А что будет дальше?
— Что верно, то верно — деньги считаем на тысячи, а ходим без порток! Но помяни моё слово, придёт время — рублёвая бумажка снова будет у нас цвета спелой пшеницы, трёшница — как трава зелёная, пятишница — как небо голубое, а десятка — как заря утренняя!
— Вот придёт заря утренняя, а с нею красные, отрубят тебе башку, и не увидишь ты, друг мой, ни голубого неба, ни зелёной травы! — проворчал Яков.
— Не меряй, Яков, на свой аршин. Отвязывать башку — это уж по твоей части. Сколько народу ты за войну перевёл! Эти люди тебе во сне не снятся?
— Война есть война! Или грудь в крестах, или голова в кустах… Уж такой военный закон!
— А я-то думаю, что место голове на плечах! Так что, война войной, да воители разные бывают!
— Вот уж из тебя воитель всегда был никудышный. Уж я-то знаю!..
Тут в разговор стали вмешиваться другие казаки, голоса Василия и Якова снова утонули в общем шуме, Вадимка уже ничего не мог разобрать. Он потерял интерес к этому разговору и стал снова смотреть, что делалось вокруг. Его внимание привлекла высокая фигура молодого офицера.
— Мы были у ворот Москвы, господа! — донёсся до Вадимки пьяный голос — У ворот Москвы, вы это понимаете?.. Но нам всадили нож в спину. Нас предали!..
— Сядь, Сергей, хватил лишнего. Оставь свой бред.
— Не-ет, это не бред!.. Я два года не выходил из огня, я без остатка отдавал себя делу России, я готов был отдать жизнь… А мне плюнули в душу. Мы за них умирали, а эта штабная сволочь кутила в тыловых ресторанах. А мы-то, идиоты, верили в какие-то и-де-а-лы!
Поднялись ещё двое и стали усаживать разбушевавшегося.
— Постыдись, кругом нижние чины!
Но шумевший вырывался.
— Нижние чины! Вот им-то я и хочу сказать… Братцы, наши хозяева нас бросили, а сами удрали… Я не хочу умирать за эту дрянь!
Пьяного схватили под руки и усадили на место.
В группе офицеров, сидевшей поодаль, было, кажется, весело. Кто-то рассказывал:
— Однажды ночью был я начальником караула. Пошёл проверять посты. Подхожу к одному посту… смотрю… часовой улёгся и спит. Растолкал я его: «Ты что же делаешь? А противник?..» А парень в ответ: «А противник разве спать не хочет?»
Компания рассмеялась… Офицеры смеются… В такую-то страшную ночь… Наверно, потому, что боятся заплакать.
…Вдруг по пристани пронёсся гул, послышались ликующие выкрики, поднялась суматоха, люди стали собирать пожитки. Вадимка вскочил на ноги, иначе затопчут. Он поспешил стать рядом с Василием Алёшиным. Со всех сторон их сжала толпа, стало трудно дышать. Все уставились в ту сторону, где из темноты выплывало белое судно; при свете пожара оно казалось совсем розовым. С палубы была слышна команда.
— Неужто на этот баркас думают погрузить все наше стадо? — вздохнул Яков Чугреев.
— Ждали несметный флот, а прислали какую-то лоханку, — прибавил кто-то.
— А можа следом да придут ишшо пароходы, — сказал казак, которого притиснуло совсем рядом. Он держался за два туго набитых мешка.
— Дожидайся, кума, мягких, — ответили ему.
Неожиданно Василий Алёшин взял Вадимку за руку и крепко сжал его ладонь. И это тронуло Вадимку до слез, он почувствовал себя под защитой взрослого человека, о котором с малых лет слышал много хорошего. С тех пор как Вадимка уехал из дому, никому до него не было дела.
— Не спеши, парень, на пароход… Нас с тобою за морем никто не ждёт, — услышал Вадимка шёпот у самого уха.
Слова Алёшина изумили и обрадовали его. Вадимка боялся попасть к красным, но уезжать куда-то за море ему очень не хотелось. А как же мать, как же дом, как же ребята? Как же без всего этого? И вот такой человек, как Василий Алёшин, говорит, что уезжать никуда не нужно. Уж он-то знает, как лучше! И Вадимка тоже сжал ладонь Алёшина.
Судно причалило. Со всей пристани к берегу бежали люди. Началась страшная давка. Дышать стало ещё труднее. Напряжение возрастало. С берега толпа криками торопила судовую команду. Почему так долго устанавливают трап? Все ждали, что сейчас начнётся посадка, но внезапно с парохода на берег сошли офицеры с винтовками и загородили вход.
— Штаб-офицеры есть? — послышалось с палубы.
Наступила тишина, а потом понеслось в ответ:
— Тут все генералы!
— Я тоже стал бы генералом, да в арифметике слаб!
— Плох тот солдат, кто не хочет быть генералом! Таких берете?
Некоторые офицеры протиснулись к трапу. Их пропустили на палубу. Но одного, пробившегося вперёд, вдруг оттолкнули обратно в толпу.
— Как вы смеете? Я — капитан!
— С чем вас и поздравляю, — ответил ему, видно, начальник тех, кто охранял трап. — Соблюдайте порядок, и с вами будут обращаться деликатно. Дойдёт очередь и до обер-офицеров.
Но в один миг все переменилось. Высокий человек с револьвером в руке — Вадимка сразу узнал его: это был тот самый офицер, который только что кричал на пристани, — налетел на охрану.
— Дорогу, крысы тыловые, а то пулю в морду!
Он пробился через заслон, взбежал на середину трапа, выстрелил вверх и во весь голос крикнул:
— Братцы! Слушай мою команду! К турецкому султану на блины! За мно-о-ой! — и влетел на палубу.
Человеческая махина стала неуправляема. Офицеров, охранявших трап, смело в один миг. Плотная толпа, наседавшая на пароход, хлынула с такой силой, что люди, оказавшиеся у края пристани, посыпались в воду. Вадимку и Алёшина неудержимо понесло к пароходу.
— Держи правей, держи правей, — слышал Вадимка тревожный голос Алёшина.
Их волокло все ближе к кромке причала. Пароход, казавшийся Вадимке огромным чудовищем, был уже совсем близко. Но внезапно чудовище двинулось куда-то в темноту — пароход медленно стал отчаливать, трап вместе с людьми рухнул вниз. Грянул оглушительный взрыв криков, визга, ругани. Но толпа продолжала напирать; вслед за трапом в воду полетели люди. Они страшно кричали.
Вадимка различал край пристани, от которого уже отошёл пароход. Вопли усилились. Ещё несколько мгновений — и их тоже столкнут в море.
Не помня себя, Вадимка закрыл глаза, он приготовился падать в бездну. Ему показалось, что они с дядей Василем, взявшись за руки, уже летят вниз. Он ждал удара, но удара все не было и не было. Вадимка открыл глаза — они стояли у самого края пристани, дядя Василий обхватил его за плечи и прижал к себе. Всё, что творилось рядом с ними, Вадимка понимал с трудом — кто-то стрелял, кто-то молился, кто-то до хрипоты кричал.
Напор толпы прекратился, Вадимка стал приходить в себя.
Пароход скрылся в темноте.
— Ну, парнишша, придётся ставить свечки всем угодникам, какие только есть. Ишшо бы чуть-чуть… — проговорил дядя Василий.
Рядом стоял Яков Чугреев, он плакал, не стесняясь никого. Вадимка чувствовал, что ему в ногу упёрлось что-то твёрдое и очень больно давило. Это был, наверно, тот самый офицерский чемодан, который Яков вчера взял из его рук. С ним Чугреев не расставался.
Кто-то осипшим голосом завопил в сторону ушедшего парохода:
— Стойте! Стойте, защитники Всевеликого войска Донского! Стойте, сволочи! — и выстрелил из винтовки в темноту.
Где-то близко тоже слышался крик:
— Да рази ж можно с людьми так поступать! Рази ж можно! Зверьё проклятое!
Казак в полушубке негромко, басовито выговаривал:
— Эх, подойтить бы к этому морскому капитану да раздвоить бы башку этой мерзотине… Винтовка — не то. Тут шашка нужна.
И только державшийся за свои мешки казак повторял, как и прежде:
— А можа это не последний пароход… Кто ж его знает… Можа не последний!
Вадимка почувствовал, как дядя Василий выпустил его из рук.
— Люди ведь тонут там, люди! — в отчаянии закричал Алёшин.
Нагнувшись над краем пристани, он стал командовать:
— Плывите к берегу, тут близко… Без паники, без паники!.. А вы чего без толку орёте? — набросился он на стоявших рядом. — Связывайте всё, что можно связать, бросайте концы утопающим. Быстро!
На пристани началась суета. Вадимка подивился находчивости солдат — они снимали с себя пояса, связывали их. Начали собирать английское обмундирование, валявшееся под ногами. Френчи и шинели связывали между собой рукавами, с ними связывали штанины брюк. Получались длинные, несуразные связки, которые тут же кто-то окрестил «спасательными канатами». Их быстро спускали с пристани. Вадимка изо всех сил помогал взрослым. В отблеске огня он различал, как большинство упавших в воду поплыло к берегу, откуда им что-то кричали, многие хватались за концы «спасательных канатов». На пристань стали поднимать спасённых, с них текла вода, от холода они дрожали, старались отдышаться.
— Ну, как Ердань? Дюже солёная? — спрашивал кто-то.
Но внимание Вадимки теперь было привлечено к другому.
— Казаки! — вдруг где-то недалеко раздался зычный командирский голос. — Кто со мной? Будем пробиваться в Крым сухим путём. Другой дороги у нас не осталось. В порту много брошенного оружия, подбирайте его — и с богом! Пулемётов побольше!.. Кто со мной?
Вадимка сразу узнал голос полковника Мальцева.
— А мы, сосед, что будем делать? — сказал Яков, утирая слезы. — Двинем в Крым?
— …Ну, ты как хочешь, а я как знаю, — помолчав, нехотя ответил Алёшин.
— Значит, не пойдёшь?.. Я давно догадывался.
— Значит, не пойду… С меня хватит!
— Уговаривать тебя некогда. Дело твоё… А жалко — три службы сломали вместе.
— Яков, куда тебя черт понесёт? На кой леший тебе Крым? В седле не удержались, на хвосте не удержишься!..
— Не в том дело! — перебил Чугреев. — Сам знаешь, уж больно много я красным задолжал. Как бы они не стали взыскивать все долги сполна. Так что приходится одной дорожки держаться… Ежели доберёшься до дому, скажи моим, что велел, мол, кланяться, а сам пошёл долю искать… Прощай, сосед!
Яков тряхнул головой, вскинул ремень винтовки на плечо и с офицерским чемоданом в руке пошёл, расталкивая галдевшую толпу.
…С Мальцевым ушло немало народу, на пристани стало просторнее. Скоро тут все утихомирилось. Люди снова стали рассаживаться кучками. Слышался ровный гомон. Было похоже, что пароходов уже не ждали. Пожар на берегу угасал, на пристани стало темнее, более густо потянуло смрадом. Вадимка и Василий Алёшин нашли то место, где они недавно располагались.
Английская амуниция была изрядно затоптана грязными сапогами, от ящика, в котором была водка, остались одни щепки, осколки от бутылок хрустели под ногами. По этому месту, видать, прошло много ног.
— Садись, парнишша… Теперь нам осталось только ждать готового… Отдыхай, — сказал Алёшин, подстилая ему валявшуюся шинель.
Долго сидели молча. Вадимка был потрясён всем, что увидел в эту ночь, но все заслонила коренастая фигура Якова. Перед глазами так и стояло — с винтовкой и чемоданом сосед уходит от них, исчезая в толпе, одетой в английские шинели.
Вадимка по привычке шморгнул носом и прошептал, поглядывая украдкой на Алёшина.
— Ушёл дядя Яков, ну и нехай себе… Ему, стало быть, не жалко ни дома, ни хутора… Не очень-то они ему нужны!
Дядя Василий долго молчал, а потом похлопал своего собеседника по спине и будто нехотя сказал:
— Рыба ишшет где глубже, а человек — где лучше.
— Ну, конечно, ты делаешь как лучше!
— Эх, парень, парень… И что ты ко мне пристал…
— Доберёмся до дому, эх и заживём! Правда, дядя Василь?
— Дай-то бог… А то ведь только тем и занимаемся, что стреляем друг в друга.
Дядя Василь снова замолчал. Вадимка был несказанно рад, что с ним разговаривают как со взрослым, и тоже молчал — он боялся каким-либо неосторожным словом рассердить соседа.
— А нынче вот, — снова заговорил дядя Василий, — я дошёл до края и конца — тут край земли нашей, тут и войне конец. С нынешней ночи я могу жить не по воинскому уставу, а сам по себе. Нынче я опять Василий Алёшин, каким меня мать родила. И думаю я — не пора ли тебе, Василий Алёшин, жить, как велит тебе твоя душа… А душа-то, она от войны совсем изнемогла… Вернусь вот домой и начну жить с того места, на каком меня застала война… Дело тут простое… Ежели мне кто сделал добро, так и я же буду платить ему тем же. Ежели каждый из нас да начнёт жить по этому человеческому закону, то и жизнь станет совсем другой. Свет-то, он стоит на добрых людях.
Вадимка был согласен с Алёшиным. После всего, что довелось видеть в Хомутовской, он хорошо знал, как страшно, когда люди убивают людей.