Страница:
Я понял, что она многого не знает, и решил не открывать ей того, чему сам стал свидетелем.
– Мое сердце у твоих ног, госпожа, – сказал я.
С этого дня я начал работать над двумя статуями под неусыпным наблюдением подмастерьев Хирама и Джхути, которых с удовольствием колотил при каждом удобном случае. Работал быстро. Если одну из скульптур – фараона – надлежало выполнить, точно соблюдая все каноны, то вторую никто не мог помешать мне высечь так, как я хотел. Работая, я размышлял о том, что умею, оказывается, меньше, чем какой-нибудь раб из Вавилона. Как-то Раоми показывал мне привезенную с далекого севера вещицу: вырезанную из кости головку девушки. Лицо северной красавицы, удлиненное, с острым профилем. В то время я не смел признаться самому себе, что никогда не видел лица более прекрасного, и упорно твердил, что это работа варвара, что даже смотреть на нее – кощунство…
Когда обе статуи были почти готовы, я бросил работу. С утра до ночи бродил по саду, хотел видеть Юру и встретил ее в одном из коридоров дворца. Вероятно, я выглядел довольно странно, потому что Юра подбежала ко мне:
– Что случилось, Минхотеп?
– Я почти закончил работу. Осталось самое важное, мне хочется, госпожа, чтобы ты была со мной.
Мы вернулись в мастерскую, и, усадив Юру у окна, я приступил к работе. Подмастерья пыхтели у меня за спиной, я чувствовал на себе их подозрительные взгляды. Иддиба принесла еду, мы немного поели и продолжили работу. Юра уснула, и лишь тогда до меня дошло, что уже ночь. Я разбудил Юру, проводил ее во дворец. Вернулся и прогнал подмастерьев. Они вышли и встали у дверей: было слышно, как они переговаривались.
Я работал до утра. В окне брезжил свет зари, когда я забылся тяжелым сном, полным кошмарных сновидений.
Проснувшись, прежде всего увидел серые от ярости лица подмастерьев, а затем – Юру. Девушка смотрела на свое изваяние с испугом, сложив руки у подбородка.
– Минхотеп… Что ты сделал, Минхотеп? – тихо сказала она.
И только тогда, увидев свою работу при ярком дневном свете, я понял, что сотворил чудо. Мраморная Юра была живой. Лицо казалось грустным, углы рта были опущены, в них затаилась обида. Это лицо можно было узнать среди тысяч одноликих парадных статуй, потому что только оно жило своей, а не чужой жизнью. Да, это было чудо. И святотатство. Я надеялся найти в глазах Юры признание своей победы, но прочел в них лишь испуг.
– Ты сошел с ума, Минхотеп, – прошептала она.
Открылась дверь, и Юра исчезла.
– Господин, – мрачно сказал тощий Хирам, – мы не можем оставаться здесь.
– Убирайтесь, – приказал я.
Они вышли из мастерской на цыпочках, стараясь не касаться ни одного предмета. Отныне моя душа была предназначена Гатгару. Я знал, что обречен, но расставаться с жизнью мне не хотелось. И я понял, что должен делать. Увидел единственный способ, который мог не только спасти меня, но дать возможность создавать, я уже знал, какое это счастье – лепить людей так, как хочет душа.
Позавтракав плодами, запер дверь мастерской, взял резец и подошел к незаконченной статуе Хафры. Работал до вечера, а когда голод и усталость взяли верх, пошел во дворец в надежде найти Фалеха.
У порога мастерской я натолкнулся на Хирама. Пес, оказывается, стерег меня, как раба
– Мне нужно видеть верховного сановника, – сказал я.
Хирам быстро залопотал, и я с трудом понял из его скороговорки, что Фалех в Меннефере, а завтра Царь царей, божественный Хафра, почтит своим присутствием дворец верховного сановника.
Такая удача мне и не снилась.
– Принеси еды, – потребовал я и вернулся в мастерскую. Отдохнув, взялся за работу и завершил ее лишь поздней ночью.
Утром, выйдя в сад, я увидел, что он полон людей: воинов, сановников, жрецов. Меня окликнул жрец и призвал именем Великого Дома во дворец.
В большом зале стояло царское возвышение. Ахром-Хафра сидел на троне так непринужденно, будто на самом деле занял это место по праву рождения. Его лицо показалось мне более светлым, чем раньше. Приглядевшись, я понял, что это искусно наложенный грим. Рядом с фараоном стояли Фалех и верховный жрец. Нужно было паси, па колени, но я стоял столбом: ноги отказывались сгибаться.
Хафра усмехнулся:
– Ты, я вижу, не вполне оправился после болезни. Только этим я могу объяснить, что моя статуя еще не готова.
– Она готова, о владыка, – сказал я. – Она высечена из мрамора «митт»…
– Мы придем в мастерскую после совета, – кивнул Хафра.
Совет военачальников затянулся, и фараон со свитой появился в мастерской, когда солнце стояло у самой черты горизонта. В свите Кафры не было жрецов, и сам Царь царей выглядел рассерженным. Теперь моя жизнь зависела от случая.
Фараон подошел к своей статуе и не смог сдержать возгласа восхищении. Хлфра был высечен сидящим па тропе. Руки со сжатыми кулаками лежали на коленях. Голова, покрытая царским платком, гордо поднята кверху. Прямой нос, прижатые к голове уши и клиновидная бородка придавали лицу нубийца черты, которые делали фараона уроженцем Кемта!
Хафра бросил на меня один только взгляд, и я понял, что спасен.
– Это я, – коротко сказал Царь царей.
Что ж, это оказалось правдой. С того дня Хафра стал таким, каким был изображен. Дворцовые умельцы изготовили изумительной работы маску, о существовании которой знали очень немногие, а те, кто догадывался, не смели говорить. Все дальнейшие изображения фараона, кто бы ни делал их, были лишь точной копией моей работы. Мной действительно был создан канон. Я не думал об этом, спасая свою жизнь, но так получилось: я, скульптор Минхотеп, сотворил того Хафру, какого тридцать лет знал и любил народ Кемта…
Насмотревшись на собственное изображение, Хафра подошел к статуе Юры. Он стоял перед ней очень долго. Солнце зашло, мастерская погрузилась в полумрак. Хафра громко сказал:
– Девушка прекрасна. Кто она?
– Это скульптура моей дочери Юры, о владыка, – ответил Фалех, – но я нахожу…
– Почему я раньше не видел твоей дочери? – прервал его Хафра. – Ты не приводил ее в мой дворец?
Помолчав, он добавил:
– Мы поговорим о ней позднее, сановник.
Фалех поклонился. Фараон обратился ко мне:
– Я доволен, Минхотеп. И велю выставить свою статую в тронном зале в Меннефере. Тебе поручаю начать строить в городе мертвых усыпальницу, достойную Царя царей. В помощь я вызвал из Она[11] строителя Ментаха.
С этими словами Хафра покинул мастерскую.
После ухода фараона я долго искал Юру в саду и во дворце. Вернулся к себе и здесь застал Иддибу.
– Где твоя госпожа? – воскликнул я.
– Госпожа, – голос Иддибы дрожал, – не сможет увидеться с тобой. Моя госпожа – невеста Великого Дома. Это решилось сейчас. Мы переезжаем в Меннефер. Госпожа велела передать тебе амулет. Просила, чтобы ты всегда носил его в память о ней.
Я увидел топкую золотую пластинку на цепочке. На одной стороне амулета было выбито имя Озириса, на другой – божество сфинкса. Изумительная древняя работа. Неожиданно мне показалось, что сфинкс улыбается странной и непонятной улыбкой. Улыбкой нубийца…
Наступил вечер, но в пещере было довольно светло, потому что взошла луна. В ее свете можно было разглядеть жалкое ложе отшельника, несколько кувшинов с водой и пищей.
Минхотеп лежал, закрыв глаза. Отшельник стоял над ним, сложив на груди короткие руки. Хатор, сидя подле Минхотепа на коленях, смачивал лоб скульптора влажной тряпочкой. Отшельник нарушил молчание:
– Учитель наш ослаб. Пусть отдохнет. Я продолжу его рассказ. – И, увидев удивленные лица юношей, добавил: – Да, я – Ментах, бывший зодчий фараона, строитель царской усыпальницы.
Хатор так и впился взглядом в хмурое скуластое лицо отшельника. Он верил каждому слову учителя и ждал продолжения.
Сетеб притаился в глубине пещеры. Он тоже слушал, но что, кроме страха, ощущал Сетеб в себе? Еще и еще раз повторял он это страшное слово «святотатство» и видел, как душа его, обливаясь кровью, попадает в лапы Амамат[12], обреченная на вечные муки.
А отшельник, чьи не утратившие зоркости глаза заметили эту внутреннюю борьбу, начал говорить медленно, обращаясь, казалось, не к ученикам, а к Минхотепу.
Жреческая школа в Оне – лучшая в Кемте. Я попал туда в детстве. Должен был стать жрецом. Ничего не знал о своих родителях. Мне сказали только, что они были убиты. Война! Орды нубийцев напали на Верхний Кемт. Многих убили. Многих.
Меня учили, как устроен мир. Учили десятикратности человеческого «я». Учили, что нет людей выше жрецов. Учили повиноваться только гласу богов. Не учили меня одному: искусству строителя. Должно быть, великий Тот[13] в доброте своей сам обучил меня этому.
Мне исполнилось шестнадцать. По моим указаниям перестроили правое крыло храма Ра. Я заслужил величайшую милость наставников. Был посвящен в первую ступень жреческого сана. Стал жрецом и продолжал оставаться строителем. В девятнадцать я прошел вторую ступень посвящения. Знал нее, что может знать жрец. И кроме того, у меня был талант. Я скрывал свое презрение ко всему, чему меня учили. У меня не было друзей. Все дни я проводил и работе и молениях. Наставники не могли нарадоваться моему усердию. А между тем я был лицемером и вольнодумцем. Я не верил! Нет, не в богов, но в людей, их представлявших. Впрочем, я готов был и от богов отказаться. Боги, которые прощают зло, – какой в них толк?
Однажды меня призвал к себе верховный жрец Ханусенеб.
– Слушай, Ментах, – сказал он, – Великий Дом, прослышав о твоих талантах, повелел мне подготовить тебя к строительству царской усыпальницы. Завтра ты отправишься в Меннефер.
Путешествие из Она в столицу оказалось легче, чем я ожидал. Меннефер примел меня в восторг. Дворцы знати, лачуги бальзамировщиков, ремесленником, горшечников. Неприступный портик храма Птаха. Островерхий, с крылатыми сфинксами у входа, дворец фараона.
Тронный зал оказался узким, высоким. Потолок его терялся» темноте. Передо мной на возвышении сидел владыка Верхнего и Нижнего Кемта божественный Хафра.
Аудиенция продолжалась недолго. Я был наполнен впечатлениями. Слова Великого Дома с трудом доходили до моего сознания. Пришел в себя, когда носильщики вынесли меня из Меннефера. Вдалеке показалась вершина пирамиды Хуфу. Около пирамиды лагерем расположился отряд копейщиков. Дальше слышался шум голосов, метался свет факелов. Это сто десять тысяч рабов – нубийцев, мидийцеи, вапилоияп – ожидали сигнала к началу работ.
Ко мне подошли двое. В одном я узнал жреца храма Птаха. Рядом стоял юноша немногим старше меня. При свете факелов лицо его казалось траурной маской. Я подумал, что такие лица неспособны улыбаться. Юноша смотрел на меня недоверчиво. Его приветствие было холодным. Пожелание долгих лет – нарочитым, неискренним. Он с первого взгляда не понравился мне.
Этим юношей был ты, Минхотеп.
– Скоро ты переменил свое мнение…
– Я думаю, – медленно сказал Ментах, – думаю, вспоминаю и вижу. Передо мной растет гора камней… С востока тянется бесконечная вереница людей. В этой массе, будто живые, шевелятся глыбы известняка. Люди как река. Словно плоты, камни плывут по ее течению. Растет кладка, рядом растет пирамида мертвых тел. Рабов не хватает. Фараон приказывает послать на строительство тридцать тысяч крестьян-должников. Свободных землепашцев, принужденных умереть ради величия Хафры. Я думаю, Минхотеп, и эта картина заслоняет от меня другое. Не могу вспомнить, когда мы решили вырубить Сфинкса.
– Это было, – сказал Минхотеп, – на седьмую осень после начала работ, когда на небе появился Себек[14].
– При чем здесь божественные предзнаменования, Минхотеп? Мне кажется, это произошло, когда строительство почтил своим присутствием фараон.
– Да, ты прав, Ментах… Но дело не только в посещении фараона. Сыграло роль появление Себека и еще то, что именно тогда рабы натолкнулись на скалу вблизи заупокойного храма. До этого разве я не старался казаться верным подданным? Разве не старался оправдать свое звание царского скульптора? Возле пирамиды, которую возводил ты, Ментах, я построил храм, впервые пробуя свои силы в строительстве. Внутренние стены храма облицевал полированными плитами из розового гранита, а в залах установил семьдесят фигур фараона из диорита, гранита, мрамора. И все скульптуры были подобны той, что я создал когда-то во дворце верховного сановника. Да иначе и нельзя было. Хафру дозволено было изображать только так. Никто и не представлял себе Царя царей иным. Народ любил владыку – ведь все великие дела приписывались ему. Он был для жителей Кемта как отец родной, этот нареченный брат Хуфу. Его и боялись, как боятся отца, строгого, но справедливого… Я ничего не забыл, Ментах, ты это хорошо знал, ведь мы часто говорили об этом, я ничего не забыл и не простил, но я ждал. Хотел, чтобы весь Кемт увидел, кому поклоняется.
Храм был готов, когда пирамида поднялась от земли на сто локтей. Стоял месяц паопи[15], Яро только что разлился, и к востоку от города мертвых виднелись покрытые мутной красной водой поля.
Жрецы устроили у пирамиды жертвоприношение в момент восхода звезды Сотис[16]. И тогда пронеслась весть: по пути из Сильсилэ, после молений богу Яро, строительство почтит своим присутствием владыка Верхнего и Нижнего Кемта.
Мы встречали Хафру, распростершись на песке у заупокойного храма. Помнишь, Ментах, ты старался разглядеть лицо нубийца сквозь тончайшую маску? Я не смотрел на Хафру, нет, я видел только молодую прекрасную женщину, стоявшую позади фараона. Это была Юра! Она видела меня, но, казалось, не замечала моего волнения. Лицо ее оставалось бесстрастным, оно совсем не было похоже на то милое, полное юной радости лицо, которое я запечатлел в мраморе и ради которого совершил святотатство.
Явилось ли посещение Хафры каплей, переполнившей чашу? Я ненавидел фараона, но дело было не во мне одном. Речь шла о Кемте, о попранной чести страны, об осквернении богов. О людях, которые поклонялись не доброму, но строгому владыке, а жестокому властолюбцу. Беседы с тобой, Ментах, укрепили мой дух. К истине через святотатство, говорил Раоми. А ты, Ментах, сказал, что «Книга Меонг» придумана жрецами.
Есть один смысл в искусстве, говорил ты, этот смысл – правда. И в тот день, когда фараон, чрезвычайно довольный, отбыл Меннефер, нам открылась правда.
Царский кортеж медленно исчез в песках, и с ним навсегда исчезла Юра, больше я не видел ее.
Еще утром я велел копать почну и двух хеттах[17] от храма, чтобы начать оттуда закладку степы, опоясывающей усыпальницу. Солнце только-только опустилось. Мы с тобой, Ментах, стояли на холме и смотрели, как рабы заполняют камнями очередной ряд пирамиды. Я увидел надсмотрщика, который поднимался к нам и что-то кричал на бегу. Рабы у храма перестали копать, они стояли и смотрели в нашу сторону. Надсмотрщик вбежал на холм.
– Господин, – обратился он ко мне, – мы натолкнулись на скалу.
– Велика ли скала? – спросил я.
– Не знаю, господин.
– Выкопайте землю вокруг, узнайте размеры и форму.
Надсмотрщик побежал вниз, а ты Ментах, удивленно спросил:
– Зачем тебе понадобилось откапывать скалу, Минхотеп?
– Я и сам не знал, мне казалось, что скала натолкнет меня на мысль, которую я искал долгие годы. Рабы поволокли корзины с песком, скала стала медленно показывать свои шероховатые грани. И тогда, Ментах, ты схватил меня за руку. Помнишь? Ты прошептал: «Смотри, Минхотеп, это Себек…»
Запад полыхал багрянцем, и в этой расплавленной массе плавала, дрожа, желтоватая крупинка.
– Это Себек, он светит нам, Минхотеп! Редко кто может похвастать, что видел его. Говорят, что людям, увидевшим Себек, открывается правда!
И мы, не сговариваясь, посмотрели туда, где из-под песка появлялись контуры скалы. Мы вместе подумали об одном, и я сказал:
– Статуя?
Ты покачал головой:
– Сфинкс!
Прошло несколько дней, и скала, окруженная копошащимися рабами, черной львицей легла меж изрытых дюн. Ее массивная бесформенная голова с тоскливой ненавистью смотрела на восток. Тогда, Ментах, ты сказал:
– Себек дарит нам Сфинкса, которого еще не видел Кемт. Нужно следовать естественной линии камня. Придется немного поработать, чтобы придать ему совершенную форму. Конечно, если Фалех даст дополнительные средства.
У тебя был практичный ум, Ментах. А я думал о том, что мое искусство должно будет проклясть не только фараона, но и то, что стояло за ним, – вековое невежество и страх, тиранию жрецов и сановников, продажность знати. Должно будет показать жалкую природу властителя, запрещавшего народные празднества, опустошавшего амбары крестьян, назначавшего непосильные налоги – все ради пирамиды. Показать Хафру в его истинном облике. Помнишь, Ментах, как мы обсуждали подробности? Неожиданно ты помрачнел. Минхотеп, сказал ты, нам не дадут довести дело до конца. Подмастерья мигом поймут, какого Сфинкса мы задумали ставить в городе мертвых. Остальное не нужно даже воображать.
– Необходимость – сестра мудрости, – сказал отшельник. – Как сохранить Сфинкса для тех, кто придет после нас? Я вспомнил маску на лице Хафры, о которой рассказывал ты, Минхотеп. Подумал: не закрыть ли и нам лицо Сфинкса алебастровой маской? Умело наложенные слои алебастра придадут статуе кемтские черты и выражение лживого величия. Раскрасить по канонам: лицо коричневой охрой, бороду – синайской чернью, головной платок – синим шессилитом и ракушечной потравой. Такой Сфинкс ни у кого не вызовет подозрений. Но пройдет время. Зной и ветер раскрошат тонкую алебастровую корку. Тогда весь Кемт увидит, какое коварное существо охраняло великие пирамиды. Но жрецы уже не смогут отдать приказ распилить Сфинкса на плиты. Время обожествит в их глазах кощунственную вольность царских строителей…
Отшельник вскочил на ноги и, порывшись в темном углу пещеры, вернулся со свитком папируса.
Ментах бережно расправил папирус, и Хатор увидел чертежи и рисунки львиного Сфинкса.
– Таким мы высекли Сфинкса спустя шесть лет, – сказал Ментах. – Смотрите, юноши… Рука вашего учителя изобразила Сфинкса в алебастровой маске. Какое благородство на лице владыки двух стран! Вспомните «Книгу Меоиг» и сверьте пропорции. Они не нарушены.
Ментах передвинул изображение и открыл новый рисунок. Хатор вскрикнул от изумления. Черты Сфинкса неузнаваемо изменились. Это был не Хафра – отец Кемта, верный защитник народа, это был другой Хафра, правду о котором Хатор узнал сейчас.
– Сфинкс без маски, – сказал отшельник. – Таким он должен был стать тысячу лун спустя. Вглядитесь в лицо фараона. Какое безволие, подлость, какая жестокость… А улыбка? Разве не смеется Хафра над легковерием народа?
– Прости, господин, – Хатор дотронулся пальцем до рисунка. – Никто никогда не говорил нам, что близ пирамиды Великого Дома стоит Сфинкс.
– Время обогнало наши стремления, – сказал Минхотеп. – Скала поддавалась с большим трудом. Пришлось вырубить в ней многочисленные уступы, замуровать щели, чтобы придать камню монолитность. Шесть лет… Наконец рабы сняли леса, и Сфинкс стал виден на много хетов вокруг. Величие его подавляло всех, даже тех, кто недавно обтачивал бронзовым скребком когти льва. Слухи быстрее ветра неслись через пустыню и гнали в город мертвых тысячи любопытных.
Мы с нетерпением ждали Хафру, чье имя было дважды высечено на подножии Сфинкса. В полдень мы с тобой, Ментах, вместе с начальником стражи и мастерами встречали Царя царей. Хафра говорил с нами приветливо, изволил слегка наклонить голову. Но тут я увидел Хирама, который что-то шептал верховному жрецу. Жрец приблизился к фараону и сказал несколько слов. В это время Хирам с группой мастеров начали набираться на плечо Сфинкса. Хирам первым ударил киркой по лицу Сфинкса. Алебастр посыпался. Кирки все глубже вгрызались в хрупкое покрытие, и второй лик фараона начал медленно выступать из камня. Статуя ожила, линия подбородка и скул закруглилась, глаза расширились, брови взметнулись вверх, рот, строгая линия которого ранее дышала отрешенностью от всего земного, расплылся в улыбке, хищно вздернулись ноздри широкого носа. Хафра, подавшись вперед, визгливо прокричал:
– Не вижу! Я ничего не вижу!
И он действительно больше не увидел Сфинкса, потому что за одну ночь рабы засыпали Сфинкса. Землю на том месте, где была голова нубийца, рабы утоптали… Сам я не видел, мне рассказал обо всем начальник дворцовой стражи, когда я ожидал в темнице решения Хафры. Мне грозила смерть, но Царь царей проявил милосердие… Я остался один. Тебя, Ментах, не было со мной ни тогда, ни после, когда объявили приговор, и меня сослали на соляные копи Каграта.
– Я бежал, – коротко сказал отшельник. И, поскольку Минхотеп молчал, продолжал: Хирам с мастерами полоз на плечо Сфинкса. Я понял, что наши дни сочтены, и сделал тебе знак, Минхотеп. Ты не видел. Тогда я побежал. Никто не замечал меня. Все смотрели на меняющееся лицо Сфинкса.
Я ушел в пустыню. Бродил по ней, как шакал, в поисках пищи и воды. Несколько месяцев спустя вернулся в Меннефер. Узнал, что бывший царский скульптор Минхотеп сослан куда-то по решению суда жрецов. Из отдельных фраз, намеков, случайных слов я понял, что произошло в городе мертвых. Там было в тот день больше ста тысяч человек. Рабы, крестьяне, воины, жрецы. Почти все они погибли. Рабы – в Ливийской пустыне, куда их погнали, как стадо. Крестьян забили насмерть, сгноили в каменоломнях Турры. Такой была цена царского спокойствия. Хватали всех в слепом стремлении уничтожить любого, кто видел.
Я ушел из Меннефера. Скитался. В каждой деревне рассказывал легенды о фараоне, об искусстве, о Сфинксе. Рассказывал о тебе, Минхотеп. Некоторые верили. Большинство – нет. Крепким было убеждение в непогрешимости фараона. Но все же, все же…
Шли годы. Я ослаб. Не мог больше скитаться. Но и жить с людьми не хотел. Подчиняться тому, кого осмеял? Пришел сюда. Лишь за пищей и водой хожу на запад, к Яро.
Я сделал, что мог, Минхотеп. Пойди в любое селение Дельты или Верхнего Кемта. Везде ты сможешь услышать передаваемую шепотом легенду, как фараон пошел против воли Озириса, запретил празднества, унижал крестьян, осквернил землю города мертвых. И как Озирис велел показать всем лик того человека, которого называют Великим Домом. Ничье имя не будет названо. Никто не скажет о Сфинксе. Но все намеки будут понятны для каждого, кто захочет понять.
Единственная мысль терзала меня. Я думал, что предал тебя, Минхотеп. Был уверен, что ты погиб. И вот – ты жив! Сегодня, Минхотеп, я стал счастливым…
Ментах опустился на колени перед скульптором и провел ладонью по его лбу. Хатор не смог сдержать рыдания. Отшельник встал, дотронулся рукой до груди юноши:
– Ты знаешь теперь историю своего учителя. Назови его святотатцем.
– Нет! – Хатор отпрянул, но тут же, будто очнувшись, опустился на земляной пол пещеры и тихо добавил: – Не знаю.
– Хороший ответ, юноша, – одобрил Ментах. – Я тоже не знаю, хотя с той поры прошло много лет. Мы нарушили каноны – это грех. Мы ненавидели Царя царей – это грех. Но каноны придуманы жрецами. А Царь царей – тиран. Подумай, могли ли мы поступить иначе?
– Не знаю, – повторил Хптор.
– А твой друг и брат знает, – сказал Ментах.
Только теперь Хатор увидел, что Сетеба нет в пещере.
– Бежал, – сказал Ментах, – и это хорошо. Было бы хуже, если бы он предал нас уже в Меннефере. – Помолчав, отшельник добавил: – Ты понял теперь, почему твой учитель идет в столицу?
– Суд, – пробормотал Хатор. – Суд над мертвым…
На шестидесятый день после смерти фараона все подступы к Меннеферу были забиты толпами люден, пришедших из Верхнего и Нижнего Кемта, из Сипая и Ливийских владений. Люди жили под открытым небом, проводя дни в молениях, спорах, разговорах, драках, благочестии и разврате.
В заупокойном храме Хафры стоял саркофаг с мумией фараона. Круглые сутки не смолкали здесь стоны и вопли, приносились жертвы Озирису и Анубису.
В царском дворце верховный сановник вместе с царицей Юрой и сыном-наследником Менкау-Ра обсуждали план погребальных шествий и коронации нового владыки.
В узкой и высокой келье храма Птаха смуглый юноша, преклонив колени перед жрецом Пахором, молил бога простить ему тяжкий грех. Это был Сетеб. Долгий переход совершенно истощил его, и только глаза голодно сверкали из-под слипшихся на лбу волос.
Пахор слушал сбивчивый рассказ юноши с удивлением и затаенной радостью. Он знал, какие выгоды сулит ему поимка святотатца. Упустить случай подняться на следующую ступень посвящения было бы глупо.
– Преступление твое, – пропел Пахор с фальшивой тоской в голосе, – это преступление чревозвездной Нут[18]. Нелегко будет очистить твоего божественного Ка[19] от скверны.
– Мое сердце у твоих ног, госпожа, – сказал я.
С этого дня я начал работать над двумя статуями под неусыпным наблюдением подмастерьев Хирама и Джхути, которых с удовольствием колотил при каждом удобном случае. Работал быстро. Если одну из скульптур – фараона – надлежало выполнить, точно соблюдая все каноны, то вторую никто не мог помешать мне высечь так, как я хотел. Работая, я размышлял о том, что умею, оказывается, меньше, чем какой-нибудь раб из Вавилона. Как-то Раоми показывал мне привезенную с далекого севера вещицу: вырезанную из кости головку девушки. Лицо северной красавицы, удлиненное, с острым профилем. В то время я не смел признаться самому себе, что никогда не видел лица более прекрасного, и упорно твердил, что это работа варвара, что даже смотреть на нее – кощунство…
Когда обе статуи были почти готовы, я бросил работу. С утра до ночи бродил по саду, хотел видеть Юру и встретил ее в одном из коридоров дворца. Вероятно, я выглядел довольно странно, потому что Юра подбежала ко мне:
– Что случилось, Минхотеп?
– Я почти закончил работу. Осталось самое важное, мне хочется, госпожа, чтобы ты была со мной.
Мы вернулись в мастерскую, и, усадив Юру у окна, я приступил к работе. Подмастерья пыхтели у меня за спиной, я чувствовал на себе их подозрительные взгляды. Иддиба принесла еду, мы немного поели и продолжили работу. Юра уснула, и лишь тогда до меня дошло, что уже ночь. Я разбудил Юру, проводил ее во дворец. Вернулся и прогнал подмастерьев. Они вышли и встали у дверей: было слышно, как они переговаривались.
Я работал до утра. В окне брезжил свет зари, когда я забылся тяжелым сном, полным кошмарных сновидений.
Проснувшись, прежде всего увидел серые от ярости лица подмастерьев, а затем – Юру. Девушка смотрела на свое изваяние с испугом, сложив руки у подбородка.
– Минхотеп… Что ты сделал, Минхотеп? – тихо сказала она.
И только тогда, увидев свою работу при ярком дневном свете, я понял, что сотворил чудо. Мраморная Юра была живой. Лицо казалось грустным, углы рта были опущены, в них затаилась обида. Это лицо можно было узнать среди тысяч одноликих парадных статуй, потому что только оно жило своей, а не чужой жизнью. Да, это было чудо. И святотатство. Я надеялся найти в глазах Юры признание своей победы, но прочел в них лишь испуг.
– Ты сошел с ума, Минхотеп, – прошептала она.
Открылась дверь, и Юра исчезла.
– Господин, – мрачно сказал тощий Хирам, – мы не можем оставаться здесь.
– Убирайтесь, – приказал я.
Они вышли из мастерской на цыпочках, стараясь не касаться ни одного предмета. Отныне моя душа была предназначена Гатгару. Я знал, что обречен, но расставаться с жизнью мне не хотелось. И я понял, что должен делать. Увидел единственный способ, который мог не только спасти меня, но дать возможность создавать, я уже знал, какое это счастье – лепить людей так, как хочет душа.
Позавтракав плодами, запер дверь мастерской, взял резец и подошел к незаконченной статуе Хафры. Работал до вечера, а когда голод и усталость взяли верх, пошел во дворец в надежде найти Фалеха.
У порога мастерской я натолкнулся на Хирама. Пес, оказывается, стерег меня, как раба
– Мне нужно видеть верховного сановника, – сказал я.
Хирам быстро залопотал, и я с трудом понял из его скороговорки, что Фалех в Меннефере, а завтра Царь царей, божественный Хафра, почтит своим присутствием дворец верховного сановника.
Такая удача мне и не снилась.
– Принеси еды, – потребовал я и вернулся в мастерскую. Отдохнув, взялся за работу и завершил ее лишь поздней ночью.
Утром, выйдя в сад, я увидел, что он полон людей: воинов, сановников, жрецов. Меня окликнул жрец и призвал именем Великого Дома во дворец.
В большом зале стояло царское возвышение. Ахром-Хафра сидел на троне так непринужденно, будто на самом деле занял это место по праву рождения. Его лицо показалось мне более светлым, чем раньше. Приглядевшись, я понял, что это искусно наложенный грим. Рядом с фараоном стояли Фалех и верховный жрец. Нужно было паси, па колени, но я стоял столбом: ноги отказывались сгибаться.
Хафра усмехнулся:
– Ты, я вижу, не вполне оправился после болезни. Только этим я могу объяснить, что моя статуя еще не готова.
– Она готова, о владыка, – сказал я. – Она высечена из мрамора «митт»…
– Мы придем в мастерскую после совета, – кивнул Хафра.
Совет военачальников затянулся, и фараон со свитой появился в мастерской, когда солнце стояло у самой черты горизонта. В свите Кафры не было жрецов, и сам Царь царей выглядел рассерженным. Теперь моя жизнь зависела от случая.
Фараон подошел к своей статуе и не смог сдержать возгласа восхищении. Хлфра был высечен сидящим па тропе. Руки со сжатыми кулаками лежали на коленях. Голова, покрытая царским платком, гордо поднята кверху. Прямой нос, прижатые к голове уши и клиновидная бородка придавали лицу нубийца черты, которые делали фараона уроженцем Кемта!
Хафра бросил на меня один только взгляд, и я понял, что спасен.
– Это я, – коротко сказал Царь царей.
Что ж, это оказалось правдой. С того дня Хафра стал таким, каким был изображен. Дворцовые умельцы изготовили изумительной работы маску, о существовании которой знали очень немногие, а те, кто догадывался, не смели говорить. Все дальнейшие изображения фараона, кто бы ни делал их, были лишь точной копией моей работы. Мной действительно был создан канон. Я не думал об этом, спасая свою жизнь, но так получилось: я, скульптор Минхотеп, сотворил того Хафру, какого тридцать лет знал и любил народ Кемта…
Насмотревшись на собственное изображение, Хафра подошел к статуе Юры. Он стоял перед ней очень долго. Солнце зашло, мастерская погрузилась в полумрак. Хафра громко сказал:
– Девушка прекрасна. Кто она?
– Это скульптура моей дочери Юры, о владыка, – ответил Фалех, – но я нахожу…
– Почему я раньше не видел твоей дочери? – прервал его Хафра. – Ты не приводил ее в мой дворец?
Помолчав, он добавил:
– Мы поговорим о ней позднее, сановник.
Фалех поклонился. Фараон обратился ко мне:
– Я доволен, Минхотеп. И велю выставить свою статую в тронном зале в Меннефере. Тебе поручаю начать строить в городе мертвых усыпальницу, достойную Царя царей. В помощь я вызвал из Она[11] строителя Ментаха.
С этими словами Хафра покинул мастерскую.
После ухода фараона я долго искал Юру в саду и во дворце. Вернулся к себе и здесь застал Иддибу.
– Где твоя госпожа? – воскликнул я.
– Госпожа, – голос Иддибы дрожал, – не сможет увидеться с тобой. Моя госпожа – невеста Великого Дома. Это решилось сейчас. Мы переезжаем в Меннефер. Госпожа велела передать тебе амулет. Просила, чтобы ты всегда носил его в память о ней.
Я увидел топкую золотую пластинку на цепочке. На одной стороне амулета было выбито имя Озириса, на другой – божество сфинкса. Изумительная древняя работа. Неожиданно мне показалось, что сфинкс улыбается странной и непонятной улыбкой. Улыбкой нубийца…
Наступил вечер, но в пещере было довольно светло, потому что взошла луна. В ее свете можно было разглядеть жалкое ложе отшельника, несколько кувшинов с водой и пищей.
Минхотеп лежал, закрыв глаза. Отшельник стоял над ним, сложив на груди короткие руки. Хатор, сидя подле Минхотепа на коленях, смачивал лоб скульптора влажной тряпочкой. Отшельник нарушил молчание:
– Учитель наш ослаб. Пусть отдохнет. Я продолжу его рассказ. – И, увидев удивленные лица юношей, добавил: – Да, я – Ментах, бывший зодчий фараона, строитель царской усыпальницы.
Хатор так и впился взглядом в хмурое скуластое лицо отшельника. Он верил каждому слову учителя и ждал продолжения.
Сетеб притаился в глубине пещеры. Он тоже слушал, но что, кроме страха, ощущал Сетеб в себе? Еще и еще раз повторял он это страшное слово «святотатство» и видел, как душа его, обливаясь кровью, попадает в лапы Амамат[12], обреченная на вечные муки.
А отшельник, чьи не утратившие зоркости глаза заметили эту внутреннюю борьбу, начал говорить медленно, обращаясь, казалось, не к ученикам, а к Минхотепу.
Жреческая школа в Оне – лучшая в Кемте. Я попал туда в детстве. Должен был стать жрецом. Ничего не знал о своих родителях. Мне сказали только, что они были убиты. Война! Орды нубийцев напали на Верхний Кемт. Многих убили. Многих.
Меня учили, как устроен мир. Учили десятикратности человеческого «я». Учили, что нет людей выше жрецов. Учили повиноваться только гласу богов. Не учили меня одному: искусству строителя. Должно быть, великий Тот[13] в доброте своей сам обучил меня этому.
Мне исполнилось шестнадцать. По моим указаниям перестроили правое крыло храма Ра. Я заслужил величайшую милость наставников. Был посвящен в первую ступень жреческого сана. Стал жрецом и продолжал оставаться строителем. В девятнадцать я прошел вторую ступень посвящения. Знал нее, что может знать жрец. И кроме того, у меня был талант. Я скрывал свое презрение ко всему, чему меня учили. У меня не было друзей. Все дни я проводил и работе и молениях. Наставники не могли нарадоваться моему усердию. А между тем я был лицемером и вольнодумцем. Я не верил! Нет, не в богов, но в людей, их представлявших. Впрочем, я готов был и от богов отказаться. Боги, которые прощают зло, – какой в них толк?
Однажды меня призвал к себе верховный жрец Ханусенеб.
– Слушай, Ментах, – сказал он, – Великий Дом, прослышав о твоих талантах, повелел мне подготовить тебя к строительству царской усыпальницы. Завтра ты отправишься в Меннефер.
Путешествие из Она в столицу оказалось легче, чем я ожидал. Меннефер примел меня в восторг. Дворцы знати, лачуги бальзамировщиков, ремесленником, горшечников. Неприступный портик храма Птаха. Островерхий, с крылатыми сфинксами у входа, дворец фараона.
Тронный зал оказался узким, высоким. Потолок его терялся» темноте. Передо мной на возвышении сидел владыка Верхнего и Нижнего Кемта божественный Хафра.
Аудиенция продолжалась недолго. Я был наполнен впечатлениями. Слова Великого Дома с трудом доходили до моего сознания. Пришел в себя, когда носильщики вынесли меня из Меннефера. Вдалеке показалась вершина пирамиды Хуфу. Около пирамиды лагерем расположился отряд копейщиков. Дальше слышался шум голосов, метался свет факелов. Это сто десять тысяч рабов – нубийцев, мидийцеи, вапилоияп – ожидали сигнала к началу работ.
Ко мне подошли двое. В одном я узнал жреца храма Птаха. Рядом стоял юноша немногим старше меня. При свете факелов лицо его казалось траурной маской. Я подумал, что такие лица неспособны улыбаться. Юноша смотрел на меня недоверчиво. Его приветствие было холодным. Пожелание долгих лет – нарочитым, неискренним. Он с первого взгляда не понравился мне.
Этим юношей был ты, Минхотеп.
– Скоро ты переменил свое мнение…
– Я думаю, – медленно сказал Ментах, – думаю, вспоминаю и вижу. Передо мной растет гора камней… С востока тянется бесконечная вереница людей. В этой массе, будто живые, шевелятся глыбы известняка. Люди как река. Словно плоты, камни плывут по ее течению. Растет кладка, рядом растет пирамида мертвых тел. Рабов не хватает. Фараон приказывает послать на строительство тридцать тысяч крестьян-должников. Свободных землепашцев, принужденных умереть ради величия Хафры. Я думаю, Минхотеп, и эта картина заслоняет от меня другое. Не могу вспомнить, когда мы решили вырубить Сфинкса.
– Это было, – сказал Минхотеп, – на седьмую осень после начала работ, когда на небе появился Себек[14].
– При чем здесь божественные предзнаменования, Минхотеп? Мне кажется, это произошло, когда строительство почтил своим присутствием фараон.
– Да, ты прав, Ментах… Но дело не только в посещении фараона. Сыграло роль появление Себека и еще то, что именно тогда рабы натолкнулись на скалу вблизи заупокойного храма. До этого разве я не старался казаться верным подданным? Разве не старался оправдать свое звание царского скульптора? Возле пирамиды, которую возводил ты, Ментах, я построил храм, впервые пробуя свои силы в строительстве. Внутренние стены храма облицевал полированными плитами из розового гранита, а в залах установил семьдесят фигур фараона из диорита, гранита, мрамора. И все скульптуры были подобны той, что я создал когда-то во дворце верховного сановника. Да иначе и нельзя было. Хафру дозволено было изображать только так. Никто и не представлял себе Царя царей иным. Народ любил владыку – ведь все великие дела приписывались ему. Он был для жителей Кемта как отец родной, этот нареченный брат Хуфу. Его и боялись, как боятся отца, строгого, но справедливого… Я ничего не забыл, Ментах, ты это хорошо знал, ведь мы часто говорили об этом, я ничего не забыл и не простил, но я ждал. Хотел, чтобы весь Кемт увидел, кому поклоняется.
Храм был готов, когда пирамида поднялась от земли на сто локтей. Стоял месяц паопи[15], Яро только что разлился, и к востоку от города мертвых виднелись покрытые мутной красной водой поля.
Жрецы устроили у пирамиды жертвоприношение в момент восхода звезды Сотис[16]. И тогда пронеслась весть: по пути из Сильсилэ, после молений богу Яро, строительство почтит своим присутствием владыка Верхнего и Нижнего Кемта.
Мы встречали Хафру, распростершись на песке у заупокойного храма. Помнишь, Ментах, ты старался разглядеть лицо нубийца сквозь тончайшую маску? Я не смотрел на Хафру, нет, я видел только молодую прекрасную женщину, стоявшую позади фараона. Это была Юра! Она видела меня, но, казалось, не замечала моего волнения. Лицо ее оставалось бесстрастным, оно совсем не было похоже на то милое, полное юной радости лицо, которое я запечатлел в мраморе и ради которого совершил святотатство.
Явилось ли посещение Хафры каплей, переполнившей чашу? Я ненавидел фараона, но дело было не во мне одном. Речь шла о Кемте, о попранной чести страны, об осквернении богов. О людях, которые поклонялись не доброму, но строгому владыке, а жестокому властолюбцу. Беседы с тобой, Ментах, укрепили мой дух. К истине через святотатство, говорил Раоми. А ты, Ментах, сказал, что «Книга Меонг» придумана жрецами.
Есть один смысл в искусстве, говорил ты, этот смысл – правда. И в тот день, когда фараон, чрезвычайно довольный, отбыл Меннефер, нам открылась правда.
Царский кортеж медленно исчез в песках, и с ним навсегда исчезла Юра, больше я не видел ее.
Еще утром я велел копать почну и двух хеттах[17] от храма, чтобы начать оттуда закладку степы, опоясывающей усыпальницу. Солнце только-только опустилось. Мы с тобой, Ментах, стояли на холме и смотрели, как рабы заполняют камнями очередной ряд пирамиды. Я увидел надсмотрщика, который поднимался к нам и что-то кричал на бегу. Рабы у храма перестали копать, они стояли и смотрели в нашу сторону. Надсмотрщик вбежал на холм.
– Господин, – обратился он ко мне, – мы натолкнулись на скалу.
– Велика ли скала? – спросил я.
– Не знаю, господин.
– Выкопайте землю вокруг, узнайте размеры и форму.
Надсмотрщик побежал вниз, а ты Ментах, удивленно спросил:
– Зачем тебе понадобилось откапывать скалу, Минхотеп?
– Я и сам не знал, мне казалось, что скала натолкнет меня на мысль, которую я искал долгие годы. Рабы поволокли корзины с песком, скала стала медленно показывать свои шероховатые грани. И тогда, Ментах, ты схватил меня за руку. Помнишь? Ты прошептал: «Смотри, Минхотеп, это Себек…»
Запад полыхал багрянцем, и в этой расплавленной массе плавала, дрожа, желтоватая крупинка.
– Это Себек, он светит нам, Минхотеп! Редко кто может похвастать, что видел его. Говорят, что людям, увидевшим Себек, открывается правда!
И мы, не сговариваясь, посмотрели туда, где из-под песка появлялись контуры скалы. Мы вместе подумали об одном, и я сказал:
– Статуя?
Ты покачал головой:
– Сфинкс!
Прошло несколько дней, и скала, окруженная копошащимися рабами, черной львицей легла меж изрытых дюн. Ее массивная бесформенная голова с тоскливой ненавистью смотрела на восток. Тогда, Ментах, ты сказал:
– Себек дарит нам Сфинкса, которого еще не видел Кемт. Нужно следовать естественной линии камня. Придется немного поработать, чтобы придать ему совершенную форму. Конечно, если Фалех даст дополнительные средства.
У тебя был практичный ум, Ментах. А я думал о том, что мое искусство должно будет проклясть не только фараона, но и то, что стояло за ним, – вековое невежество и страх, тиранию жрецов и сановников, продажность знати. Должно будет показать жалкую природу властителя, запрещавшего народные празднества, опустошавшего амбары крестьян, назначавшего непосильные налоги – все ради пирамиды. Показать Хафру в его истинном облике. Помнишь, Ментах, как мы обсуждали подробности? Неожиданно ты помрачнел. Минхотеп, сказал ты, нам не дадут довести дело до конца. Подмастерья мигом поймут, какого Сфинкса мы задумали ставить в городе мертвых. Остальное не нужно даже воображать.
– Необходимость – сестра мудрости, – сказал отшельник. – Как сохранить Сфинкса для тех, кто придет после нас? Я вспомнил маску на лице Хафры, о которой рассказывал ты, Минхотеп. Подумал: не закрыть ли и нам лицо Сфинкса алебастровой маской? Умело наложенные слои алебастра придадут статуе кемтские черты и выражение лживого величия. Раскрасить по канонам: лицо коричневой охрой, бороду – синайской чернью, головной платок – синим шессилитом и ракушечной потравой. Такой Сфинкс ни у кого не вызовет подозрений. Но пройдет время. Зной и ветер раскрошат тонкую алебастровую корку. Тогда весь Кемт увидит, какое коварное существо охраняло великие пирамиды. Но жрецы уже не смогут отдать приказ распилить Сфинкса на плиты. Время обожествит в их глазах кощунственную вольность царских строителей…
Отшельник вскочил на ноги и, порывшись в темном углу пещеры, вернулся со свитком папируса.
Ментах бережно расправил папирус, и Хатор увидел чертежи и рисунки львиного Сфинкса.
– Таким мы высекли Сфинкса спустя шесть лет, – сказал Ментах. – Смотрите, юноши… Рука вашего учителя изобразила Сфинкса в алебастровой маске. Какое благородство на лице владыки двух стран! Вспомните «Книгу Меоиг» и сверьте пропорции. Они не нарушены.
Ментах передвинул изображение и открыл новый рисунок. Хатор вскрикнул от изумления. Черты Сфинкса неузнаваемо изменились. Это был не Хафра – отец Кемта, верный защитник народа, это был другой Хафра, правду о котором Хатор узнал сейчас.
– Сфинкс без маски, – сказал отшельник. – Таким он должен был стать тысячу лун спустя. Вглядитесь в лицо фараона. Какое безволие, подлость, какая жестокость… А улыбка? Разве не смеется Хафра над легковерием народа?
– Прости, господин, – Хатор дотронулся пальцем до рисунка. – Никто никогда не говорил нам, что близ пирамиды Великого Дома стоит Сфинкс.
– Время обогнало наши стремления, – сказал Минхотеп. – Скала поддавалась с большим трудом. Пришлось вырубить в ней многочисленные уступы, замуровать щели, чтобы придать камню монолитность. Шесть лет… Наконец рабы сняли леса, и Сфинкс стал виден на много хетов вокруг. Величие его подавляло всех, даже тех, кто недавно обтачивал бронзовым скребком когти льва. Слухи быстрее ветра неслись через пустыню и гнали в город мертвых тысячи любопытных.
Мы с нетерпением ждали Хафру, чье имя было дважды высечено на подножии Сфинкса. В полдень мы с тобой, Ментах, вместе с начальником стражи и мастерами встречали Царя царей. Хафра говорил с нами приветливо, изволил слегка наклонить голову. Но тут я увидел Хирама, который что-то шептал верховному жрецу. Жрец приблизился к фараону и сказал несколько слов. В это время Хирам с группой мастеров начали набираться на плечо Сфинкса. Хирам первым ударил киркой по лицу Сфинкса. Алебастр посыпался. Кирки все глубже вгрызались в хрупкое покрытие, и второй лик фараона начал медленно выступать из камня. Статуя ожила, линия подбородка и скул закруглилась, глаза расширились, брови взметнулись вверх, рот, строгая линия которого ранее дышала отрешенностью от всего земного, расплылся в улыбке, хищно вздернулись ноздри широкого носа. Хафра, подавшись вперед, визгливо прокричал:
– Не вижу! Я ничего не вижу!
И он действительно больше не увидел Сфинкса, потому что за одну ночь рабы засыпали Сфинкса. Землю на том месте, где была голова нубийца, рабы утоптали… Сам я не видел, мне рассказал обо всем начальник дворцовой стражи, когда я ожидал в темнице решения Хафры. Мне грозила смерть, но Царь царей проявил милосердие… Я остался один. Тебя, Ментах, не было со мной ни тогда, ни после, когда объявили приговор, и меня сослали на соляные копи Каграта.
– Я бежал, – коротко сказал отшельник. И, поскольку Минхотеп молчал, продолжал: Хирам с мастерами полоз на плечо Сфинкса. Я понял, что наши дни сочтены, и сделал тебе знак, Минхотеп. Ты не видел. Тогда я побежал. Никто не замечал меня. Все смотрели на меняющееся лицо Сфинкса.
Я ушел в пустыню. Бродил по ней, как шакал, в поисках пищи и воды. Несколько месяцев спустя вернулся в Меннефер. Узнал, что бывший царский скульптор Минхотеп сослан куда-то по решению суда жрецов. Из отдельных фраз, намеков, случайных слов я понял, что произошло в городе мертвых. Там было в тот день больше ста тысяч человек. Рабы, крестьяне, воины, жрецы. Почти все они погибли. Рабы – в Ливийской пустыне, куда их погнали, как стадо. Крестьян забили насмерть, сгноили в каменоломнях Турры. Такой была цена царского спокойствия. Хватали всех в слепом стремлении уничтожить любого, кто видел.
Я ушел из Меннефера. Скитался. В каждой деревне рассказывал легенды о фараоне, об искусстве, о Сфинксе. Рассказывал о тебе, Минхотеп. Некоторые верили. Большинство – нет. Крепким было убеждение в непогрешимости фараона. Но все же, все же…
Шли годы. Я ослаб. Не мог больше скитаться. Но и жить с людьми не хотел. Подчиняться тому, кого осмеял? Пришел сюда. Лишь за пищей и водой хожу на запад, к Яро.
Я сделал, что мог, Минхотеп. Пойди в любое селение Дельты или Верхнего Кемта. Везде ты сможешь услышать передаваемую шепотом легенду, как фараон пошел против воли Озириса, запретил празднества, унижал крестьян, осквернил землю города мертвых. И как Озирис велел показать всем лик того человека, которого называют Великим Домом. Ничье имя не будет названо. Никто не скажет о Сфинксе. Но все намеки будут понятны для каждого, кто захочет понять.
Единственная мысль терзала меня. Я думал, что предал тебя, Минхотеп. Был уверен, что ты погиб. И вот – ты жив! Сегодня, Минхотеп, я стал счастливым…
Ментах опустился на колени перед скульптором и провел ладонью по его лбу. Хатор не смог сдержать рыдания. Отшельник встал, дотронулся рукой до груди юноши:
– Ты знаешь теперь историю своего учителя. Назови его святотатцем.
– Нет! – Хатор отпрянул, но тут же, будто очнувшись, опустился на земляной пол пещеры и тихо добавил: – Не знаю.
– Хороший ответ, юноша, – одобрил Ментах. – Я тоже не знаю, хотя с той поры прошло много лет. Мы нарушили каноны – это грех. Мы ненавидели Царя царей – это грех. Но каноны придуманы жрецами. А Царь царей – тиран. Подумай, могли ли мы поступить иначе?
– Не знаю, – повторил Хптор.
– А твой друг и брат знает, – сказал Ментах.
Только теперь Хатор увидел, что Сетеба нет в пещере.
– Бежал, – сказал Ментах, – и это хорошо. Было бы хуже, если бы он предал нас уже в Меннефере. – Помолчав, отшельник добавил: – Ты понял теперь, почему твой учитель идет в столицу?
– Суд, – пробормотал Хатор. – Суд над мертвым…
На шестидесятый день после смерти фараона все подступы к Меннеферу были забиты толпами люден, пришедших из Верхнего и Нижнего Кемта, из Сипая и Ливийских владений. Люди жили под открытым небом, проводя дни в молениях, спорах, разговорах, драках, благочестии и разврате.
В заупокойном храме Хафры стоял саркофаг с мумией фараона. Круглые сутки не смолкали здесь стоны и вопли, приносились жертвы Озирису и Анубису.
В царском дворце верховный сановник вместе с царицей Юрой и сыном-наследником Менкау-Ра обсуждали план погребальных шествий и коронации нового владыки.
В узкой и высокой келье храма Птаха смуглый юноша, преклонив колени перед жрецом Пахором, молил бога простить ему тяжкий грех. Это был Сетеб. Долгий переход совершенно истощил его, и только глаза голодно сверкали из-под слипшихся на лбу волос.
Пахор слушал сбивчивый рассказ юноши с удивлением и затаенной радостью. Он знал, какие выгоды сулит ему поимка святотатца. Упустить случай подняться на следующую ступень посвящения было бы глупо.
– Преступление твое, – пропел Пахор с фальшивой тоской в голосе, – это преступление чревозвездной Нут[18]. Нелегко будет очистить твоего божественного Ка[19] от скверны.