Страница:
Все у Вити оставалось, как раньше. Я знала, у нас было много общих знакомых, и некоторые, как мне казалось, даже догадывались о том, что творилось в моей душе при одном упоминании его имени. Впрочем, время, наверное, действительно лечит. Я почему-то перестала вздрагивать, когда кто-нибудь вспоминал о Вите, а потом… сколько прошло времени? Полгода? Кончилось лето, осень выдалась дождливой, и я ездила на работу на троллейбусе, зимой мы познакомились с Мишей, и еще что-то происходило в моей жизни, что-то медленно менялось, что-то возникало, странное, необъяснимое… Однажды я поймала себя на том, что, вспомнив о Вите, не ощутила ничего, кроме равнодушного сожаления о чем-то далеком и мне не нужном. Потому, что прошло время - или потому, что рядом со мной был Миша?
Он пришел в библиотеку менять книги, а Полина вышла в магазин, и мне пришлось сесть на выдачу. Знаете, как это бывает. Взгляд - и будто между вами натягивается тонкий невидимый провод, ты говоришь себе «да», а что «да»? Что-то такое, что глупо описывать словами. Я не думала о том, что Миша может оказаться той самой моей половиной… Он не был половинкой меня, он просто был мной. Или я была им? Может, и так. Мы стали одним существом, и еще…
Я как-то спросила Мишу, знает ли он физика по фамилии Савранский. Миша не знал, да и откуда? Он работал программистом, рассказывал о компьютерах так необычно и захватывающе, как может говорить только влюбленный.
И еще. Не представляю, как это происходило, но я начала ощущать странные вещи. Может, со мной это было и раньше, а я не обращала внимания? Разве, когда я была маленькой - года в три-четыре, - мне не приходилось летать во сне? Многие летают, я знаю, это естественно в детстве, а потом проходит. Прошло и у меня, а нынешней зимой началось опять.
А еще я была огромным растением, я росла из почвы, подставляя свои ветви голубому солнцу, мои длинные красноватые листья трепетали, вдыхая прохладный по ночам и жаркий в полуденные часы воздух, я любила это солнце, этот воздух, любила себя и ту, кем я была еще; мне было так хорошо, что я не хотела просыпаться, но это был не сон; я прекрасно понимала, хотя и не могла объяснить, и счастье мое было в том, что Миша ощущал то же, что и я, потому что мы были одним целым - и ураганом в американской пустыне Калахари, и огромным деревом Ламмат на далекой планете Кендар, - мы знали, конечно, где эта планета находится, и если бы кому-то пришло в голову дать мне… нам… карту Галактики, мы легко нашли бы светящуюся точечку, одну из множества звезд, ничем друг от друга не отличавшихся для всех людей на земном шаре, а для нас эта звездочка была таким же домом, как Земля: мы там росли, мы там любили…
Я, наверное, совсем не могу рассказать о себе так, чтобы было понятно, да? Мне не нужно, чтобы нам поверили, потому я… мы… Может быть, все-таки вернее говорить о нас с Мишей и обо всем, что еще является мной… нами… правильнее говорить «я», ведь если я - это единое существо, то какая разница, сколько сущностей заключено в нем на самом деле?
Я, мы - неважно. Я, мы поженились, чтобы не создавать лишних сложностей - не для себя, для родственников. Все равно в паспорт не впишешь ни воздушный поток, переместившийся в Колорадо и затихший, спрятавшийся от нависших дождей в пещере, ни дерево на Кендаре.
Я… мы… ах, все равно, пусть будет «мы», так, наверное, понятнее, хотя и совсем не соответствует моей единственной сути… мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале от моих родителей (а мои жили во Фрязино, и к ним мы ездили по субботам), но жили ли мы в этой квартире? Или в той пещере в Колорадо? Или под небом голубой звезды Альциор?
Были ли мы счастливы? Мы не задавались этим вопросом, потому что… Да, наверное, это счастье - быть собой. Понимать себя. Найти свои потерянные в мирозданиях половинки. Правда, когда я была одна, то вкладывала в это понятие совсем иной смысл… Но что я понимала, будучи одинокой закомплексованной девушкой… да и я ничего не понимал тоже, честно могу признаться, хотя, в отличие от тебя, не думал, что у меня были какие-то комплексы, и если бы мы не нашли друг друга… себя…
Если бы не Савранский…
Почему мы так долго не вспоминали о нем? Наверное, счастье - это еще и великий эгоизм, когда замыкаешься в себе, осознавая такие свои глубины, о существовании которых и не подозревал.
Но я хорошо помню утро, когда проснулась с ощущением, что должна сделать что-то важное, и я долго лежал, соображая, что же это должно быть, пока ты готовила завтрак; было воскресенье, я чувствовал, конечно, что тайфун в Колорадо опять начал набирать силу, но не это меня беспокоило; слушая шипение закипавшего кофейника, я вдруг вспомнила; и я увидел коричневую дверь, и стоявший рядом старый стул, а потом подумал, что никогда не видел их раньше; но я напомнила, и я вспомнил; как мы могли забыть, нужно сегодня же…
Мы пошли к нему после полудня, потому что хотели собраться с мыслями, придумать единственные слова, которые скажем человеку, сумевшему соединить нас через этот свой просвет. Он, конечно, все упростил, рассказывая ничего не понимавшей в квантовой физике девушке о бесконечно сложной жизни мироздания, но все равно он хорошо придумал - как же еще соединять сути, если не через свет и любовь?
Мы поднялись на пятый этаж, позвонили в знакомую дверь и долго ждали. Савранский не открывал, из квартиры не доносилось ни звука, мы подумали, что колорадским смерчем могли бы подлететь снаружи к окнам и увидеть, ощутить, что там, в комнатах, происходит…
- Юля? - спросила, выглянув из двери соседней квартиры, пожилая женщина, имени которой я не помнила, хотя и встречала ее, конечно, на лестнице, да и дома видела много раз, когда она спускалась за солью, спичками или просто так - поболтать с мамой о погоде и ценах. - Юля? А вы - Миша? Очень приятно. Вам нужен Станислав Никонович? Вы разве не знаете?..
Что она говорила? Упал на улице… в Склиф, а потом перевезли в Первую градскую…
- Он там? - спросили мы. Соседка поджала губы, покачала головой и сказала:
- Умер. Еще… когда? Да, как раз перед первым сентября, я внука в школу собирала, надо было тетради купить. Сын его позвонил… Из Штатов вызвали, он прилетел на пару дней, отца хоронить, и от квартиры ключ забрал…
- Простите, - сказала я, а я добавил: - Мы действительно не знали.
Повернувшись, мы стали спускаться по лестнице. Шли и шли, а лестница не кончалась, она была бесконечной и вела на Кендар, нужно было подумать, и как же хорошо думается, когда стоишь, крепко вцепившись в почву корнями, голубой Альциор припекает крону, и мысли перемещаются сквозь миры - в том пространстве световых квантов, о котором говорил он…
«Вы можете найти половинку не для меня, а для другого человека?»
«Интересная задача, надо подумать…» Мне тогда было все равно, и я не поняла.
- Юля! Юля, я совсем забыла! Юля, вы уже спустились? Соседка… как же ее имя… смотрела сверху в лестничный пролет
и подавала нам знаки.
- Что? - спросила я.
- Минуту! - крикнул я. - Мы поднимемся.
- Станислав Никонович… он… за неделю, а может, за несколько дней до того… ну, как это с ним случилось… да вы поднимитесь… Может, зайдете на минуту?
Большая комната, куда ввела нас хозяйка, была так заставлена мебелью, что пройти между диваном и огромным шкафом я смог только боком, а я и проходить не стала, остановилась в дверях, глядя на женщину с испугом, которого не могла скрыть.
- Вот, - сказала хозяйка, достав из ящика серванта запечатанный конверт без марки и адреса, с короткой надписью: «Юлии». - Станислав Никонович сказал, чтобы я передала это вам, но только если вы сами появитесь.
- Да, - сказала я, протянув руку.
- Дай мне, - сказал я и забрал конверт у тебя из рук.
Внутри оказался листок белой нелинованной бумаги. Прямым, без наклона, упрямым, четким почерком было написано: «Юля, спасибо Вам. Вы подсказали мне чрезвычайно интересную задачу. Если Вы читаете это письмо, значит, задачу я решил. Ведь Вы счастливы? Нет, не так нужно спрашивать. Вы стали собой, верно? Простите, что не выполнил Вашу просьбу - сейчас Вы наверняка знаете, почему я так поступил».
- Спасибо, - сказала я хозяйке.
И мы ушли. И оказались на улице. Почему-то мне чудилось, что если смотреть в небо - вечернее, с золотистой кромкой низких облаков на западе, - то лучше виден просвет, та, как он говорил, двумерная граница, отделяющая миры друг от друга, но и соединяющая тоже.
У меня была плохая память на лица, а незнакомые имена я запоминала еще хуже. Сейчас это не так, потому что память свою я тренировал с детства, будучи уверенным, что непременно стану программистом, и твои воспоминания были для меня открыты, но черпал я из них мелкими горстями, не зная, как это повлияет на нас… на наше… в общем, на то, что составляло нашу единую душу, как бы ни относиться к этому слишком общему и расплывчатому понятию.
Я встретила его по дороге на работу, на перекрестке, откуда одна улица вела к блошиному рынку, а другая - через сквер с голубями - к библиотеке, в которой мне с некоторых пор стало неуютно, потому что я слышала, даже если не хотела того, женские пересуды по поводу нашей с тобой странной для многих жизни: молодая пара, а ни с кем не общаются, никуда не ходят, какие-то они, эти двое, сами в себя погруженные, оба не от мира сего, ну, Юлька всегда была такой, и мужа себе под стать выбрала, наверняка дома они друг с другом ругаются и швыряются тарелками: если на людях все прекрасно, то в тихом омуте… Чушь все это, конечно, но ощущать краем сознания глупые разговоры мне было неприятно, и тут я тебе ничем не мог помочь, предложил как-то уволиться и поискать другую работу, но я не согласилась - в библиотеке мне, по крайней мере, все было знакомо, а на другом месте…
Он стоял у кромки тротуара и ждал, когда появится зеленый, я подошла и встала рядом, мне не было до него дела, я не смотрела в его сторону и потому вздрогнула, когда он неожиданно обернулся и сказал:
- Простите, пожалуйста, вы - Юлия?
Я не знала этого человека - точно, я мог это подтвердить, в твоей памяти, которой ты просто не умела пользоваться, это лицо отсутствовало, как и имя, которое он назвал:
- Игорь Гольцев. Мы со Станиславом Никоновичем работали вместе лет восемь… почти девять. Его назначили старшим научным, а я только пришел после университета.
Он говорил быстро и много - не был уверен, что я захочу его слушать. Зажегся зеленый, и мы оба поспешили на противоположную сторону, где должны были разойтись: мне в библиотеку прямо через сквер, ему в свой институт - налево.
- Вы разве меня знаете? - спросила я.
- Я давно вас знаю, - Игорь улыбнулся, и мне сразу стало с ним очень легко разговаривать, я не смогу объяснить словами, но мне показалось… - То есть я вас видел. На фотографии. Ваша фотография стояла у Стана на столе. Теперь это мой стол, но я все никак не решусь ее убрать. Мне кажется, что если я уберу вашу фотографию, то Станислав Никонович окончательно уйдет из этого мира, вы понимаете, что я хочу сказать?
- Нет, - покачала я головой, хотя все уже поняла и внутренне сжалась, ожидая его следующих слов.
- Но вы же знали, наверное… Это невозможно было не заметить…
- Чего? - спросила я. Я хотела, чтобы слово было произнесено вслух, и он сказал:
- Ну… Стан любил вас, Юлия. Последние годы. По-моему, он вас просто боготворил.
- Но я… Он мне никогда… Мы были соседями и встречались на лестнице… Я даже в лицо его плохо знала, у меня слабая память на лица и имена…
Наверное, я говорила совсем не то, что нужно; конечно, ты говорила не то, зачем было этому Игорю знать, какой ты оказалась слепой?
- Вот как… - произнес он со странным оттенком в голосе: то ли с сожалением, то ли с обидой.
- Юлия, - сказал он. - Наверное, будет правильно, если я верну вам вашу фотографию. Стан хотел бы этого, я думаю. Послушайте, мы могли бы… Давайте встретимся в четыре…
- В пять, - быстро сказала я. В пять заканчивался мой рабочий день, и я могла бы… Зачем?
- Хорошо, - сразу согласился Игорь. - Неподалеку есть неплохое кафе - «Либерти». Там можно посидеть, выпить кофе, и плюшки там замечательные.
- Знаю, - вырвалось у меня, хотя я совсем не собиралась рассказывать Игорю о том, как мы сидели там с Савранским, и он втолковывал мне азы какой-то теории, которую я все равно не поняла.
- Отлично! - обрадовался Игорь. - Тогда в пять.
Я попросила тебя пойти со мной, но я не согласился, сказал, что буду неподалеку, посижу в сквере или поброжу по рынку, это ведь твой разговор, меня Игорь не знает и, возможно, будет неприятно разочарован. Ни к чему.
В кафе я сразу направилась к дальнему столику, чтобы видеть улицу через большое окно, и села на то место, где сидела… сколько же времени прошло… почти год. Год, как жизнь, которой у меня стало много больше, чем было, а у Савранского не стало вовсе…
Фотографию он достал из модного рюкзака, с такими сейчас многие ходят, очень удобно: и руки свободны, и спину поневоле держишь прямо. Фото оказалось в тонкой деревянной рамке, я взяла карточку в руки и не сдержала удивленного вздоха. Мне было восемнадцать, я недавно поступила в университет, и мы с новыми подружками - человек десять - праздновали начало семестра у меня дома, потому что мама с папой отправились в тот вечер в театр (на «Шопениану» в Большой - выудил я из твоей памяти) и нам не мешали, мы вволю повеселились, и несколько раз Машка, у которой был фотоаппарат, щелкнула нас вместе и по отдельности. Меня тоже, конечно.
Как эта фотография оказалась у Станислава Никоновича?
- Я не знаю, - сказал Игорь. - Но Стан этой фотографией очень дорожил.
- Спасибо, - сказала я и положила рамку на стол изображением вниз. Почему-то мне не хотелось, чтобы я-прежняя вмешивалась своим взглядом в разговор.
Нам подали (та же самая официантка, между прочим, - подсказал я тебе) кофе и плюшки. Возможно, даже на тех же самых тарелочках.
- Юлия, - напряженно сказал Игорь. - Вы действительно не знали, что…
- Нет, - сказала я, - ив мыслях не было. Он был… просто сосед, я и имени его не помнила, пока мы случайно не встретились неподалеку, на блошином рынке.
- С ним отвратительно поступили, - убежденно произнес Игорь. - Да, характер у него был тяжелый, идеи его не всем были понятны, но это не причина, а повод. Его не должны были отправлять на пенсию, он и дня не мог прожить без дискуссий, расчетов, идей, мыслей.
- Знаю, - сказала я, - многие мужчины, оказавшись в такой ситуации, быстро стареют… А у него даже семьи не было. Наверное, поэтому сердце и не выдержало.
- Вы так думаете? - произнес Игорь все с той же странной интонацией.
Он повертел в руках кофейную чашку, но пить не стал, поставил на блюдце и отодвинул в сторону. Я к своей чашке не притронулась. Ну, говори же, думала я, не тяни.
- Ваше второе «я», - сказал Игорь, взглядом изучая узоры на полировке стола, - и ваше третье, и ваше четвертое… Вы с мужем, и еще ветер в американской пустыне, и дерево на планете, у которой нет названия, как и у голубой звезды, вокруг которой…
- Альциор, - сказала я, и Игорь вздрогнул:
- Что?
- Альциор, - повторила я. - Так называется звезда. А планета - Кендар. А меня… ну, то есть, как вы сказали, дерево… зовут Ламмат.
- Ага, - сказал он, - вот значит как. Извините, Юлия… вы действительно ощущаете все это как часть себя?
- Я - это я, вот и все. Вы ощущаете, что эта рука - ваша? И сердце? Вы ощущаете, что сердце - часть, без которой вы… Но я не понимаю, откуда… Это Станислав Никонович вам рассказал о… Мы с ним на эту тему не говорили…
- Знаю, - кивнул Игорь. - Вы не говорили. Видите ли, Стан был замечательным генератором идей, его интуиция была невероятна: он мог о чем-то просто догадаться, а потом расчеты показывали, что он прав. А я математик, Юлия. Стан был моим научным руководителем, он ставил задачи, я их решал.
- Значит, это вы…
- Да, это мои расчеты. Он мне все о вас рассказал. Конечно, не называл имени, но на его столе стояла фотография, и на обороте - ваше имя. Вы посмотрите.
Я посмотрела. Там было написано: «Юлия. 21 сентября 2004 года».
- Почему? - спросила я.
Я не должна была задавать этого вопроса, я сказал тебе - не надо, но ты все равно спросила:
- Почему он решил задачу для меня, а для себя - не стал? Он нашел во Вселенной все мои частички и соединил их, а для себя…
Игорь покачал головой.
- Не во Вселенной, Юлия. В Многомирье. Вы думаете, тайфун в Калахари - он в нашей Америке, той, что за океаном? Нет-нет, это в какой-то другой ветви мироздания. И звезда… как вы ее назвали… Альциор? Нет такой звезды в нашей Вселенной, она тоже в другой ветви, но это не мешает вам быть единым целым. Я бы никогда не смог найти эти решения, если бы не главная идея Стана - о просвете. Он говорил вам? Двумерное пространство, облегающее каждый из миров, как перчатка облегает ладонь. Пространство, соединяющее миры и разъединяющее их. Если бы не просвет, все ветви перепутались бы друг с другом, словно лианы в тропическом лесу. Мы бы жили в мире хаоса, где все наши решения реализовывались бы на наших глазах и взаимодействовали друг с другом. Физически это похоже на кошмар бесконечностей. Вы, наверное, не знаете, но у физиков в конце девятнадцатого века была, как им казалось, нерешаемая проблема - бесконечности в ультрафиолетовой части спектра черного тела. Из-за этого покончил с собой Больцман, не выдержал противоречия. Ав середине прошлого века возник другой кошмар - это бесконечности, от которых невозможно было избавиться в квантовой механике. И если бы не идея Стана о просвете, о двумерной оболочке, своеобразной коре, в которую одеты ветви мироздания, то физика Многоми-рья сейчас…
- Он был гением? - перебила я.
- Наверное.
- Зачем вы мне все это рассказываете? - спросила я, не обращая внимания на твои знаки и на то, что на Альциоре произошла вспышка, опалившая мою крону так, что я ощутила ожог.
- Я только хотел вернуть фотографию, - сказал Игорь, пряча взгляд.
- Нет, - сказала я. - Фотографию вы могли выбросить.
- Стан любил вас, Юлия.
- Да, я это уже поняла. И поняла, что решение задачи… Я ничего не смыслю в этой вашей науке… Он - и вы, потому что без вас он не мог сделать расчет, - нашел в Многомирье мои… части, да? Нашел то, что сделало меня мной. Он хотел, чтобы я была счастлива. Не качайте головой, он хотел этого, я знаю, потому что когда-то тоже больше всего хотела, чтобы был счастлив человек, которого я тогда любила. Я говорила об этом Станиславу Никоновичу, и он мне обещал, а решил на самом деле другую задачу, для меня, и теперь я понимаю почему, но это ведь не все, верно? Есть еще что-то, о чем вы не решаетесь сказать? Есть, я чувствую…
- Да, - кивнул Игорь. - Наверное, лучше, чтобы вы знали.
Он все-таки выпил кофе - залпом, будто опрокинул рюмку водки.
- Видите ли, Юлия, - сказал он, - мы еще очень мало знаем о Многомирье. Что знали физики о Вселенной сто лет назад? Даже галактики еще не были открыты. А Многомирье - это миллиарды вселенных, может, даже бесконечное количество, видите, мы даже этого не знаем. И каждое мгновение рождаются новые ветви, новые миры, мы пытаемся понять связи, придумываем аналогии. Менский представил его в форме кристалла, Савранский говорил о просветах между ветвями, Лебедев - о склейках, когда просвет в каком-то месте истончается, и ветви начинают взаимодействовать. А еще мы знаем теперь, что человек, всякая личность - это не индивидуум, не единица в нашем пространстве-времени, а мультивидуум, то есть существо, живущее во множестве ветвей и представляющее собой… Да что я вам рассказываю, Юлия, уж это вы знаете, чувствуете… благодаря Стану.
Он говорил много, он, по-моему, говорил не по делу, он хотел что-то сказать и тянул время, толкуя о вещах, которые меня совершенно не волновали. Кристаллы, склейки, просветы, мультивидуумы - физика, теория… Зачем мне?
Не торопи его, сказал я; я и не тороплю, подумала я, но когда же он наконец…
- Видите ли, Юлия, - произнес Игорь. - Стан был человеком идей, а расчеты… Впрочем, я уже говорил… В общем, он вас любил. Да, это я говорил тоже. Он хотел, чтобы вы не просто стали собой в Многомирье, но чтобы вам было хорошо в нем жить. Аэто оказалось невозможно без… Ну, он ведь был связан с вами своим чувством. Вы могли стать собой, только если прервать эту связь, этот причинно-следственный поток…
- Вы хотите сказать, что Стан умер… не от сердца?
Игорь помолчал. Он не смотрел мне в глаза, старательно отводил взгляд, будто считал себя в чем-то передо мной виноватым.
- От сердца, - сказал он наконец. - Стан поставил начальные и граничные условия задачи. И систему уравнений мы собрали вдвоем. Он предполагал всего лишь получить условия разрыва непрерывности - чтобы рассчитать обрыв связи между ним и вами.
- Он хотел убить свою любовь, - жестко сказала я.
- Можно сказать и так.
- Почему он решил за меня? Почему он это с вами обсуждал, а не со мной?
- Ну… Стан был уверен, что…
- Что безразличен мне, да? Но ведь он мог хотя бы намекнуть!
- Он говорил, что женщина прекрасно чувствует, когда ее любят.
- Господи!
- Его система уравнений, - печально сказал Игорь, - была с вашей несовместна, поверьте.
- Как он умер? - спросила я.
- Вы знаете. Сердце. Коронарная недостаточность.
- А точнее? Это можно вызвать искусственно?
- Нет, конечно. Искусственно можно растянуть просвет, это ведь двумерная поверхность, разделяющая ветви - те, в которых счастливы вы, и те, в которых он… Это мы и рассчитали вдвоем.
- Связь между нами прервалась, и он умер, - сказала я. - А я даже ничего не почувствовала.
- Ну… - это его «ну» стало меня раздражать, захотелось схватить Игоря за лацканы пиджака и хорошенько встряхнуть. - Вы не могли почувствовать, Юлия, это была односторонняя связь.
- Неразделенная любовь, - пробормотала я.
- Ну… да. Так, собственно, это и происходит на самом деле.
- Он понимал, что умрет?
Не надо так, сказал я; надо, подумала я, надо, мы должны знать все. Зачем? - подумал я.
- Не знаю, - помолчав, ответил Игорь. - Вот что меня гложет все это время. Я не знаю. Что мы понимаем в физике Мультиверса? В ветвях, склейках, просветах, ветвлениях? Мы пока, как те древние греки, для которых весь мир состоял из четырех стихий, так же все упрощаем. Стан мог не представлять последствий, но мог догадываться, а мог и знать точно, я же говорю - интуитивно он предвидел почти любые мои решения: мог сказать, каким окажется результат расчета, еще до того, как я включал компьютер. Это меня и мучит - знал или нет.
- И решили переложить груз на меня, - сказала я. - На нас.
Он наконец поднял на меня глаза. Взгляд был совершенно больным. Он измучился, не сумев для себя решить, в чем на самом деле виновен.
- Вы подумали, - продолжала я, - что мне… нам… легче будет нести этот груз, потому что я… мы…
- Человек Многомирья, - тихо произнес он, я едва расслышала и наклонилась к нему через стол. - Мультивидуум. А я всего лишь просто человек.
- Но вы - специалист! - воскликнула я. - Вы и для себя можете рассчитать…
- Рассчитать могу, да. Но нужно создать задачу. Вы думаете, расчет - главное? Что я без Стана? Ни-че-го. Ноль.
Я встала. Мой кофе и моя плюшка так и остались нетронутыми.
- Извините, Игорь, - сказала я, и на этот раз я даже не попытался сдержать тебя; я должна была сказать это, и я с тобой согласился. - Извините, но в каком бы мире мы ни жили и кем бы себя ни ощущали… вы в вашем трехмерье, а я, какой себя сейчас знаю… каждый несет ответственность за сделанное им.
- И вам нисколько не…
- Перестаньте!
Я вышла из кафе, чувствуя спиной его взгляд; наверное, мне это только казалось, может, он вообще не смотрел в мою сторону, погруженный в собственные мысли.
Иди ко мне, сказал я, сейчас, сказала я, мне нужно подумать, давай думать вместе, но мы и так вместе, верно, и мысли у нас общие, послушай, ничего уже нельзя изменить, мы никогда не узнаем, принял ли он решение сам или просто не выдержало сердце, разорвалось, когда прервалась связь…
Он хотел, чтобы я была счастлива.
Ты счастлива.
Да?
Тихий ветерок, прятавшийся в пустыне Калахари, набрал силу и обрушился ураганом на маленький городок, в котором было всего двести домов и три тысячи жителей. А дерево Ламмат на планете Кен-дар под голубыми лучами Альциора опустило ветви к почве и застыло.
Стан… Мне почему-то вспомнился художник, нарисовавший для больной девушки зеленый лист. Чего он хотел для себя? И знал ли, чем рисковал?
Это совсем не похоже, сказал я, не нужно аналогий, не думай об этом. Нет?
Он пришел в библиотеку менять книги, а Полина вышла в магазин, и мне пришлось сесть на выдачу. Знаете, как это бывает. Взгляд - и будто между вами натягивается тонкий невидимый провод, ты говоришь себе «да», а что «да»? Что-то такое, что глупо описывать словами. Я не думала о том, что Миша может оказаться той самой моей половиной… Он не был половинкой меня, он просто был мной. Или я была им? Может, и так. Мы стали одним существом, и еще…
Я как-то спросила Мишу, знает ли он физика по фамилии Савранский. Миша не знал, да и откуда? Он работал программистом, рассказывал о компьютерах так необычно и захватывающе, как может говорить только влюбленный.
И еще. Не представляю, как это происходило, но я начала ощущать странные вещи. Может, со мной это было и раньше, а я не обращала внимания? Разве, когда я была маленькой - года в три-четыре, - мне не приходилось летать во сне? Многие летают, я знаю, это естественно в детстве, а потом проходит. Прошло и у меня, а нынешней зимой началось опять.
А еще я была огромным растением, я росла из почвы, подставляя свои ветви голубому солнцу, мои длинные красноватые листья трепетали, вдыхая прохладный по ночам и жаркий в полуденные часы воздух, я любила это солнце, этот воздух, любила себя и ту, кем я была еще; мне было так хорошо, что я не хотела просыпаться, но это был не сон; я прекрасно понимала, хотя и не могла объяснить, и счастье мое было в том, что Миша ощущал то же, что и я, потому что мы были одним целым - и ураганом в американской пустыне Калахари, и огромным деревом Ламмат на далекой планете Кендар, - мы знали, конечно, где эта планета находится, и если бы кому-то пришло в голову дать мне… нам… карту Галактики, мы легко нашли бы светящуюся точечку, одну из множества звезд, ничем друг от друга не отличавшихся для всех людей на земном шаре, а для нас эта звездочка была таким же домом, как Земля: мы там росли, мы там любили…
Я, наверное, совсем не могу рассказать о себе так, чтобы было понятно, да? Мне не нужно, чтобы нам поверили, потому я… мы… Может быть, все-таки вернее говорить о нас с Мишей и обо всем, что еще является мной… нами… правильнее говорить «я», ведь если я - это единое существо, то какая разница, сколько сущностей заключено в нем на самом деле?
Я, мы - неважно. Я, мы поженились, чтобы не создавать лишних сложностей - не для себя, для родственников. Все равно в паспорт не впишешь ни воздушный поток, переместившийся в Колорадо и затихший, спрятавшийся от нависших дождей в пещере, ни дерево на Кендаре.
Я… мы… ах, все равно, пусть будет «мы», так, наверное, понятнее, хотя и совсем не соответствует моей единственной сути… мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале от моих родителей (а мои жили во Фрязино, и к ним мы ездили по субботам), но жили ли мы в этой квартире? Или в той пещере в Колорадо? Или под небом голубой звезды Альциор?
Были ли мы счастливы? Мы не задавались этим вопросом, потому что… Да, наверное, это счастье - быть собой. Понимать себя. Найти свои потерянные в мирозданиях половинки. Правда, когда я была одна, то вкладывала в это понятие совсем иной смысл… Но что я понимала, будучи одинокой закомплексованной девушкой… да и я ничего не понимал тоже, честно могу признаться, хотя, в отличие от тебя, не думал, что у меня были какие-то комплексы, и если бы мы не нашли друг друга… себя…
Если бы не Савранский…
Почему мы так долго не вспоминали о нем? Наверное, счастье - это еще и великий эгоизм, когда замыкаешься в себе, осознавая такие свои глубины, о существовании которых и не подозревал.
Но я хорошо помню утро, когда проснулась с ощущением, что должна сделать что-то важное, и я долго лежал, соображая, что же это должно быть, пока ты готовила завтрак; было воскресенье, я чувствовал, конечно, что тайфун в Колорадо опять начал набирать силу, но не это меня беспокоило; слушая шипение закипавшего кофейника, я вдруг вспомнила; и я увидел коричневую дверь, и стоявший рядом старый стул, а потом подумал, что никогда не видел их раньше; но я напомнила, и я вспомнил; как мы могли забыть, нужно сегодня же…
Мы пошли к нему после полудня, потому что хотели собраться с мыслями, придумать единственные слова, которые скажем человеку, сумевшему соединить нас через этот свой просвет. Он, конечно, все упростил, рассказывая ничего не понимавшей в квантовой физике девушке о бесконечно сложной жизни мироздания, но все равно он хорошо придумал - как же еще соединять сути, если не через свет и любовь?
Мы поднялись на пятый этаж, позвонили в знакомую дверь и долго ждали. Савранский не открывал, из квартиры не доносилось ни звука, мы подумали, что колорадским смерчем могли бы подлететь снаружи к окнам и увидеть, ощутить, что там, в комнатах, происходит…
- Юля? - спросила, выглянув из двери соседней квартиры, пожилая женщина, имени которой я не помнила, хотя и встречала ее, конечно, на лестнице, да и дома видела много раз, когда она спускалась за солью, спичками или просто так - поболтать с мамой о погоде и ценах. - Юля? А вы - Миша? Очень приятно. Вам нужен Станислав Никонович? Вы разве не знаете?..
Что она говорила? Упал на улице… в Склиф, а потом перевезли в Первую градскую…
- Он там? - спросили мы. Соседка поджала губы, покачала головой и сказала:
- Умер. Еще… когда? Да, как раз перед первым сентября, я внука в школу собирала, надо было тетради купить. Сын его позвонил… Из Штатов вызвали, он прилетел на пару дней, отца хоронить, и от квартиры ключ забрал…
- Простите, - сказала я, а я добавил: - Мы действительно не знали.
Повернувшись, мы стали спускаться по лестнице. Шли и шли, а лестница не кончалась, она была бесконечной и вела на Кендар, нужно было подумать, и как же хорошо думается, когда стоишь, крепко вцепившись в почву корнями, голубой Альциор припекает крону, и мысли перемещаются сквозь миры - в том пространстве световых квантов, о котором говорил он…
«Вы можете найти половинку не для меня, а для другого человека?»
«Интересная задача, надо подумать…» Мне тогда было все равно, и я не поняла.
- Юля! Юля, я совсем забыла! Юля, вы уже спустились? Соседка… как же ее имя… смотрела сверху в лестничный пролет
и подавала нам знаки.
- Что? - спросила я.
- Минуту! - крикнул я. - Мы поднимемся.
- Станислав Никонович… он… за неделю, а может, за несколько дней до того… ну, как это с ним случилось… да вы поднимитесь… Может, зайдете на минуту?
Большая комната, куда ввела нас хозяйка, была так заставлена мебелью, что пройти между диваном и огромным шкафом я смог только боком, а я и проходить не стала, остановилась в дверях, глядя на женщину с испугом, которого не могла скрыть.
- Вот, - сказала хозяйка, достав из ящика серванта запечатанный конверт без марки и адреса, с короткой надписью: «Юлии». - Станислав Никонович сказал, чтобы я передала это вам, но только если вы сами появитесь.
- Да, - сказала я, протянув руку.
- Дай мне, - сказал я и забрал конверт у тебя из рук.
Внутри оказался листок белой нелинованной бумаги. Прямым, без наклона, упрямым, четким почерком было написано: «Юля, спасибо Вам. Вы подсказали мне чрезвычайно интересную задачу. Если Вы читаете это письмо, значит, задачу я решил. Ведь Вы счастливы? Нет, не так нужно спрашивать. Вы стали собой, верно? Простите, что не выполнил Вашу просьбу - сейчас Вы наверняка знаете, почему я так поступил».
- Спасибо, - сказала я хозяйке.
И мы ушли. И оказались на улице. Почему-то мне чудилось, что если смотреть в небо - вечернее, с золотистой кромкой низких облаков на западе, - то лучше виден просвет, та, как он говорил, двумерная граница, отделяющая миры друг от друга, но и соединяющая тоже.
У меня была плохая память на лица, а незнакомые имена я запоминала еще хуже. Сейчас это не так, потому что память свою я тренировал с детства, будучи уверенным, что непременно стану программистом, и твои воспоминания были для меня открыты, но черпал я из них мелкими горстями, не зная, как это повлияет на нас… на наше… в общем, на то, что составляло нашу единую душу, как бы ни относиться к этому слишком общему и расплывчатому понятию.
Я встретила его по дороге на работу, на перекрестке, откуда одна улица вела к блошиному рынку, а другая - через сквер с голубями - к библиотеке, в которой мне с некоторых пор стало неуютно, потому что я слышала, даже если не хотела того, женские пересуды по поводу нашей с тобой странной для многих жизни: молодая пара, а ни с кем не общаются, никуда не ходят, какие-то они, эти двое, сами в себя погруженные, оба не от мира сего, ну, Юлька всегда была такой, и мужа себе под стать выбрала, наверняка дома они друг с другом ругаются и швыряются тарелками: если на людях все прекрасно, то в тихом омуте… Чушь все это, конечно, но ощущать краем сознания глупые разговоры мне было неприятно, и тут я тебе ничем не мог помочь, предложил как-то уволиться и поискать другую работу, но я не согласилась - в библиотеке мне, по крайней мере, все было знакомо, а на другом месте…
Он стоял у кромки тротуара и ждал, когда появится зеленый, я подошла и встала рядом, мне не было до него дела, я не смотрела в его сторону и потому вздрогнула, когда он неожиданно обернулся и сказал:
- Простите, пожалуйста, вы - Юлия?
Я не знала этого человека - точно, я мог это подтвердить, в твоей памяти, которой ты просто не умела пользоваться, это лицо отсутствовало, как и имя, которое он назвал:
- Игорь Гольцев. Мы со Станиславом Никоновичем работали вместе лет восемь… почти девять. Его назначили старшим научным, а я только пришел после университета.
Он говорил быстро и много - не был уверен, что я захочу его слушать. Зажегся зеленый, и мы оба поспешили на противоположную сторону, где должны были разойтись: мне в библиотеку прямо через сквер, ему в свой институт - налево.
- Вы разве меня знаете? - спросила я.
- Я давно вас знаю, - Игорь улыбнулся, и мне сразу стало с ним очень легко разговаривать, я не смогу объяснить словами, но мне показалось… - То есть я вас видел. На фотографии. Ваша фотография стояла у Стана на столе. Теперь это мой стол, но я все никак не решусь ее убрать. Мне кажется, что если я уберу вашу фотографию, то Станислав Никонович окончательно уйдет из этого мира, вы понимаете, что я хочу сказать?
- Нет, - покачала я головой, хотя все уже поняла и внутренне сжалась, ожидая его следующих слов.
- Но вы же знали, наверное… Это невозможно было не заметить…
- Чего? - спросила я. Я хотела, чтобы слово было произнесено вслух, и он сказал:
- Ну… Стан любил вас, Юлия. Последние годы. По-моему, он вас просто боготворил.
- Но я… Он мне никогда… Мы были соседями и встречались на лестнице… Я даже в лицо его плохо знала, у меня слабая память на лица и имена…
Наверное, я говорила совсем не то, что нужно; конечно, ты говорила не то, зачем было этому Игорю знать, какой ты оказалась слепой?
- Вот как… - произнес он со странным оттенком в голосе: то ли с сожалением, то ли с обидой.
- Юлия, - сказал он. - Наверное, будет правильно, если я верну вам вашу фотографию. Стан хотел бы этого, я думаю. Послушайте, мы могли бы… Давайте встретимся в четыре…
- В пять, - быстро сказала я. В пять заканчивался мой рабочий день, и я могла бы… Зачем?
- Хорошо, - сразу согласился Игорь. - Неподалеку есть неплохое кафе - «Либерти». Там можно посидеть, выпить кофе, и плюшки там замечательные.
- Знаю, - вырвалось у меня, хотя я совсем не собиралась рассказывать Игорю о том, как мы сидели там с Савранским, и он втолковывал мне азы какой-то теории, которую я все равно не поняла.
- Отлично! - обрадовался Игорь. - Тогда в пять.
Я попросила тебя пойти со мной, но я не согласился, сказал, что буду неподалеку, посижу в сквере или поброжу по рынку, это ведь твой разговор, меня Игорь не знает и, возможно, будет неприятно разочарован. Ни к чему.
В кафе я сразу направилась к дальнему столику, чтобы видеть улицу через большое окно, и села на то место, где сидела… сколько же времени прошло… почти год. Год, как жизнь, которой у меня стало много больше, чем было, а у Савранского не стало вовсе…
Фотографию он достал из модного рюкзака, с такими сейчас многие ходят, очень удобно: и руки свободны, и спину поневоле держишь прямо. Фото оказалось в тонкой деревянной рамке, я взяла карточку в руки и не сдержала удивленного вздоха. Мне было восемнадцать, я недавно поступила в университет, и мы с новыми подружками - человек десять - праздновали начало семестра у меня дома, потому что мама с папой отправились в тот вечер в театр (на «Шопениану» в Большой - выудил я из твоей памяти) и нам не мешали, мы вволю повеселились, и несколько раз Машка, у которой был фотоаппарат, щелкнула нас вместе и по отдельности. Меня тоже, конечно.
Как эта фотография оказалась у Станислава Никоновича?
- Я не знаю, - сказал Игорь. - Но Стан этой фотографией очень дорожил.
- Спасибо, - сказала я и положила рамку на стол изображением вниз. Почему-то мне не хотелось, чтобы я-прежняя вмешивалась своим взглядом в разговор.
Нам подали (та же самая официантка, между прочим, - подсказал я тебе) кофе и плюшки. Возможно, даже на тех же самых тарелочках.
- Юлия, - напряженно сказал Игорь. - Вы действительно не знали, что…
- Нет, - сказала я, - ив мыслях не было. Он был… просто сосед, я и имени его не помнила, пока мы случайно не встретились неподалеку, на блошином рынке.
- С ним отвратительно поступили, - убежденно произнес Игорь. - Да, характер у него был тяжелый, идеи его не всем были понятны, но это не причина, а повод. Его не должны были отправлять на пенсию, он и дня не мог прожить без дискуссий, расчетов, идей, мыслей.
- Знаю, - сказала я, - многие мужчины, оказавшись в такой ситуации, быстро стареют… А у него даже семьи не было. Наверное, поэтому сердце и не выдержало.
- Вы так думаете? - произнес Игорь все с той же странной интонацией.
Он повертел в руках кофейную чашку, но пить не стал, поставил на блюдце и отодвинул в сторону. Я к своей чашке не притронулась. Ну, говори же, думала я, не тяни.
- Ваше второе «я», - сказал Игорь, взглядом изучая узоры на полировке стола, - и ваше третье, и ваше четвертое… Вы с мужем, и еще ветер в американской пустыне, и дерево на планете, у которой нет названия, как и у голубой звезды, вокруг которой…
- Альциор, - сказала я, и Игорь вздрогнул:
- Что?
- Альциор, - повторила я. - Так называется звезда. А планета - Кендар. А меня… ну, то есть, как вы сказали, дерево… зовут Ламмат.
- Ага, - сказал он, - вот значит как. Извините, Юлия… вы действительно ощущаете все это как часть себя?
- Я - это я, вот и все. Вы ощущаете, что эта рука - ваша? И сердце? Вы ощущаете, что сердце - часть, без которой вы… Но я не понимаю, откуда… Это Станислав Никонович вам рассказал о… Мы с ним на эту тему не говорили…
- Знаю, - кивнул Игорь. - Вы не говорили. Видите ли, Стан был замечательным генератором идей, его интуиция была невероятна: он мог о чем-то просто догадаться, а потом расчеты показывали, что он прав. А я математик, Юлия. Стан был моим научным руководителем, он ставил задачи, я их решал.
- Значит, это вы…
- Да, это мои расчеты. Он мне все о вас рассказал. Конечно, не называл имени, но на его столе стояла фотография, и на обороте - ваше имя. Вы посмотрите.
Я посмотрела. Там было написано: «Юлия. 21 сентября 2004 года».
- Почему? - спросила я.
Я не должна была задавать этого вопроса, я сказал тебе - не надо, но ты все равно спросила:
- Почему он решил задачу для меня, а для себя - не стал? Он нашел во Вселенной все мои частички и соединил их, а для себя…
Игорь покачал головой.
- Не во Вселенной, Юлия. В Многомирье. Вы думаете, тайфун в Калахари - он в нашей Америке, той, что за океаном? Нет-нет, это в какой-то другой ветви мироздания. И звезда… как вы ее назвали… Альциор? Нет такой звезды в нашей Вселенной, она тоже в другой ветви, но это не мешает вам быть единым целым. Я бы никогда не смог найти эти решения, если бы не главная идея Стана - о просвете. Он говорил вам? Двумерное пространство, облегающее каждый из миров, как перчатка облегает ладонь. Пространство, соединяющее миры и разъединяющее их. Если бы не просвет, все ветви перепутались бы друг с другом, словно лианы в тропическом лесу. Мы бы жили в мире хаоса, где все наши решения реализовывались бы на наших глазах и взаимодействовали друг с другом. Физически это похоже на кошмар бесконечностей. Вы, наверное, не знаете, но у физиков в конце девятнадцатого века была, как им казалось, нерешаемая проблема - бесконечности в ультрафиолетовой части спектра черного тела. Из-за этого покончил с собой Больцман, не выдержал противоречия. Ав середине прошлого века возник другой кошмар - это бесконечности, от которых невозможно было избавиться в квантовой механике. И если бы не идея Стана о просвете, о двумерной оболочке, своеобразной коре, в которую одеты ветви мироздания, то физика Многоми-рья сейчас…
- Он был гением? - перебила я.
- Наверное.
- Зачем вы мне все это рассказываете? - спросила я, не обращая внимания на твои знаки и на то, что на Альциоре произошла вспышка, опалившая мою крону так, что я ощутила ожог.
- Я только хотел вернуть фотографию, - сказал Игорь, пряча взгляд.
- Нет, - сказала я. - Фотографию вы могли выбросить.
- Стан любил вас, Юлия.
- Да, я это уже поняла. И поняла, что решение задачи… Я ничего не смыслю в этой вашей науке… Он - и вы, потому что без вас он не мог сделать расчет, - нашел в Многомирье мои… части, да? Нашел то, что сделало меня мной. Он хотел, чтобы я была счастлива. Не качайте головой, он хотел этого, я знаю, потому что когда-то тоже больше всего хотела, чтобы был счастлив человек, которого я тогда любила. Я говорила об этом Станиславу Никоновичу, и он мне обещал, а решил на самом деле другую задачу, для меня, и теперь я понимаю почему, но это ведь не все, верно? Есть еще что-то, о чем вы не решаетесь сказать? Есть, я чувствую…
- Да, - кивнул Игорь. - Наверное, лучше, чтобы вы знали.
Он все-таки выпил кофе - залпом, будто опрокинул рюмку водки.
- Видите ли, Юлия, - сказал он, - мы еще очень мало знаем о Многомирье. Что знали физики о Вселенной сто лет назад? Даже галактики еще не были открыты. А Многомирье - это миллиарды вселенных, может, даже бесконечное количество, видите, мы даже этого не знаем. И каждое мгновение рождаются новые ветви, новые миры, мы пытаемся понять связи, придумываем аналогии. Менский представил его в форме кристалла, Савранский говорил о просветах между ветвями, Лебедев - о склейках, когда просвет в каком-то месте истончается, и ветви начинают взаимодействовать. А еще мы знаем теперь, что человек, всякая личность - это не индивидуум, не единица в нашем пространстве-времени, а мультивидуум, то есть существо, живущее во множестве ветвей и представляющее собой… Да что я вам рассказываю, Юлия, уж это вы знаете, чувствуете… благодаря Стану.
Он говорил много, он, по-моему, говорил не по делу, он хотел что-то сказать и тянул время, толкуя о вещах, которые меня совершенно не волновали. Кристаллы, склейки, просветы, мультивидуумы - физика, теория… Зачем мне?
Не торопи его, сказал я; я и не тороплю, подумала я, но когда же он наконец…
- Видите ли, Юлия, - произнес Игорь. - Стан был человеком идей, а расчеты… Впрочем, я уже говорил… В общем, он вас любил. Да, это я говорил тоже. Он хотел, чтобы вы не просто стали собой в Многомирье, но чтобы вам было хорошо в нем жить. Аэто оказалось невозможно без… Ну, он ведь был связан с вами своим чувством. Вы могли стать собой, только если прервать эту связь, этот причинно-следственный поток…
- Вы хотите сказать, что Стан умер… не от сердца?
Игорь помолчал. Он не смотрел мне в глаза, старательно отводил взгляд, будто считал себя в чем-то передо мной виноватым.
- От сердца, - сказал он наконец. - Стан поставил начальные и граничные условия задачи. И систему уравнений мы собрали вдвоем. Он предполагал всего лишь получить условия разрыва непрерывности - чтобы рассчитать обрыв связи между ним и вами.
- Он хотел убить свою любовь, - жестко сказала я.
- Можно сказать и так.
- Почему он решил за меня? Почему он это с вами обсуждал, а не со мной?
- Ну… Стан был уверен, что…
- Что безразличен мне, да? Но ведь он мог хотя бы намекнуть!
- Он говорил, что женщина прекрасно чувствует, когда ее любят.
- Господи!
- Его система уравнений, - печально сказал Игорь, - была с вашей несовместна, поверьте.
- Как он умер? - спросила я.
- Вы знаете. Сердце. Коронарная недостаточность.
- А точнее? Это можно вызвать искусственно?
- Нет, конечно. Искусственно можно растянуть просвет, это ведь двумерная поверхность, разделяющая ветви - те, в которых счастливы вы, и те, в которых он… Это мы и рассчитали вдвоем.
- Связь между нами прервалась, и он умер, - сказала я. - А я даже ничего не почувствовала.
- Ну… - это его «ну» стало меня раздражать, захотелось схватить Игоря за лацканы пиджака и хорошенько встряхнуть. - Вы не могли почувствовать, Юлия, это была односторонняя связь.
- Неразделенная любовь, - пробормотала я.
- Ну… да. Так, собственно, это и происходит на самом деле.
- Он понимал, что умрет?
Не надо так, сказал я; надо, подумала я, надо, мы должны знать все. Зачем? - подумал я.
- Не знаю, - помолчав, ответил Игорь. - Вот что меня гложет все это время. Я не знаю. Что мы понимаем в физике Мультиверса? В ветвях, склейках, просветах, ветвлениях? Мы пока, как те древние греки, для которых весь мир состоял из четырех стихий, так же все упрощаем. Стан мог не представлять последствий, но мог догадываться, а мог и знать точно, я же говорю - интуитивно он предвидел почти любые мои решения: мог сказать, каким окажется результат расчета, еще до того, как я включал компьютер. Это меня и мучит - знал или нет.
- И решили переложить груз на меня, - сказала я. - На нас.
Он наконец поднял на меня глаза. Взгляд был совершенно больным. Он измучился, не сумев для себя решить, в чем на самом деле виновен.
- Вы подумали, - продолжала я, - что мне… нам… легче будет нести этот груз, потому что я… мы…
- Человек Многомирья, - тихо произнес он, я едва расслышала и наклонилась к нему через стол. - Мультивидуум. А я всего лишь просто человек.
- Но вы - специалист! - воскликнула я. - Вы и для себя можете рассчитать…
- Рассчитать могу, да. Но нужно создать задачу. Вы думаете, расчет - главное? Что я без Стана? Ни-че-го. Ноль.
Я встала. Мой кофе и моя плюшка так и остались нетронутыми.
- Извините, Игорь, - сказала я, и на этот раз я даже не попытался сдержать тебя; я должна была сказать это, и я с тобой согласился. - Извините, но в каком бы мире мы ни жили и кем бы себя ни ощущали… вы в вашем трехмерье, а я, какой себя сейчас знаю… каждый несет ответственность за сделанное им.
- И вам нисколько не…
- Перестаньте!
Я вышла из кафе, чувствуя спиной его взгляд; наверное, мне это только казалось, может, он вообще не смотрел в мою сторону, погруженный в собственные мысли.
Иди ко мне, сказал я, сейчас, сказала я, мне нужно подумать, давай думать вместе, но мы и так вместе, верно, и мысли у нас общие, послушай, ничего уже нельзя изменить, мы никогда не узнаем, принял ли он решение сам или просто не выдержало сердце, разорвалось, когда прервалась связь…
Он хотел, чтобы я была счастлива.
Ты счастлива.
Да?
Тихий ветерок, прятавшийся в пустыне Калахари, набрал силу и обрушился ураганом на маленький городок, в котором было всего двести домов и три тысячи жителей. А дерево Ламмат на планете Кен-дар под голубыми лучами Альциора опустило ветви к почве и застыло.
Стан… Мне почему-то вспомнился художник, нарисовавший для больной девушки зеленый лист. Чего он хотел для себя? И знал ли, чем рисковал?
Это совсем не похоже, сказал я, не нужно аналогий, не думай об этом. Нет?