Амнуэль Песах. Что там, за дверью?

   — Пат, — осторожно сказал я, подумав, что в волнении Каррингтон перепутал имена, — это ваша дочь, а жену вашу звали Эдит, верно?
   — Да! Это меня и поразило, хотя в протоколах допросов содержались сведения именно о таком поведении подсудимого, но одно дело — читать и слышать, другое — столкнуться самому с таким странным… Вопросы задавала мне моя любимая Пат — голосом этого молодого человека, никогда ее прежде не видевшего и не знавшего, что, когда Патриции было шесть (Эдит была еще жива, но уже тяжело болела и не вставала с постели), мы спрятали с ней в старом парке около дома красивую вазу с десятью фунтами золотом, это была такая игра, Пат верила, что если посадить деньги в землю, как семена, то со временем вырастет денежное дерево, и именно так люди становятся богатыми. Я объяснял ей, что это сказка, но детское сознание упорно держалось за свою фантазию, и я сказал: «Давай попробуем. Закопаем деньги в кувшине и подождем. Если за год…» «За десять!» — потребовала Патриция, и я согласился. «Если за десять лет ничего не вырастет, то мы откопаем кувшин и купим тебе подарок». Я не стал продолжать, но Пат этого оказалось мало, и она продолжила сама: «А если вырастет дерево, то оно будет только моим, хорошо?» Понятное дело, я согласился, в тот же вечер мы закопали кувшин в саду со всеми предосторожностями — так, чтобы никому и в голову не пришло искать именно там.
   — Десять лет, — повторил я. — Сейчас вашей дочери…
   — Девятнадцать, сэр Артур.
   — Значит, еще три года назад…
   — Три года назад Патриция сказала, что деньги прорастают долго, и надо подождать еще несколько лет. В последний свой день рождения она опять отказалась выкопать кувшин, сказав, что сделает это только в том случае, если финансовое положение семьи окажется настолько плохим, что иного выхода просто не останется. Я воспринял ее слова по-своему. Решил, что она давно рассталась с детскими иллюзиями, но ей не хотелось терять и эту сказку, пусть остается, дело ведь не в тех нескольких фунтах…
   — Или она давно выкопала деньги, — пробормотал я, — и потратила втайне от вас…
   — Исключено! — воскликнул Каррингтон. — Вы не знаете Патрицию. Я уверен: кувшин все еще в том тайнике. Как узнал о нем Нордхилл, вот в чем проблема! Я спрашивал его о моей Эдит, а он вместо ответа задал вопрос мне — своим низким хриплым баритоном, но с интонациями Патриции, не узнать их было невозможно! «Отец, — сказал он. — Там, где ты сейчас, тебе не нужны деньги. Скажи, что ты сделал с кувшином, который мы с тобой закопали у стены старого парка?» Нордхилл не впадал в транс, не пытался изобразить умственные усилия, он смотрел мне в глаза и говорил: «Мне очень нужны деньги, сейчас такое время… Война… Скажи, куда ты дел кувшин? Я не спрашиваю: почему ты это сделал? Просто скажи: куда?» Нордхилл несколько раз повторил это «Куда?», а потом неожиданно покачал головой и сказал: «Извините, старший инспектор, но вам придется ответить, иначе…» «Иначе…» — повторил я. «Иначе вашей дочери действительно не на что будет купить хлеб». «О чем вы говорите? — возмутился я. — Моя дочь прекрасно живет, нам хватает не только на хлеб, но и на…» «Патриция задала вопрос, — прервал он меня, — и пока не получит ответа, я, к сожалению, бессилен продолжить». У меня сложилось впечатление, что он шантажировал меня, хотел заключить какую-то сделку… Я покинул камеру, в смятении вернулся домой и за ужином попытался вскользь выяснить у Пат, не рассказывала ли она кому-нибудь о нашем общем секрете. «Нет, — сказала она, — никому и никогда. Отец, я даже ни Разу не подходила к той стене и не подойду, если…» Она Упрямо посмотрела мне в глаза, и я понял, что она говорит правду. Вот так, сэр Артур.
   — Странно, — сказал я, — действительно очень странно.
   — На следующий день я отправился к комиссару и подал прошение об отставке. Меня не стали удерживать, и обида какое-то время теплилась в моем сознании. Нордхилла судили без моего участия, меня даже свидетелем не вызвали, и сейчас его лечат, а я… Я все время размышляю над произошедшим, прошлое и настоящее путаются в моей голове, а однажды, бродя по городу, я увидел в книжном магазине «Историю спиритизма» и «Новое откровение», я купил эти книги, прочитал их и решил непременно увидеть вас, потому что…
   — Не продолжайте, дорогой мистер Каррингтон, — прервал я, положив ладонь ему на колено. — В какой лечебнице находится этот молодой человек?
   — В Шелдон-хилл.
   — Возможно ли устроить так, чтобы мы с вами посетили его и задали несколько вопросов?
   — Думаю, да, — сказал Каррингтон. — Собственно, я и сам хотел… Но не считал для себя возможным. Это было бы… Но если такой человек, как вы, сэр Артур… Вы интересуетесь подобными случаями, и для вас будет совершенно естественно…
   — Завтра, — сказал я решительно, — мы с вами отправимся в Шелдон-хилл. Далеко ли это от Лондона?
   — Тридцать миль до железнодорожной станции Туайфорд.
   Мы выехали поездом с вокзала Виктория в 9:56. Погода благоприятствовала поездке, ночью я на удивление хорошо выспался и чувствовал себя вполне отдохнувшим. Адриан вызвался сопровождать меня, мотивируя свое предложение желанием увидеть, как он выразился, «живого медиума», но я твердо отклонил его просьбу, прекрасно понимая, что сын беспокоился о моем самочувствии и не хотел оставлять меня даже на попечение такого надежного спутника, как бывший старший инспектор Скотленд-Ярда.
   Чтобы показать, насколько все ошибаются относительно моего, как казалось домашним, пошатнувшегося здоровья, я встал в половине седьмого, несколько раз пробежался вокруг дома (Джин видела меня из окна спальни и могла убедиться в том, что я не испытываю затруднений с дыханием), побоксировал с грушей, принял ванну и позавтракал яичницей с беконом, а черный кофе, две чашки которого я выпил, полностью привел меня в то рабочее состояние, которое я так любил и в котором написал в юности лучшие рассказы о Холмсе. Я даже успел выкурить трубку, прежде чем в дверь позвонил мистер Каррингтон, а Найджел сообщил, что машина к поездке на вокзал готова.
   Всю дорогу от Лондона до Туайфорда — чуть больше часа — Каррингтон мрачно глядел в окно, а я курил трубку и думал о том, что мой попутчик имел скорее всего не очень приятный разговор с дочерью, наверняка без энтузиазма отнесшейся к намерению отца посетить человека, воспоминание о котором вряд ли было ей приятно.
   — Может быть, — сказал я, когда проводник, просунув голову в дверь купе, сообщил о том, что Туайфорд через пять минут, поезд стоит не больше минуты, и нам следует поторопиться, — может быть, мистер Каррингтон, вам не нужно было рассказывать дочери о цели нашей поездки?
   Каррингтон обернулся в мою сторону и сказал с очевидным напряжением в голосе:
   — У меня никогда не было от Патриции секретов, сэр Артур. К тому же мне казалось, ей будет интересно узнать о судьбе человека, так странно появившегося в ее и моей жизни.
   — Она хотела поехать с вами?
   — Да, Пат настаивала, но я не мог ей этого позволить. Согласитесь, сэр Артур, последствия нашего визита трудно предсказать. К тому же я еще вчера сообщил доктору Берринсону — это главный врач больницы — о нашем приезде и вовсе не уверен, что он дал бы согласие на посещение больного, зная о присутствии молодой и эмоциональной девушки.
   Поезд замедлил ход, и мы, не закончив разговора (да и был ли смысл его заканчивать?), вышли в коридор, где, кроме нас, не было ни души — в Туайфорде никто не выходил, а Когда мы спустились на перрон, то обратили внимание на то, что и посадки на поезд не было: два работника станции прохаживались взад-вперед, а у входа в здание вокзала, представлявшее собой миниатюрную копию лондонского Черринг-Кросс, нас ждал высокий, под два метра, мужчина в кожаной куртке и в дорожном автомобильном шлеме, оказавшийся шофером доктора Берринсона, любезно предоставившего в наше распоряжение свою машину, поскольку, как оказалось, от станции до больницы расстояние было около двух миль, а искать такси в городке, по словам нашего водителя, все равно что иголку в стоге сена, вымоченного к тому же сильнейшим ливнем.
   Слова о ливне мы с Каррингтоном вспомнили, когда, выехав на пригородную дорогу, автомобиль едва не застрял в глубокой луже и с завыванием продолжал путь мимо низкого подлеска и скошенных лугов, где тут и там стояли аккуратные стога, будто желтые домики для гномов и иной лесной живности.
   — Я давно знаком с доктором Берринсоном, — сказал Каррингтон. — Он несколько раз выступал свидетелем по делам, которые я вел. Помните дело о серийном убийце Джоне Виллерсе, май двадцать третьего года? Его называли Потрошителем из Бромли…
   — Да, — кивнул я, глядя на проплывавшие мимо деревья, влажные от недавно прошедшего ливня, — да, конечно. Мне кажется, что и психиатра, выступавшего на процессе, я тоже помню, его фотография была в газетах: росту в нем вряд ли больше пяти футов и четырех дюймов, а худоба такая, будто он с детства ел только черствые корки.
   — Совершенно верно! — воскликнул Каррингтон. — Это вы правильно подметили, сэр Артур, доктор именно такое впечатление и производит, но на самом деле он обладает недюжинной для своей комплекции силой и на моих глазах справлялся с буйными больными, не прибегая к помощи санитаров. Думаю, что водителя себе и машину доктор подбирал по принципу контраста.
   Скорее всего так и было — склонность доктора Берринсона к контрастам я оценил сам, когда за поворотом возникло здание больницы, построенное на поляне и окруженное вековыми деревьями, нависавшими над длинным одноэтажным строением с башенками по бокам и в центре. Впечатление было таким, будто страшные великаны склонились над лежавшим на земле поверженным воином. Здание окружено было двухметровой высоты оградой из чугунных прутьев, сделанных в форме старинных пик с очень острыми наконечниками. Ворота раскрылись, и машина, проехав по гравийной дороге, остановилась у главного входа.
   К моему удивлению, нас никто не встречал, но, когда мы поднялись по ступенькам, широкая дубовая дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы мы могли протиснуться в большой полутемный холл, после чего захлопнулась с ужасающим грохотом, отрезав нас от мира и будто поставив точку в нашей прошлой жизни.
   Я невольно вздрогнул, да и Каррингтону, похоже, стало не по себе.
   — Доброе утро, господа, — услышал я и, обернувшись на голос, увидел спешившего к нам доктора Берринсона: он оказался именно таким, каким его описал Каррингтон. Было в его фигуре что-то загадочное, заставлявшее предположить, что, оказавшись в критической ситуации, человек этот мгновенно преобразуется, собирает свою огромную внутреннюю энергию и действительно способен не только скрутить разбушевавшегося психопата — для этого достаточно физической силы, — но и одолеть в научном споре любого, сколь угодно эрудированного оппонента. Не знаю, почему я так решил, это было интуитивное представление о человеке, которого я никогда прежде не видел.
   — Доброе утро, доктор, — почтительно произнес Каррингтон, и я подумал, что бывший полицейский испытывал точно такие же чувства подчиненности внутренней силе этого незаурядного человека. — Позвольте вас познакомить: сэр Артур Конан Дойл, о котором…
   — Очень приятно, сэр Артур. — Недослушав, доктор протянул мне руку. Пожатие его, как я и ожидал, оказалось крепким и долгим. — Я читал все ваши произведения и особенно благодарен за профессора Челленджера, который в молодости был для меня образцом истинного ученого.
   — В молодости? — Я не мог удержаться от вопроса. — Значит, в более зрелом возрасте…
   — Я изменил свое мнение, — кивнул доктор, но не стал продолжать разговор на заинтересовавшую меня тему. — К сожалению, — сказал он, — утром у нас случилось неприятное происшествие — по вашей части, старший инспектор.
   — Я уже несколько месяцев…
   — Да, я знаю, но для меня вы все равно тот старший инспектор Скотленд-Ярда, который одиннадцать раз обращался ко мне за психиатрической экспертизой. Бывших инспекторов не бывает, как не бывает бывших врачей и бывших королей. Прошу пройти за мной, господа, я все вам расскажу полдороге.
   Переглянувшись, мы с Каррингтоном последовали за доктором в западное крыло здания — сюда вел длинный коридор с окнами, выходившими в сторону больничного сада, который не был виден с подъездной дороги. За садом начинался лес, и трудно было понять, где находилась граница между дикой природой и созданным человеком оазисом, — то ли там вообще не было забора, что представлялось мне маловероятным, то ли забор состоял из тонких прутьев, не видимых с относительно большого расстояния. В саду рядом с сараем, где скорее всего хранились сельскохозяйственные принадлежности, стояла группа людей, среди которых было несколько полицейских в форме и два санитара в белых халатах. Я решил было, что именно там произошло упомянутое доктором происшествие, но он подошел к двери, расположенной в торце коридора, мы вошли и оказались в небольшой палате, где стояли металлическая кровать, прикроватная тумбочка, низкий столик, на котором я увидел большое красное яблоко и раскрытую Библию, два стула с высокими спинками и распахнутый настежь узкий платяной шкаф с висевшей на плечиках мужской одеждой: брюками, двумя рубашками (белой и серой в темную полоску) и длинным (наверняка до пола) больничным халатом неопределенного цвета. Единственное окно, забранное мелкой решеткой, выходило не во двор, а в сторону дороги, по которой мы приехали.
   В палате никого не было.
   — Это палата Нордхилла, — пояснил доктор Берринсон. — Сейчас его сюда приведут, и вы сможете задать свои вопросы. Прошу, господа, садитесь, а я постою, точнее — буду ходить, так мне легче разговаривать.
   Мы с Каррингтоном уселись на стулья, я достал было трубку, но, подумав, что в больнице курение может быть запрещено, сунул ее обратно в карман.
   — Итак, господа, — доктор действительно начал ходить по комнате от окна к двери и обратно, так что нам с Каррингтоном приходилось все время поворачиваться в его сторону, — в семь утра я услышал ужасный крик, доносившийся из женской половины. К вашему сведению, больница разделена на три части — это, как вы видели, длинное здание, построенное во времена Эдуарда VII, в центральной части расположены кабинеты врачей, процедурные комнаты и хозяйственные службы, в том числе кухня, в правой части — палаты для женщин-пациенток, а в левой, где мы с вами находимся, — мужские палаты. Обычно я ночую дома, в Туайфорде, но нынешнюю ночь провел в больнице, поскольку до позднего вечера пришлось заниматься больной женщиной, у которой случился сильнейший истерический припадок. Моя комната находится напротив холла, в самом центре здания. Я уже встал и почти оделся, когда крик заставил меня выбежать в коридор, где я нос к носу столкнулся с одним из ночных санитаров, который тоже слышал крик и бежал в женскую половину. Поскольку крики не прекращались, мы быстро нашли их источник — в палате, где жила Эмилия Кларсон, стояла и кричала Грета, сестра милосердия, а сама Эмилия лежала у кровати на полу в странной позе, невозможной для живого человека. На голове ее была страшная рана, на волосах запеклась кровь… Я приказал Грете замолчать и выйти из комнаты, ни до чего не дотрагиваясь.
   Знакомству с вами, старший инспектор, — продолжал Доктор Берринсон, — я обязан определенными познаниями в методах расследования и потому вытолкал санитара из комнаты и вышел сам, запер дверь и ключ положил в карман, вернулся в свой кабинет и позвонил в полицию.
   — Дверь в комнату Эмилии была открыта, когда сестра пришла наводить порядок? — спросил Каррингтон, прервав монолог доктора.
   — Вот именно! — воскликнул Берринсон. — Закрыта! Заперта на ключ! Это не показалось Грете странным — некоторым пациентам разрешено запираться на ночь, но мы требуем, чтобы они не оставляли ключа в замочной скважине. Грета отперла дверь у сестер есть ключи от всех палат, — вошла… Тогда я и услышал первый крик.
   — Окно? — спросил Каррингтон. — Есть ли в палате окно и было ли оно закрыто?
   — Закрыто и заперто на задвижку, — ответил врач. — К тому же на окнах у нас крепкие решетки, проникнуть в палату со стороны сада никто не мог, уверяю вас.
   — Значит, убийство совершил тот, у кого мог быть ключ, верно? — сказал бывший полицейский, похоже, уже начавший выстраивать линию расследования.
   — Ключ — кроме самой Эмилии, естественно, — есть только у меня, дежурной сестры, и еще один висит на щите в подвале, но сам подвал был заперт на ночь, а ключ от него только один и находится у кастеляна Джо, ночевавшего в своем доме в Туайфорде.
   — Иными словами, если сестра со своим ключом не расставалась, то именно она и является главной подозреваемой, не так ли?
   — Грета? — Берринсон перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и возмущенно ткнул в его сторону пальцем. — О чем вы, старший инспектор? Грета работает в больнице четырнадцать лет! Лучшая сестра из всех, кого я знал. Отличные отношения со всеми больными, в том числе с Эмилией.
   — Хорошо-хорошо, — пробормотал Каррингтон, — я всего лишь хотел… Продолжайте, пожалуйста. Полиция…
   — Инспектор Филмер прибыл незамедлительно, а с ним — бригада криминалистов. Мы подошли к двери (рассказываю об этом эпизоде так подробно, чтобы вы поняли, в каком я оказался глупом положении!), впереди инспектор с ключом, я — сзади, а за нами трое или четверо полицейских. В конце корилора столпились врачи, санитары и кое-кто из больных — те, кому разрешено выходить из своих комнат. Филмер открыл дверь и остановился, я видел лишь его бритый затылок, постепенно наливавшийся кровью. Пройти не было никакой возможности, а потом инспектор обернулся и сказал возмущенным голосом: «Ну! И что все это значит?» Я протиснулся мимо него в палату, и, признаюсь вам, старший инспектор, волосы на моей макушке встали дыбом — во всяком случае, именно таким было мое ощущение.
   — Мертвая девушка оказалась… — начал Каррингтон.
   — Там не было никакой девушки! — выпалил Берринсон. — Ни мертвой, ни живой! Палата была пуста, понимаете? Постель смята, но никаких следов ни Эмилии, ни крови — ничего!
   — Очень интересно, — пробормотал Каррингтон — для того, видимо, чтобы скрыть свое смущение.
   — Естественно, — продолжал врач, — полицейские на моих глазах тщательно обыскали помещение. Никто не мог войти и никто не мог выйти за время, прошедшее после обнаружения тела. О том, чтобы проникнуть в комнату через окно, и речи быть не может. Но тела не оказалось! Инспектор Филмер рвал и метал — похоже, он готов был обвинить меня и Грету в приступе шизофрении и запереть в одной из наших палат. Я был в полном недоумении… И в это время — обратите внимание, старший инспектор, и вы, сэр Артур, — ко мне подошел Нордхилл, совершенно спокойный и даже флегматичный, впрочем, это его обычное состояние, и сказал: «Да вы не беспокойтесь, доктор, ничего с Эмилией не случилось, она жива и здорова, уверяю вас…» Разумеется, Филмер, слышавший эти слова, немедленно пристал к Нордхиллу с вопросами, и я с трудом заставил инспектора предоставить это дело мне — все-таки Нордхилл мой пациент, Реакции его неадекватны, нельзя подходить к словам больного с обычными полицейскими мерками, мало ли какая идея могла прийти в его голову…
   — Где сейчас Нордхилл? — быстро спросил Каррингтон. еня тоже интересовал этот вопрос — мы ведь приехали в больницу для встречи с этим пациентом, — и мне показалось странным неожиданное смущение доктора.
   — Ну… — протянул он. — Мы в его палате, жду с минуты на минуту… Понимаете, старший инспектор, я, наверно, не должен был разрешать, но события развивались так стремительно… Я отвел Нордхилла в холл, усадил в кресло и спокойно спросил, что он имел в виду. «С Эмилией ничего не случилось», — упрямо повторял он, не глядя мне в глаза, из-за чего в моей голове возникали мысли одна нелепее другой, а потом, будто услышав слова, предназначенные лишь для его, а не моего слуха, он сказал: «Садовый домик… Там…» И замолчал, глядя в пустоту. Мне знакомы были такие эпизоды в его поведении, я позвал санитара, чтобы отвести Нордхилла в палату, но Филмер, не пропустивший из нашего разговора ни слова и понявший каждое слово буквально (в отличие от меня — я раздумывал над тем, какие ассоциации бродили в мыслях Нордхилла и как интерпретировать его пророчество), так вот, Филмер устремился к выходу на задний двор больницы, за ним полицейские и кое-кто из обслуживающего персонала. Не прошло и минуты, как я услышал такой же вопль, что и утром, — без сомнения, кричала Грета, и вы можете себе представить, о чем я подумал в ту минуту.
   — Еще бы, — пробормотал Каррингтон, — труп девушки обнаружили в садовом домике?
   — Или живую и здоровую Эмилию, — вставил я.
   Доктор Берринсон обернулся ко мне и воскликнул:
   — Сэр Артур! Каким образом? Как вы догадались, что…
   Я прокашлялся и ответил, стараясь сдерживать волнение:
   — Нордхилл сказал, что с Эмилией ничего не случилось, верно?
   — Да, но ему никто… Впрочем, вы правы: Эмилия действительно оказалась в садовом домике — на ней была ночная рубашка, на ногах войлочные тапочки, и она находилась в полной растерянности… Вы можете себе представить раздражение инспектора Филмера — он решил, что все случившееся либо представление, зачем-то разыгранное персоналом совместно с больными, либо преступление, цель которого ему пока решительно непонятна. В домике есть старый стол, выброшенный по причине ветхости, и несколько стульев, у которых порвалась обивка, их вынесли, чтобы отдать в починку… Филмер не нашел ничего лучше, чем устроить допрос прямо на месте, по горячим, как он выразился, следам. Он и Нордхилла решил допросить, хотя я твердо выразил свое к этому отношение, но парень прибежал, увидел Эмилию, и восторг его трудно было описать, эти двое, знаете ли, симпатизируют друг другу.
   — Как Эмилия оказалась в садовом домике? — перебил Каррингтон.
   — Она не смогла этого объяснить! «Я не помню… Поднялась утром, вдела ноги в тапочки и оказалась здесь». Вот все, что удалось Филмеру от нее узнать. А от Нордхилла и того меньше. «Это соединение, — твердил он. — Самое обычное соединение и ничего больше». Слова его остались загадкой, но если Филмер воспринял их как попытку запутать полицейское расследование, то мне как лечащему врачу понятно, что в голове Нордхилла возникли какие-то ассоциации, которые он не мог правильно описать.
   — Я не очень понимаю, доктор Берринсон, — сказал я с осуждением, — почему вы разрешили полицейскому инспектору допрашивать своего пациента, да еще не в вашем присутствии. Вы имели полное право…
   — Да! Совершенно верно, сэр Артур! Я так и поступил. Но Нордхилл сам вызвался, я мог применить силу, чтобы вернуть его в палату, но это лишь усугубило бы ситуацию, вы понимаете?
   Он неожиданно перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и сказал:
   — Мне пришлось их покинуть, потому что доложили о вашем приезде. Нордхилла сейчас…
   Доктор не успел закончить фразу — дверь распахнулась, и на пороге возник плотный человечек с круглым лицом и низким лбом, на нем был видавший виды синий твидовый костюм, черный галстук, сбившийся набок, в правой руке Филмер (это был, конечно, инспектор, у меня не возникло ни малейших сомнений) держал папку с документами, а левой тащил за собой, крепко вцепившись в его запястье, молодого мужчину в сером больничном халате — наверняка это и был Нордхилл, не столько напуганный, сколько смущенный.
   — Я знал, что застану вас здесь! — воскликнул Фил-мер. — Где еще, если в вашем кабинете, доктор, никого нет? Здравствуйте, дорогой Каррингтон, я прекрасно помню, как работал с вами по делу Шенброка в двадцать третьем, жаль, что вы сейчас не при деле, вместе мы быстрее разобрались бы в том бедламе, что происходит в этом… гм… бедламе. А это…
   — Сэр Артур Конан Дойл, писатель, — представил меня Каррингтон, и я приготовился было к новой вспышке восторга, но Филмер, должно быть, не особенно жаловал литературу и литераторов, он коротко мне кивнул, протянул руку, но тут же забыл, для чего это сделал, бросил папку с бумагами на стол, показал Нордхиллу на кровать, и тот послушно присел на краешек.
   Я следил за ним, пытаясь увидеть в его поведении признаки душевной патологии, заставившей экспертов прийти к заключению о невменяемости. У Нордхилла было открытое, располагавшее к себе лицо человека, много пережившего в жизни и ожидавшего, что еще много других переживаний выпадет на его долю. Серые глаза внимательно смотрели на окружающих, но у меня сложилось впечатление, что взгляд Нордхилла больше был устремлен внутрь себя. Он отгородился от мира, сложив руки на груди, губы его, тонкие и бледные, были крепко сжаты.