Амнуэль Песах. Третья сторона медали

Амнуэль Песах & Леонидов Роман
Третья сторона медали

   Павел АМНУЭЛЬ,
   Роман ЛЕОНИДОВ
   ТРЕТЬЯ СТОРОНА МЕДАЛИ
   С Яношем Золтаи я познакомился на одиннадцатом конгрессе филателистов. В дни работы конгресса Яношу исполнилось восемнадцать. С непримиримостью, свойственной возрасту, он считал свою коллекцию лучшей и остро переживал присуждение восьмого места его тематической серии "Первые люди на Луне".
   Моя коллекция фальшивых марок начала двадцатого века заняла десятое место, и я тоже чувствовал себя обойденным. Ведь собрать такую коллекцию неизмеримо труднее, чем "Электростанции Сибири" или, скажем, "Покорение Сахары".
   Мы стояли с Яношем на террасе Дворца коллекционеров, рассматривали чужие работы и роптали.
   - К следующей выставке, - сказал Янош, - я готовлю серию "Пейзажи планет". Пятьсот марок с видами Меркурия, Марса, Венеры и Юпитера.
   Я собирал фальшивые марки, и в коллекции Яноша не видел ничего особенного. Но марки с видами Марса заинтересовали меня. Не как филателиста, а как человека, прожившего на Марсе лучшую часть жизни.
   - Пойдемте ко мне, - предложил Янош, - коллекция у меня в номере.
   Несколько минут спустя я держал в руках толстый альбом. Марок марсианской серии было около сотни. Сине-зеленый блок из шести ромбических беззубцовок привлек мое внимание сначала тем, что уголок одной из марок был надорван. Однако прежде чем я успел заинтересоваться этим эффектом, меня поразила надпись, мелкой вязью проходившая по краю блока: "Миражи в Змеином море".
   Минуту я сидел словно оглушенный. Каждый коллекционер, хоть раз нападавший на величайшую редкость, поймет мое состояние.
   - Этот блок, - поспешил объяснить Янош, - я выменял у Хендрока на голубую Гаити 1897 года. Здесь, правда, небольшой дефект...
   - Это не виды Марса! - воскликнул я. - В марсианской атмосфере миражи невозможны!
   - Значит...
   - Блок - явная фальшивка. Янош, давайте меняться! Для вас "Миражи" не представляют ценности, раз они фальшивые, а для меня просто клад. Соглашайтесь, я дам вам "Пионеров Меркурия", их нет в вашей коллекции.
   Янош колебался, и мне пришлось объяснять, что в разреженной и сухой марсианской атмосфере луч света не может претерпеть тех изменений, которые на Земле приводят к появлению фата-морганы. Я призвал на помощь весь свой авторитет специалиста по астрономическим инструментам, и Янош уступил. "Пионеров" я пообещал прислать ему, как только вернусь в Ашхабад.
   Мы поговорили еще о наших филателистических заботах, я без интереса досмотрел коллекцию и пошел к себе в номер. Мне не терпелось основательно заняться своим приобретением.
   Устроившись в кресле с лупой в руках, я просидел над блоком допоздна. В художественном отношении он был выполнен безупречно. Но главное, пожалуй, заключалось не в мастерстве художника, а в том, что он изобразил.
   На первой марке я увидел типичный уголок марсианской пустыни. Рисунок барханов, цвет неба были переданы с большой тщательностью. Я ни секунды не сомневался в том, что неизвестный автор знал Марс не по книгам и фильмам о космонавтах. Нет, он жил на Марсе, он ходил по этим пескам и - он любил эту планету...
   Рассматривая рисунок, я снова почувствовал волнение, которое испытал сорок лет назад, когда впервые увидел ало-зеленые пески. Но тем инороднее показался мне мираж.
   От песка исходил едва заметный туман, чуть светлее фиолетового неба, прозрачный, как воздух. Облачко имело определенную форму: что-то вроде шара на трех тонких ногах, упиравшихся в песок...
   Вторая и третья марки давали более благодатный материал для размышления. Фоном и здесь служила тщательно выписанная пустыня. Из песка выступали острые синие грани ареи, этот неприхотливый марсианский кустарник отсвечивал металлическим блеском под лучами низко стоявшего солнца. В воздухе парили пять полупрозрачных дисков. На каждом из них я разглядел сеть правильно расположенных черных точек.
   Необычайно выглядело на этих марках небо. В разреженной атмосфере Марса многие звезды видны и в полдень, на рисунке же они проецировались чуть ли не на самое солнце! Эта вопиющая бессмыслица отвлекла меня на некоторое время от другого: созвездия не имели привычных очертаний. Впрочем, я мог допустить, что не знакомый с астрономией художник исказил созвездия. Но рисовать звезды в лучах солнечного диска?..
   Остальные три марки были менее интересны. На фоне той же пустыни художник изобразил ряд строений, высоких и ажурных, напоминавших стиль поздней готики. Ничего особенного, за исключением того, что на Марсе никогда не строили таких зданий.
   На каждой марке стояла дата и место выпуска: "2001 год, почта ВФКС. Марс. Эолида"
   Вернувшись в Ашхабад, я отослал Яношу "Пионеров Меркурия" и скоро привык, открывая альбом, видеть блок с "Миражами" между фальшивой Панамой 1947 года и не менее фальшивыми "Героями нового Танаиса" 1969 года.
   Было, впрочем, одно обстоятельство, которое не давало мне покоя. Мне казалось, что я не впервые вижу "неправильный" пейзаж. Я просмотрел свою коллекцию от первой до последней марки, но ничего похожего на "Миражи" не нашел. Можно было, конечно, послать запрос во Всемирную справочную библиотеку. Перелистав каталоги марок за последние полвека, сотрудники найдут то, что мне нужно. Правда, это было не совсем этично: если марки фальшивые, их может и не быть в каталогах.
   Мысль о седьмой марке не покидала меня даже во сне, и однажды утром, едва проснувшись, я вдруг увидел ее, увидел совершенно отчетливо. Вспомнил, на какой конверт она была наклеена, вспомнил, от кого пришло это письмо.
   Наспех одевшись, я бросился к столу. Да, они были тут, в самом нижнем ящике: восемь писем двадцатипятилетней давности, восемь писем - единственная тонкая и давно разорвавшаяся нить, связывавшая меня с Леной.
   Вот письмо, в котором Лена писала, что строительство обсерватории закончено, проведены первые наблюдения, астрономы до сих пор вспоминают обо мне. В конце письма стояло то самое "нет", которое заставило меня в свое время покинуть Марс. Нет, Лена не любила меня. Она настойчиво повторяла это в каждом письме. В последнем она сообщала, что вышла замуж и просила оставить ее в покое.
   На один из конвертов и была наклеена седьмая марка. С трудом отогнав воспоминания, я стал рассматривать ее.
   Возле нижней кромки сиреневого ромба шла надпись: "Миражи на острове Стронгила". Марка была выполнена в той же манере, что и предыдущие, и, видимо, тем же художником. Кустики ареи на переднем плане, в центре - повисший в воздухе зеленый шар, и рядом несколько темных шаров меньшего размера. Шары двигались - художник великолепно передал их движение. И они были полупрозрачны, далекий смерч виден был сквозь один из шаров.
   Невообразимая чушь! Приближение смерча означало, что скорость ветра никак не меньше двадцати метров в секунду. Миражи на Марсе невозможны и в тихую погоду, при ураганном же ветре... Трудно придумать что-нибудь более несуразное.
   Я вспомнил, что собирался обратиться в Справочную библиотеку, и позвонил в Ленинград.
   Шесть часов до получения ответа я не находил себе места. Вспоминал последние встречи с Леной. Момент расставания на космодроме Эолиды. Я молчал, потому что все уже было сказано, а Лена улыбалась...
   Мягкий гудок видеотелефона прервал эту улыбку, нарисованную моим воображением. Вызывал Ленинград. Оператор, не по годам серьезный молодой человек, вежливо попросил включить диктофон и зачитал сообщение:
   - Четыре блока "Миражи на Марсе" были выпущены в две тысячи первом году Марсианским отделом Союзной почты и зарегистрированы в качестве официальной серии, годной к обращению во всей Системе. Кроме блоков "Миражи в Змеином море" и "Миражи на острове Стронгила", имеются "Миражи в Спокойном заливе" и "Миражи на плато Девкалиона". Блоки хранятся в архиве Библиотеки. Автор рисунков - ареолог Ноэль Бельчер. К сожалению, о нем ничего не известно, поскольку Бельчер не являлся сотрудником Союзной почты...
   Ноэль Бельчер! Знакомое имя... Да, я знал Бельчера. Не лично, но много слышал. Кто на Марсе не помнил Бельчера, неизменно оформлявшего все Карнавалы и погибшего во время одного из них? Это было в девяносто девятом году...
   ...Мы с Леной торопились к началу, по дороге обсуждая костюмы. Условия ежегодного Карнавала были далеко не просты. Каждый из участников должен был представить типичный портрет прошлого в сатирической интерпретации. В тот вечер Лена была гадалкой. На ней небрежно сидела пышная юбка, в складках которой прятались карты и прочая каббалистическая чепуха.
   Едва мы вошли в зал, к нам подошел человек, в котором я с трудом узнал своего помощника, инженера Марка Колкера. Волосы его были всклокочены, в зубах торчала трубка.
   - Я хочу показать вам нечто, пока не началось веселье, - сказал он.
   Мы поспешили за ним. Марк протащил нас сквозь тяжелую, обитую лоснящимся дерматином дверь, и мы оказались в унылом с виду помещении. Грязноватый свет струился по белым торсам скульптур, беспорядочно нагроможденных в углу, между ними коробились бесцветные облупившиеся полотна, похожие на пятна отсыревшей штукатурки.
   - Этот прелестный уголок - шедевр Ноэля Бельчера под названием "Типичный запасник энного века, или Размышления о судьбе искусства", - с довольной ухмылкой пояснил Марк.
   - Здесь так сыро! - поежилась Лена.
   - Все ради колорита!
   Я хотел сказать, что наши предки не могли столь варварски относиться к картинам, как кажется Бельчеру, но в это время зазвучал сигнал тревоги.
   Мы вбежали в зал, когда динамики сообщали о начале поиска. Ноэль Бельчер бесследно исчез несколько часов назад. По сведениям, он ушел на станцию "Королев" почти без всякого снаряжения. Полчаса назад вдоль трассы прошел пылевой смерч.
   Зал быстро опустел. Я немного замешкался, поискав глазами Лену. Она о чем-то говорила с ареологом Зарастровым. Марк, успевший узнать подробности, подбежал ко мне:
   - Отколол номер этот Бельчер! Все вездеходы уже ушли на плато. Можешь не торопиться, Петр, машин больше нет. Лучше подождать здесь, думаю, его скоро найдут.
   Мы ждали до утра. То и дело поступали сообщения, однообразные и лаконичные: "Ничего нового". Рано утром вернулась группа, ушедшая первой, и мы с Марком заняли места в вездеходе. Мы рыскали по пустыне больше суток, но бесполезно - после смерча пустыня выглядела будто подметенная гигантской метлой. Другие группы тоже вернулись ни с чем. Очевидно, Бельчер попал в пылевую бурю и погиб в песках. Поиски продолжались еще неделю. Я в них не участвовал, потому что два дня спустя вылетел рейсовым "Аметистом" на Землю...
   Итак, Бельчер. Бельчер - ареолог, открывший море под Теплым Сыртом. Бельчер - художник, придумавший Карнавалы. И этот Бельчер с какой-то целью нарисовал несуществующее явление, а почта выпустила марки с его картинами и снабдила их нелепым названием "Миражи"...
   И все же, когда марки вновь оказались у меня перед глазами, сила их художественной убедительности заставила меня задуматься, Бельчер постигал мир как художник, я же - как человек науки, и кто знает может быть, именно в этом и заключалась загадка миражей? Была у меня действительно твердая уверенность, что все оптические иллюзии и аномалии Марса мне известны? Пожалуй, теперь я не смог бы ответить однозначно. И помочь мне мог только один человек - Зацепин.
   Я не видел Зацепина лет десять, с того дня, когда принял у него экзамен по квантовой оптике. Уже тогда, на пятом курсе Ашхабадского университета, Зацепин был признанным теоретиком. Академиком он стал, когда я бросил преподавание и перешел на более спокойную работу в лабораторию телескопостроения.
   Зацепин жил в Киеве. Когда меня соединили с его кабинетом, был поздний вечер. Зацепин работал, но, узнав меня, отложил бумаги. Первые несколько минут мы топтались на месте, вспоминая эпизоды из университетской жизни, а затем я перешел к цели своего звонка.
   Я рассказал о встрече с Яношем, о марках, о замечательном мастерстве художника. Зацепин слушал внимательно. Потом, придя к какому-то решению, удовлетворенно улыбнулся. Марки он просмотрел без особого удивления.
   - Интересная история, - сказал он. - Бельчер мог ведь изобразить и то, чего не видел. Фантастические пейзажи сейчас в моде. Вы были на выставке Монтеля?
   - Это другой случай, Андрей. Все равно как если бы вы обнаружили на знакомом до одурения письменном столе машину непонятной конструкции и неизвестного назначения...
   - И тем не менее я настаиваю на своей версии. Это фантазия Бельчера. Миражи на Марсе действительно невозможны, и вы, Петр Николаевич, знаете это не хуже меня. Разреженный воздух, холодная и равномерно прогретая атмосфера, отсутствие водных массивов, чтобы в таких условиях появились миражи! Да на Марсе самая тривиальная атмосферная рефракция почти равна нулю...
   - Девять и шесть десятых секунды на линии горизонта, - машинально уточнил я.
   - Вот видите! Нет, миражи - фантазия Бельчера!
   - Но неужели вы допускаете, что может, к примеру, появиться марка "Бронтозавры на Крещатике"? Кто-то нарисует, а Союзная почта выпустит?
   - Было бы любопытно... Миражей на Марсе нет, фантазию Бельчера вы не признаете. Остается одно: покопаться в архивах почты.
   - В архивах нет данных о Бельчере. Хранятся лишь дубликаты блоков.
   - Это осложняет дело.
   - Но в Союзной почте работало много людей, которые могут помнить эту историю.
   - Вы хотите их найти?
   - Согласитесь, это единственная возможность что-то узнать.
   - Вы хотите лететь на Марс? - спросил Зацепин.
   Вопрос застал меня врасплох. На Марс? Три десятилетия я избегал любого упоминания об этой планете, и вот - лететь? Вновь ворошить воспоминания, которые и сейчас вызывают боль?
   И неожиданно я услышал свой голос:
   - Да, хочу.
   Рейсовый "Глетчер" шел к Марсу трое суток. Я выбрал каюту с круговым обзором в носовой части корабля. Я был похож на беглеца: явился к рейсу почти без багажа, редко выходил из каюты, сторонился пассажиров. Впрочем, я и был беглецом. Решение лететь пришло неожиданно, и я боялся спугнуть его. Боялся, что, оставшись на Земле еще на день, откажусь от своего плана...
   Сразу после разговора с Зацепиным я вылетел в Москву и взял билет на первый уходивший к Марсу корабль. Единственное, что я успел сделать до отлета, это послать фотограмму Марку Колкеру, Марс, Эолида, поселок Эмпанарис. Я не был уверен, что фотограмма найдет адресата. Наша переписка с Марком угасла несколько лет назад, но он был единственным человеком на Марсе, которому я мог сообщить о своем приезде. К тому же, Марк отлично знал историю освоения Марса, его память могла оказать мне неоценимую помощь...
   ...Колкер никогда не был гурманом, но кофе по-марсиански не переставал восхищать его и сейчас, на седьмом десятке. Мы сидели на застекленной веранде его маленького "ранчо", потягивали темную жидкость, обжигавшую рот, и смотрели, как над поселком Эмпанарис клубится красная мгла.
   Поначалу наша беседа напоминала абстрактный диалог из пьес Крейна: перечислялись имена, даты, корабли, далекие земные города. Марк был весь в прошлом, первые впечатления застыли в нем навеки.
   Когда чашки опустели и ритуал воспоминаний был закончен, я отважился на откровенный разговор.
   Я начал издалека, но рассказ неожиданно оборвался, когда марки оказались в руках Колкера. Он сказал:
   - Павлов поставил памятник собаке, Пастер - кролику, а эти марки, как ни странно, - памятник болезни... Покойный Зюсмайер назвал ее "мнемофантомом".
   - Болезнь, - повторил я, теряя душевное равновесие и чувствуя, что превращениям марок не будет конца.
   - Эпидемия вспыхнула вскоре после того, как ты улетел на Землю, продолжал Марк. - Это была единственная вспышка, больше мнемофантом не появлялся. И первым пострадал Бельчер, отсюда эти сюжеты.
   - Позволь, - сказал я, - значит, мнемофантом - просто галлюцинация?
   - Далеко не просто, - усмехнулся Марк. - Джон Валлин, врач из Дарнлея, до сих пор убежден, что тут имел место какой-то действительно природный феномен, нечто вроде катализатора, ускорителя болезни. Кое в чем он прав...
   - Валлин, - сказал я. - Невысокий, кругленький, с вечно торчащей шевелюрой... Я видел его, когда бывал в Дарнлее.
   - Какая там шевелюра! - рассмеялся Марк. - Он давно лыс, как пустыня Харон. Но тебе лучше поговорить с ним, чем слушать мои объяснения. Я почти ничего об этом не знаю.
   - Валлин на Марсе?
   - Более того, в Эмпанарисе. С некоторых пор у него плохо с сердцем, ему нельзя на Землю. Вон его коттедж, четвертый слева.
   Джон Валлин действительно оказался кругленьким, лысым и совсем не таким, каким я помнил его и ожидал увидеть. Мы с трудом узнали друг друга. Услышав о цели моего приезда, Валлин покачал головой:
   - Это не очень приятные воспоминания... Поражение всегда неприятно, а мы потерпели поражение... Что такое мнемофантом? Я этого не знаю, хотя и выпустил в свое время... вот, если хотите...
   Он показал небольшую книгу в синей обложке: "Мнемофантом. Клиническое исследование".
   - Случай с Бельчером особый, - продолжал Валлин, - потому что только этот случай закончился трагически. Может быть, в какой-то степени в этом виноват я... Видите ли, как-то Бельчер пришел ко мне с жалобой на галлюцинации. Я провел полное исследование и нашел, что Ноэль - исключительно здоровый человек. Но я предупредил его, что если галлюцинации появятся вновь, его придется эвакуировать. Земной климат, привычные условия жизни излечат его скорее, чем вся моя терапия. Фраза об эвакуации, возможно, и была причиной трагедии. Косвенной причиной, конечно.
   Бельчер больше не приходил ко мне, и я решил, что происшедшее с ним - случайность. Во время очередного медосмотра я спросил его об этом. Ноэль только покачал головой. Он скрыл свое заболевание, узнав, что это грозит высылкой на Землю... Между тем Бельчер часто бывал в походах, рыскал по плоскогорьям и пустыням, и галлюцинации, видимо, здорово досаждали ему. Он даже переносил их на холст, ведь он и в походах не расставался с этюдником... Но об этом мы узнали лишь после его гибели. Никто не догадывался, что Бельчер болен. Никто, кроме меня, а я тоже многого не знал и думал, что все в порядке.
   Через несколько недель после гибели Бельчера я понял, что совершил непростительную ошибку. Среди строителей термоядерной электростанции в южной части Савского залива вспыхнула эпидемия болезни, похожей на ту, которой страдал Бельчер. Единственным проявлением болезни были галлюцинации. В самом организме никаких отклонений от нормы, как и у Бельчера, не наблюдалось.
   В то время я был на практике у Зюсмайера. Всех нас срочно командировали в район стройки, где был объявлен карантин. Зюсмайер видел причину эпидемии в том, что строители пили плохо очищенную воду, добываемую бурильными установками. Но когда мы прибыли, что называется, в полном вооружении, болезнь исчезла так же неожиданно, как и появилась. Исследования ничего не дали. Мы составили подробный отчет, в котором слово "вероятно" повторялось, по меньшей мере, пятьдесят раз. По настоянию Зюсмайера, в отчет был включен и случай с Бельчером.
   Не успели мы расставить все запятые в объемистой рукописи, как тревожный сигнал поступил из другого района - обсерватории "Марс-96". Зюсмайер срочно разделил нас на две группы - оперативную и исследовательскую. Я вошел в последнюю и должен был обследовать больных в спокойной обстановке медцентра "Дружба". Оперативная же группа опоздала и на этот раз. Зюсмайер метал громы и молнии. Ведь теперь говорить о плохо очищенной воде не приходилось, поскольку в обсерваторию ее привозили из общего распределительного центра Большого Сырта.
   Тогда Зюсмайер обратил внимание на такой факт. Строители болели, когда работали в степи на подстанции. Наблюдатели обсерватории заболели во время одного из походов за пределы поселка. Болезнь прекращалась, стоило только вернуться к привычному образу жизни.
   Так появилась гипотеза, согласно которой галлюцинации объявлялись следствием нервного напряжения во время работы на трудном участке. Учитывалось, что все это происходит на Марсе, где психика человека и без того находится в постоянном возбуждении. Зюсмайер настоял на принятии специальной инструкции, по которой все, кто подвергся действию мнемофантома, подлежали немедленной эвакуации на Землю. Но случаев с трагическим исходом больше не было. Два месяца спустя мнемофантом исчез вовсе, и больше о нем никто не слышал. Осталась одна память - несколько монографий и марки... Да-да, марки! Дело в том, что в домике Бельчера нашли более тридцати законченных полотен с зарисовками "миражей" и столько же эскизов. Друзья Бельчера добились выпуска памятных марок с его полотнами...
   - Да, - подтвердил Марк, когда Валлин закончил рассказ, - я хорошо помню, что примерно около года многие письма приходили с марками "Миражи на Марсе".
   - Где сейчас хранятся эти полотна? - спросил я, надеясь хотя бы в возрождении забытых шедевров найти оправдание своему отчаянному вояжу на Марс.
   - Вероятно, у вдовы Ноэля - Дженни Бельчер, - сказал Валлин. - Я слышал, она все еще работает где-то неподалеку от Ареограда. Адрес можно узнать в справочном.
   Дженни Бельчер работала в лаборатории полевой ареологии. Это была энергичная, волевая женщина, которой никак нельзя было дать шестидесяти двух лет. Меня она не знала, но приняла с большим радушием, хотя ее несколько озадачила цель моего визита.
   - Картины Ноэля? - Дженни покачала головой. - У меня их нет. Часть забрали для изготовления клише, когда выпускали марки. А остальные попросил Зюсмайер, они были нужны ему для монографии о мнемофантоме. Он обещал вернуть их, но... вы, вероятно, знаете, что он погиб... У меня осталось всего несколько эскизов.
   Я объяснил Дженни, что картины ее мужа - выдающиеся произведения искусства и что любой музей Земли был бы рад иметь хоть один эскиз его работы.
   - Зюсмайер называл это иначе, - возразила Дженни. - Он называл это болезнью.
   - Болезнь вашего мужа не имеет никакого отношения к его таланту художника!
   Дженни посмотрела на меня изучающим взглядом, как бы проверяя, стоит ли говорить дальше.
   - Вы точно знаете, что это была болезнь? Зюсмайер убедил в этом всех, но был он прав? Альтернатива очень простая: или - или. Или действительно были миражи, или, если миражи невозможны, тогда болезнь, мнемофантом. Третьего не дано...
   Дженни умолкла. Казалось, в ней происходит внутренняя борьба, она хотела что-то сказать, но то ли не решалась, то ли не считала нужным рассказывать все.
   - Вы знаете, как погиб Ноэль? - спросила она.
   - Знаю то, что известно всем, - сказал я, чувствуя в этом вопросе намек на что-то ранее не известное. - Он ушел один в пустыню и погиб между Дарнлеем и "Королевым". Найти его не удалось.
   Дженни покачала головой.
   - Вот тут вы ошибаетесь. Ноэля не нашли в период Карнавала, потому что не там искали. Он сказал, что уходит на станцию "Королев", а пошел к Берегу Сциллы. Я знала об этом не больше, чем все. Ноэль даже мне не говорил о своей, как вы называете, болезни. Его нашли через год, и чисто случайно: другая буря обнажила пласт - и тело оказалось на поверхности. Мне не показали его, пощадили. Принесли только документы, полуистлевший этюдник и фотоаппарат с отснятой пленкой.
   Я почувствовал, как все во мне напряглось. Дженни заметила мое волнение.
   - Нет-нет, это ничему не помогло. Пленка оказалась засвеченной, только на самых первых кадрах можно было что-то разглядеть. Но и там была пустыня, песок - и только.
   - Пленка сохранилась?
   - Нет, в ней ведь не было ничего ценного. Но... если вас интересуют работы мужа... у меня есть несколько эскизов. Наброски, сделанные угольным карандашом и, как мне кажется, но памяти.
   Увидев, с какой готовностью я набросился на эскизы, Дженни Бельчер улыбнулась. Ей, видимо, было приятно, что и сейчас работы мужа вызывают интерес.
   - Я могла бы показать еще кое-что, - в раздумье сказала она Может быть, тогда и вы начнете сомневаться в том, что Ноэль был болен...
   - Что же это? - насторожился я.
   - Записная книжка Ноэля. Я нашла ее в вещах мужа, когда переезжала в Ареоград. Это было уже после гибели Зюсмайера. Он-то, конечно, не отмахнулся бы от дневников мужа. А так... Все настолько уверовали в болезнь Ноэля, что никто не заинтересовался всерьез его записями.
   Записная книжка Бельчера оказалась большой тетрадью, исписанной размашистым почерком. Дженни разрешила мне взять ее с собой при условии, что через неделю я ее верну.
   В тот же вечер я вылетел в Эмпанарис.
   Нам пришлось основательно потрудиться, прежде чем удалось разобраться в хаотических записях Бельчера. Вот когда я пожалел о том, что плохо знал этого человека! Что я мог сказать о нем? Ареолог, художник. Человек с богатой фантазией. Но насколько богата эта фантазия, я понял только сейчас, прочитав беглые заметки Бельчера о миражах.
   Марк знал Бельчера не лучше меня, даже Валлин не мог сказать о нем ничего, кроме общих фраз...
   - Вот в чем наша беда, - сказал Валлин, когда была перевернута последняя страница тетради. - Мы привыкли в каждом явлении видеть максимум две грани. Палка - о двух концах. Медаль - о двух сторонах. С одной стороны - миражи, невозможность которых нам казалась очевидной. С другой - болезнь, мнемофантом. Нужен был Бельчер, чтобы мы поняли, что у медали есть и третья сторона. Мы слишком узколобы, вот что...
   Произнеся эту тираду, Джон закурил трубку и надолго погрузился в молчание. А мы с Марком достали большую карту Марса, чтобы обозначить на ней точки, упоминавшиеся в записях Бельчера.