Страница:
Толпа схлынула, на земле остались лежать два-три скрюченных тела.
Их-то и подобрали люди в белых халатах.
Дальнейшее читателю хорошо известно.
6
7
8
9
Их-то и подобрали люди в белых халатах.
Дальнейшее читателю хорошо известно.
6
– Какое-то кино или ток-шоу, Горяев. Я не могу в себя прийти.
Так говорила Горяеву его жена, Валентина Павловна. Они мирно беседовали на кухне, не получая никакой радости от общения.
– Только в кино сценарии не кровью пишутся, – многозначительно возражал Леонид Сергеевич. – А тут… Постарел лет на пятнадцать.
– Что-то не очень верится в эти басни. Седина в бороду, бес в ребро, девочку в постель, жену на свалку… Никакой крови я тут не вижу, а вот труп один есть. Только его никто не замечает. Всем не до того.
– Это я, что ли, труп? – не чувствуя себя оскорбленным, дернул плечом Горяев.
– Да нет, не обольщайся. Ты – это седина в бороду. Труп – это я. Все, что у нас произошло, – произошло через мой труп. Зря ты ко мне пришел, Горяев. Не могу я тебя пожалеть. Да и себя пожалеть не могу. Мне только Маринку жалко. Бедная девочка! Полюбила какого-то негодяя, ждет от него ребенка. Мой муж ушел к беременной девице. Сын замкнулся, переживает, ни с кем говорить не хочет. Обо мне все забыли. Кино, немое кино. Черно-белое. Под звуки разбитого рояля, над которым склонился нетрезвый тапер.
– Мне больно это слышать.
– А мне наплевать, что тебе больно.
– Ладно, хорошо. Я – бес, целый гоблин.
– Кто?
– Гоблин. То есть порядочная скотина. Допустим. Но в чем моя вина? Разве я совершил сознательную подлость?
– Горяев, если бы ты знал, как мне сейчас противны любые слова. Сознательную, бессознательную… Труп есть, а виноватых – нет. Сама виновата. Может, ты скажешь, в чем моя вина? В том, что я любила тебя? Давала возможность тебе писать свои паршивые романы? В том, что воспитывала детей? Уходи, Горяев. С трупами не о чем разговаривать. Мертвые не потеют.
Шестым чувством Леонид Сергеевич усек, что пора менять тактику. Иначе разговора не получится. Разжалобить ее не удастся; значит, во имя жизни, надо сделать больно. Так сказать, спасительно пустить кровь. Может, тогда отойдет.
Была не была. Больнее, чем правда, люди еще ничего не придумали.
– Валентина, не гони меня. Ты так легко перечеркиваешь нашу жизнь, делаешь из меня опереточного злодея. Погоди, дай мне высказаться. Я не знаю, в чем виноват я, но я знаю, что мне тоже очень тяжело. Я тебе скажу все до конца. Многие живут всю жизнь, но так и не доходят до последней черты искренности. Мы с тобой, к сожалению, дошли. Нам нечего скрывать друг от друга. Да, я встретил девушку, да, я полюбил ее. Да, Валя. Так произошло.
– Тебе угодно называть это «встретил девушку», а мне кажется, ты бросил и растоптал меня. Ты предал меня, разбил мне сердце, сделал бессмысленной мою жизнь. От нас отвернулись дети. Это тоже входит в понятие «встретил девушку».
– Мы говорим с тобой на разных языках.
– Нет, Горяев, просто ты никак не можешь привыкнуть к тому, что трупы не слышат. И не могут жалеть.
– Ладно. Давай разговаривать как чужие люди. Не я первый, не я последний, мадам. Все это происходит на каждом шагу, сплошь и рядом. Даже наша дочь, судя по всему, связалась с женатиком. Почему бы тебе и ей не предъявить претензии? Она тоже прикладывает руку к тому, чтобы кто-то стал трупом.
– Послушай, ты, как там тебя, гоблин, чужестранец, дочери предъявит претензии сама жизнь. Нашел, чему радоваться.
– А я вот рад за свою дочь. Она познала любовь, у нее будет сын. Или дочь. Нет, все-таки лучше сын.
– У дочери будет дочь.
– Хорошо, пусть даже дочь. У всего есть своя логика, у жизни есть свои законы. Зачем же их ломать? Если бы ты захотела, у нас была бы внучка. Или трупам внучки не нужны?
– Горяев, сейчас я тебе как чужому человеку скажу одну вещь. Ты мне изменял, я знаю. Так ведь, в жанре полной искренности, у последней черты? Ну, давай, говори, чего уж там скрывать, дело прошлое.
Такая правда, до такой степени правда не входила в планы Леонида Сергеевича, поэтому он на долю секунды замялся. По укоренившейся привычке не говорить женщинам всей правды, чтобы не испортить дело (правда в отношениях с ними допустима только тогда, когда тебе необходимо окончательно поругаться, вдрызг, непоправимо), он осторожно заметил, намекая на нетривиальность измены:
– Это совсем не то, что тебе могло бы показаться.
– Не важно. Главное, что это все-таки было. Не знаю, догадывался ли ты о том, что мне известно о твоих похождениях.
– Не догадывался. Я был уверен, что никто ни о чем не узнает.
– Дурак.
– В смысле?
– Какой же ты был дурак. Еще тогда.
– Не будем унижать себя, зачем переходить на личности?
– Боже мой, какая чувствительность. Какое пылкое сердце, какая ранимая душа. Какое сокровище я потеряла.
– Для трупа ты чересчур язвительна.
– Откровенность за откровенность, гоблин на букву «б». Хотя на «г» – тоже ничего. Мне было тогда очень больно, не скрою. Вот как сейчас.
– Мне очень жаль. Sorry.
– Мне было так больно, что я решила отомстить тебе. Я решила тоже изменить тебе, Леня. Но сделать это так, чтобы ты ни о чем не узнал. Как видишь, я тоже дорожила спокойствием в семье. Так сказать, погодой в доме, моральным климатом.
– Я тебе не верю. Ты врешь, чтобы ложью своей досадить мне.
– Как ты думаешь, с кем я тебе изменила? Ни в жизнь не догадаешься.
– Я не хочу обсуждать эту тему.
– Тему твоих рогов? Да тут и обсуждать нечего. Я тебе изменила только раз в жизни. С твоим лучшим другом, дочь которого ты впоследствии имел счастье полюбить.
– Вот теперь началось кино. И зря ты ждешь немой сцены.
– Зря. Потому что еще не время. Немая сцена будет сейчас.
– Не надо нагнетать, не надо этой дешевой драматургии. Что может быть хуже измены?
– Хуже измены оказалось то, что в результате измены я забеременела.
– И что же?
– И у меня, как тебе хорошо известно, родился второй ребенок, твой сын.
Очевидно, немая сцена все-таки случилась, потому что дальше Валентина Павловна с удовольствием произнесла:
– Мне очень жаль. Sorry.
– Такими вещами не шутят.
– Конечно, не шутят. Это было бы бесчеловечно. Так ведь я и не шучу.
– Это какие-то совсем уж… дьявольские штучки. Я пойду к Ивану и спрошу у него.
– Неужели ты полагаешь, что Ивану известно, что наш ребенок – это его ребенок? Для него это тоже был всего лишь сладкий акт мести. Ведь от его жены я и узнала, что ты мне изменял с ней. А я, само собой, обо всем рассказала ему.
– Кошмар! Как же вы, бабы, умудрились такой кошмар устроить. Выходит, что я воспитывал сына моего друга Ивана, а мой друг Иван получает внука, отцом которого являюсь я? А я-то думаю, почему женщины так обожают мыльные сериалы.
– Главными героями мыльных сериалов, если ты заметил, являются не только брошенные женщины, но и обманутые мужчины.
– Я тебя за всю жизнь ни разу не оскорбил, ни разу не припечатал грубым словом, не так ли?
– Я тебе никогда не давала повода.
– Так вот, Валентина, ты сучка. Полный труп.
– От гоблина слышу. На букву «ж».
– Я надеюсь, у тебя хватило ума не рассказать эту историю нашему сыну, Николаю?
– Наш сын и так достаточно страдает от того, что вытворяет его папаша.
– Какой папаша?
– Горяев Леонид Сергеевич.
– Зато с мамой ему исключительно повезло.
– Я вижу, ты уже не так философски относишься к законам жизни. Ты сердишься, Горяев. Значит, ты не прав. Я желаю и тебе превратиться в труп.
– Не дождешься!
– Дождусь. Труп – это прямое следствие неправильного отношения к законам жизни. Ты же производишь детективы и хорошо знаешь: труп – это следствие роковой ошибки. А ты уже совершил непоправимую ошибку, Горяев.
Злокозненный джин правды витал над руинами разрушенной семьи, которая держалась, оказывается, на крепких сваях святой лжи, покоилась на граните веры в самое лучшее, что только можно предположить в человеке, и дерзко устремлена была в светлое будущее, которое принято проектировать и строить, невзирая на темные и сомнительные стороны природы человека.
Совместима ли правда со счастьем?
Правда в том, что человек, дитя природы, вынужден регулировать свое поведение способами культурными – симпатичными, но малоэффективными. Момент счастья (который слабым людям хочется считать моментом истины) наступает в результате культурного целеполагания и культурного же самоосуществления. Счастье как категория из области культуры может покоиться только на мифах; природа душевно толкает к счастью, но всенепременно сама же и разрушит его с помощью своего парадоксального слуги и господина – товарища разума. Хочешь правды – разрушай счастье. Как жить с такой правдой?
Те-те-те, кажется, меня понесло. Мне на секунду показалось, что я и есть Горяев. Чертовщина какая-то.
Ну, уж дудки, господа, не хотел бы я побывать в его шкуре.
Бр-р-р! Пусть выпутывается сам.
Так говорила Горяеву его жена, Валентина Павловна. Они мирно беседовали на кухне, не получая никакой радости от общения.
– Только в кино сценарии не кровью пишутся, – многозначительно возражал Леонид Сергеевич. – А тут… Постарел лет на пятнадцать.
– Что-то не очень верится в эти басни. Седина в бороду, бес в ребро, девочку в постель, жену на свалку… Никакой крови я тут не вижу, а вот труп один есть. Только его никто не замечает. Всем не до того.
– Это я, что ли, труп? – не чувствуя себя оскорбленным, дернул плечом Горяев.
– Да нет, не обольщайся. Ты – это седина в бороду. Труп – это я. Все, что у нас произошло, – произошло через мой труп. Зря ты ко мне пришел, Горяев. Не могу я тебя пожалеть. Да и себя пожалеть не могу. Мне только Маринку жалко. Бедная девочка! Полюбила какого-то негодяя, ждет от него ребенка. Мой муж ушел к беременной девице. Сын замкнулся, переживает, ни с кем говорить не хочет. Обо мне все забыли. Кино, немое кино. Черно-белое. Под звуки разбитого рояля, над которым склонился нетрезвый тапер.
– Мне больно это слышать.
– А мне наплевать, что тебе больно.
– Ладно, хорошо. Я – бес, целый гоблин.
– Кто?
– Гоблин. То есть порядочная скотина. Допустим. Но в чем моя вина? Разве я совершил сознательную подлость?
– Горяев, если бы ты знал, как мне сейчас противны любые слова. Сознательную, бессознательную… Труп есть, а виноватых – нет. Сама виновата. Может, ты скажешь, в чем моя вина? В том, что я любила тебя? Давала возможность тебе писать свои паршивые романы? В том, что воспитывала детей? Уходи, Горяев. С трупами не о чем разговаривать. Мертвые не потеют.
Шестым чувством Леонид Сергеевич усек, что пора менять тактику. Иначе разговора не получится. Разжалобить ее не удастся; значит, во имя жизни, надо сделать больно. Так сказать, спасительно пустить кровь. Может, тогда отойдет.
Была не была. Больнее, чем правда, люди еще ничего не придумали.
– Валентина, не гони меня. Ты так легко перечеркиваешь нашу жизнь, делаешь из меня опереточного злодея. Погоди, дай мне высказаться. Я не знаю, в чем виноват я, но я знаю, что мне тоже очень тяжело. Я тебе скажу все до конца. Многие живут всю жизнь, но так и не доходят до последней черты искренности. Мы с тобой, к сожалению, дошли. Нам нечего скрывать друг от друга. Да, я встретил девушку, да, я полюбил ее. Да, Валя. Так произошло.
– Тебе угодно называть это «встретил девушку», а мне кажется, ты бросил и растоптал меня. Ты предал меня, разбил мне сердце, сделал бессмысленной мою жизнь. От нас отвернулись дети. Это тоже входит в понятие «встретил девушку».
– Мы говорим с тобой на разных языках.
– Нет, Горяев, просто ты никак не можешь привыкнуть к тому, что трупы не слышат. И не могут жалеть.
– Ладно. Давай разговаривать как чужие люди. Не я первый, не я последний, мадам. Все это происходит на каждом шагу, сплошь и рядом. Даже наша дочь, судя по всему, связалась с женатиком. Почему бы тебе и ей не предъявить претензии? Она тоже прикладывает руку к тому, чтобы кто-то стал трупом.
– Послушай, ты, как там тебя, гоблин, чужестранец, дочери предъявит претензии сама жизнь. Нашел, чему радоваться.
– А я вот рад за свою дочь. Она познала любовь, у нее будет сын. Или дочь. Нет, все-таки лучше сын.
– У дочери будет дочь.
– Хорошо, пусть даже дочь. У всего есть своя логика, у жизни есть свои законы. Зачем же их ломать? Если бы ты захотела, у нас была бы внучка. Или трупам внучки не нужны?
– Горяев, сейчас я тебе как чужому человеку скажу одну вещь. Ты мне изменял, я знаю. Так ведь, в жанре полной искренности, у последней черты? Ну, давай, говори, чего уж там скрывать, дело прошлое.
Такая правда, до такой степени правда не входила в планы Леонида Сергеевича, поэтому он на долю секунды замялся. По укоренившейся привычке не говорить женщинам всей правды, чтобы не испортить дело (правда в отношениях с ними допустима только тогда, когда тебе необходимо окончательно поругаться, вдрызг, непоправимо), он осторожно заметил, намекая на нетривиальность измены:
– Это совсем не то, что тебе могло бы показаться.
– Не важно. Главное, что это все-таки было. Не знаю, догадывался ли ты о том, что мне известно о твоих похождениях.
– Не догадывался. Я был уверен, что никто ни о чем не узнает.
– Дурак.
– В смысле?
– Какой же ты был дурак. Еще тогда.
– Не будем унижать себя, зачем переходить на личности?
– Боже мой, какая чувствительность. Какое пылкое сердце, какая ранимая душа. Какое сокровище я потеряла.
– Для трупа ты чересчур язвительна.
– Откровенность за откровенность, гоблин на букву «б». Хотя на «г» – тоже ничего. Мне было тогда очень больно, не скрою. Вот как сейчас.
– Мне очень жаль. Sorry.
– Мне было так больно, что я решила отомстить тебе. Я решила тоже изменить тебе, Леня. Но сделать это так, чтобы ты ни о чем не узнал. Как видишь, я тоже дорожила спокойствием в семье. Так сказать, погодой в доме, моральным климатом.
– Я тебе не верю. Ты врешь, чтобы ложью своей досадить мне.
– Как ты думаешь, с кем я тебе изменила? Ни в жизнь не догадаешься.
– Я не хочу обсуждать эту тему.
– Тему твоих рогов? Да тут и обсуждать нечего. Я тебе изменила только раз в жизни. С твоим лучшим другом, дочь которого ты впоследствии имел счастье полюбить.
– Вот теперь началось кино. И зря ты ждешь немой сцены.
– Зря. Потому что еще не время. Немая сцена будет сейчас.
– Не надо нагнетать, не надо этой дешевой драматургии. Что может быть хуже измены?
– Хуже измены оказалось то, что в результате измены я забеременела.
– И что же?
– И у меня, как тебе хорошо известно, родился второй ребенок, твой сын.
Очевидно, немая сцена все-таки случилась, потому что дальше Валентина Павловна с удовольствием произнесла:
– Мне очень жаль. Sorry.
– Такими вещами не шутят.
– Конечно, не шутят. Это было бы бесчеловечно. Так ведь я и не шучу.
– Это какие-то совсем уж… дьявольские штучки. Я пойду к Ивану и спрошу у него.
– Неужели ты полагаешь, что Ивану известно, что наш ребенок – это его ребенок? Для него это тоже был всего лишь сладкий акт мести. Ведь от его жены я и узнала, что ты мне изменял с ней. А я, само собой, обо всем рассказала ему.
– Кошмар! Как же вы, бабы, умудрились такой кошмар устроить. Выходит, что я воспитывал сына моего друга Ивана, а мой друг Иван получает внука, отцом которого являюсь я? А я-то думаю, почему женщины так обожают мыльные сериалы.
– Главными героями мыльных сериалов, если ты заметил, являются не только брошенные женщины, но и обманутые мужчины.
– Я тебя за всю жизнь ни разу не оскорбил, ни разу не припечатал грубым словом, не так ли?
– Я тебе никогда не давала повода.
– Так вот, Валентина, ты сучка. Полный труп.
– От гоблина слышу. На букву «ж».
– Я надеюсь, у тебя хватило ума не рассказать эту историю нашему сыну, Николаю?
– Наш сын и так достаточно страдает от того, что вытворяет его папаша.
– Какой папаша?
– Горяев Леонид Сергеевич.
– Зато с мамой ему исключительно повезло.
– Я вижу, ты уже не так философски относишься к законам жизни. Ты сердишься, Горяев. Значит, ты не прав. Я желаю и тебе превратиться в труп.
– Не дождешься!
– Дождусь. Труп – это прямое следствие неправильного отношения к законам жизни. Ты же производишь детективы и хорошо знаешь: труп – это следствие роковой ошибки. А ты уже совершил непоправимую ошибку, Горяев.
Злокозненный джин правды витал над руинами разрушенной семьи, которая держалась, оказывается, на крепких сваях святой лжи, покоилась на граните веры в самое лучшее, что только можно предположить в человеке, и дерзко устремлена была в светлое будущее, которое принято проектировать и строить, невзирая на темные и сомнительные стороны природы человека.
Совместима ли правда со счастьем?
Правда в том, что человек, дитя природы, вынужден регулировать свое поведение способами культурными – симпатичными, но малоэффективными. Момент счастья (который слабым людям хочется считать моментом истины) наступает в результате культурного целеполагания и культурного же самоосуществления. Счастье как категория из области культуры может покоиться только на мифах; природа душевно толкает к счастью, но всенепременно сама же и разрушит его с помощью своего парадоксального слуги и господина – товарища разума. Хочешь правды – разрушай счастье. Как жить с такой правдой?
Те-те-те, кажется, меня понесло. Мне на секунду показалось, что я и есть Горяев. Чертовщина какая-то.
Ну, уж дудки, господа, не хотел бы я побывать в его шкуре.
Бр-р-р! Пусть выпутывается сам.
7
Примерно в это же время Алексей Оранж безуспешно пытался втолковать своей жене Виолетте следующее (и тоже в бывшей своей квартире, и тоже на кухне; только кухни у супругов Оранж и Горяевых, если уж до конца говорить правду, были разного цвета и разных моделей. У Горяевых кухня была светлой; у супругов Оранж преобладали бежевые тона… Но стоит ли вспоминать об этом перед лицом таких событий!).
– Виолетта, ангел мой! – сыпал свои покаянные речи Алексей. – Я только раз крутанул хвостом, а ты делаешь из этого целое событие. Нельзя же быть такой… непорочной, как дева Мария! Ну, что ты качаешь головой, что ты молчишь, словно каменный демон! Ты совершаешь тяжкий грех. Просто оскверняешь душу. Да, да, представь себе. Ты лишаешь меня возможности покаяться. Ты делаешь из меня преступника. Ты ввергаешь душу мою в геенну огненную…
– Дело не в твоей измене, – печально качала головой жена. – Дело в том, что ты выгнал из дому Мусю. Ты накликал несчастья. Нам это никогда не простится.
Гладкие волосы Виолетты белесым шрамом разрезает строгий пробор, губы сложены в тонкую нить, под глазами – нежная синева; в глазах пустота и одновременно каменная принципиальность. Убить хочется.
– Виолетта, зайчик мой, ну не будем же мы всерьез обсуждать собачьи проблемы.
– Ты не понимаешь. Ты нарушил заповедное что-то. Мы дали слово Небу, нам помогли, у нас долг неоплатный. Ты… наплевал на святое. Все. Дальше будут только страдания. За все надо платить. Держись от нас подальше – больше я ничего не прошу.
– По-твоему, я шайтан, принявший облик человека?
– Я чувствую, я ощущаю, что ты не можешь принести женщине счастья. На тебе печать проклятия.
– Знаешь, о чем я думаю? Нам не следовало брать собачку в дом. Ты бы и так родила. Даже двойню. И осталась бы при этом нормальной. Как я ненавижу старух и собак!
– Боже мой! Господи, прости его! Пока ты не раскаешься и не получишь прощения – тебе не видать Димитрия. Царица небесная!
Оранж сжал кулаки и обернулся в поисках предмета, которым можно было бы так запустить в стену, отделанную холодным сереньким кафелем, чтобы тренькнуло или брызнуло салютом. На полированной поверхности стола стояла пустая хлебница из плетеной соломки; линолеум смущал сверкающей чистотой. На кухне царил идеальный порядок. Пальцами правой руки Оранж вцепился себе в волосы, в пальцы левой руки впился зубами. Беспомощно плакать теплыми слезами на такой кухне было невозможно.
Неэстетично.
– Виолетта, ангел мой! – сыпал свои покаянные речи Алексей. – Я только раз крутанул хвостом, а ты делаешь из этого целое событие. Нельзя же быть такой… непорочной, как дева Мария! Ну, что ты качаешь головой, что ты молчишь, словно каменный демон! Ты совершаешь тяжкий грех. Просто оскверняешь душу. Да, да, представь себе. Ты лишаешь меня возможности покаяться. Ты делаешь из меня преступника. Ты ввергаешь душу мою в геенну огненную…
– Дело не в твоей измене, – печально качала головой жена. – Дело в том, что ты выгнал из дому Мусю. Ты накликал несчастья. Нам это никогда не простится.
Гладкие волосы Виолетты белесым шрамом разрезает строгий пробор, губы сложены в тонкую нить, под глазами – нежная синева; в глазах пустота и одновременно каменная принципиальность. Убить хочется.
– Виолетта, зайчик мой, ну не будем же мы всерьез обсуждать собачьи проблемы.
– Ты не понимаешь. Ты нарушил заповедное что-то. Мы дали слово Небу, нам помогли, у нас долг неоплатный. Ты… наплевал на святое. Все. Дальше будут только страдания. За все надо платить. Держись от нас подальше – больше я ничего не прошу.
– По-твоему, я шайтан, принявший облик человека?
– Я чувствую, я ощущаю, что ты не можешь принести женщине счастья. На тебе печать проклятия.
– Знаешь, о чем я думаю? Нам не следовало брать собачку в дом. Ты бы и так родила. Даже двойню. И осталась бы при этом нормальной. Как я ненавижу старух и собак!
– Боже мой! Господи, прости его! Пока ты не раскаешься и не получишь прощения – тебе не видать Димитрия. Царица небесная!
Оранж сжал кулаки и обернулся в поисках предмета, которым можно было бы так запустить в стену, отделанную холодным сереньким кафелем, чтобы тренькнуло или брызнуло салютом. На полированной поверхности стола стояла пустая хлебница из плетеной соломки; линолеум смущал сверкающей чистотой. На кухне царил идеальный порядок. Пальцами правой руки Оранж вцепился себе в волосы, в пальцы левой руки впился зубами. Беспомощно плакать теплыми слезами на такой кухне было невозможно.
Неэстетично.
8
Луна хищно светилась немигающим глазом ягуара, который бдительно следовал за Горяевым. В такой вечер тянуло на подвиги, хотелось совершать действия, которые казались если не преступными, то определенно авантюрными. Ничего бы не стоило украсть миллион, влюбиться в королеву; с безумной легкостью Горяев намерен был спросить у друга Ивана Приставкина, не является ли тот, некоторым образом, отцом его, Горяева, кровного сына, гм-гм… Является?
Очень хорошо. Прелестно. Чудно, бесподобно. Вполне по-дружески.
«Каким отцом? О чем речь?! Ты спятил!» То есть не является?
Гм-гм…
Это непредвиденное обстоятельство несколько усложняет дело. Но тоже можно пережить, можно, чего там.
Вперед, вперед!
С другой стороны, предстояло, неизбежно предстояло выяснить, кто является отцом внучки Ивана. Но тут Горяев твердо не собирался путать божий дар с яичницей. Внучка, в смысле дочка, – это плод любви и вполне серьезных намерений. Возраст отца дочки-внучки?
Не станем отвлекаться на мелочи. Смешно. Можем обратиться к мировому опыту в этих деликатных делах. Начнем с сэра Чаплина. Чарльз, бог немого кино, как известно, был старше своей жены, дочери своего друга, на целых тридцать три года, собственно, на всю Христову жизнь. Продолжать? Ах, уже нет?
Дверь открыла роскошная нестареющая Людмила, жена подлого Ивана. Что за свежая кожа! И этот блеск в глазах. Знакомая морщинка десятилетней давности на месте, вот тут, на шее, а других как будто не прибавилось. Щечки слегка поотвисли, губы поувяли, но еще вполне, так сказать, выполняют функцию. Какого замеса бывают женщины! Зной, истинный зной! Ее вид ему напомнил смутно черты той, которая…
В общем, перед ним стояло прошлое, настоящее и будущее в одном симпатичном лице.
– Сколько лет, сколько зим, – замурлыкала обольстительница.
– Где Иван? – мрачно оборвал ее Горяев, протягивая одновременно коньяк и цветы и не делая между ними никакого различия. Главное было – сохранить решимость.
– Что с тобой? – сразу нашла верный тон Людмила.
– Где Иван?
– Его пока нет. Скоро появится.
– Не будем терять времени. Ты тогда сказала ему?
– Леня, присядь, разожми кулаки. Объясни, в чем, собственно, дело.
– Десять лет назад, когда ты залезла, нет, вползла ко мне в постель… – решительно и несколько гневно начал свое объяснение Леонид Сергеевич.
Людочка быстро все поняла. Но она не стала суетиться, прятать глаза или при помощи каких-то иных способов, коих у нее в запасе было десятки, делать вид, что нервничает. Отнюдь нет. Она совершенно искренне выразила недоумение:
– Ну и что?
– Как что, как что? Ты ведь проговорилась моей жене, что мы с тобой по четвергам… так сказать, дружим постелями.
– Боже мой, да мало ли что я могла сболтнуть подруге в порыве откровенности в те тяжкие постсоветские годы! Это было миллион лет назад. У меня такое ощущение, честно сказать, что я тебя впервые вижу. Четверги помню очень смутно, как будто не со мной было.
– С тобой, с тобой было. Раньше ты жила от четверга до четверга.
– Я не отрицаю. Просто это было давно.
– Погоди, Люда. Я не понял главного. Твой муж спал с моей женой?
– Вот этого я не знаю. Спроси у него.
– Хорошо. Положим так. Как же быть насчет моего сына?
Людмила была в том великолепном возрасте, когда положено уже обзавестись разнообразным жизненным опытом, когда люди, если они честны перед собой и перед небом, знают о жизни все. Всю правду. Людмила была не из тех, кто прожил жизнь с иллюзиями; а ведь только иллюзии позволяют женщине сохранить чистоту. Думаете, почему Горяев так тщательно скрывал от жены свои темненькие, гм-гм, делишки?
Он ничего не скрывал, он дарил ей иллюзии! Дарить женщине цветы – дарить иллюзии; открывать шампанское – усугублять эйфорию; преклоняться перед ней – значит, дарить супериллюзию: мечту о счастье. Женщина без иллюзий – это ядерный смерч, укус ее смертелен. Мужчина без иллюзий – это…
Пардон, опять отвлекся. Задевает за живое, ей-богу. Хоть ты бросай писать.
– Это не тот случай, когда говорят «а был ли мальчик», – начала Люда тоном, не сулящим ничего хорошего. Когда женщина начинает говорить таким тоном, ее последние фразы непременно будут убийственны. – Ребенок – не плод фантазии. Мальчик есть. И твои разборки с женой ничего не меняют. Боже мой, до чего глупы мужчины! Как легко обвести их вокруг пальца! Просто стадо баранов. Да почти каждый день мужья слышат от своих жен то, что ты недавно услышал первый раз в жизни. Это же наш ядерный щит! Последний рубеж обороны. И кто же тебе скажет правду! Тем более, если сама ее не всегда знаешь…
– Кошмар, кошмар…
– Куда ты влез, Горяев? Эта проблема – почище клонирования будет. Ты влез в женскую природу, понял? А еще ни один мужик не унес ноги из этой трясины. Всех утянем!
– Дура ты, Людка. Философ в юбке, горгона, блин, медузовая…
– Ладно, Леня. Давай как на духу. Ты вот сейчас расскажешь моему мужу о своих, как бы это сказать, сомнениях.
– Расскажу. Клянусь Олимпом.
– Герой! Молодец. Прям Александр Македонский, что жил в Фермопилах. Целый Кутузов! Я горжусь тобой. А вдруг мой муж и в самом деле переспал с твоей женой? А? Представь, что с мужиком начнет твориться. Забудь, Леня. Уже ничего не изменишь. И потом…
Лицо ее внезапно постарело, как-то опало – и видна стала накопившаяся от испытания правдой усталость.
– У нас сейчас такие проблемы с Иркой – не твоим чета. Представь себе, дружила с мальчиком, забеременела, а тот, собака, одновременно другую дуру обрюхатил. А у той другой девицы – еще та семейка. Разнюхали – и тут же заставили жениться.
– Как же так… Бред какой-то… Роман, роман…
– А вот так! Ирке этот мальчик не очень нравился, и она связалась с каким-то пожиловатым, что-то вроде тебя. Сорок с хвостиком. Хотела за него замуж выйти. А теперь вдруг раздумала. Вот чей у нее ребенок родится, скажи, дуралей? Думаешь, она сама знает, кто является биологическим отцом ее ребенка? Сначала она шантажировала своей беременностью того мальчика, а теперь вот… Придется рожать.
– Да, пироги с котятами… А ты вот мне скажи, Люда, как на духу. Мы с тобой в четверг никого не зачали?
– А ты что, считать не умеешь? У меня же нет девятилетних детей. Мы просто дружили постелями.
– А если бы зачали?
– Ну, если бы, да кабы…
– А Ирка твоя… от Ивана?
– Конечно. Думаешь, почему мы поженились? Залетели. Хотя…
– Стоп. Не продолжай. Пожалуй, хватит об этой трясине. Всасывает, тянет и влечет. Передай Ивану дружеский привет. Мне пора.
Полная луна с нескрываемым любопытством взирала на трезвого мужчину, ноги которого расслабленно выписывали замысловатые кренделя. Причем, шел он в сторону, противоположную от дома номер девяносто девять, расположенного по улице Звонарева. Квартира, в которой они прожили с женой счастливых двадцать лет, также располагалась в иной стороне, и даже в иной плоскости, а именно: они жили на седьмом этаже, тогда как он снимал квартиру в доме номер девяносто девять на восьмом этаже.
Таким образом, сложно сказать, куда влекло Горяева томным вечером, залитым светом нескромной луны.
Очень хорошо. Прелестно. Чудно, бесподобно. Вполне по-дружески.
«Каким отцом? О чем речь?! Ты спятил!» То есть не является?
Гм-гм…
Это непредвиденное обстоятельство несколько усложняет дело. Но тоже можно пережить, можно, чего там.
Вперед, вперед!
С другой стороны, предстояло, неизбежно предстояло выяснить, кто является отцом внучки Ивана. Но тут Горяев твердо не собирался путать божий дар с яичницей. Внучка, в смысле дочка, – это плод любви и вполне серьезных намерений. Возраст отца дочки-внучки?
Не станем отвлекаться на мелочи. Смешно. Можем обратиться к мировому опыту в этих деликатных делах. Начнем с сэра Чаплина. Чарльз, бог немого кино, как известно, был старше своей жены, дочери своего друга, на целых тридцать три года, собственно, на всю Христову жизнь. Продолжать? Ах, уже нет?
Дверь открыла роскошная нестареющая Людмила, жена подлого Ивана. Что за свежая кожа! И этот блеск в глазах. Знакомая морщинка десятилетней давности на месте, вот тут, на шее, а других как будто не прибавилось. Щечки слегка поотвисли, губы поувяли, но еще вполне, так сказать, выполняют функцию. Какого замеса бывают женщины! Зной, истинный зной! Ее вид ему напомнил смутно черты той, которая…
В общем, перед ним стояло прошлое, настоящее и будущее в одном симпатичном лице.
– Сколько лет, сколько зим, – замурлыкала обольстительница.
– Где Иван? – мрачно оборвал ее Горяев, протягивая одновременно коньяк и цветы и не делая между ними никакого различия. Главное было – сохранить решимость.
– Что с тобой? – сразу нашла верный тон Людмила.
– Где Иван?
– Его пока нет. Скоро появится.
– Не будем терять времени. Ты тогда сказала ему?
– Леня, присядь, разожми кулаки. Объясни, в чем, собственно, дело.
– Десять лет назад, когда ты залезла, нет, вползла ко мне в постель… – решительно и несколько гневно начал свое объяснение Леонид Сергеевич.
Людочка быстро все поняла. Но она не стала суетиться, прятать глаза или при помощи каких-то иных способов, коих у нее в запасе было десятки, делать вид, что нервничает. Отнюдь нет. Она совершенно искренне выразила недоумение:
– Ну и что?
– Как что, как что? Ты ведь проговорилась моей жене, что мы с тобой по четвергам… так сказать, дружим постелями.
– Боже мой, да мало ли что я могла сболтнуть подруге в порыве откровенности в те тяжкие постсоветские годы! Это было миллион лет назад. У меня такое ощущение, честно сказать, что я тебя впервые вижу. Четверги помню очень смутно, как будто не со мной было.
– С тобой, с тобой было. Раньше ты жила от четверга до четверга.
– Я не отрицаю. Просто это было давно.
– Погоди, Люда. Я не понял главного. Твой муж спал с моей женой?
– Вот этого я не знаю. Спроси у него.
– Хорошо. Положим так. Как же быть насчет моего сына?
Людмила была в том великолепном возрасте, когда положено уже обзавестись разнообразным жизненным опытом, когда люди, если они честны перед собой и перед небом, знают о жизни все. Всю правду. Людмила была не из тех, кто прожил жизнь с иллюзиями; а ведь только иллюзии позволяют женщине сохранить чистоту. Думаете, почему Горяев так тщательно скрывал от жены свои темненькие, гм-гм, делишки?
Он ничего не скрывал, он дарил ей иллюзии! Дарить женщине цветы – дарить иллюзии; открывать шампанское – усугублять эйфорию; преклоняться перед ней – значит, дарить супериллюзию: мечту о счастье. Женщина без иллюзий – это ядерный смерч, укус ее смертелен. Мужчина без иллюзий – это…
Пардон, опять отвлекся. Задевает за живое, ей-богу. Хоть ты бросай писать.
– Это не тот случай, когда говорят «а был ли мальчик», – начала Люда тоном, не сулящим ничего хорошего. Когда женщина начинает говорить таким тоном, ее последние фразы непременно будут убийственны. – Ребенок – не плод фантазии. Мальчик есть. И твои разборки с женой ничего не меняют. Боже мой, до чего глупы мужчины! Как легко обвести их вокруг пальца! Просто стадо баранов. Да почти каждый день мужья слышат от своих жен то, что ты недавно услышал первый раз в жизни. Это же наш ядерный щит! Последний рубеж обороны. И кто же тебе скажет правду! Тем более, если сама ее не всегда знаешь…
– Кошмар, кошмар…
– Куда ты влез, Горяев? Эта проблема – почище клонирования будет. Ты влез в женскую природу, понял? А еще ни один мужик не унес ноги из этой трясины. Всех утянем!
– Дура ты, Людка. Философ в юбке, горгона, блин, медузовая…
– Ладно, Леня. Давай как на духу. Ты вот сейчас расскажешь моему мужу о своих, как бы это сказать, сомнениях.
– Расскажу. Клянусь Олимпом.
– Герой! Молодец. Прям Александр Македонский, что жил в Фермопилах. Целый Кутузов! Я горжусь тобой. А вдруг мой муж и в самом деле переспал с твоей женой? А? Представь, что с мужиком начнет твориться. Забудь, Леня. Уже ничего не изменишь. И потом…
Лицо ее внезапно постарело, как-то опало – и видна стала накопившаяся от испытания правдой усталость.
– У нас сейчас такие проблемы с Иркой – не твоим чета. Представь себе, дружила с мальчиком, забеременела, а тот, собака, одновременно другую дуру обрюхатил. А у той другой девицы – еще та семейка. Разнюхали – и тут же заставили жениться.
– Как же так… Бред какой-то… Роман, роман…
– А вот так! Ирке этот мальчик не очень нравился, и она связалась с каким-то пожиловатым, что-то вроде тебя. Сорок с хвостиком. Хотела за него замуж выйти. А теперь вдруг раздумала. Вот чей у нее ребенок родится, скажи, дуралей? Думаешь, она сама знает, кто является биологическим отцом ее ребенка? Сначала она шантажировала своей беременностью того мальчика, а теперь вот… Придется рожать.
– Да, пироги с котятами… А ты вот мне скажи, Люда, как на духу. Мы с тобой в четверг никого не зачали?
– А ты что, считать не умеешь? У меня же нет девятилетних детей. Мы просто дружили постелями.
– А если бы зачали?
– Ну, если бы, да кабы…
– А Ирка твоя… от Ивана?
– Конечно. Думаешь, почему мы поженились? Залетели. Хотя…
– Стоп. Не продолжай. Пожалуй, хватит об этой трясине. Всасывает, тянет и влечет. Передай Ивану дружеский привет. Мне пора.
Полная луна с нескрываемым любопытством взирала на трезвого мужчину, ноги которого расслабленно выписывали замысловатые кренделя. Причем, шел он в сторону, противоположную от дома номер девяносто девять, расположенного по улице Звонарева. Квартира, в которой они прожили с женой счастливых двадцать лет, также располагалась в иной стороне, и даже в иной плоскости, а именно: они жили на седьмом этаже, тогда как он снимал квартиру в доме номер девяносто девять на восьмом этаже.
Таким образом, сложно сказать, куда влекло Горяева томным вечером, залитым светом нескромной луны.
9
Для тех, кто нюхнул из дьявольского флакона нафталиновый запах небытия, в жизни прибавляется, с одной стороны, море забот и хлопот, а с другой – скуки и безразличия. Суета становится формой выживания, суета сует. Слепит очи и не оставляет времени на размышления.
Жизнь плавно и вопреки твоей воле входит в режим доживания. Разум сопротивляется, сил полно, события калейдоскопически сменяют друг друга – но сам дух жизни, дух высоких иллюзий уходит из повседневных хлопот. Имитация, муляж, жизнеподобие… Жизнь теряет запах.
Можно сказать иначе: у вас глаза еще не потухли, но уже перестали гореть. Вы понимаете, о чем я?
Энергетика, пассионарность, оплодотворенные пыльцой мечты, больше не пульсируют в ваших делах. Вы все делаете так, как делают все: подъем, зарядка, душ, плотный завтрак, деловая встреча. Но они, эти все, рвутся к счастью, а вы – просто оттягиваете погибель. Есть разница. А все почему?
Да потому, что, лишаясь иллюзий, вы лишаете себя перспективы. Вместе с иллюзиями выплескиваете смысл бытия. Если с вами еще не произошло такое, рекомендую посмеяться; потом будет поздно.
Итак, много воды утекло и много произошло событий, но о них, как вы теперь понимаете, рассказывать нет смысла, ибо события, из которых ушел дух жизни, превращаются в ступени, ведущие вниз, к смерти. Но дело в том, что события, заполнявшие жизнь Горяева, вели не напрямую к смерти, он это чувствовал; они вели в никуда – туда, откуда до смерти всего несколько шагов в неизвестном направлении. Они вели в зону небытия. Понимаете, на жизнь сил уже не было, а на сопротивление смерти еще оставалось. Не ясно?
Жизнь плавно и вопреки твоей воле входит в режим доживания. Разум сопротивляется, сил полно, события калейдоскопически сменяют друг друга – но сам дух жизни, дух высоких иллюзий уходит из повседневных хлопот. Имитация, муляж, жизнеподобие… Жизнь теряет запах.
Можно сказать иначе: у вас глаза еще не потухли, но уже перестали гореть. Вы понимаете, о чем я?
Энергетика, пассионарность, оплодотворенные пыльцой мечты, больше не пульсируют в ваших делах. Вы все делаете так, как делают все: подъем, зарядка, душ, плотный завтрак, деловая встреча. Но они, эти все, рвутся к счастью, а вы – просто оттягиваете погибель. Есть разница. А все почему?
Да потому, что, лишаясь иллюзий, вы лишаете себя перспективы. Вместе с иллюзиями выплескиваете смысл бытия. Если с вами еще не произошло такое, рекомендую посмеяться; потом будет поздно.
Итак, много воды утекло и много произошло событий, но о них, как вы теперь понимаете, рассказывать нет смысла, ибо события, из которых ушел дух жизни, превращаются в ступени, ведущие вниз, к смерти. Но дело в том, что события, заполнявшие жизнь Горяева, вели не напрямую к смерти, он это чувствовал; они вели в никуда – туда, откуда до смерти всего несколько шагов в неизвестном направлении. Они вели в зону небытия. Понимаете, на жизнь сил уже не было, а на сопротивление смерти еще оставалось. Не ясно?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента